Страница:
У Боровиковского былая Анюта в свои девятнадцать лет предстает опять новой – очень женственной, очень мягкой, с ласкающим взглядом темных бархатных глаз. Исчезли угловатость, настороженность. Водопад непокорных волос рокотовокого портрета сменился гладкой прической, мелкими кудрями охватившей черную головку, скрывшей виски и уши. Во всей ее позе – удобном повороте тела под скрывшей обнаженные плечи шалью, опустившемся на полную руку подбородке ощущение невозмутимого покоя и благожелательного внимания к собеседнику, И таким же спокойным мягким светом оживает прорыв неба у отступивших за спину молодой женщины деревьев. Композиция портрета проникнута медлительным ритмом карамзинских строк „К Прекрасной“:
Кстати сказать, автору этих воспоминаний принадлежат известные слова: „Дай бог, чтобы этот ребенок жил и жил; вы увидите, что из него будет!“
И тем не менее так просто отказаться от „версии Муромцевых“ было невозможно. Родной брат мемуариста, А. М. Муромцев-старший, полковник, был женат на Прасковье Александровне Арсеньевой, которая унаследовала немало вещей – и в том числе портретов из родительского московского дома на Арбате, 14, знакомого впоследствии москвичам как „дом с привидениями“. Часть картин в этом наследстве шла от отца, генерал-майора Александра Дмитриевича Арсеньева, часть от матери, Екатерины Александровны Бибиковой, дочери „усмирителя“ пугачевского восстания. Но главное, Арсеньевы представляли одну из близких Боровиковскому семей.
Все начиналось со старшего, самого романтического из трех братьев, Николая Дмитриевича Арсеньева. Человек редчайшей храбрости даже среди суворовских „чудо-богатырей“. Участник обеих турецких войн. Герой штурма Измаила, где был тяжело ранен. И герой „Дон Жуана“, в котором ему, как и Суворову, Байрон посвятил несколько строк. Потом была в 1794 году должность начальника виленского гарнизона, тяжело пережитый, хотя и недолгий польский плен, освобождение и смерть в 1796 году от старых ран. Вдова осталась с пятью детьми и тридцатью шестью тысячами мужниного долга – считать деньги Н. Д. Арсеньев не умел, научиться хозяйствованию не успел – всегда в кампаниях, в боях, бок о бок с особенно привязанным к нему Суворовым.
У Суворова слабость к поэтам, вообще ко всем, кому лучше или хуже дается рифма. Арсеньев не поэт, зато знаток и ценитель литературы – всех братьев одинаково отличала высокая образованность. В нем есть и удаль, и строптивость, и способность к размышлениям. Торжественно поселенный после мира в Яссах Екатериной в Таврическом дворце Суворов все два с половиной месяца своей жизни здесь спит на походной кровати с набитым соломой тюфяком. Арсеньеву, как мало кому другому, близка подобная независимость, понятны ему и отцовские чувства фельдмаршала. У него есть своя „Створочка“, старшая дочь Катенька, как раз такая, какой хотелось видеть свою Наталью Александровну Суворову. В 1796 году ей восемнадцать лет, она невеста на выданье, и родители заказывают именно Боровиковскому ее портрет.
Она независима без упрямства, задорна без озорства, лукав без хитрости – веселый курносый бесенок в дымке золотистых, будто светящихся солнцем кудряшек под хитроумной корзинкой своей соломенной шляпки с победно торчащим пучком колосьев. Все дышит в ней шаловливостью – растянутые неудержимой улыбкой уголки пухлых губ, ямочки залитых ярким румянцем тугих щек, торжествующий взгляд чуть прищуренных глаз. Так случается не часто, даже в жизни самых плодовитых и удачливых портретистов – встреча с вымечтанной моделью, когда каждая черта лица радует глаз, каждая особенность характера находит отклик в душе, и самозабвенная увлеченность художника перерождается в чудо живописного мастерства и вдохновенья. Что было ближе Боровиковскому в этом юном существе – простодушие, сердечная веселость, доброта или удивительная раскрытость, такое волнующее предчувствие жизни, от которой Катенька ждет только веселых и шоковых подарков, ждет нетерпеливо, заранее торжествуя и чуть-чуть гордясь собой. Правда, художник дарит ее всеми атрибутами очаровательной женщины. Глубокий вырез тронутого тончайшей золотой каемкой платья. Кокетливо скользнувший по обнаженной груди распустившийся локон. Яблоко в руке, которое должно напоминать о суде Париса, – он уже выигран, все соперницы уже побеждены. А если даже подумать о прекрасной садовнице или наивной пастушке, это не мешает выиграть спор любви и красоты. Мог же Н. А. Львов в своем либретто оперы „Суд Париса“, которое писал едва ли не в один год с портретом Е. Н. Арсеньевой (полотно Боровиковского не несет ни авторской подписи, ни даты), представить Венеру ловкой красоткой, сумевшей подхватить упущенное Парисом яблоко, а самого Париса – обыкновенным деревенским увальнем-пастухом. Но во всех этих атрибутах еще нет настоящего смысла – слишком юна эта не почувствовавшая себя женщиной девочка.
Левицкий – это всегда характер в главных, неизменных своих чертах, Боровиковский – бесконечные переливы настроений, в которых один и тот же человек мог оказаться добрым и злым, резким и мягким, полным радости жизни или отчаявшимся в своей судьбе. Потому и Арсеньева вся пылкий трепет наступающей жизни, которая бог весть как может сложиться, что сделать с человеком.
Годы... Их прошло совсем немного со времени приезда художника в столицу на Неве, после первых петербургских портретов. Мастер остался тем же и стал иным. В хмурой задумчивости Оленьки Филипповой все для самого живописца было обещанием, предвидением – познания человека, овладения мастерством, рисунком, композицией, цветом, претворения собственного ощущения модели и зрительных впечатлений от натуры в жизнь и воздух картины, убедительные своим соответствием особенностям и возможностям живописного образа. Прочтенность душевной жизни модели еще не зависела от аксессуаров модного портрета – от едва помеченного пейзажа, сведенного к зеленоватому звучанию фона, неопределенных складок скрывающего фигуру утреннего платья, неясного жеста слабо прорисованных рук. Обретшее неожиданную строгость бледное лицо могло бы появиться в другой обстановке, в окружении других предметов туалета. Эта приблизительность решения, свидетельствующая о приближающемся прозрении, – еще не находка. Таков год 1790-й. И год 1796-й, портрет Арсеньевой. Сначала просто Арсеньевой – без инициалов, потому что все начиналось, как обычно в наследии Боровиковского, с путаницы имен.
Впервые портрет стал известен специалистам и зрителям сто с лишним лет назад как портрет Веры Ивановны Арсеньевой. Шла ли это легенда картины, переставшей к тому времени составлять собственность арсеньевской семьи, или соображением атрибутировавшего ее искусствоведа, неизвестно. Составитель каталога Исторической выставки портретов лиц XVI–XVIII веков, устроенной в 1870 году Обществом поощрения художников, П. Н. Петров ограничился достаточно неопределенной справкой: „763. Вера Ивановна Арсеньева (родилась 1777, умер[ла] 18.. г.). Супруга Генерала-Майора Николая Дмитриевича Арсеньева, урожденная Ушакова, писал Боровиковский масляными красками“. Если сведения исходили от тогдашнего владельца портрета П. И. Ламанского, то доверия они не заслуживали. П. И. Ламанский, представленный на выставке единственным портретом, не относился к числу серьезных, ответственных за свои утверждения коллекционеров.
К концу прошлого века портрет сменил владельца и в 1902 году был предложен для приобретения Русскому музею как „портрет г-жи Арсеньевой“, без упоминания инициалов, хотя данные П. Н. Петрова дословно успели войти в „Словарь русских гравированных портретов“ Д. А. Ровинского. Скорее всего, именно на основании „Словаря“ в музее восстановили инициалы, и в каталоге снова появилась Вера Ивановна. Понадобилось еще около шестидесяти лет, чтобы простым сопоставлением дат доказать, что родившаяся около 1760 года В. И. Арсеньева не могла выглядеть в 1796 году девушкой-подростком, зато именно такой была ее старшая дочь Екатерина Николаевна. Время создания портрета (не подписанного и не датированного) уточнялось отсутствием у изображенной фрейлинского шифра, который она получила сразу по вступлении на престол Павла: Е. Н. Арсеньева стала фрейлиной императрицы Марии Федоровны.
Существовал ли портрет самой Веры Ивановны? Одно из находящихся в собрании Новгородского историко-художественного музея полотен конца прошлого столетия несет на обороте надпись: „Г-жа Арсеньева, мать Ек. Козловой моей бабки. Ул. Тевяшова рожд. Козлова“. Другая надпись – на наклейке – расшифровывает приведенные сведения: „Вера Ивановна Арсеньева, рожд. Ушакова. Вабка отца моего Александра Павловича Козлова. У. Тевяшова“. Портрет молодой женщины представляет копию с оригинала XVIII века, что подтверждается подписью копииста: „С Боровиковского писал Соловьев“. Причем оригинал хранится в Русском музее как „Портрет неизвестной“ и несет полную авторскую подпись и дату – 1795 год.
Сведения наследников, членов семьи – как часто оказывалась обманчивой их категоричность и достоверность. Ошибки памяти неизбежны всегда, именно неизбежны, что же говорить о сведениях, касавшихся четвертого поколения и сообщенных в связи с поздней копией – не хранившемся в семье оригиналом. Впрочем, и эти последние, на первый взгляд идеальные условия для сохранения семейной хроники не гарантируют точности. Находившийся в тамбовском имении Артемия Ивановича Воронцова женский портрет поступил в Русский музей с наклейкой, называвшей имя старшей дочери графа, Екатерины Артемьевны, когда в действительности на этом полотне кисти Левицкого была представлена Анна Артемьевна Бутурлина. Так и уточнения на новгородской копии Боровиковского производят впечатление сделанных по генеалогической росписи Арсеньевых, вышедшей к тому времени из печати.
Вера Ивановна овдовела, когда Екатерине Николаевне едва исполнилось восемнадцать лет. Годом моложе был единственный сын Арсеньевых Дмитрий, в будущем полковник, камергер, связанный неразгаданной историей с Пушкиным, к которому обращался с письмом по поводу нанесенной ему кем-то обиды. Следующей шла Прасковья Николаевна Ахвердова, жена начальника Кавказской артиллерии, одна из замечательных женщин своего времени. Троюродная тетка Лермонтова, она завоевала его симпатии так же, как и Грибоедова, ставшего одним из близких ее друзей, воспитала будущую жену комедиографа Нину Чавчавадзе. Гостем П. Н. Ахвердовой бывал Пушкин, чью гибель она восприняла как „печальную катастрофу“. Четвертым ребенком Арсеньевых была Дарья Николаевна, в замужестве Хвостова, изображенная в 1814 году на великолепном портретном полотне О. А. Кипренского, и последним – Мария, в замужестве Заушевская.
Но это многочисленное и необеспеченное семейство не меняло главного в биографии Веры Ивановны. В 1796 году ей около тридцати пяти лет, и трудно себе представить, чтобы за три года вдовства, как бы ни были они тяжелы, молодая женщина превратилась в полуслепую дряхлую старуху, о помощи для которой просила в 1799 году императора Екатерина Николаевна. Еe собственноручное прошение сохранилось в фонде № 1239 Центрального государственного архива древних актов (опись 3, часть III, дело № 54930, лист 1). Если даже по обычаю тех лет дочь и преувеличивала – В. И. Арсеньева прожила еще без малого тридцать лет и умерла позже дочери, в 1828 году, – заметные перемены в ее облике должны были произойти. Только как их связать с „Неизвестной“ Русского музея, темноглазой красавицей, сохранившей, несмотря на первые следы прожитых лет, черты девичьего характера и внутренней чистоты.
Боровиковский представил ее спокойно сидящей с удобно сложенными на коленях руками. Но в очень прямой, будто помнящей уроки танцев спине, напряженной шее, горделивом повороте увенчанной пышной россыпью кудрей головы есть и скрытый вызов, и насмешливый задор, которые обычно так легко и быстро стирает жизнь. В уголках будто дрогнувших губ, насмешливом изломе бровей остается живость не успевших забыться юношеских лет. Мог ли человек подобного склада так быстро одряхлеть? И это далеко не единственное сомнение.
Если Боровиковский полностью подписался на портрете матери, почему не сделал того же на портрете дочери – небрежность, которую художник допускал почти всегда на работах, выполненных для достаточно близко знакомых заказчиков. Оставалось непонятным и то, почему ничего не знали об изображенной женщине последние, перед поступлением полотна в Русский музей (в 1928 году передано в Киев, в настоящее время там же, в Музее русского искусства), владельцы портрета, князья Олив-Горчаковы, обладатели большого собрания именно портретной живописи. Загадка „Неизвестной“ Русского музея продолжала существовать в отличие от портрета Екатерины Арсеньевой.
Между тем художник скорее всего одновременно с портретом Катеньки пишет портрет второй заневестившейся дочери Арсеньевых – Прасковьи Николаевны Ахвердовой. Этот портрет оставался у прямых наследников вплоть до конца XIX века, когда в 1891 году внук Прасковьи Николаевны предлагал его П. М. Третьякову вместе с другими имевшимися в семье живописными произведениями „за ту цену, которую вы назначите“. Характерными арсеньевскими чертами наделена „Неизвестная в красной шали“ Третьяковской галереи. Существует упоминание о том, что Боровиковский писал и В. И. Арсеньеву, в замужестве Мещерскую. Наконец, его кисти принадлежит портрет младшего брата Николая Дмитриевича – Александра. Изображений Арсеньевых в наследии Боровиковского оказывается не меньше, чем Капнистов, Львовых или членов державинской семьи. В этом и заключалась „арсеньевская загадка“ его творчества.
Снова Арсеньевы. Средний из братьев, Василий Дмитриевич. К этой ветви относится написанная Боровиковским В. И. Мещерская: на ее сестре Евдокии Ивановне был женат Николай Васильевич Арсеньев. Но это только первая, очень неуверенно потянувшаяся к художнику нить. Жизнь Василия Дмитриевича во многом похожа на жизнь брата. Генерал-майор. Участник обеих турецких кампаний. Герой штурма Измаила. У него одинаковое с братом образование и те же взгляды на правление Екатерины, на то, что „несправедливостей: накопилось премножество“. Василий Дмитриевич не так заметен при дворе и может позволить себе обычную для недовольного дворянства форму выражения недовольства – жизнь в Москве. Здесь он станет предводителем дворянства, одним из видных руководителей ополчения 1812 года.
Впрочем, по-своему Василий Дмитриевич имел даже большие возможности во дворце. Его жена была сестрой П. А. Соймонова, члена Кабинета императрицы, статс-секретаря по принятию прошений на высочайшее имя. Державин не удержался на этой должности, Соймонов не вызывал недовольства монархини, служил и был угоден. Статс-секретарь обладал возможностями, во многом не уступавшими возможностям доверенной камер-фрау, и не с его ли помощью Боровиковский реализует идею екатерининского портрета, тем более что Соймонов интересуется живописью и портрет свой заказывал Левицкому. Покровительствующий Боровиковскому Левицкий легко мог оказаться связующим звеном. Не случайно Боровиковский – среди знакомых дочери Соймонова, известной писательницы мистического толка С. П. Свечиной. В 1797 году ей исполняется семнадцать лет, она становится женой пожилого генерала и начинает искать выход из семейных разочарований в мистических настроениях, дружбе с Жозефом де Местром, пока в 1817 году вообще не переезжает в Париж. Полученное С. П. Свечиной-Соймоновой превосходное домашнее образование французского толка облегчило ей этот переезд, вызванный переменами настроений Александра I.
О третьем брате, Александре Дмитриевиче, рассказывает портрет Боровиковского. Боровиковский не изменяет и здесь ставшему для него привычным пейзажному фону, но трактует его по-иному. Вместо густых зарослей ветвей только отдельные их контуры возникают за спиной и у руки молодого офицера, подчеркивая светлое небо, на котором рисуется его голова, то глубокое, уходящее вдаль пространство, которое рождает впечатление полей сражений.
В А. Д. Арсеньеве спокойное достоинство смелого и открытого человека, не привыкшего скрывать свои мысли, выслуживаться, льстить. Военная выправка настолько стала его существом, что он совершенно свободно себя чувствует в тесном, узко пригнанном и застегнутом на все пуговицы мундире с зажатой под рукой треуголкой. Его взгляд прямо обращен к зрителю, внимательный, доброжелательный, с легким оттенком задумчивости, освещающей внутренним светом грубоватое некрасивое лицо с вздернутым, „арсеньевским“ носом и по-детски мягкими губами. Годы могли его сделать сдержаннее, строже, но не лишили юношеской мечтательности и доброты, которыми проникнут портрет. Художник достигает этого ощущения теми же приемами, что и у Е. Н. Арсеньевой. Портрет написан относительно обычной живописной манеры Боровиковского очень жидко, с просвечивающим в тенях характерным красноватым подмалевком. Лицо выписано легкими плывущими мазками серовато-розовых полутонов, создающих впечатление живой кожи. Широко помечены губы, нос, брови в той же теплой светящейся дымке, резким контрастом к которой ложится алый ворот густо-зеленого Преображенского мундира. И в этом нарочитом противопоставлении окутанного легкой дымкой лица с нарочито простым силуэтом яркими цветами, форменной одежды возникает своеобразное противопоставление службы, ее непререкаемых обязанностей и душевной жизни, сложной, многообразной, отзывчивой на все впечатления окружавшего мира. И если такие живые симпатии Боровиковского вызывает юная Катенька Арсеньева, тем более близок художнику А. Д. Арсеньев.
Он проходит военную службу, сразу по вступлении на престол Павла получает чин генерал-майора, но еще до отставки устраивает свою жизнь в отдалении от двора – в Москве. Так складываются обстоятельства, что он становится владельцем двора и дома на Арбате, в котором родился Суворов. Не слишком богатый дворянин, А. Д. Арсеньев получает возможность великолепно отделать свою городскую усадьбу после первой женитьбы в 1800 году на Дарье Александровне Пашковой. Пресловутые мясниковские миллионы вошли в жизнь Арсеньевых.
Начало этой истории уходило к первым годам правления Петра I. Купец, иначе гость Гостиной сотни, Осип Твердышев имел еще в 1691 году лавки в Симбирске, откуда перебрался в старую столицу. Петр поощрял создание „всякого рода промышленных и торговых „компаний“, Твердышев с компанейщиками организовал одну из них – для усовершенствования суконного дела в Москве, получив при этом немалые преимущества от царя. Год от года выраставший капитал позволил его брату Ивану вместе с мужем их сестры Марьи, Иваном Мясниковым, замахнуться и на большее. В 1744 году они получают от Елизаветы Петровны башкирские земли Уфимского уезда для розыска медной руды и строительства заводов „без платежа за отведенную землю за рудники владельцам их“. Преимущество на этот раз было огромным, и родственники не теряли времени. Один за другим выросли Богоявленский, Преображенский, Воскресенский, Верхотурский и другие заводы. К концу жизни компаньоны Иван Твердышев и Иван Мясников располагали, помимо основного капитала, восемью заводами и 76 000 крестьян. Все это после смерти бездетных Твердышевых досталось четырем дочерям Мясниковым. Иными словами, на долю каждой приходилось по два завода и по 19 000 душ крестьян.
Найти женихов при таком приданом не составляло труда. Среди охотников оказались П. А. Бекетов, отец будущего известного книгоиздателя и библиофила, статс-секретарь Екатерины II Г. З. Козицкий и Александр Ильич Пашков, которому досталась самая деловая из сестер, сумевшая прикупить к отцовскому наследству немало новых башкирских земель. Их дочь Дарья Александровна и принесла часть мясниковских миллионов А. Д. Арсеньеву. Супружеский союз оказался недолгим и бездетным: Д. А. Арсеньева-Пашкова рано умерла. Александр Дмитриевич женился во второй раз на Е. А. Бибиковой. Их дети, в том числе вышедшая замуж за Александра Матвеевича Муромцева дочь Прасковья, стали дальнейшими наследниками миллионов, а вместе с ними семейных портретов и картин.
Давно исчезли следы бутурлинских владений со спускавшимся к Яузе садом, на углу Малой Почтовой и Госпитального переулка. Еще в начале нашего столетия их скрыли строения расположившейся здесь суконно-платочной фабрики. Но вот память о Анне Артемьевне, троюродной сестре „прекрасной креолки“ – матери Пушкина и ее лучшей подруге, осталась не только в воспоминаниях о Бутурлине, но и в биографии великого поэта. Она была одной из тех немногих женщин, которые сумели одарить ребенка теплом сердечного участия, пониманием рождавшегося поэтического дара. По словам жившего у Бутурлиных гувернера, француза Реми-Жилле, в один из теплых майских вечеров маленький Пушкин играл с детьми в бутурлинском саду. У хозяев было двое сыновей и трое дочерей. „Известный граф П... упомянул о даре стихотворства в Александре Сергеевиче. Графиня Бутурлина, чтобы как-нибудь не огорчить молодого поэта, может быть, нескромным словом о его поэтическом даре, обращалась с похвалою только к его полезным занятиям, но никак не хотела, чтобы он показал нам свои стихи; зато множество живших у графини молодых девушек почти тут же окружили Пушкина со своими альбомами и просили, чтобы он написал для них что-нибудь. Певец-дитя смешался. Некто И. П., желая поправить это замешательство, прочел детский катрен (четверостишие) поэта, и прочел по-своему, как заметили тогда, по образцу высокой речи, но Александр Сергеевич успел только сказать: Ah, mon Dieux! и выбежал. Я нашел его в огромной библиотеке графа; он разглядывал затылки сафьяновых переплетов и был очень недоволен собой. Я подошел к нему и что-то сказал о книгах. Он отвечал мне: поверите ли, этот г. Н. Н. так меня озадачил, что я не понимаю даже и книжных затылков“. Вошел граф с детьми. Пушкин присоединился к ним, но очень скоро ушел домой“.
Где ты, Прекрасная, где обитаешь?
Там ли, где песни поет Филомела,
Кроткая ночи певица,
Сидя на миртовой ветви?
Там ли, где с тихим журчаньем стремится
Чистый ручей по зеленому лугу,
Душу мою призывая
К сладкой дремоте покоя...
Кстати сказать, автору этих воспоминаний принадлежат известные слова: „Дай бог, чтобы этот ребенок жил и жил; вы увидите, что из него будет!“
Всех пленить, одним плениться?Н. М. Карамзин. Выбор жениха. 1795
Воронцовы, Румянцевы, Бутурлины... Но ведь существовало же и то единственное, непосредственно связанное с екатерининским портретом имя, может быть, заказчика или хотя бы первого владельца. Судьбы картин так же сложны, а подчас еще более запутаны, чем судьбы людей. Тот же Н. А. Ромазанов первым называет А. М. Муромцева, но это относится к началу 1860-х годов, когда со времени создания портрета прошло без малого семьдесят лет. А. М. Муромцев имел родного деда, генерала екатерининских времен, знавшего участников турецких войн и даже встречавшегося в Москве с опальным А. Г. Орловым. Но достаточно ли этого для предположения о приобретении дедом полотна Боровиковского и превращении его в фамильную муромцевскую реликвию? Вряд ли, если иметь в виду, что оставивший воспоминания сын генерала ни словом не обмолвился о знаменательном портрете, к тому же полученном непосредственно от художника. Почему А. Н. Голицын мог рассказывать о таких подробностях, как позирование М. С. Перекусихиной в царском платье, а М. Н. Муромцев пренебрег самим фактом появления в семье царского портрета, повторение которого к тому же уже вошло в румянцевское собрание.И тем не менее так просто отказаться от „версии Муромцевых“ было невозможно. Родной брат мемуариста, А. М. Муромцев-старший, полковник, был женат на Прасковье Александровне Арсеньевой, которая унаследовала немало вещей – и в том числе портретов из родительского московского дома на Арбате, 14, знакомого впоследствии москвичам как „дом с привидениями“. Часть картин в этом наследстве шла от отца, генерал-майора Александра Дмитриевича Арсеньева, часть от матери, Екатерины Александровны Бибиковой, дочери „усмирителя“ пугачевского восстания. Но главное, Арсеньевы представляли одну из близких Боровиковскому семей.
Все начиналось со старшего, самого романтического из трех братьев, Николая Дмитриевича Арсеньева. Человек редчайшей храбрости даже среди суворовских „чудо-богатырей“. Участник обеих турецких войн. Герой штурма Измаила, где был тяжело ранен. И герой „Дон Жуана“, в котором ему, как и Суворову, Байрон посвятил несколько строк. Потом была в 1794 году должность начальника виленского гарнизона, тяжело пережитый, хотя и недолгий польский плен, освобождение и смерть в 1796 году от старых ран. Вдова осталась с пятью детьми и тридцатью шестью тысячами мужниного долга – считать деньги Н. Д. Арсеньев не умел, научиться хозяйствованию не успел – всегда в кампаниях, в боях, бок о бок с особенно привязанным к нему Суворовым.
У Суворова слабость к поэтам, вообще ко всем, кому лучше или хуже дается рифма. Арсеньев не поэт, зато знаток и ценитель литературы – всех братьев одинаково отличала высокая образованность. В нем есть и удаль, и строптивость, и способность к размышлениям. Торжественно поселенный после мира в Яссах Екатериной в Таврическом дворце Суворов все два с половиной месяца своей жизни здесь спит на походной кровати с набитым соломой тюфяком. Арсеньеву, как мало кому другому, близка подобная независимость, понятны ему и отцовские чувства фельдмаршала. У него есть своя „Створочка“, старшая дочь Катенька, как раз такая, какой хотелось видеть свою Наталью Александровну Суворову. В 1796 году ей восемнадцать лет, она невеста на выданье, и родители заказывают именно Боровиковскому ее портрет.
Она независима без упрямства, задорна без озорства, лукав без хитрости – веселый курносый бесенок в дымке золотистых, будто светящихся солнцем кудряшек под хитроумной корзинкой своей соломенной шляпки с победно торчащим пучком колосьев. Все дышит в ней шаловливостью – растянутые неудержимой улыбкой уголки пухлых губ, ямочки залитых ярким румянцем тугих щек, торжествующий взгляд чуть прищуренных глаз. Так случается не часто, даже в жизни самых плодовитых и удачливых портретистов – встреча с вымечтанной моделью, когда каждая черта лица радует глаз, каждая особенность характера находит отклик в душе, и самозабвенная увлеченность художника перерождается в чудо живописного мастерства и вдохновенья. Что было ближе Боровиковскому в этом юном существе – простодушие, сердечная веселость, доброта или удивительная раскрытость, такое волнующее предчувствие жизни, от которой Катенька ждет только веселых и шоковых подарков, ждет нетерпеливо, заранее торжествуя и чуть-чуть гордясь собой. Правда, художник дарит ее всеми атрибутами очаровательной женщины. Глубокий вырез тронутого тончайшей золотой каемкой платья. Кокетливо скользнувший по обнаженной груди распустившийся локон. Яблоко в руке, которое должно напоминать о суде Париса, – он уже выигран, все соперницы уже побеждены. А если даже подумать о прекрасной садовнице или наивной пастушке, это не мешает выиграть спор любви и красоты. Мог же Н. А. Львов в своем либретто оперы „Суд Париса“, которое писал едва ли не в один год с портретом Е. Н. Арсеньевой (полотно Боровиковского не несет ни авторской подписи, ни даты), представить Венеру ловкой красоткой, сумевшей подхватить упущенное Парисом яблоко, а самого Париса – обыкновенным деревенским увальнем-пастухом. Но во всех этих атрибутах еще нет настоящего смысла – слишком юна эта не почувствовавшая себя женщиной девочка.
Отказ от устройства личной жизни и от каких бы то ни было дорогих подарков, которые могли хоть сколько-то поправить скудное состояние Нелидовой. Вечная угроза гнева императрицы, не прощавшей никому привязанности и доброго отношения к великому князю, и ненависть великой княгини, бессильной перед влиянием на мужа „маленькой интриганки“. Наконец, долгожданный престол Павла и уход из дворца все в тот же Смольный институт, где прошло детство, где можно было дожить на свои скудные средства, никого не видеть, не слышать кривотолков и оскорблений. Место романтической приятельницы павловских лет перешло к официальной фаворитке. Император даже не заметил этого ухода.
Разве в свете появиться,
Всехпленить, однимплениться?
Левицкий – это всегда характер в главных, неизменных своих чертах, Боровиковский – бесконечные переливы настроений, в которых один и тот же человек мог оказаться добрым и злым, резким и мягким, полным радости жизни или отчаявшимся в своей судьбе. Потому и Арсеньева вся пылкий трепет наступающей жизни, которая бог весть как может сложиться, что сделать с человеком.
Годы... Их прошло совсем немного со времени приезда художника в столицу на Неве, после первых петербургских портретов. Мастер остался тем же и стал иным. В хмурой задумчивости Оленьки Филипповой все для самого живописца было обещанием, предвидением – познания человека, овладения мастерством, рисунком, композицией, цветом, претворения собственного ощущения модели и зрительных впечатлений от натуры в жизнь и воздух картины, убедительные своим соответствием особенностям и возможностям живописного образа. Прочтенность душевной жизни модели еще не зависела от аксессуаров модного портрета – от едва помеченного пейзажа, сведенного к зеленоватому звучанию фона, неопределенных складок скрывающего фигуру утреннего платья, неясного жеста слабо прорисованных рук. Обретшее неожиданную строгость бледное лицо могло бы появиться в другой обстановке, в окружении других предметов туалета. Эта приблизительность решения, свидетельствующая о приближающемся прозрении, – еще не находка. Таков год 1790-й. И год 1796-й, портрет Арсеньевой. Сначала просто Арсеньевой – без инициалов, потому что все начиналось, как обычно в наследии Боровиковского, с путаницы имен.
Впервые портрет стал известен специалистам и зрителям сто с лишним лет назад как портрет Веры Ивановны Арсеньевой. Шла ли это легенда картины, переставшей к тому времени составлять собственность арсеньевской семьи, или соображением атрибутировавшего ее искусствоведа, неизвестно. Составитель каталога Исторической выставки портретов лиц XVI–XVIII веков, устроенной в 1870 году Обществом поощрения художников, П. Н. Петров ограничился достаточно неопределенной справкой: „763. Вера Ивановна Арсеньева (родилась 1777, умер[ла] 18.. г.). Супруга Генерала-Майора Николая Дмитриевича Арсеньева, урожденная Ушакова, писал Боровиковский масляными красками“. Если сведения исходили от тогдашнего владельца портрета П. И. Ламанского, то доверия они не заслуживали. П. И. Ламанский, представленный на выставке единственным портретом, не относился к числу серьезных, ответственных за свои утверждения коллекционеров.
К концу прошлого века портрет сменил владельца и в 1902 году был предложен для приобретения Русскому музею как „портрет г-жи Арсеньевой“, без упоминания инициалов, хотя данные П. Н. Петрова дословно успели войти в „Словарь русских гравированных портретов“ Д. А. Ровинского. Скорее всего, именно на основании „Словаря“ в музее восстановили инициалы, и в каталоге снова появилась Вера Ивановна. Понадобилось еще около шестидесяти лет, чтобы простым сопоставлением дат доказать, что родившаяся около 1760 года В. И. Арсеньева не могла выглядеть в 1796 году девушкой-подростком, зато именно такой была ее старшая дочь Екатерина Николаевна. Время создания портрета (не подписанного и не датированного) уточнялось отсутствием у изображенной фрейлинского шифра, который она получила сразу по вступлении на престол Павла: Е. Н. Арсеньева стала фрейлиной императрицы Марии Федоровны.
Существовал ли портрет самой Веры Ивановны? Одно из находящихся в собрании Новгородского историко-художественного музея полотен конца прошлого столетия несет на обороте надпись: „Г-жа Арсеньева, мать Ек. Козловой моей бабки. Ул. Тевяшова рожд. Козлова“. Другая надпись – на наклейке – расшифровывает приведенные сведения: „Вера Ивановна Арсеньева, рожд. Ушакова. Вабка отца моего Александра Павловича Козлова. У. Тевяшова“. Портрет молодой женщины представляет копию с оригинала XVIII века, что подтверждается подписью копииста: „С Боровиковского писал Соловьев“. Причем оригинал хранится в Русском музее как „Портрет неизвестной“ и несет полную авторскую подпись и дату – 1795 год.
Сведения наследников, членов семьи – как часто оказывалась обманчивой их категоричность и достоверность. Ошибки памяти неизбежны всегда, именно неизбежны, что же говорить о сведениях, касавшихся четвертого поколения и сообщенных в связи с поздней копией – не хранившемся в семье оригиналом. Впрочем, и эти последние, на первый взгляд идеальные условия для сохранения семейной хроники не гарантируют точности. Находившийся в тамбовском имении Артемия Ивановича Воронцова женский портрет поступил в Русский музей с наклейкой, называвшей имя старшей дочери графа, Екатерины Артемьевны, когда в действительности на этом полотне кисти Левицкого была представлена Анна Артемьевна Бутурлина. Так и уточнения на новгородской копии Боровиковского производят впечатление сделанных по генеалогической росписи Арсеньевых, вышедшей к тому времени из печати.
Вера Ивановна овдовела, когда Екатерине Николаевне едва исполнилось восемнадцать лет. Годом моложе был единственный сын Арсеньевых Дмитрий, в будущем полковник, камергер, связанный неразгаданной историей с Пушкиным, к которому обращался с письмом по поводу нанесенной ему кем-то обиды. Следующей шла Прасковья Николаевна Ахвердова, жена начальника Кавказской артиллерии, одна из замечательных женщин своего времени. Троюродная тетка Лермонтова, она завоевала его симпатии так же, как и Грибоедова, ставшего одним из близких ее друзей, воспитала будущую жену комедиографа Нину Чавчавадзе. Гостем П. Н. Ахвердовой бывал Пушкин, чью гибель она восприняла как „печальную катастрофу“. Четвертым ребенком Арсеньевых была Дарья Николаевна, в замужестве Хвостова, изображенная в 1814 году на великолепном портретном полотне О. А. Кипренского, и последним – Мария, в замужестве Заушевская.
Но это многочисленное и необеспеченное семейство не меняло главного в биографии Веры Ивановны. В 1796 году ей около тридцати пяти лет, и трудно себе представить, чтобы за три года вдовства, как бы ни были они тяжелы, молодая женщина превратилась в полуслепую дряхлую старуху, о помощи для которой просила в 1799 году императора Екатерина Николаевна. Еe собственноручное прошение сохранилось в фонде № 1239 Центрального государственного архива древних актов (опись 3, часть III, дело № 54930, лист 1). Если даже по обычаю тех лет дочь и преувеличивала – В. И. Арсеньева прожила еще без малого тридцать лет и умерла позже дочери, в 1828 году, – заметные перемены в ее облике должны были произойти. Только как их связать с „Неизвестной“ Русского музея, темноглазой красавицей, сохранившей, несмотря на первые следы прожитых лет, черты девичьего характера и внутренней чистоты.
Боровиковский представил ее спокойно сидящей с удобно сложенными на коленях руками. Но в очень прямой, будто помнящей уроки танцев спине, напряженной шее, горделивом повороте увенчанной пышной россыпью кудрей головы есть и скрытый вызов, и насмешливый задор, которые обычно так легко и быстро стирает жизнь. В уголках будто дрогнувших губ, насмешливом изломе бровей остается живость не успевших забыться юношеских лет. Мог ли человек подобного склада так быстро одряхлеть? И это далеко не единственное сомнение.
Если Боровиковский полностью подписался на портрете матери, почему не сделал того же на портрете дочери – небрежность, которую художник допускал почти всегда на работах, выполненных для достаточно близко знакомых заказчиков. Оставалось непонятным и то, почему ничего не знали об изображенной женщине последние, перед поступлением полотна в Русский музей (в 1928 году передано в Киев, в настоящее время там же, в Музее русского искусства), владельцы портрета, князья Олив-Горчаковы, обладатели большого собрания именно портретной живописи. Загадка „Неизвестной“ Русского музея продолжала существовать в отличие от портрета Екатерины Арсеньевой.
Между тем художник скорее всего одновременно с портретом Катеньки пишет портрет второй заневестившейся дочери Арсеньевых – Прасковьи Николаевны Ахвердовой. Этот портрет оставался у прямых наследников вплоть до конца XIX века, когда в 1891 году внук Прасковьи Николаевны предлагал его П. М. Третьякову вместе с другими имевшимися в семье живописными произведениями „за ту цену, которую вы назначите“. Характерными арсеньевскими чертами наделена „Неизвестная в красной шали“ Третьяковской галереи. Существует упоминание о том, что Боровиковский писал и В. И. Арсеньеву, в замужестве Мещерскую. Наконец, его кисти принадлежит портрет младшего брата Николая Дмитриевича – Александра. Изображений Арсеньевых в наследии Боровиковского оказывается не меньше, чем Капнистов, Львовых или членов державинской семьи. В этом и заключалась „арсеньевская загадка“ его творчества.
И. И. Дмитриев. Песня. 1794
Одна из самых кропотливых и трудоемких задач историка – генеалогия. Установить детей и родителей, братьев и сестер для ХVIII века недопустимо мало. Родством тогда считались в самых отдаленных степенях, составляли фамильные кланы с определенной атмосферой, настроениями, интересами, традициями. Паутина переплетавшихся родственных связей помогала разгадывать характер складывавшихся взаимоотношений, ссор, скрытой и явной неприязни, казалось бы, неожиданно возникавших союзов. Вопрос только в том, как и на каких основаниях восстанавливать эти утерянные во времени, ставшие невидимыми нити. Наши скудные родословные книги давно и безнадежно устарели. Многочисленные дополнения и поправки к ним разбросаны в самых разнообразных изданиях, и никто не делал попыток их систематизировать и собрать. К тому же в исторической науке давно возникли и действуют иные критерии достоверности фактов, так и оставшиеся не примененными к генеалогии. Значит, каждый раз за сведениями отслуживших свое справочников стоит поиск почти с нуля, чтобы, как в истлевшей ткани, продернуть всю длину сохранившихся обрывков нитей, и чем гуще, плотнее, тем надежнее для окончательных выводов, подсказываемых местами их сплетений.Снова Арсеньевы. Средний из братьев, Василий Дмитриевич. К этой ветви относится написанная Боровиковским В. И. Мещерская: на ее сестре Евдокии Ивановне был женат Николай Васильевич Арсеньев. Но это только первая, очень неуверенно потянувшаяся к художнику нить. Жизнь Василия Дмитриевича во многом похожа на жизнь брата. Генерал-майор. Участник обеих турецких кампаний. Герой штурма Измаила. У него одинаковое с братом образование и те же взгляды на правление Екатерины, на то, что „несправедливостей: накопилось премножество“. Василий Дмитриевич не так заметен при дворе и может позволить себе обычную для недовольного дворянства форму выражения недовольства – жизнь в Москве. Здесь он станет предводителем дворянства, одним из видных руководителей ополчения 1812 года.
Впрочем, по-своему Василий Дмитриевич имел даже большие возможности во дворце. Его жена была сестрой П. А. Соймонова, члена Кабинета императрицы, статс-секретаря по принятию прошений на высочайшее имя. Державин не удержался на этой должности, Соймонов не вызывал недовольства монархини, служил и был угоден. Статс-секретарь обладал возможностями, во многом не уступавшими возможностям доверенной камер-фрау, и не с его ли помощью Боровиковский реализует идею екатерининского портрета, тем более что Соймонов интересуется живописью и портрет свой заказывал Левицкому. Покровительствующий Боровиковскому Левицкий легко мог оказаться связующим звеном. Не случайно Боровиковский – среди знакомых дочери Соймонова, известной писательницы мистического толка С. П. Свечиной. В 1797 году ей исполняется семнадцать лет, она становится женой пожилого генерала и начинает искать выход из семейных разочарований в мистических настроениях, дружбе с Жозефом де Местром, пока в 1817 году вообще не переезжает в Париж. Полученное С. П. Свечиной-Соймоновой превосходное домашнее образование французского толка облегчило ей этот переезд, вызванный переменами настроений Александра I.
О третьем брате, Александре Дмитриевиче, рассказывает портрет Боровиковского. Боровиковский не изменяет и здесь ставшему для него привычным пейзажному фону, но трактует его по-иному. Вместо густых зарослей ветвей только отдельные их контуры возникают за спиной и у руки молодого офицера, подчеркивая светлое небо, на котором рисуется его голова, то глубокое, уходящее вдаль пространство, которое рождает впечатление полей сражений.
В А. Д. Арсеньеве спокойное достоинство смелого и открытого человека, не привыкшего скрывать свои мысли, выслуживаться, льстить. Военная выправка настолько стала его существом, что он совершенно свободно себя чувствует в тесном, узко пригнанном и застегнутом на все пуговицы мундире с зажатой под рукой треуголкой. Его взгляд прямо обращен к зрителю, внимательный, доброжелательный, с легким оттенком задумчивости, освещающей внутренним светом грубоватое некрасивое лицо с вздернутым, „арсеньевским“ носом и по-детски мягкими губами. Годы могли его сделать сдержаннее, строже, но не лишили юношеской мечтательности и доброты, которыми проникнут портрет. Художник достигает этого ощущения теми же приемами, что и у Е. Н. Арсеньевой. Портрет написан относительно обычной живописной манеры Боровиковского очень жидко, с просвечивающим в тенях характерным красноватым подмалевком. Лицо выписано легкими плывущими мазками серовато-розовых полутонов, создающих впечатление живой кожи. Широко помечены губы, нос, брови в той же теплой светящейся дымке, резким контрастом к которой ложится алый ворот густо-зеленого Преображенского мундира. И в этом нарочитом противопоставлении окутанного легкой дымкой лица с нарочито простым силуэтом яркими цветами, форменной одежды возникает своеобразное противопоставление службы, ее непререкаемых обязанностей и душевной жизни, сложной, многообразной, отзывчивой на все впечатления окружавшего мира. И если такие живые симпатии Боровиковского вызывает юная Катенька Арсеньева, тем более близок художнику А. Д. Арсеньев.
Он проходит военную службу, сразу по вступлении на престол Павла получает чин генерал-майора, но еще до отставки устраивает свою жизнь в отдалении от двора – в Москве. Так складываются обстоятельства, что он становится владельцем двора и дома на Арбате, в котором родился Суворов. Не слишком богатый дворянин, А. Д. Арсеньев получает возможность великолепно отделать свою городскую усадьбу после первой женитьбы в 1800 году на Дарье Александровне Пашковой. Пресловутые мясниковские миллионы вошли в жизнь Арсеньевых.
Начало этой истории уходило к первым годам правления Петра I. Купец, иначе гость Гостиной сотни, Осип Твердышев имел еще в 1691 году лавки в Симбирске, откуда перебрался в старую столицу. Петр поощрял создание „всякого рода промышленных и торговых „компаний“, Твердышев с компанейщиками организовал одну из них – для усовершенствования суконного дела в Москве, получив при этом немалые преимущества от царя. Год от года выраставший капитал позволил его брату Ивану вместе с мужем их сестры Марьи, Иваном Мясниковым, замахнуться и на большее. В 1744 году они получают от Елизаветы Петровны башкирские земли Уфимского уезда для розыска медной руды и строительства заводов „без платежа за отведенную землю за рудники владельцам их“. Преимущество на этот раз было огромным, и родственники не теряли времени. Один за другим выросли Богоявленский, Преображенский, Воскресенский, Верхотурский и другие заводы. К концу жизни компаньоны Иван Твердышев и Иван Мясников располагали, помимо основного капитала, восемью заводами и 76 000 крестьян. Все это после смерти бездетных Твердышевых досталось четырем дочерям Мясниковым. Иными словами, на долю каждой приходилось по два завода и по 19 000 душ крестьян.
Найти женихов при таком приданом не составляло труда. Среди охотников оказались П. А. Бекетов, отец будущего известного книгоиздателя и библиофила, статс-секретарь Екатерины II Г. З. Козицкий и Александр Ильич Пашков, которому досталась самая деловая из сестер, сумевшая прикупить к отцовскому наследству немало новых башкирских земель. Их дочь Дарья Александровна и принесла часть мясниковских миллионов А. Д. Арсеньеву. Супружеский союз оказался недолгим и бездетным: Д. А. Арсеньева-Пашкова рано умерла. Александр Дмитриевич женился во второй раз на Е. А. Бибиковой. Их дети, в том числе вышедшая замуж за Александра Матвеевича Муромцева дочь Прасковья, стали дальнейшими наследниками миллионов, а вместе с ними семейных портретов и картин.