Страница:
...О ней знали меньше, чем о любой другой модели Боровиковского, и писали больше, чем о любом другом его портрете. Если говорить о символе творчества художника, то первым в памяти возникнет образ еще одной Лопухиной, иначе – Марии Ивановны Толстой, потому что портрет был написан за четыре года до ее недолгого замужества со Степаном Авраамовичем Лопухиным – в 1803 году чахотка унесла двадцатичетырехлетнюю красавицу, ничем не отметившую своего короткого жизненного пути.
В ней все дышит непринужденностью и покоем. Она удивительно удобно оперлась на мраморную столешницу, положив на край шали красивую обвитую. несколькими рядами золотой цепочки кисть руки. От белоснежного в голубых и золотистых отсветах платья веет свежестью. Перехвативший высоко поднятую талию голубой пояс, перекликаясь с голубизной дремлющего в жаркой дымке летнего дня неба, рождает ощущение воздушности девичьей фигуры, как и отведенная в сторону косынка на груди – знойного полуденного часа. В чуть наклоненной к плечу головке, свежем, окаймленном мелкими светлыми локонами лице есть и насмешливость, и легкое кокетство, и уверенность в себе юной женщины, ленивая кошачья мягкость балованного ребенка, своевольного, где-то капризного, но где-то умеющего быть неуступчивым и твердым, ироничным и скрытным. Здесь вся гамма женских чувств, которые ей придется использовать и испытать.
Нет, она не была похожа на брата. На него невозможно быть похожим. Справочники не жалеют самых резких определений в его адрес – авантюрист, бретер, карточный игрок. Двоюродный племянник, Л. Н. Толстой назовет его „необыкновенным, преступным и привлекательным человеком“, ни словом не обмолвившись о Марье Ивановне. Грибоедов увековечит Федора Ивановича Толстого в строках своей комедии:
Рядом с колебаниями Пушкина отзывы тех, кто неизменно сохранял дружеские отношения с „Американцем“, П. А. Вяземский берет Толстого под защиту в письме к А. И. Тургеневу. Суровый в оценке людей А. И. Герцен отзовется о нем с подчеркнутой почтительностью: „Я лично знал Толстого и именно в ту эпоху, когда он лишился своей дочери Сарры, необыкновенной девушки с высоким поэтическим даром“. В „несуразном характере“, по выражению москвичей, Толстого было жениться на таборной цыганке и ввести ее хозяйкой в знаменитый дом на углу Староконюшенного переулка и Сивцева Вражка. Но в его характере – а этого многие из современников не замечали за эксцентричностью поступков – было и дать обеим дочерям от графини-цыганки превосходное образование. Сарра Толстая считалась очень хорошей музыкантшей. Она увлекалась Моцартом, Бетховеном, но хорошо знала и русскую народную музыку. „Поэтический дар“, о котором говорит А. И. Герцен, позволяет ей писать стихи на немецком и английском языках. Только с помощью переводчика М. Н. Лихонина они стали известны через год после смерти поэтессы в русском издании.
В доме „Американца“ и особенно в его родовом сельце Глебове Звенигородского уезда всегда гостят литераторы и артисты. Толстой принимает посильное участие в трагической судьбе композитора А. А. Алябьева, несправедливо обвиненного в нечестной карточной игре и убийстве своего партнера майора Времева. Толстой утверждал, что игра была самая честная, но несчастливая, поскольку все связали достигший шестидесяти тысяч рублей проигрыш майора с его скорой кончиной, хотя произошла эта смерть от апоплексии и притом не в доме А. А. Алябьева, а спустя несколько дней, на первой от Москвы почтовой станции.
По возвращении из ссылки композитор посвятил один из своих романсов второй дочери „Американца“ – Прасковье, жене московского губернатора В. А. Перфильева, в чьем доме постоянно бывал и останавливался Л. Н. Толстой. В перфильевском доме хранился и портрет М. И. Лопухиной, увиденный здесь поэтом Я. А. Полонским и вызвавший посвященные произведению Боровиковского строки. Поэт так и назвал их – „К портрету Лопухиной“:
...Работы было много. Слишком много для скрупулезного в выполнении профессиональных обязательств художника. Известность, заказы не изменили привычного метода работы, размеренного и неторопливого ее хода. Боровиковский мог работать больше и дольше каждый день, урывая часы у отдыха, сна, приятельских встреч, но не мог писать быстрее, и это в лучший период жизни, которым стали для него павловские годы. Просто его полотна стали отражением не состоявшейся на деле, но жившей в человеческих сердцах „весны девяностых годов“. Весна кончилась на рубеже нового столетия вместе с роковыми событиями в ночном Михайловском замке. Они были тоже во многом следствием той весны, может быть, самым неотвратимым. И вот один из появившихся в рукописных списках откликов – „Разговор в царстве мертвых, носившийся в народе 1801 года“:
Суворов (Павлу I)
Глава 8
Только что безгранично увлеченный личностью Г. Шуазель-Гуфье, Павел 23 января 1800 года неожиданно подписывает указ о назначении на место президента Академии художеств А. С. Строганова. Назначение оказывается настолько спешным, как, впрочем, и множество иных распоряжений императора, что приказ о снятии Г. Шуазель-Гуфье и прекращении выплаты ему жалования дается чуть не неделей позже. Для Павла с новым президентом связывается и отливка статуи А. В. Суворова для памятника работы М. И. Козловского, и учреждение медальерного, ранее не существовавшего, класса, и заметное обновление состава преподавателей, и введение новой формы – „чтобы пуговицы были белые гладкие и выпуск по краям палевого цвета... и шляпы с узеньким серебряным галуном“, и палевая стамедная подкладка, „а протчее делается как обыкновенно у немецких кафтанов“, и строительство Казанского собора в Петербурге. Поглощенный множеством заданных Академии дел, Павел попросту упускает из виду личность нового президента. Ему кажется само собой разумеющимся, что академические порядки будут такими, какими он предписал их Г. Шуазель-Гуфье, что „игра в солдаты“, по выражению будущих художников, станет продолжаться, и А. С. Строганов не упустит всех требований казарменной дисциплины.
Но А. С. Строганов действительно разбирался в искусстве, понимал пути его развития, как и неизбежность границы, которая во все времена отделяла определяемые временем формы его реализации от надуманной и безжизненной формулы официальных требований. Молодость нового президента прошла заграницей. Девятнадцати лет отец отправляет его для завершения превосходного домашнего образования в Швейцарию. Несколько лет юноше читают лекции лучшие профессора Женевы, затем он направляется в Италию, руководимый своей страстью к истории искусства и коллекционерству – именно тогда закладывается основание строгановского собрания живописи. Еще два года А. С. Строганов отдает изучению металлургии, специально занимаясь в Париже химией и физикой. Рано овдовев, он со второй женой вновь отправляется в Западную Европу, встречает самый благожелательный прием в Версале, но одновременно близко сходится с французскими энциклопедистами и особенно Вольтером.
Очередное возвращение на родину оказалось для А. С. Строганова не слишком удачным. Его жена влюбилась в тогдашнего фаворита императрицы, И. Н. Римского-Корсакова, и вместе с ним оставила двор, мужа и Петербург, предпочтя затворническую жизнь в Москве. Граф не стал доводить дела до развода и остался при дворе в числе наиболее близких Екатерине лиц, прежде всего советчиком в вопросах искусства. На музыкальных вечерах его обязанностью было подсказывать императрице те фрагменты исполнения, которые будто бы вызывали ее одобрение или приводили в восхищение. Она прислушивается к строгановским советам в отношении Эрмитажа, а сам А. С. Строганов решает посвятить искусству жизнь своего побочного сына, будущего архитектора А. Н. Воронихина. Во всяком случае, именно такой род родства соединял в глазах современников нового президента с усиленно поддерживаемым им зодчим, который получает ответственнейший заказ на Казанский собор.
А. С. Строганов приходит в Академию другом художников, неизменно принимая их сторону во всех возникавших конфликтах с администрацией. Он не противопоставляет своей воли академическому Совету и только в исключительных случаях прибегает к личным распоряжениям. При его поддержке проводится реформа Академии, позволившая существенно расширить круг общеобразовательных дисциплин и повысить возраст приема учеников в Воспитательное училище. Многочисленные методические поправки к сложившемуся процессу обучения не встретили со стороны президента никаких препятствий. Вместе с тем А. С. Строганов стремится к тому, чтобы привилегии Академии распространялись и на художников, не работавших в ее стенах. Он поддерживает академистов и посторонних средствами Академии и своими собственными вплоть до отправки в пенсионерские поездки за личный счет.
Для Боровиковского появление А. С. Строганова означало возможность дальнейшего продвижения по лестнице академических званий. 17 ноября 1802 года в собрании Совета он назначается к баллотированию в советники Академии. Спустя месяц, 11 декабря, в так называемом большом собрании его избирают советником одновременно с С. С. Щукиным и теми двумя художниками, с которыми он раньше баллотировался в академики – перспективистом Алексеевым и пейзажистом Мартыновым. К живописным работам в Казанском соборе Боровиковский привлекается вместе с другими связанными с Академией живописцами. Правда, доставшиеся ему образа не могут быть названы особенно важными по их положению в соборе, тем не менее это полотна, которые он выполняет наряду с живописцами-академистами. К ним относились четыре евангелиста и „Благовещение“ для царских врат главного иконостаса, а также четыре местных образа для второго и третьего иконостасов – Константина и Елены, Антония, Феодосия и великомученицы Екатерины. Общая сумма гонорара составляла три с половиной тысячи рублей.
Но не характер образов и тем более не размер заработка привлекали художника к этому заказу и заставляли писать родным, что именно Казанский собор находится в центре его внимания и требует всех сил. Сама по себе постройка имела особенное значение для северной столицы. Задуманный Павлом, собор должен был быть осуществлен под руководством А. С. Строганова, который ставит условием участие в нем только русских мастеров. С назначением графа президентом Академии строительство Казанского собора приобретает ведомственный академический характер, причем Александр I уделяет ему нисколько не меньшее, чем отец, внимание. 27 мая 1801 года им самим был заложен первый камень этого необычного сооружения, которое уже тогда воспринимается как памятник всему александровскому времени.
Распространенное убеждение о подражании А. Н. Воронихина собору Петра в Риме не имеет никаких действительных подтверждений. В то время как римский собор представлял сочетание фрагментов, решенных разными зодчими, Казанский собор был задуман как совершенно своеобразное стилистически цельное сооружение, открывающееся грандиозными колоннадами со стороны северного и южного фасадов. По идее А. Н. Воронихина, возникавший архитектурный ансамбль оформлял сразу три больших площади, становясь своеобразным центром города. Оставшаяся неосуществленной южная колоннада должна была иметь на концах крыльев проезды на Казанскую улицу и вдоль Екатерининского канала. Перед северным и южным фасадами предполагалось соорудить организующие площади обелиски. Первый из них вначале и существовал, но в целом осуществить свой замысел архитектору не удалось. Строительство ограничилось реализацией части связанного собственно с Невским проспектом проекта, и тем не менее сама идея собора приобрела для современников символическое значение и одинаково увлекала чувства и воображение петербуржцев и художников-исполнителей. Не случайно именно перед Казанским собором служится торжественный молебен перед отъездом М. И. Кутузова в действующую армию в качестве главнокомандующего, собравший бесчисленные толпы народа. В собор передаются захваченные у наполеоновских войск знамена, слитки награбленного серебра, и, как в Москве из возвращенных сокровищ были отлиты грандиозные паникадила кремлевского Успенского собора, так в Петербурге, по желанию казаков, из них должны быть отлиты скульптуры евангелистов. Весной 1813 года Казанский собор выбирается как место погребения М. И. Кутузова. Иными словами, еще не построенный, он становится национальной святыней.
Живописные работы не связывали исполнителей особенно жесткими сроками. Правда, Боровиковский со свойственной ему добросовестностью одним из первых представляет требуемые картоны и 8 октября 1804 года получает одобрение Совета Академии. Однако в дальнейшем оговоренного архитектором времени Боровиковскому, как, впрочем, и иным живописцам, оказывается недостаточно. К назначенному сроку – 1 ноября 1809 года образа еще не были кончены. Показанные весной следующего года, они в апреле по желанию художника вернулись к нему в мастерскую для поправок. Трудно сказать, сколько еще недель или месяцев понадобилось мастеру для доработок. Одно достоверно, что ко дню освящения собора – 15 сентября 1811 года все живописные работы были завершены, а то, что свой заказ Боровиковский выполнил полностью, подтверждается А. Н. Воронихиным письмом от 10 февраля 1812 года, в котором архитектор ходатайствует о выплате художнику „достаточной“ – оставшейся суммы.
И снова вопрос о пресловутой мастерской Лампи. Каким образом Боровиковский мог ее содержать, если масштабы его требований к вознаграждениям за работу так ничтожно малы. Письмо А. Н. Воронихина вызывалось, в частности, тем, что художник просил о прибавке к первоначальной договорной сумме... по 50 рублей за образ. По всей вероятности, подобная просьба вызывалась каким-то непредвиденным и не по его вине возникшим усложнением работы, иначе Боровиковский никогда не позволил бы себе изменить установленным условиям, и касалась только образов главного иконостаса. Таким образом, речь шла о ничтожной прибавке в 300 рублей, вполне заслуженной, с точки зрения архитектора, и тем не менее не полученной художником. Сменился в очередной раз президент Академии – А. С. Строганова не стало в год освящения собора, – не могло не измениться и отношение к не связанному с Академией Боровиковскому, тем более что повелением Александра изменился самый принцип руководства ею: „чтобы Академия впредь управляема была вице-президентом под ведением г. Министра Народного Просвещения“. Исключительное положение сменялось положением рядового подведомственного министерству учреждения со всеми неизбежными бюрократическими последствиями.
Но еще при жизни А. С. Строганова, с большой бережностью относившегося к Боровиковскому, портретисту пришлось ощутить разницу между академическими выучениками и сотрудниками и художниками со стороны. Представленный президентом список мастеров, участвовавших в строительстве Казанского собора, наряду с ведущими профессорами и руководителями академических классов И. А. Акимовым, И. П. Мартосом, Г. И. Угрюмовым, Ф. Я. Алексеевым, С. С. Щукиным называл и Боровиковского, с оговоркой, что он „хотя и не занимает в Академии никакого класса, но искусство и талант сего художника по части портретной живописи дают ему место между первейшими художниками“.
Блестящая характеристика несомненно влиятельного президента тем не менее не смогла оказать должного воздействия на утверждавших награды чиновников двора. В игру включились личные связи художников, их способность к интригам и дипломатическим розыгрышам, вызванные к жизни действия влиятельных покровителей вплоть до императрицы и великих князей. Не работа в соборе, а преподавание рисунка в царском доме или причастность к занятиям искусством царствующей особы определяют размер и характер награды. В этом море мелких и злобных человеческих страстей Боровиковский сразу же оказывается оттесненным на задний план, да и не пытается отстаивать подобного рода интересов. Из числа первых по значению художников он переносится в число последних, приравненный к миниатюристу Д. И. Евреинову и чеканщику П. П. Ажи. Вместо ордена, имевшего большое значение для положения художника, он получает бриллиантовый перстень – символическое свидетельство монаршего благоволения. И если о 300 рублях добавки к гонорару Боровиковский мог просить архитектора, то здесь не предпринимает никаких шагов, хотя среди его заказчиков достаточно высокопоставленных лиц, способных защитить интересы мастера.
Несомненно, одна церковная живопись никогда не позволила бы Боровиковскому занять первенствующего места в истории современного ему и вообще всего русского искусства. Несравнимо более слабая в живописном отношении, чем портретные работы мастера, она лишь в незначительной степени несла на себе отблеск их находок и решений. В ней Боровиковский испытывал влияние иных живописцев, и в том числе мастеров прошлого, сохраняя главным образом ту погруженность в себя, в свои чувства, которая характеризовала его портретные образы. Любопытна в этом отношении появившаяся уже после смерти мастера заметка в „Московском телеграфе“ 1831 года, связанная со спорами о существе классицизма: „Посмотрите на Магдалину Мурильо, горестно терзаемую раскаянием, на Магдалину Корреджо, успокоенную тайной надеждой спасения, на Магдалину, кажется, Боровиковского (в Казанском соборе)... вот истинное торжество искусства, после которого рабская угодливость кисти Лебрена невольно возбуждает негодование“. Незнание подлинных произведений художника – Магдалины кисти Боровиковского в соборе нет – искупается общим представлением о его живописных решениях, ассоциациями с тем внутренним наполнением образа, которое приносит именно он.
Образа главного иконостаса художнику придется повторить много раз – настолько большую популярность они приобретают среди современников. В конце 1810-х годов Боровиковский выполняет литографии евангелистов, которые почти одновременно литографируются В. И. Погонкиным и в этих двух вариантах получают широкое распространение, повторяемые в живописи иконописцами в самых разнообразных уголках России. Они становятся одним из излюбленных образцов изображения, которые входят в крут повсеместно используемых оригиналов. Можно предположить, что в их исполнении Боровиковский не изменил принципу работы портретиста, руководствуясь не воображением и зрительной памятью – обычным источником исторических живописцев, но реальной натурой. Аксессуарам евангелистов, их занятиям и одеждам противоречат очень живые простонародные лица стариков, послуживших натурщиками. В этом отношении характерно совпадение натуры, портретных черт евангелиста Марка и старика в аллегорическом изображении зимы, где одетый в полушубок крестьянин греет у огня натруженные узловатые, со стертыми и изломанными от работы ногтями руки.
То, что Боровиковский не получает официального признания своих трудов в Казанском соборе, было тем более неожиданным, что, помимо поддержки президента Академии и руководителя работ по строительству А. С. Строганова, Боровиковский находился в близких отношениях с академическим конференц-секретарем А. Ф. Лабзиным, фигурой своеобразной и по-своему чрезвычайно влиятельной. Имя А. Ф. Лабзина мелькает в биографии Н. И. Новикова, чьим, по-видимому, искренним почитателем будущий конференц-секретарь был еще со времен своих занятий в Московском университете. Оно проходит красной нитью в биографии Левицкого и в отношениях, которые связывали замечательного портретиста с просветителем. И ему принадлежит немалая роль в жизни Боровиковского прежде всего в связи с мартинистскими увлечениями художника. Впрочем, действительный характер этой роли по сей день остается недостаточно выясненным.
В ней все дышит непринужденностью и покоем. Она удивительно удобно оперлась на мраморную столешницу, положив на край шали красивую обвитую. несколькими рядами золотой цепочки кисть руки. От белоснежного в голубых и золотистых отсветах платья веет свежестью. Перехвативший высоко поднятую талию голубой пояс, перекликаясь с голубизной дремлющего в жаркой дымке летнего дня неба, рождает ощущение воздушности девичьей фигуры, как и отведенная в сторону косынка на груди – знойного полуденного часа. В чуть наклоненной к плечу головке, свежем, окаймленном мелкими светлыми локонами лице есть и насмешливость, и легкое кокетство, и уверенность в себе юной женщины, ленивая кошачья мягкость балованного ребенка, своевольного, где-то капризного, но где-то умеющего быть неуступчивым и твердым, ироничным и скрытным. Здесь вся гамма женских чувств, которые ей придется использовать и испытать.
Нет, она не была похожа на брата. На него невозможно быть похожим. Справочники не жалеют самых резких определений в его адрес – авантюрист, бретер, карточный игрок. Двоюродный племянник, Л. Н. Толстой назовет его „необыкновенным, преступным и привлекательным человеком“, ни словом не обмолвившись о Марье Ивановне. Грибоедов увековечит Федора Ивановича Толстого в строках своей комедии:
Пушкин всю жизнь будет колебаться от самой тесной дружбы до такой же открытой вражды и желанием выяснять отношения на дуэли. Он вспыхнет, как порох, от известия, что Ф. И. Толстой – „Американец“ участвует в распространении о нем неблаговидных слухов. В двадцать лет таких обид не прощают. Поэт снимет задуманный эпиграф „Кавказского пленника“, которым должны были быть строки посвященного „Американцу“ стихотворения П. А. Вяземского, заявит о желании „резкой обидой отплатить за тайные обиды человеку, с которым расстался приятелем“ и удовлетворит это желание сатирическими строками в послании „Чаадаеву“ и злейшей эпиграммой:
Ночной разбойник, дуэлист,
В Камчатку сослан был, вернулся алеутом,
И крепко на руку не чист;
Да умный человек не может быть не плутом,
Когда ж об честности высокой говорит,
Каким-то демоном внушаем;
Глаза в крови, лицо горит,
Сам плачет, и мы все рыдаем...
Ответная эпиграмма Ф. И. Толстого приводит к тому, что все время южной ссылки и жизни в Михайловском Пушкин готовится к дуэли и, едва добравшись до Москвы, в день приезда поручает одному из друзей передать вызов „Американцу“. По счастью, Толстого не оказывается дома, и былых приятелей удается помирить. Восстановленная дружба приводит к тому, что Пушкин поручает „Американцу“ сватовство к Н. Н. Гончаровой, приглашает его на дружеские пирушки, на чтение „Полтавы“. После встречи с А. П. Ермоловым он пишет свату: „Я нашел в нем разительное сходство с тобою“. А Толстой почти одновременно отзывается в письме П. А. Вяземскому: „Пушкин с его страстью к картам и нежностью к Гончаровой – для меня погиб“.
В жизни мрачной и презренной
Был он долго погружен;
Долго все концы вселенной
Осквернял развратом он.
Но исправясь, понемногу
Он загладил свой позор,
И теперь он – слава богу,
Только что картежный вор.
Рядом с колебаниями Пушкина отзывы тех, кто неизменно сохранял дружеские отношения с „Американцем“, П. А. Вяземский берет Толстого под защиту в письме к А. И. Тургеневу. Суровый в оценке людей А. И. Герцен отзовется о нем с подчеркнутой почтительностью: „Я лично знал Толстого и именно в ту эпоху, когда он лишился своей дочери Сарры, необыкновенной девушки с высоким поэтическим даром“. В „несуразном характере“, по выражению москвичей, Толстого было жениться на таборной цыганке и ввести ее хозяйкой в знаменитый дом на углу Староконюшенного переулка и Сивцева Вражка. Но в его характере – а этого многие из современников не замечали за эксцентричностью поступков – было и дать обеим дочерям от графини-цыганки превосходное образование. Сарра Толстая считалась очень хорошей музыкантшей. Она увлекалась Моцартом, Бетховеном, но хорошо знала и русскую народную музыку. „Поэтический дар“, о котором говорит А. И. Герцен, позволяет ей писать стихи на немецком и английском языках. Только с помощью переводчика М. Н. Лихонина они стали известны через год после смерти поэтессы в русском издании.
В доме „Американца“ и особенно в его родовом сельце Глебове Звенигородского уезда всегда гостят литераторы и артисты. Толстой принимает посильное участие в трагической судьбе композитора А. А. Алябьева, несправедливо обвиненного в нечестной карточной игре и убийстве своего партнера майора Времева. Толстой утверждал, что игра была самая честная, но несчастливая, поскольку все связали достигший шестидесяти тысяч рублей проигрыш майора с его скорой кончиной, хотя произошла эта смерть от апоплексии и притом не в доме А. А. Алябьева, а спустя несколько дней, на первой от Москвы почтовой станции.
По возвращении из ссылки композитор посвятил один из своих романсов второй дочери „Американца“ – Прасковье, жене московского губернатора В. А. Перфильева, в чьем доме постоянно бывал и останавливался Л. Н. Толстой. В перфильевском доме хранился и портрет М. И. Лопухиной, увиденный здесь поэтом Я. А. Полонским и вызвавший посвященные произведению Боровиковского строки. Поэт так и назвал их – „К портрету Лопухиной“:
Лопухиной-Толстой на портрете еще далеко до первой любви, до первых разочарований и сердечных ран. Все же она во многом напоминает брата – в независимости нрава, безразличии к чужим суждениям, в интересе к музыке и литературе, в самом выборе мужа, наконец. Возникшая в нашем веке, несомненно под впечатлением Полонского, версия о неудачном замужестве М. И. Лопухиной не находит подтверждений в фамильных архивах. Зато известно, что молодую графиню увлекает образ опальной царицы Евдокии, с входившей в эту ветвь рода Лопухиных, ее преданного мучительной казни брата Аврама Федоровича, ярого противника Петра и покровителя царевича Алексея, чье достаточно необычное имя передавалось из поколения в поколение и жило в имени и отчестве ее мужа. Семейные легенды рассказывали о паломничестве супруги егермейстера в Петровско-Разумовское, находившееся в роду Лопухиных со времен отца опальной царицы и помнившее недолгие счастливые дни первого супружества Петра. В этом „графине Маше“ нетрудно было найти общий язык с „Американцем“.
Она давно прошла, и нет уже тех глаз
И той улыбки нет, что молча выражали
Страданье – тень любви, и мысли – тень печали,
Но красоту ее Боровиковский спас.
Так часть души ее от нас не улетела,
И будет этот взгляд и эта прелесть тела
К ней равнодушное потомство привлекать,
Уча его любить, страдать, прощать, молчать.
...Работы было много. Слишком много для скрупулезного в выполнении профессиональных обязательств художника. Известность, заказы не изменили привычного метода работы, размеренного и неторопливого ее хода. Боровиковский мог работать больше и дольше каждый день, урывая часы у отдыха, сна, приятельских встреч, но не мог писать быстрее, и это в лучший период жизни, которым стали для него павловские годы. Просто его полотна стали отражением не состоявшейся на деле, но жившей в человеческих сердцах „весны девяностых годов“. Весна кончилась на рубеже нового столетия вместе с роковыми событиями в ночном Михайловском замке. Они были тоже во многом следствием той весны, может быть, самым неотвратимым. И вот один из появившихся в рукописных списках откликов – „Разговор в царстве мертвых, носившийся в народе 1801 года“:
Суворов (Павлу I)
Павел
Давно ли, государь, такая стала мода
У русского народа,
Что шарф на шее вижу я у вас?
Суворов
Надели те его, которых я любил,
Которых милостьми я щедро наградил.
За милости вот чем они мне заплатили,
Что шарфом сим меня тирански умертвили.
Жалею, государь, что с вами сие сталось,
Знать, средства всех спастидругого не осталось.
Глава 8
Советник академии трех знатнейших художеств
Ужели златой век... есть только мечта поэтическая? Ужели род человеческой должен вечно стремиться и вечно быть несчастлив?
И. М. Борн. 1804
Когда бог одарил [человека] талантом, он обязан быть верным своему призванию, и вообще поэзия и искусства, эти сестры, отнюдь не мешают, но способствуют внутреннему развитию.И снова это была неудача. В 1730 году, выбирая на престол Анну Иоанновну, члены Верховного Тайного совета – „верховники“ имели в виду ограничение „кондициями“ царских прав. Московское „чудо освобождения от самовластья“, как назвали его иностранные дипломаты, не состоялось. В 1763 году, поддерживая свергшую Петра III немецкую принцессу, дворянские либералы рассчитывали на утверждение конституционных начал. Властная рука Екатерины II развеяла всякие иллюзии. В 1801 году разыгравшаяся в Михайловском замке кровавая драма должна была привести к конституции. Предательство одного из участников заговора – современники называли вскоре покончившего собой Талызина – сохранило незыблемыми права монарха. Независимо от подробностей той ночи Александр I поднялся на престол тем же самодержцем, что и его предшественники. Оставалось надеяться на скупые и неохотные обещания воспитанника Екатерины и швейцарца Лагарпа, на добровольное отречение от полноты власти. Когда-то Екатерина избавлялась ото всех любимцев Петра III, Павел – от приспешников матери, Александра одинаково устраивали те, кто служит и бабке, и отцу, лишь бы это было верное служение самой по себе идее самовластья. Если у него и были претензии, то разве что к А. А. Безбородко, скрывшему, по уверению современников, завещание Екатерины в пользу внука, вернее – передавшему в день смерти императрицы заветный документ Павлу. Но Безбородко уже не было в живых, остальные могли спокойно жить и преуспевать на царской службе. Именно служба, стабилизация государственных учреждений становится главной, предопределяя судьбы людей своим неукоснительным и безликим ходом.
Н. И. Новиков – А. Л. Витбергу
Только что безгранично увлеченный личностью Г. Шуазель-Гуфье, Павел 23 января 1800 года неожиданно подписывает указ о назначении на место президента Академии художеств А. С. Строганова. Назначение оказывается настолько спешным, как, впрочем, и множество иных распоряжений императора, что приказ о снятии Г. Шуазель-Гуфье и прекращении выплаты ему жалования дается чуть не неделей позже. Для Павла с новым президентом связывается и отливка статуи А. В. Суворова для памятника работы М. И. Козловского, и учреждение медальерного, ранее не существовавшего, класса, и заметное обновление состава преподавателей, и введение новой формы – „чтобы пуговицы были белые гладкие и выпуск по краям палевого цвета... и шляпы с узеньким серебряным галуном“, и палевая стамедная подкладка, „а протчее делается как обыкновенно у немецких кафтанов“, и строительство Казанского собора в Петербурге. Поглощенный множеством заданных Академии дел, Павел попросту упускает из виду личность нового президента. Ему кажется само собой разумеющимся, что академические порядки будут такими, какими он предписал их Г. Шуазель-Гуфье, что „игра в солдаты“, по выражению будущих художников, станет продолжаться, и А. С. Строганов не упустит всех требований казарменной дисциплины.
Но А. С. Строганов действительно разбирался в искусстве, понимал пути его развития, как и неизбежность границы, которая во все времена отделяла определяемые временем формы его реализации от надуманной и безжизненной формулы официальных требований. Молодость нового президента прошла заграницей. Девятнадцати лет отец отправляет его для завершения превосходного домашнего образования в Швейцарию. Несколько лет юноше читают лекции лучшие профессора Женевы, затем он направляется в Италию, руководимый своей страстью к истории искусства и коллекционерству – именно тогда закладывается основание строгановского собрания живописи. Еще два года А. С. Строганов отдает изучению металлургии, специально занимаясь в Париже химией и физикой. Рано овдовев, он со второй женой вновь отправляется в Западную Европу, встречает самый благожелательный прием в Версале, но одновременно близко сходится с французскими энциклопедистами и особенно Вольтером.
Очередное возвращение на родину оказалось для А. С. Строганова не слишком удачным. Его жена влюбилась в тогдашнего фаворита императрицы, И. Н. Римского-Корсакова, и вместе с ним оставила двор, мужа и Петербург, предпочтя затворническую жизнь в Москве. Граф не стал доводить дела до развода и остался при дворе в числе наиболее близких Екатерине лиц, прежде всего советчиком в вопросах искусства. На музыкальных вечерах его обязанностью было подсказывать императрице те фрагменты исполнения, которые будто бы вызывали ее одобрение или приводили в восхищение. Она прислушивается к строгановским советам в отношении Эрмитажа, а сам А. С. Строганов решает посвятить искусству жизнь своего побочного сына, будущего архитектора А. Н. Воронихина. Во всяком случае, именно такой род родства соединял в глазах современников нового президента с усиленно поддерживаемым им зодчим, который получает ответственнейший заказ на Казанский собор.
А. С. Строганов приходит в Академию другом художников, неизменно принимая их сторону во всех возникавших конфликтах с администрацией. Он не противопоставляет своей воли академическому Совету и только в исключительных случаях прибегает к личным распоряжениям. При его поддержке проводится реформа Академии, позволившая существенно расширить круг общеобразовательных дисциплин и повысить возраст приема учеников в Воспитательное училище. Многочисленные методические поправки к сложившемуся процессу обучения не встретили со стороны президента никаких препятствий. Вместе с тем А. С. Строганов стремится к тому, чтобы привилегии Академии распространялись и на художников, не работавших в ее стенах. Он поддерживает академистов и посторонних средствами Академии и своими собственными вплоть до отправки в пенсионерские поездки за личный счет.
Для Боровиковского появление А. С. Строганова означало возможность дальнейшего продвижения по лестнице академических званий. 17 ноября 1802 года в собрании Совета он назначается к баллотированию в советники Академии. Спустя месяц, 11 декабря, в так называемом большом собрании его избирают советником одновременно с С. С. Щукиным и теми двумя художниками, с которыми он раньше баллотировался в академики – перспективистом Алексеевым и пейзажистом Мартыновым. К живописным работам в Казанском соборе Боровиковский привлекается вместе с другими связанными с Академией живописцами. Правда, доставшиеся ему образа не могут быть названы особенно важными по их положению в соборе, тем не менее это полотна, которые он выполняет наряду с живописцами-академистами. К ним относились четыре евангелиста и „Благовещение“ для царских врат главного иконостаса, а также четыре местных образа для второго и третьего иконостасов – Константина и Елены, Антония, Феодосия и великомученицы Екатерины. Общая сумма гонорара составляла три с половиной тысячи рублей.
Но не характер образов и тем более не размер заработка привлекали художника к этому заказу и заставляли писать родным, что именно Казанский собор находится в центре его внимания и требует всех сил. Сама по себе постройка имела особенное значение для северной столицы. Задуманный Павлом, собор должен был быть осуществлен под руководством А. С. Строганова, который ставит условием участие в нем только русских мастеров. С назначением графа президентом Академии строительство Казанского собора приобретает ведомственный академический характер, причем Александр I уделяет ему нисколько не меньшее, чем отец, внимание. 27 мая 1801 года им самим был заложен первый камень этого необычного сооружения, которое уже тогда воспринимается как памятник всему александровскому времени.
Распространенное убеждение о подражании А. Н. Воронихина собору Петра в Риме не имеет никаких действительных подтверждений. В то время как римский собор представлял сочетание фрагментов, решенных разными зодчими, Казанский собор был задуман как совершенно своеобразное стилистически цельное сооружение, открывающееся грандиозными колоннадами со стороны северного и южного фасадов. По идее А. Н. Воронихина, возникавший архитектурный ансамбль оформлял сразу три больших площади, становясь своеобразным центром города. Оставшаяся неосуществленной южная колоннада должна была иметь на концах крыльев проезды на Казанскую улицу и вдоль Екатерининского канала. Перед северным и южным фасадами предполагалось соорудить организующие площади обелиски. Первый из них вначале и существовал, но в целом осуществить свой замысел архитектору не удалось. Строительство ограничилось реализацией части связанного собственно с Невским проспектом проекта, и тем не менее сама идея собора приобрела для современников символическое значение и одинаково увлекала чувства и воображение петербуржцев и художников-исполнителей. Не случайно именно перед Казанским собором служится торжественный молебен перед отъездом М. И. Кутузова в действующую армию в качестве главнокомандующего, собравший бесчисленные толпы народа. В собор передаются захваченные у наполеоновских войск знамена, слитки награбленного серебра, и, как в Москве из возвращенных сокровищ были отлиты грандиозные паникадила кремлевского Успенского собора, так в Петербурге, по желанию казаков, из них должны быть отлиты скульптуры евангелистов. Весной 1813 года Казанский собор выбирается как место погребения М. И. Кутузова. Иными словами, еще не построенный, он становится национальной святыней.
Живописные работы не связывали исполнителей особенно жесткими сроками. Правда, Боровиковский со свойственной ему добросовестностью одним из первых представляет требуемые картоны и 8 октября 1804 года получает одобрение Совета Академии. Однако в дальнейшем оговоренного архитектором времени Боровиковскому, как, впрочем, и иным живописцам, оказывается недостаточно. К назначенному сроку – 1 ноября 1809 года образа еще не были кончены. Показанные весной следующего года, они в апреле по желанию художника вернулись к нему в мастерскую для поправок. Трудно сказать, сколько еще недель или месяцев понадобилось мастеру для доработок. Одно достоверно, что ко дню освящения собора – 15 сентября 1811 года все живописные работы были завершены, а то, что свой заказ Боровиковский выполнил полностью, подтверждается А. Н. Воронихиным письмом от 10 февраля 1812 года, в котором архитектор ходатайствует о выплате художнику „достаточной“ – оставшейся суммы.
И снова вопрос о пресловутой мастерской Лампи. Каким образом Боровиковский мог ее содержать, если масштабы его требований к вознаграждениям за работу так ничтожно малы. Письмо А. Н. Воронихина вызывалось, в частности, тем, что художник просил о прибавке к первоначальной договорной сумме... по 50 рублей за образ. По всей вероятности, подобная просьба вызывалась каким-то непредвиденным и не по его вине возникшим усложнением работы, иначе Боровиковский никогда не позволил бы себе изменить установленным условиям, и касалась только образов главного иконостаса. Таким образом, речь шла о ничтожной прибавке в 300 рублей, вполне заслуженной, с точки зрения архитектора, и тем не менее не полученной художником. Сменился в очередной раз президент Академии – А. С. Строганова не стало в год освящения собора, – не могло не измениться и отношение к не связанному с Академией Боровиковскому, тем более что повелением Александра изменился самый принцип руководства ею: „чтобы Академия впредь управляема была вице-президентом под ведением г. Министра Народного Просвещения“. Исключительное положение сменялось положением рядового подведомственного министерству учреждения со всеми неизбежными бюрократическими последствиями.
Но еще при жизни А. С. Строганова, с большой бережностью относившегося к Боровиковскому, портретисту пришлось ощутить разницу между академическими выучениками и сотрудниками и художниками со стороны. Представленный президентом список мастеров, участвовавших в строительстве Казанского собора, наряду с ведущими профессорами и руководителями академических классов И. А. Акимовым, И. П. Мартосом, Г. И. Угрюмовым, Ф. Я. Алексеевым, С. С. Щукиным называл и Боровиковского, с оговоркой, что он „хотя и не занимает в Академии никакого класса, но искусство и талант сего художника по части портретной живописи дают ему место между первейшими художниками“.
Блестящая характеристика несомненно влиятельного президента тем не менее не смогла оказать должного воздействия на утверждавших награды чиновников двора. В игру включились личные связи художников, их способность к интригам и дипломатическим розыгрышам, вызванные к жизни действия влиятельных покровителей вплоть до императрицы и великих князей. Не работа в соборе, а преподавание рисунка в царском доме или причастность к занятиям искусством царствующей особы определяют размер и характер награды. В этом море мелких и злобных человеческих страстей Боровиковский сразу же оказывается оттесненным на задний план, да и не пытается отстаивать подобного рода интересов. Из числа первых по значению художников он переносится в число последних, приравненный к миниатюристу Д. И. Евреинову и чеканщику П. П. Ажи. Вместо ордена, имевшего большое значение для положения художника, он получает бриллиантовый перстень – символическое свидетельство монаршего благоволения. И если о 300 рублях добавки к гонорару Боровиковский мог просить архитектора, то здесь не предпринимает никаких шагов, хотя среди его заказчиков достаточно высокопоставленных лиц, способных защитить интересы мастера.
Несомненно, одна церковная живопись никогда не позволила бы Боровиковскому занять первенствующего места в истории современного ему и вообще всего русского искусства. Несравнимо более слабая в живописном отношении, чем портретные работы мастера, она лишь в незначительной степени несла на себе отблеск их находок и решений. В ней Боровиковский испытывал влияние иных живописцев, и в том числе мастеров прошлого, сохраняя главным образом ту погруженность в себя, в свои чувства, которая характеризовала его портретные образы. Любопытна в этом отношении появившаяся уже после смерти мастера заметка в „Московском телеграфе“ 1831 года, связанная со спорами о существе классицизма: „Посмотрите на Магдалину Мурильо, горестно терзаемую раскаянием, на Магдалину Корреджо, успокоенную тайной надеждой спасения, на Магдалину, кажется, Боровиковского (в Казанском соборе)... вот истинное торжество искусства, после которого рабская угодливость кисти Лебрена невольно возбуждает негодование“. Незнание подлинных произведений художника – Магдалины кисти Боровиковского в соборе нет – искупается общим представлением о его живописных решениях, ассоциациями с тем внутренним наполнением образа, которое приносит именно он.
Образа главного иконостаса художнику придется повторить много раз – настолько большую популярность они приобретают среди современников. В конце 1810-х годов Боровиковский выполняет литографии евангелистов, которые почти одновременно литографируются В. И. Погонкиным и в этих двух вариантах получают широкое распространение, повторяемые в живописи иконописцами в самых разнообразных уголках России. Они становятся одним из излюбленных образцов изображения, которые входят в крут повсеместно используемых оригиналов. Можно предположить, что в их исполнении Боровиковский не изменил принципу работы портретиста, руководствуясь не воображением и зрительной памятью – обычным источником исторических живописцев, но реальной натурой. Аксессуарам евангелистов, их занятиям и одеждам противоречат очень живые простонародные лица стариков, послуживших натурщиками. В этом отношении характерно совпадение натуры, портретных черт евангелиста Марка и старика в аллегорическом изображении зимы, где одетый в полушубок крестьянин греет у огня натруженные узловатые, со стертыми и изломанными от работы ногтями руки.
То, что Боровиковский не получает официального признания своих трудов в Казанском соборе, было тем более неожиданным, что, помимо поддержки президента Академии и руководителя работ по строительству А. С. Строганова, Боровиковский находился в близких отношениях с академическим конференц-секретарем А. Ф. Лабзиным, фигурой своеобразной и по-своему чрезвычайно влиятельной. Имя А. Ф. Лабзина мелькает в биографии Н. И. Новикова, чьим, по-видимому, искренним почитателем будущий конференц-секретарь был еще со времен своих занятий в Московском университете. Оно проходит красной нитью в биографии Левицкого и в отношениях, которые связывали замечательного портретиста с просветителем. И ему принадлежит немалая роль в жизни Боровиковского прежде всего в связи с мартинистскими увлечениями художника. Впрочем, действительный характер этой роли по сей день остается недостаточно выясненным.