Страница:
Заботясь о тщательном соблюдении придворного этикета, былая принцесса остается прижимистой и расчетливой немецкой хозяйкой, переживающей каждую копейку лишнего расхода. Об одном из таких эпизодов вспоминает И. М. Долгоруков: „Мимоходом оставлю здесь в памяти два случая очень мелкие по себе, но означающие характер человеческий и потому заслуживающие, чтобы о них сказать нечто. В самое жаркое время моей игры, когда я один на сцене пел очень чувствительную арию, нечаянно порвалась нитка в погоне на плече и посыпались с меня крупные жемчуга, как град. Я весь был в роле и конечно этого бы не заметил, но великая княгиня, не снимавшая глаз с своих вещей, тотчас увидала урон их и не могла воздержаться, чтоб не вскрикнуть Ах! привставши с своего места. Это меня привело в смущение и я с трудом мог опять войти в свой театральный характер. Слава богу, однако, ничего не пропало; после спектакля велено было подмести театр со всякой осторожностью и назавтра великая княгиня изволила сама рассказывать, с удовольствием изображающимся в каждой черте ее лица, что в пыли найдено всяких вещиц ценою на четыре тысячи. Другой анекдот столь же замечательный. Как скоро мы отыграли, то, не доверяя нам бриллиантов ни на одну минуту, сам камердинер И. Кутайсов водил нас в гардероб великого князя и там поштучно снял с меня все вещи, вместе с одеждой, ибо суконную отдали нам, а шелковую тут же отобрали“. В опере „Дон Карлос“, о которой идет речь, у исполнителей было два вида костюмов – суконные и шелковые.
Мадам Вторая Боровиковского еще очень моложава. Несмотря на свои без малого сорок лет, она сохранила мягкую пухлость лица, капризный рисунок свежего рта, упрямо вздернутую верхнюю губу – миловидная Гретхен в ореоле пышно разметавшихся волос, со спокойно оценивающим взглядом полуприкрытых глаз. Это первая прокладка светов на строящемся зеленоватыми и розоватыми жидкими мазками лице. Несомненно, это был бы лучший портрет великой княгини, если бы именно в это время не произошел так давно ожидаемый переворот в жизни малого двора.
В один из дней ноября 1796 года, как обычно, садятся за обеденный стол в Гатчине великокняжеская семья, комендант и офицеры гатчинского гарнизона, дежурные кавалеры, дежурные фрейлины. Из близких – чета Обольяниновых, Кушелев, камергер Бибиков, бригадир Донауров, который будет вскоре отвечать Н. П. Румянцеву по поводу портрета Екатерины на прогулке: „По требованию вашего сиятельства касательно картин, всемилостивейше пожалованных покойному родителю вашему, старался отыскать я по Кабинету сведенья, но по многим справкам оного не нашлось“.
Гонец от П. А. Зубова вызвал Павла в Петербург. В четыре часа великий князь выезжает в экипаже с восьмью лошадями и зажженными фонарями – наступали вечерние сумерки, а дорога была не близкой. В 8 часов 25 минут Павел въехал в ворота Зимнего дворца. Он еще не знал, что Екатерины не было в живых. Отныне власть принадлежала господину Второму.
Начатые портреты – теперь их не имело смысла заканчивать. Значит, не имело смысла и платить. Художник может спокойно оставить себе на память и эскиз портрета младших детей, и тем более этюд портрета теперь уже императрицы. У Марии Федоровны свое, так долго подавлявшееся тщеславие, свое представление об императорском дворе. И только со временем, в 1861 году, Эрмитаж приобретет из частных рук эту, одну из лучших работ художника. Императорская чета не найдет нужным расплатиться даже за принятые портреты дочерей. Они нравились Екатерине и, как Каиново пятно, несли ее портреты. Больше подобных знаков отличия не будет. Кто подумает при этом о правах художника, его жизни и материальных трудностях!
Пройдут годы. Нуждавшийся в деньгах стареющий мастер только в 1819 году решится напомнить о старом долге. Он понимает, что расплата наличными не состоится. Обеих великих княжон давно нет в живых, и Боровиковский просит возместить невыплаченную сумму бесплатной квартирой в Михайловском замке. В августе художник записывает в дневнике со слов М. С. Урбановича-Пилецкого, что князь А. Н. Голицын „желает знать историю моего дела, как остался я ненагражденным за портреты великих княжен и что должно написать мне историю и про-сит[ь] чтобы по крайней мере в награду получить мне вигодную квартиру в Михайл[овском] замке... Помолясь начал писать письмо князю Голицыну“. В сентябре Боровиковский узнал от того же посредника, что А. Н. Голицын не счел возможным вмешиваться в эту историю и рекомендовал с той же просьбой обратиться непосредственно к императору, от чего художник наотрез отказался, несмотря на очередные обещания помощи и поддержки. Быть просителем Боровиковский не захотел. Старый долг за висевшие во дворце портреты остался неуплаченным.
Глава 7
Возможность появления на престоле Павла ни для кого не связывалась с возможностью ожидаемых перемен. Время панинского влияния безвозвратно ушло. Гатчинский затворник год от года определеннее утверждался на иных позициях и пристрастиях. Его казарменные увлечения и страсть к прусским образцам ни для кого из современников не составляли секрета. Со временем его сын, Николай I, делая вместе с принцем Вильгельмом смотр прусским войскам, скажет: „Помните, что я наполовину ваш соотечественник“. Это признание вполне могло принадлежать и Павлу. Вести из Гатчины не утешали и не радовали и, наконец, стали былью Зимнего дворца.
Под властной рукой матери Павел совершал немало поступков, создававших впечатление либерализма его умонастроений. Это он оказывает материальную поддержку Державину в ходе следствия 1789 года – тысяча рублей была им втайне передана жене поэта. Он подчеркивает свою заинтересованность инженерными способностями Н. А. Львова, которым Екатерина не придавала значения, поддерживает тех художников, которые заведомо не нравились императрице. Памятуя о панинских идеях, с ним ищут связей мартинисты круга Н. И. Новикова. Сдержанность Павла, незначительность его действий легко объяснить сложностью положения наследника и теми последствиями, которыми грозило всякое общение с ним. Жестокость расправы Екатерины с Н. И. Новиковым в немалой степени определялась попыткой мартинистов найти покровителя в лице великого князя. Окружение императрицы, как и она сама, отдавали себе отчет в том, что наследник престола будет играть в свободомыслие, пока эта игра сможет поддерживать их врагов. Другое дело, когда власть окажется в руках самого Павла.
Но даже самые мрачные предположения не могли нарисовать подлинных перспектив нового царствования. Та же революционная обстановка в Европе вместе с появившейся на горизонте фигурой Первого консула Республики – Наполеона Бонапарта, становящегося кумиром и русской молодежи, предопределяет ожесточение внутренней реакции, хотя на первых порах освобождение узников екатерининского правления, возвращение опальных и впавших в немилость государственных деятелей и создавало впечатление обновления царской политики, обращения к более независимым, а в чем-то и передовым умам. Иллюзорность подобных надежд стала тем быстрее очевидной для современников, что к позиции представителя монархической власти присоединяются личные черты Павла – его нетерпимость, жестокость, полное отсутствие перспективного мышления и планов государственной политики, не изменившаяся влюбленность в прусские порядки и фанатическое благоговение перед институтом императорской власти, которое приводит к созданию подлинного ее культа. „Истребить эту обезьяну!“ – приказ императора в отношении мраморной статуи Вольтера в Эрмитажной галерее повторяется повсюду и по каждому поводу. И не так уж часто удается, как то рискнул сделать А. П. Шувалов, спрятать причину гнева от царских глаз. Вольтеровская статуя была скрыта в подвалах Таврического дворца, оттуда уже во времена Александра II перевезена в Царское Село, затем в Публичную библиотеку, чтобы в конце концов вернуться в Эрмитаж.
Впрочем, Вольтеру во владениях русских императоров не везло всегда. В то время когда статуя Фарнейского патриарха должна была появиться из запасников, хранившаяся в кладовых того же Эрмитажа бронзовая статуэтка философа работы А. Гудона была продана с аукциона за 100 рублей и попала в частное собрание А. П. Шувалова.
Адъютант великого князя Александра Павловича, А. А. Чарторыйский, как и многие другие, отмечает необычайную любовь Павла к церемониалу, превращавшему придворную жизнь в род маневров, и особенно к целованию рук по каждому поводу и случаю, каждый праздник и воскресенье. Эта церемония была во всех мелочах разработана считавшимся специалистом по вопросам протокола П. С. Валуевым: „Надо было после глубокого поклона опуститься на одно колено и в этом положении запечатлеть долгий поцелуй на руке императора (это особенно рекомендовалось), затем повторить ту же церемонию в отношении императрицы и потом уже отступить назад, не поворачиваясь спиной, что заставляло наступать на ноги тем, кто шел на твое место, вызывая неизбежную неловкость, несмотря на все усилия церемониймейстера“. Павел упивался властью, не желая упустить ни малейшего ее проявления. Он уже не может и не хочет изменить дух Гатчины, который становится духом его правления. Казалось бы, ничтожные бытовые подробности говорят о нем нисколько не менее ярко, чем указы, бесконечные снятия с должностей, опалы и столь же неожиданные милости и награждения.
В Гатчине можно себе позволить любимый распорядок дня. В 7 часов утра прогулка со свитой верхом – Павел не терпит верховой езды, но император должен быть на коне, и этим все сказано.
В половине второго обед, на котором сыновья бывали только по приглашению. Из соображений экономии император предложил им иметь для себя и своей свиты собственный стол. В пять часов все великие князья и придворные являлись в Кавалерскую или Кавалергардскую комнаты, чтобы, независимо от погоды, отправиться на прогулку в линейках или пешком. Вечерами иногда бывали спектакли, гораздо чаще карты, но с тем, чтобы не позже десяти все расходились по своим комнатам. Балы становились редкостью, поскольку раздражали Павла. А. А. Чарторыйский описывает один из более интимных праздников: „Несколько раз при дворе были балы менее многочисленные, чем обычно, где каждый чувствовал себя более естественно. Император пришел один раз во фраке – костюм, которого он не носил никогда; этот фрак был, если я не ошибаюсь, красного бархата с седоватым оттенком. В этот день он танцевал с Нелидовой контрданс, который иначе называют английским, в котором пары выстраиваются в колонну, где все последующие пары повторяют движения первой. Можно представить, как плохо себя чувствовали те, кто вынужден был строиться в эту колонну. Это было курьезное зрелище, оставшееся в моей памяти, – император Павел, маленького роста, в широких круглых чулках, становясь в третью позицию, округляя руки и делая плие, как учителя танцев прошлого и имея партнершей танцовщицу, такого же маленького роста, которая принуждена была отвечать на движения и жесты своего партнера“.
Павел требовал безоговорочного повиновения монаршей власти, угрожал и приводил свои угрозы в исполнение. Страх охватывает дворец, но не армию и народ. Надежды „весны девяностых годов“ продолжают жить, несмотря на павловские порядки и вопреки им. Действия императора вызывают впервые заявляющий о себе в таком количестве поток политических пасквилей.
Интерес к политическим вопросам пробуждается во всех слоях русского общества. И характерно, что первый кружок, специально занимавшийся вопросами государственного переустройства России, возникает в среде молодых художников, в классах Академии художеств, идейным руководителем которой долгие годы был фактически заменявший престарелого И. И. Бецкого в его президентских функциях Я. Б. Княжнин. Оставаться в стороне от происходящих в стране и мире событий посвятившие себя искусству молодые люди просто не могут. „Обстоятельства чувствительно увеличивают круг моих познаний“, – замечает в дневнике один из них. К этим обстоятельствам относилась и атмосфера самой Академии, и политические события в России, и по-прежнему события во Франции. Переписка будущих художников свидетельствует о их политической зрелости.
В 1798 году только что переведенный в старший, пятый, возраст А. И. Ермолаев пишет своим товарищам, будущему академику А. Х. Востокову и книжному иллюстратору и архитектору А. И. Иванову, адресуясь к последнему: „Политическая твоя статья весьма хорошо написана, и я тебя за нее весьма благодарю, а особливо за выписку об экспедиции и характере генерала Буонапарте. Я никак не могу всему верить, что о нем пишут в Лондонских известиях, и для многих причин. Мне нет времени представить тебе их по порядку, а скажу только то, что если бы Буонапарте не имел тех талантов, чрез которые он сделался столь известен, то я уверен, что Директория Французская не поручила бы ему главного начальства над такою армиею, какова Итальянская, на которую Директория положилась в произведении главнейших своих планов против Римского императора; притом Буонапарте должен был бы во всем следовать советам Бертье; но мы напротив того знаем, что во время баталии при Лоди Буонапарте не послушался и – одержал победу. Стало быть Буонапарте имеет таланты, которые доставляют ему верх над неприятелем, в то время когда Бертье не находит в себе и столько искусства, чтоб хоть не проиграть батальи“.
Сами академисты отмечают начавшиеся изменения, подчас и не оставлявшие следа в документах Академии. Один из них со временем напишет: „В конце того года умерла Екатерина II и пошли новые преобразования. Между учениками Академии завелась игра в солдаты“. „Игра“ не имела отношения к настроениям будущих художников и, напротив, способствовала рождению в них самосознания и внутреннего протеста. В то же время сам А. И. Мусин-Пушкин, испытывавший искренний интерес к археологии и археографии, не мог предположить, какой отклик вызовут у академистов его увлеченные рассказы о Древней Руси.
„Въехав в город, я почувствовал что-то такое, чего тебе описать не умею, – отрывок из письма молодого художника, попавшего в Новгороде. – История Новгорода представилась моему воображению... В некотором расстоянии внутри крепости есть башня, которая, по уверению некоторых людей, составляла часть княжеских теремов. Не знаю, правда ли это, однако же когда мне о том сказали, то старинная башня сделалась для меня еще интереснее. Здесь может быть писана Русская Правда... Удалось мне окинуть взглядом внутренность Софийского собора и найти, что славные медные двери, привезенные Владимиром из Херсона, которые нам столько рекомендовал граф Алексей Иванович Мусин-Пушкин, не суть важны, как говорит Михайлов, потому что они деревянные и сделаны при царе Иване Васильевиче в 1560 году...“ Характерен акцент, который делает молодой художник на идее вольности Древней Руси, существовавших в ней законах.
Но при всей своей благонамеренности и безоговорочном выполнении каждого указания двора А. И. Мусин-Пушкин не устраивал Павла в качестве руководителя Академии художеств. Формально кандидатура нового президента как нельзя более отвечала чисто профессиональным требованиям. Конечно, для императора решающее значение имели политические взгляды этого французского эмигранта, искавшего в России спасения от революционных потрясений своей родины. Но в прошлом граф Г. Шуазель-Гуфье около пятнадцати лет совмещал свои обязанности королевского дипломата с художественными увлечениями. Вместе с археологами, художниками он совершал поездки по Греции, гомеровским местам, участвовал в раскопках и написал широко известную трехтомную „Живописную историю Греции“. У него широкий круг знакомых среди французских художников, и в его планы входит пригласить для руководства классом исторической живописи директора Французской академии в Риме Ф.-Г. Менажо.
Все это не помешает ему стать слепым исполнителем воли Павла. На попытки сопротивления Совета Академии его распоряжениям он ответит знаменательными словами ведомственного самодержца: „Я есмь и буду впредь лично порукою во всех данных мною приказаниях“. Правда, Г. Шуазель-Гуфье помогает академическому Совету осуществить чрезвычайно важную реформу – ввести институт вольноприходящих учеников, сказавшийся на всей системе обучения, но в остальном конфликтная ситуация лишала всякой свободы действий и Совет, и назначенного в 1799 году вице-президентом В. И. Баженова, и связанного с мартинистами, Н. И. Новиковым и Д. Г. Левицким конференц-секретаря А. Ф. Лабзина. Она не замедлила сказаться и на положении новоизбранного академика Боровиковского.
Правда, это не мешает Лампи надеяться. Не зря же он в начале того же года обращался к фавориту императрицы с просьбой помочь ему продлить полученный в Венской Академии художеств отпуск, чтобы продолжить столь выгодное пребывание в России. Модный художник подсказывает, как можно выполнить его просьбу: „Граф. Я решаюсь обратиться к вашей светлости, чтобы просить оказать мне протекцию. Мне пишут из Вены, что продление моего пребывания в России грозит потерей места в Академии. Достаточно одного слова вашей светлости графу Кобенцлю (австрийскому послу. – Н. М.) или графу Разумовскому (русскому полномочному министру в Вене. – Н. М.), чтобы за мной это место сохранили. Так как все мое время посвящено службе ее императорского величества, я осмеливаюсь ласкать себя надеждой, что получу милость, о которой прошу“. Расстаться с подобной милостью далеко не просто, и Лампи со дня на день откладывает решение об отъезде. Тем не менее решение это приходит раньше, чем указывается в искусствоведческой литературе: не осенью 1797-го и тем более не в 1798 году, а весной первого года павловского правления. Его имя среди отъезжающих появляется 24 и 28 апреля и 1 мая 1797 года вместе с именами жены и камердинера Аугуста Германа.
Лампи мог ждать благоприятного для себя поворота событий, мог и просто добиваться окончательного расчета за выполненные для Екатерины работы. Однако наступает этот расчет только после его отъезда. Павел распорядился выплатить Лампи лишь часть причитавшихся ему денег в мае 1798 года, исключив, в частности, из оплаты портреты любимцев императрицы, о которых написал на полях: „кроме Зубова и Самойловой, которые сами за себя заплатят“.
С Боровиковским проблем не было – его просто забыли. Вместе с незаконченным этюдом новой императрицы, неоплаченными портретами великих княжон. Новая встреча с императорской семьей произойдет в Академии вместе с большой группой портретистов. Речь шла о официальных портретах всех представителей царствующего дома для Департамента уделов, как об этом распорядился Павел. В середине июня 1797 года Академия получает соответствующее распоряжение, спустя неделю собирает для его выполнения „собрание живописцев“. В него входили С. С. Щукин, И. Ф. Воинов, Ф. И. Яненко, Андрей Жданов, Левицкий, Боровиковский. Высказанное несколько позже пожелание императора сводилось к тому, чтобы все лица на портретах были представлены в рост, в оговоренных до мелочей, каждый особом, парадном платье. Художники могли сами делать выбор модели тем более, что ни о какой работе с натуры думать не приходилось. Исполнителям предстояло получить апробированные оригиналы. Со своей стороны, мастера просили „оказать им пособие... в доставлении оригинальных портретов для изображения лиц и разных уборов как то Далматику, Порфиру, Орденское Екатерининское платье и прочее“.
Мадам Вторая Боровиковского еще очень моложава. Несмотря на свои без малого сорок лет, она сохранила мягкую пухлость лица, капризный рисунок свежего рта, упрямо вздернутую верхнюю губу – миловидная Гретхен в ореоле пышно разметавшихся волос, со спокойно оценивающим взглядом полуприкрытых глаз. Это первая прокладка светов на строящемся зеленоватыми и розоватыми жидкими мазками лице. Несомненно, это был бы лучший портрет великой княгини, если бы именно в это время не произошел так давно ожидаемый переворот в жизни малого двора.
В один из дней ноября 1796 года, как обычно, садятся за обеденный стол в Гатчине великокняжеская семья, комендант и офицеры гатчинского гарнизона, дежурные кавалеры, дежурные фрейлины. Из близких – чета Обольяниновых, Кушелев, камергер Бибиков, бригадир Донауров, который будет вскоре отвечать Н. П. Румянцеву по поводу портрета Екатерины на прогулке: „По требованию вашего сиятельства касательно картин, всемилостивейше пожалованных покойному родителю вашему, старался отыскать я по Кабинету сведенья, но по многим справкам оного не нашлось“.
Гонец от П. А. Зубова вызвал Павла в Петербург. В четыре часа великий князь выезжает в экипаже с восьмью лошадями и зажженными фонарями – наступали вечерние сумерки, а дорога была не близкой. В 8 часов 25 минут Павел въехал в ворота Зимнего дворца. Он еще не знал, что Екатерины не было в живых. Отныне власть принадлежала господину Второму.
Начатые портреты – теперь их не имело смысла заканчивать. Значит, не имело смысла и платить. Художник может спокойно оставить себе на память и эскиз портрета младших детей, и тем более этюд портрета теперь уже императрицы. У Марии Федоровны свое, так долго подавлявшееся тщеславие, свое представление об императорском дворе. И только со временем, в 1861 году, Эрмитаж приобретет из частных рук эту, одну из лучших работ художника. Императорская чета не найдет нужным расплатиться даже за принятые портреты дочерей. Они нравились Екатерине и, как Каиново пятно, несли ее портреты. Больше подобных знаков отличия не будет. Кто подумает при этом о правах художника, его жизни и материальных трудностях!
Пройдут годы. Нуждавшийся в деньгах стареющий мастер только в 1819 году решится напомнить о старом долге. Он понимает, что расплата наличными не состоится. Обеих великих княжон давно нет в живых, и Боровиковский просит возместить невыплаченную сумму бесплатной квартирой в Михайловском замке. В августе художник записывает в дневнике со слов М. С. Урбановича-Пилецкого, что князь А. Н. Голицын „желает знать историю моего дела, как остался я ненагражденным за портреты великих княжен и что должно написать мне историю и про-сит[ь] чтобы по крайней мере в награду получить мне вигодную квартиру в Михайл[овском] замке... Помолясь начал писать письмо князю Голицыну“. В сентябре Боровиковский узнал от того же посредника, что А. Н. Голицын не счел возможным вмешиваться в эту историю и рекомендовал с той же просьбой обратиться непосредственно к императору, от чего художник наотрез отказался, несмотря на очередные обещания помощи и поддержки. Быть просителем Боровиковский не захотел. Старый долг за висевшие во дворце портреты остался неуплаченным.
Глава 7
Павловские годы
С. Н. Марин. Сатира на правление Павла I. 1799–1800
Как господин Академик Боровиковский программы своей для Академии не сделал, то препоручается ему написать в конференц-залу портрет его императорского величества во весь рост, с короною, в далматике и порфире.Герцен писал о „весне девяностых годов“, несмотря на заключение в крепость Н. И. Новикова и ссылку А. Н. Радищева, несмотря на политические репрессии, к которым все более откровенно прибегало правительство Екатерины, и насаждение официальной доктрины культуры, к которой „просвещенная монархиня“ откровенно обратилась. Запрещенная к постановке капнистовская комедия „Ябеда“ и судьба „Вадима“ Я. Б. Княжнина свидетельствовали об этом со всей определенностью. Принципиальная разница заключалась в том, что комедия еще не была напечатана, а „Вадим“ опубликован дважды – отдельным изданием и в 39-й книжке „Российского Феатра“. Единственным воспоминанием об отвергнутом императрицей либерализме оставалось то, что следствие о кощунственной трагедии велось по возможности секретно. Именно по возможности, ибо как избежать огласки, когда весь тираж книги конфискован, полиция устанавливала через книгопродавцев имена ее покупателей, производила у них обыски, а разысканные экземпляры сжигала. Та же участь ждала и выдранные из „Российского Феатра“ тексты. Генерал-прокурор А. Н. Самойлов предписывает московскому главнокомандующему А. А. Прозоровскому допросить уехавшего в старую столицу книгопродавца Глазунова и отобрать у него оставшиеся нераспроданными экземпляры „Вадима“, оговариваясь при этом: „Благоволите исполнить все оное с осторожностью и без огласки... не вмешивая высочайшего повеления“. Формально трагедия запрету не подвергалась. Пока еще не хотелось открыто выступать против того, кому принадлежали строки „Росслава“:
Определение Совета Академии художеств от 4 июля 1798 года
Изменение правительственного курса в полной мере ощутили художники с приходом к руководству Академией художеств так называемого преемника президента, А. И. Мусина-Пушкина. Относительная самостоятельность академического Совета в решении хотя бы методических вопросов была уничтожена. Но пробужденное с помощью Н. И. Новикова и его изданий общественное мнение уже существовало и представляло силу, которую правительство начало ощущать. В альтернативе – найти способ скрытого воздействия на нее или постараться эту силу переломить. Екатерина, вопреки всем своим былым заверениям и излагаемым в письмах к французским энциклопедистам взглядам, предпочитает второе. И тем не менее животворящее дыхание Французской революции оказывается сильнее сложностей местной ситуации, укрепляя сознание пусть далекой, но неизбежной перспективы прав и освобождения.
Блаженством подданных мой трон крепится.
Тиранам лишь одним рабов своих страшиться!..
Бесстрашен буди, царь: но чем сильней правитель,
Тем больше должен быть он истины хранитель
И чтить священнейшим народных прав закон!..
Законов первый раб, он подданным пример!
Возможность появления на престоле Павла ни для кого не связывалась с возможностью ожидаемых перемен. Время панинского влияния безвозвратно ушло. Гатчинский затворник год от года определеннее утверждался на иных позициях и пристрастиях. Его казарменные увлечения и страсть к прусским образцам ни для кого из современников не составляли секрета. Со временем его сын, Николай I, делая вместе с принцем Вильгельмом смотр прусским войскам, скажет: „Помните, что я наполовину ваш соотечественник“. Это признание вполне могло принадлежать и Павлу. Вести из Гатчины не утешали и не радовали и, наконец, стали былью Зимнего дворца.
Под властной рукой матери Павел совершал немало поступков, создававших впечатление либерализма его умонастроений. Это он оказывает материальную поддержку Державину в ходе следствия 1789 года – тысяча рублей была им втайне передана жене поэта. Он подчеркивает свою заинтересованность инженерными способностями Н. А. Львова, которым Екатерина не придавала значения, поддерживает тех художников, которые заведомо не нравились императрице. Памятуя о панинских идеях, с ним ищут связей мартинисты круга Н. И. Новикова. Сдержанность Павла, незначительность его действий легко объяснить сложностью положения наследника и теми последствиями, которыми грозило всякое общение с ним. Жестокость расправы Екатерины с Н. И. Новиковым в немалой степени определялась попыткой мартинистов найти покровителя в лице великого князя. Окружение императрицы, как и она сама, отдавали себе отчет в том, что наследник престола будет играть в свободомыслие, пока эта игра сможет поддерживать их врагов. Другое дело, когда власть окажется в руках самого Павла.
Но даже самые мрачные предположения не могли нарисовать подлинных перспектив нового царствования. Та же революционная обстановка в Европе вместе с появившейся на горизонте фигурой Первого консула Республики – Наполеона Бонапарта, становящегося кумиром и русской молодежи, предопределяет ожесточение внутренней реакции, хотя на первых порах освобождение узников екатерининского правления, возвращение опальных и впавших в немилость государственных деятелей и создавало впечатление обновления царской политики, обращения к более независимым, а в чем-то и передовым умам. Иллюзорность подобных надежд стала тем быстрее очевидной для современников, что к позиции представителя монархической власти присоединяются личные черты Павла – его нетерпимость, жестокость, полное отсутствие перспективного мышления и планов государственной политики, не изменившаяся влюбленность в прусские порядки и фанатическое благоговение перед институтом императорской власти, которое приводит к созданию подлинного ее культа. „Истребить эту обезьяну!“ – приказ императора в отношении мраморной статуи Вольтера в Эрмитажной галерее повторяется повсюду и по каждому поводу. И не так уж часто удается, как то рискнул сделать А. П. Шувалов, спрятать причину гнева от царских глаз. Вольтеровская статуя была скрыта в подвалах Таврического дворца, оттуда уже во времена Александра II перевезена в Царское Село, затем в Публичную библиотеку, чтобы в конце концов вернуться в Эрмитаж.
Впрочем, Вольтеру во владениях русских императоров не везло всегда. В то время когда статуя Фарнейского патриарха должна была появиться из запасников, хранившаяся в кладовых того же Эрмитажа бронзовая статуэтка философа работы А. Гудона была продана с аукциона за 100 рублей и попала в частное собрание А. П. Шувалова.
Адъютант великого князя Александра Павловича, А. А. Чарторыйский, как и многие другие, отмечает необычайную любовь Павла к церемониалу, превращавшему придворную жизнь в род маневров, и особенно к целованию рук по каждому поводу и случаю, каждый праздник и воскресенье. Эта церемония была во всех мелочах разработана считавшимся специалистом по вопросам протокола П. С. Валуевым: „Надо было после глубокого поклона опуститься на одно колено и в этом положении запечатлеть долгий поцелуй на руке императора (это особенно рекомендовалось), затем повторить ту же церемонию в отношении императрицы и потом уже отступить назад, не поворачиваясь спиной, что заставляло наступать на ноги тем, кто шел на твое место, вызывая неизбежную неловкость, несмотря на все усилия церемониймейстера“. Павел упивался властью, не желая упустить ни малейшего ее проявления. Он уже не может и не хочет изменить дух Гатчины, который становится духом его правления. Казалось бы, ничтожные бытовые подробности говорят о нем нисколько не менее ярко, чем указы, бесконечные снятия с должностей, опалы и столь же неожиданные милости и награждения.
В Гатчине можно себе позволить любимый распорядок дня. В 7 часов утра прогулка со свитой верхом – Павел не терпит верховой езды, но император должен быть на коне, и этим все сказано.
В половине второго обед, на котором сыновья бывали только по приглашению. Из соображений экономии император предложил им иметь для себя и своей свиты собственный стол. В пять часов все великие князья и придворные являлись в Кавалерскую или Кавалергардскую комнаты, чтобы, независимо от погоды, отправиться на прогулку в линейках или пешком. Вечерами иногда бывали спектакли, гораздо чаще карты, но с тем, чтобы не позже десяти все расходились по своим комнатам. Балы становились редкостью, поскольку раздражали Павла. А. А. Чарторыйский описывает один из более интимных праздников: „Несколько раз при дворе были балы менее многочисленные, чем обычно, где каждый чувствовал себя более естественно. Император пришел один раз во фраке – костюм, которого он не носил никогда; этот фрак был, если я не ошибаюсь, красного бархата с седоватым оттенком. В этот день он танцевал с Нелидовой контрданс, который иначе называют английским, в котором пары выстраиваются в колонну, где все последующие пары повторяют движения первой. Можно представить, как плохо себя чувствовали те, кто вынужден был строиться в эту колонну. Это было курьезное зрелище, оставшееся в моей памяти, – император Павел, маленького роста, в широких круглых чулках, становясь в третью позицию, округляя руки и делая плие, как учителя танцев прошлого и имея партнершей танцовщицу, такого же маленького роста, которая принуждена была отвечать на движения и жесты своего партнера“.
Павел требовал безоговорочного повиновения монаршей власти, угрожал и приводил свои угрозы в исполнение. Страх охватывает дворец, но не армию и народ. Надежды „весны девяностых годов“ продолжают жить, несмотря на павловские порядки и вопреки им. Действия императора вызывают впервые заявляющий о себе в таком количестве поток политических пасквилей.
Написанные под видом пародии на третью оду Ломоносова, строки этой сатиры на правление Павла принадлежали офицеру-преображенцу С. Н. Марину. И то, что современники готовы были превратить свои мысли в дела, доказывается действиями автора сатиры. В ночь убийства Павла это он командовал караулом Преображенского полка в Михайловском замке.
Скажи ты мне, в странах Российских
Кто славный акцион завел
Чтоб, кто хотел крестов Мальтийских,
За деньги в оном их нашел?
С французом кто два года дрался,
Чтоб остров Мальта нам достался,
На коем нет почти людей?
Дела то мудрости моей!
Интерес к политическим вопросам пробуждается во всех слоях русского общества. И характерно, что первый кружок, специально занимавшийся вопросами государственного переустройства России, возникает в среде молодых художников, в классах Академии художеств, идейным руководителем которой долгие годы был фактически заменявший престарелого И. И. Бецкого в его президентских функциях Я. Б. Княжнин. Оставаться в стороне от происходящих в стране и мире событий посвятившие себя искусству молодые люди просто не могут. „Обстоятельства чувствительно увеличивают круг моих познаний“, – замечает в дневнике один из них. К этим обстоятельствам относилась и атмосфера самой Академии, и политические события в России, и по-прежнему события во Франции. Переписка будущих художников свидетельствует о их политической зрелости.
В 1798 году только что переведенный в старший, пятый, возраст А. И. Ермолаев пишет своим товарищам, будущему академику А. Х. Востокову и книжному иллюстратору и архитектору А. И. Иванову, адресуясь к последнему: „Политическая твоя статья весьма хорошо написана, и я тебя за нее весьма благодарю, а особливо за выписку об экспедиции и характере генерала Буонапарте. Я никак не могу всему верить, что о нем пишут в Лондонских известиях, и для многих причин. Мне нет времени представить тебе их по порядку, а скажу только то, что если бы Буонапарте не имел тех талантов, чрез которые он сделался столь известен, то я уверен, что Директория Французская не поручила бы ему главного начальства над такою армиею, какова Итальянская, на которую Директория положилась в произведении главнейших своих планов против Римского императора; притом Буонапарте должен был бы во всем следовать советам Бертье; но мы напротив того знаем, что во время баталии при Лоди Буонапарте не послушался и – одержал победу. Стало быть Буонапарте имеет таланты, которые доставляют ему верх над неприятелем, в то время когда Бертье не находит в себе и столько искусства, чтоб хоть не проиграть батальи“.
Сами академисты отмечают начавшиеся изменения, подчас и не оставлявшие следа в документах Академии. Один из них со временем напишет: „В конце того года умерла Екатерина II и пошли новые преобразования. Между учениками Академии завелась игра в солдаты“. „Игра“ не имела отношения к настроениям будущих художников и, напротив, способствовала рождению в них самосознания и внутреннего протеста. В то же время сам А. И. Мусин-Пушкин, испытывавший искренний интерес к археологии и археографии, не мог предположить, какой отклик вызовут у академистов его увлеченные рассказы о Древней Руси.
„Въехав в город, я почувствовал что-то такое, чего тебе описать не умею, – отрывок из письма молодого художника, попавшего в Новгороде. – История Новгорода представилась моему воображению... В некотором расстоянии внутри крепости есть башня, которая, по уверению некоторых людей, составляла часть княжеских теремов. Не знаю, правда ли это, однако же когда мне о том сказали, то старинная башня сделалась для меня еще интереснее. Здесь может быть писана Русская Правда... Удалось мне окинуть взглядом внутренность Софийского собора и найти, что славные медные двери, привезенные Владимиром из Херсона, которые нам столько рекомендовал граф Алексей Иванович Мусин-Пушкин, не суть важны, как говорит Михайлов, потому что они деревянные и сделаны при царе Иване Васильевиче в 1560 году...“ Характерен акцент, который делает молодой художник на идее вольности Древней Руси, существовавших в ней законах.
Но при всей своей благонамеренности и безоговорочном выполнении каждого указания двора А. И. Мусин-Пушкин не устраивал Павла в качестве руководителя Академии художеств. Формально кандидатура нового президента как нельзя более отвечала чисто профессиональным требованиям. Конечно, для императора решающее значение имели политические взгляды этого французского эмигранта, искавшего в России спасения от революционных потрясений своей родины. Но в прошлом граф Г. Шуазель-Гуфье около пятнадцати лет совмещал свои обязанности королевского дипломата с художественными увлечениями. Вместе с археологами, художниками он совершал поездки по Греции, гомеровским местам, участвовал в раскопках и написал широко известную трехтомную „Живописную историю Греции“. У него широкий круг знакомых среди французских художников, и в его планы входит пригласить для руководства классом исторической живописи директора Французской академии в Риме Ф.-Г. Менажо.
Все это не помешает ему стать слепым исполнителем воли Павла. На попытки сопротивления Совета Академии его распоряжениям он ответит знаменательными словами ведомственного самодержца: „Я есмь и буду впредь лично порукою во всех данных мною приказаниях“. Правда, Г. Шуазель-Гуфье помогает академическому Совету осуществить чрезвычайно важную реформу – ввести институт вольноприходящих учеников, сказавшийся на всей системе обучения, но в остальном конфликтная ситуация лишала всякой свободы действий и Совет, и назначенного в 1799 году вице-президентом В. И. Баженова, и связанного с мартинистами, Н. И. Новиковым и Д. Г. Левицким конференц-секретаря А. Ф. Лабзина. Она не замедлила сказаться и на положении новоизбранного академика Боровиковского.
Во время царствования Павла Петровича, Петербург был вовсе невеселым городом. Всякий чувствовал, что за ним наблюдали, всякий опасался товарища и собрания, которые, кроме кое-каких балов, были редки.Логика подсказывала: те, кто работал для „Малого двора“, должны были стать официальными художниками нового правления. Так могло быть, но так не случилось. Положим, Павел тут же заказывает портрет новой императрицы у Виже Лебрен. Французская знаменитость дождалась своей русской монархини. Одновременно Павел отказывается от услуг Лампи. Если Виже Лебрен, на свое счастье, раздражала Екатерину, то австрийский мастер, на свое несчастье, слишком ее устраивал. В первые же дни правления Павел не забывает лишить его пенсиона.
А. П. Рибопьер. Записки
Правда, это не мешает Лампи надеяться. Не зря же он в начале того же года обращался к фавориту императрицы с просьбой помочь ему продлить полученный в Венской Академии художеств отпуск, чтобы продолжить столь выгодное пребывание в России. Модный художник подсказывает, как можно выполнить его просьбу: „Граф. Я решаюсь обратиться к вашей светлости, чтобы просить оказать мне протекцию. Мне пишут из Вены, что продление моего пребывания в России грозит потерей места в Академии. Достаточно одного слова вашей светлости графу Кобенцлю (австрийскому послу. – Н. М.) или графу Разумовскому (русскому полномочному министру в Вене. – Н. М.), чтобы за мной это место сохранили. Так как все мое время посвящено службе ее императорского величества, я осмеливаюсь ласкать себя надеждой, что получу милость, о которой прошу“. Расстаться с подобной милостью далеко не просто, и Лампи со дня на день откладывает решение об отъезде. Тем не менее решение это приходит раньше, чем указывается в искусствоведческой литературе: не осенью 1797-го и тем более не в 1798 году, а весной первого года павловского правления. Его имя среди отъезжающих появляется 24 и 28 апреля и 1 мая 1797 года вместе с именами жены и камердинера Аугуста Германа.
Лампи мог ждать благоприятного для себя поворота событий, мог и просто добиваться окончательного расчета за выполненные для Екатерины работы. Однако наступает этот расчет только после его отъезда. Павел распорядился выплатить Лампи лишь часть причитавшихся ему денег в мае 1798 года, исключив, в частности, из оплаты портреты любимцев императрицы, о которых написал на полях: „кроме Зубова и Самойловой, которые сами за себя заплатят“.
С Боровиковским проблем не было – его просто забыли. Вместе с незаконченным этюдом новой императрицы, неоплаченными портретами великих княжон. Новая встреча с императорской семьей произойдет в Академии вместе с большой группой портретистов. Речь шла о официальных портретах всех представителей царствующего дома для Департамента уделов, как об этом распорядился Павел. В середине июня 1797 года Академия получает соответствующее распоряжение, спустя неделю собирает для его выполнения „собрание живописцев“. В него входили С. С. Щукин, И. Ф. Воинов, Ф. И. Яненко, Андрей Жданов, Левицкий, Боровиковский. Высказанное несколько позже пожелание императора сводилось к тому, чтобы все лица на портретах были представлены в рост, в оговоренных до мелочей, каждый особом, парадном платье. Художники могли сами делать выбор модели тем более, что ни о какой работе с натуры думать не приходилось. Исполнителям предстояло получить апробированные оригиналы. Со своей стороны, мастера просили „оказать им пособие... в доставлении оригинальных портретов для изображения лиц и разных уборов как то Далматику, Порфиру, Орденское Екатерининское платье и прочее“.