Страница:
Горя нетерпением испытать себя на поприще деятельной государственной службы, я чрезвычайно обрадовался этому предложению. Правда, я не знал плану действий моего приятеля и на первом шагу получил не весьма выгодное понятие о состоянии тех, с кем будем иметь дело; но утешал себя изречением поэта, что, «хотя тиран велит выщипать волосы правоверному, всё-таки для бритвы остаётся подбородок, на котором они росли».
Я немедленно занялся приготовлениями к пути. С поступления моего в военную службу я прибавил к своему имени необходимый титул бека. Чтоб выказать свою знаменитость перед поселянами, к которым мы отправлялись, я занял у одного из моих товарищей серебряную цепь, для украшения узды моего коня, и пару пистолетов, оправленных серебром, с условием привесть ему за то подарок, если удастся прикрючить что-нибудь самому.
Проводником нашим был деревенский мальчик, которого посадили мы на лошака, вёзшего нашу постель, верёвки для привязывания лошадей, и прочее. Я взнуздал свою лошадь, которая вместе с другими стояла всегда в путах у кольев, окружающих палатку. Находясь с некоторого времени в шахской службе, она чуяла поживу, к которой стремились наши желания, и, лишь только вскочил я в седло, начала ржать, брыкаться, как перс, уклонившийся из присутствия своего господина.
Мы выступили в путь после вечерней молитвы; ехали всю ночь, соснув только два или три часа в деревне, лежащей на дороге, и прибыли в селение Кадж-Совар, когда женщины выгоняли скот со дворов, а мужчины, сидя на пятках перед домами, курили табак до выходу в поле на работу. Увидев нас, те накинули на себя покрывала и перестали кричать, а другие вскочили на ноги. Приятель мой, Шир-Али, надулся хуже самого насакчи-баши и грозным голосом, который достаточно показывал, кто он таков и что значит, спросил у поселян, где староста. Простой, седобородый старичок, в скромном платье, выступил вперёд с покорным видом и сказал:
– Мир с вами, ага! Я староста и раб ваш. Да будет прибытие ваше благополучно! Да не уменьшится никогда ваша тень!
Мы важно отвечали: «Бисмиллях!», и поселяне подошли с глубочайшим почтением пособлять нам слезать с коней. Один держал за поводья, другой за стремя, третий подставлял каждому из нас руку под мышку, и таким образом мы торжественно спешились, придавая себе как можно более весу и поднимая носы, как первые сановники Порога. Нам постлали на земле, перед домом старосты, небольшой ковёр, на котором мы уселись, окружённые полным почти собранием жителей деревни. Сам староста снял нам сапоги и вообще принимал нас со всеми обрядами и приветствиями гостеприимства. Шир-Али, который величаво допускал оказывать себе эти признаки почтения, вдохнул несколько длинных глотков дыму из кальяна и сказал:
– Будучи старостой деревни Кадж-Совар, знай, что я приехал сюда от имени шаха – понимаешь ли? – от самого шаха! Тебе известно, что когда Убежище мира переезжает со Двором и бесчисленным войском в Султание, то окрестные деревни обязаны доставлять продовольствие для его людей, ратников и лошадей, по расписанию. Хочу знать: почему с этой деревни до сих пор не доставлено в лагерь наложенное на вас количество припасов, согласно высочайшему фирману, сообщённому вам хамаданским правителем? Дай мне ясный ответ и сделай, если можешь, так, чтобы лицо твоё было бело[84].
– Я вам дам ясный ответ, ага, – возразил староста. – Что мне сказать? Разве то, что сказал вашим сборщикам? Все эти люди знают, что я говорил правду, и если я лгу – то да ослепну тут же! Желаю представить сам, о насакчи, что, слава аллаху, вы «человек»! Муж умный, расторопный, быстро-видный – мусульманин, как и мы, боитесь аллаха. На что мне лгать? Я ни убавлю, ни прибавлю: расскажу вам, как что случилось, и вы сами решите.
– Хорошо, расскажи! – примолвил Шир-Али. – Я слуга шаха: что шах рассудит, тому и быть.
– Вы начальник, ага! Только повесьте ухо на гвоздь терпения и выслушайте мой рассказ, – отвечал староста. – Два месяца тому назад, когда пшеница была вышиною в газ и ягнята начинали блеять в поле, служитель царевича Харабкули-мирзы приехал к нам сказать, что шах-заде пожалует сюда завтра и будет охотиться в нашем околотке, где водится много сайг, лосей, дроф, куропаток и всякой дичи. Он приказывал нам очистить лучшие домы для помещения царевича и его людей и заготовить разные припасы в большом количестве, для их продовольствия. По милости пророка, мы знаем, что такое значит посещение царевича! Вся деревня была встревожена этим известием, и как мы не могли ни словами, ни подарками убедить служителя, чтобы он пощадил нас и повёл своих охотников в соседнее село, то нам одно лишь оставалось средство – бежать в горы и ожидать, пока не пройдёт гроза. Что нам было более делать? Если бы вы сами видели отчаяние этих бедных рабов божиих, когда они уходили в глушь, отрекаясь от последнего имущества в мире, то сердце ваше непременно опрокинулось бы вверх дном и ваши чрева превратились бы в воду.
– Это что за речи? – закричал Шир-Али. – Вы уходите в горы, когда шахский сын делает вам честь охотиться на вашей земле, а я должен сожалеть о вас? Да если бы шах знал об этом, то он тотчас велел бы умертвить всю деревню.
– Ради имени Хусейна, выслушайте меня терпеливо и окажите сострадание, – продолжал поселянин. – Итак, мы взвалили на скотину всё, что могли утащить с собою, и в тот же вечер перешли в горы, где и укрылись в одном неприступном ущелии, на берегу глубокого потоку. В деревне остались три больные старухи и несколько кошек.
– Слышишь ли, Хаджи? – вскричал мой товарищ, обратясь ко мне. – Они унесли с собою дорогие вещи и всё имущество, а царевичу оставили одни только голые стены и несколько дряхлых баб. Хорошо! Продолжай.
– От времени до времени мы посылали лазутчиков, желая знать, что происходит в деревне, – говорил далее староста. – На другой день, около полудня, появились толпы охотников. Неистовство их не находило для себя пределов, когда они открыли, что жители разбежались до их прибытия. Служители царевича пошли бродить по домам, разбили двери и переломали всё, что ни попалось в их руки. Одна из наших баб, встав с трудом с постели, слава аллаху, разбранила их в прах и осыпала такими упрёками, что они не смели пикнуть перед нею ни слова, но не могла удержать их хищничества. Царевич, поселившийся в моём доме, послал за съестными припасами в город, а между тем его служители разграбили весь хлеб и ячмень, находившиеся в амбарах; пережгли, вместо дров, нашу хозяйскую утварь до последней сохи и, когда недостало этого, вырубили двери, ставни, балки и перекладины наших хижин. Лошади их паслись в нашей пшенице, которой они, сверх того, большую часть скосили, растаскали и увезли с собою. Словом, мы разорены до крайности: у нас нет ни денег, ни платья, ни скота, ни хлеба, ни домов; вся наша надежда на аллаха и на вас, наших благодетелей.
Едва только староста произнёс эти слова, Шир-Али вскочил на ноги и, схватив его за бороду, вскричал:
– Как тебе не стыдно, старик седоволосый, лгать так бессовестно? Не сам ли ты сказал нам, что вы перенесли в горы дорогие вещи и всё имущество, а теперь говоришь, что вы разорены, что у вас ничего не осталось? Нет – это пустое! Мы не за тем сюда приехали, чтоб есть твою грязь; и не на то привезли свои бороды, чтобы вы над ними шутили. Ты не знаешь, кто таков Шир-Али, если так думаешь: мы люди, которые спим, прищурив один глаз, держа другой бодро. И лисица не ускользнёт из своей норы без нашего ведома. Если ты считаешь себя кошкою, то знай, что мы отцы всех кошек. Нет, душа моя! Тебе надобно повидать более свету и подождать, когда борода твоя повырастет длиннее, пока ты нас обманешь.
– Упаси нас аллах, чтобы мы вас обманывали! – сказал староста. – Что мы за собаки, обманывать таких, как вы, господ? Мы подданные шаха, его «паства», чем же нам быть более? Всё, чем владеем, принадлежит шаху; но с нас изволили содрать последнюю шкуру. Пожалуйте, посмотрите сами: в клетях, на поле вы не найдёте ни одного зёрнышка; в горницах ни ковра, ни кувшина. Что ж нам делать?
– Хорошо! Пусть и так будет, – возразил мой товарищ. – Но я знаю одно только слово – воля шаха должна быть исполнена. И слушать не хочу о вашем разорении. Или давайте мне тотчас наложенное на вас количество припасов деньгами, зерном или как хотите; или же ты и все старейшины селения ступайте за мною в лагерь. Так приказали шах и насакчи-баши. Знаете ли вы, что такое значит насакчи-баши?
Смекнув опасность, староста и старейшины стали советоваться между собою: они сели в кружок, на пятках, на углу одного дому, а мы с притворным равнодушием продолжали курить кальяны на том же месте.
После долгого совещания они воротились к нам, но уже переменив план атаки. Они признали необходимым действовать преимущественно на моё сердце, и сам староста лично повёл приступ на этот главный пункт, тогда как другой старик взял на себя хлопотать у моего товарища.
Староста подошёл ко мне с изъявлениями живейшей дружбы и, по принятому обычаю, открыл переговоры лестью. По его словам, я был совершеннейшее создание аллаха – они никогда не видали ничего мне подобного; словом, я был – «человек»! Зятем он поклялся бородою Али, что, с первого взгляду, возбудил я в сердцах, как его, так и всех поселян, чувства нежнейшей ко мне приязни, и заключил вступление тем, что я один только в состоянии выпутать их из этого несчастного дела. Во время этого предисловия я сидел с нахмуренным лицом, равнодушно играя чубуком; но следующая часть речи показалась мне несколько занимательнее. Староста сказал, что они совещались между собою, и все видят невозможность удовлетворить нашему требованию, так как у них самих нет никаких жизненных припасов; но что они готовы, если только мы согласимся, всунуть нам в руки по «куску грязи»[85] чтоб удостоиться нашего благоволения и покровительства.
– Вреда нет! – отвечал я старосте. – Но, по несчастью, не мы одни имеем прикосновение к этому делу. Нас тут только двое: над нами же есть начальники, которым тоже следует залепить рот «грязью». Без этого все ваши издержки будут напрасны. Особенно должны вы снискать себе благоволение нашего главноуправляющего по части благочиния. Но я скажу вам откровенно, что если вы захотите мазать его колесо, то вам надобно будет весить сало не мискалями, а манами.
– Мы отдадим всё, что имеем, – промолвил староста, – но мы разорены последним набегом царевича до такой степени, что, кроме жён и детей, у нас ничего не осталось.
– Я скажу тебе, приятель, что делать, – возразил я. – Если у тебя есть деньги, наличные, в сундуке или в кармане, то давай: всё прочее бесполезно. С деньгами в руке ты купишь даже корону на лучезарной голове шаха: без денег не обещаю тебе ничего, кроме палочной бани.
– Деньги! Деньги! – воскликнул староста, вздыхая горестно. – Откуда нам взять деньги? Мы денег и в глаза никогда не видали. Наши женщины, если получат откуда-нибудь монету, то немедленно просверливают в ней дырочку и привешивают к своим шеям в виде ожерелья. Если, после долголетних трудов и забот, нам самим посчастливится накопить сорок или пятьдесят туманов, то мы тотчас зарываем их в землю и более беспокоимся об их сохранении, нежели шах о своей «горе блеска»[86] – Тут он придвинулся ко мне и шепнул на ухо очень заботливо:
– Конец концов, вы мусульманин, а не осёл! Вы сами понимаете, что мы не станем бросаться добровольно в пасть льву, когда можно заткнуть её соломою. Скажите, ради Али (указывая пальцем на моего товарища), сколько ему надобно? Могу ли предложить ему пять туманов и пару красненьких шаровар?
– А мне что знать? – отвечал я и, отделив один волосок от бороды, промолвил вполголоса:
– Могу только тебя уверить, что сострадания в нём нет ни на столько. Вместо пяти, положи десять туманов и шаровары преврати в ферязь, тогда я попытаюсь убедить его принять ваш подарок.
– Это слишком много! – возразил старик. – Вся наша деревня не стоит десяти туманов. Хаджи, мой дружочек, душа моя! вы человек удивительный, владетель ума, господин добродетели: удовольствуйте его пяточком и шароварами; мы докажем вам признательность свою таким подарком, что вы сами воскликните: «Браво, староста!»
На этом остановились наши переговоры. Я хотел наперёд услышать, на каком основании мой товарищ перешёптывался с пожилым поселянином; он тоже горел нетерпением узнать о последствии сделок моих со старостою. По справке оказалось, что оба они старались, через посредство третьего, удостовериться о цене каждого из нас в особенности. Я предварил моего приятеля, что описал его старосте человеком строгим, сердитым, неумолимым; первым взяточником в Персии, которого желудок в состоянии спарить золота более, чем страусов желудок железа, и столь гордым, что даже и не смотрит на единицы, а берёт одни только десятки.
– Прекрасно! – воскликнул Шир-Али в восхищении. – Я вижу, что ты истинный мой друг. Я, со своей стороны, сказал моему старику, что если они хорошенько тебе не заплатят, то, несмотря на твою смирную наружность и потупленные взоры, ты ещё неугомоннее меня.
Через несколько времени все старейшины опять предстали перед нами. Впереди шёл староста, неся на деревянном подносе приветственный гостинец, состоявший из яблок, груш, горшка патоки и нескольких сыров. Поставив поднос на землю перед нами, он усердно просил Шир-Али удостоить гостинец их благосклонного приёму; потом понизил голос и предложил ему пять туманов и шаровары, стараясь тронуть его чувствительность красноречивым изображением нищеты, угнетающей деревню.
Мы единогласно отринули их гостинец и приказали убрать его прочь от наших глаз. Бедные поселяне были повержены в отчаяние. Они печально удалились от нас медленными шагами, с подносом на голове и шароварами под мышкою.
Через полчаса они опять появились, узнав предварительно, посредством старосты, что гостинец будет принят, если будет подкреплён десятью туманами и ферязью. Мы вежливо отведали их плодов и мёду. Шир-Али положил золото за пазуху и, чтобы вступить в законное и неоспоримое владение ферязью, торжественно на ней сел. Ожидая на свою долю подарку, который, по словам ходатая, должен был изумить меня своим великолепием, я значительно посматривал на старосту, пускал в него длинные струи табачного дыму и улыбался. Он, со своей стороны, то перемигивался со мною, то перешёптывался со своими, то успокаивал меня утвердительными знаками; но взятка не являлась.
– Ну, что ж? – сказал я наконец, прерывая утомительное молчание. – Сколько? – где оно? – гм! – я ведь не собака.
– Тотчас принесут! – мигом! – потерпите минутку! – ещё не готово, – отвечал староста.
Спустя четверть часа старейшины деревни всенародно поднесли мне на подносе красные шаровары, обракованные моим товарищем, сопровождая этот подарок множеством похвал и приветствий. Они просили принять их в знак беспредельного их ко мне уважения.
– Это что за известие? – вскричал я. – За кого вы меня принимаете? Разве вы того не знаете, бесстыдники, что я насакчи, поборник благочиния, лицо, которое, по милости пророка, в состоянии так пожечь отцов ваших, что свет в глазах ваших потемнеет? Да я могу дать вам поесть печали столько, сколько вы никогда не едали. Хотите, что ли, надеть на мою совесть эти грязные шаровары, которые носили отцы и деды ваши и которых вы сами не можете носить более? Нет! Я не продаю своей души; я служу шаху верою и правдою и не стану потворствовать вам за эту засаленную, вонючую тряпку. Прочь! А не то увидите, что может сделать с вами такой, как я, насакчи.
Поселяне сбирались поднять с земли подарок, который я оттолкнул от себя с таким негодованием, но Шир-Али остановил их, сказав:
– Постойте! Посмотрим, что это за товар. А!.. – промолвил он, держа шаровары против солнца и переглядывая их, как старый ветошник. – Они ещё могут идти в дело – в них нет пороку. Он, знаете, человек щекотливый: недавно поступил на службу. Я возьму их себе. Благодарен, братцы! Да продлит аллах лета ваши! Да процветают ваши семейства.
Поселяне были приведены в изумление; никто из них, однако ж, не смел противоречить, и я, в ожидании богатейшей добычи, потерял и эту скудную прибыль. Но, по крайней мере, я поучился на опыте, как должно вести дела с моими земляками и полагаться на тех, которые называют себя вашими вернейшими друзьями.
Глава XXVII
Глава XXVIII
Я немедленно занялся приготовлениями к пути. С поступления моего в военную службу я прибавил к своему имени необходимый титул бека. Чтоб выказать свою знаменитость перед поселянами, к которым мы отправлялись, я занял у одного из моих товарищей серебряную цепь, для украшения узды моего коня, и пару пистолетов, оправленных серебром, с условием привесть ему за то подарок, если удастся прикрючить что-нибудь самому.
Проводником нашим был деревенский мальчик, которого посадили мы на лошака, вёзшего нашу постель, верёвки для привязывания лошадей, и прочее. Я взнуздал свою лошадь, которая вместе с другими стояла всегда в путах у кольев, окружающих палатку. Находясь с некоторого времени в шахской службе, она чуяла поживу, к которой стремились наши желания, и, лишь только вскочил я в седло, начала ржать, брыкаться, как перс, уклонившийся из присутствия своего господина.
Мы выступили в путь после вечерней молитвы; ехали всю ночь, соснув только два или три часа в деревне, лежащей на дороге, и прибыли в селение Кадж-Совар, когда женщины выгоняли скот со дворов, а мужчины, сидя на пятках перед домами, курили табак до выходу в поле на работу. Увидев нас, те накинули на себя покрывала и перестали кричать, а другие вскочили на ноги. Приятель мой, Шир-Али, надулся хуже самого насакчи-баши и грозным голосом, который достаточно показывал, кто он таков и что значит, спросил у поселян, где староста. Простой, седобородый старичок, в скромном платье, выступил вперёд с покорным видом и сказал:
– Мир с вами, ага! Я староста и раб ваш. Да будет прибытие ваше благополучно! Да не уменьшится никогда ваша тень!
Мы важно отвечали: «Бисмиллях!», и поселяне подошли с глубочайшим почтением пособлять нам слезать с коней. Один держал за поводья, другой за стремя, третий подставлял каждому из нас руку под мышку, и таким образом мы торжественно спешились, придавая себе как можно более весу и поднимая носы, как первые сановники Порога. Нам постлали на земле, перед домом старосты, небольшой ковёр, на котором мы уселись, окружённые полным почти собранием жителей деревни. Сам староста снял нам сапоги и вообще принимал нас со всеми обрядами и приветствиями гостеприимства. Шир-Али, который величаво допускал оказывать себе эти признаки почтения, вдохнул несколько длинных глотков дыму из кальяна и сказал:
– Будучи старостой деревни Кадж-Совар, знай, что я приехал сюда от имени шаха – понимаешь ли? – от самого шаха! Тебе известно, что когда Убежище мира переезжает со Двором и бесчисленным войском в Султание, то окрестные деревни обязаны доставлять продовольствие для его людей, ратников и лошадей, по расписанию. Хочу знать: почему с этой деревни до сих пор не доставлено в лагерь наложенное на вас количество припасов, согласно высочайшему фирману, сообщённому вам хамаданским правителем? Дай мне ясный ответ и сделай, если можешь, так, чтобы лицо твоё было бело[84].
– Я вам дам ясный ответ, ага, – возразил староста. – Что мне сказать? Разве то, что сказал вашим сборщикам? Все эти люди знают, что я говорил правду, и если я лгу – то да ослепну тут же! Желаю представить сам, о насакчи, что, слава аллаху, вы «человек»! Муж умный, расторопный, быстро-видный – мусульманин, как и мы, боитесь аллаха. На что мне лгать? Я ни убавлю, ни прибавлю: расскажу вам, как что случилось, и вы сами решите.
– Хорошо, расскажи! – примолвил Шир-Али. – Я слуга шаха: что шах рассудит, тому и быть.
– Вы начальник, ага! Только повесьте ухо на гвоздь терпения и выслушайте мой рассказ, – отвечал староста. – Два месяца тому назад, когда пшеница была вышиною в газ и ягнята начинали блеять в поле, служитель царевича Харабкули-мирзы приехал к нам сказать, что шах-заде пожалует сюда завтра и будет охотиться в нашем околотке, где водится много сайг, лосей, дроф, куропаток и всякой дичи. Он приказывал нам очистить лучшие домы для помещения царевича и его людей и заготовить разные припасы в большом количестве, для их продовольствия. По милости пророка, мы знаем, что такое значит посещение царевича! Вся деревня была встревожена этим известием, и как мы не могли ни словами, ни подарками убедить служителя, чтобы он пощадил нас и повёл своих охотников в соседнее село, то нам одно лишь оставалось средство – бежать в горы и ожидать, пока не пройдёт гроза. Что нам было более делать? Если бы вы сами видели отчаяние этих бедных рабов божиих, когда они уходили в глушь, отрекаясь от последнего имущества в мире, то сердце ваше непременно опрокинулось бы вверх дном и ваши чрева превратились бы в воду.
– Это что за речи? – закричал Шир-Али. – Вы уходите в горы, когда шахский сын делает вам честь охотиться на вашей земле, а я должен сожалеть о вас? Да если бы шах знал об этом, то он тотчас велел бы умертвить всю деревню.
– Ради имени Хусейна, выслушайте меня терпеливо и окажите сострадание, – продолжал поселянин. – Итак, мы взвалили на скотину всё, что могли утащить с собою, и в тот же вечер перешли в горы, где и укрылись в одном неприступном ущелии, на берегу глубокого потоку. В деревне остались три больные старухи и несколько кошек.
– Слышишь ли, Хаджи? – вскричал мой товарищ, обратясь ко мне. – Они унесли с собою дорогие вещи и всё имущество, а царевичу оставили одни только голые стены и несколько дряхлых баб. Хорошо! Продолжай.
– От времени до времени мы посылали лазутчиков, желая знать, что происходит в деревне, – говорил далее староста. – На другой день, около полудня, появились толпы охотников. Неистовство их не находило для себя пределов, когда они открыли, что жители разбежались до их прибытия. Служители царевича пошли бродить по домам, разбили двери и переломали всё, что ни попалось в их руки. Одна из наших баб, встав с трудом с постели, слава аллаху, разбранила их в прах и осыпала такими упрёками, что они не смели пикнуть перед нею ни слова, но не могла удержать их хищничества. Царевич, поселившийся в моём доме, послал за съестными припасами в город, а между тем его служители разграбили весь хлеб и ячмень, находившиеся в амбарах; пережгли, вместо дров, нашу хозяйскую утварь до последней сохи и, когда недостало этого, вырубили двери, ставни, балки и перекладины наших хижин. Лошади их паслись в нашей пшенице, которой они, сверх того, большую часть скосили, растаскали и увезли с собою. Словом, мы разорены до крайности: у нас нет ни денег, ни платья, ни скота, ни хлеба, ни домов; вся наша надежда на аллаха и на вас, наших благодетелей.
Едва только староста произнёс эти слова, Шир-Али вскочил на ноги и, схватив его за бороду, вскричал:
– Как тебе не стыдно, старик седоволосый, лгать так бессовестно? Не сам ли ты сказал нам, что вы перенесли в горы дорогие вещи и всё имущество, а теперь говоришь, что вы разорены, что у вас ничего не осталось? Нет – это пустое! Мы не за тем сюда приехали, чтоб есть твою грязь; и не на то привезли свои бороды, чтобы вы над ними шутили. Ты не знаешь, кто таков Шир-Али, если так думаешь: мы люди, которые спим, прищурив один глаз, держа другой бодро. И лисица не ускользнёт из своей норы без нашего ведома. Если ты считаешь себя кошкою, то знай, что мы отцы всех кошек. Нет, душа моя! Тебе надобно повидать более свету и подождать, когда борода твоя повырастет длиннее, пока ты нас обманешь.
– Упаси нас аллах, чтобы мы вас обманывали! – сказал староста. – Что мы за собаки, обманывать таких, как вы, господ? Мы подданные шаха, его «паства», чем же нам быть более? Всё, чем владеем, принадлежит шаху; но с нас изволили содрать последнюю шкуру. Пожалуйте, посмотрите сами: в клетях, на поле вы не найдёте ни одного зёрнышка; в горницах ни ковра, ни кувшина. Что ж нам делать?
– Хорошо! Пусть и так будет, – возразил мой товарищ. – Но я знаю одно только слово – воля шаха должна быть исполнена. И слушать не хочу о вашем разорении. Или давайте мне тотчас наложенное на вас количество припасов деньгами, зерном или как хотите; или же ты и все старейшины селения ступайте за мною в лагерь. Так приказали шах и насакчи-баши. Знаете ли вы, что такое значит насакчи-баши?
Смекнув опасность, староста и старейшины стали советоваться между собою: они сели в кружок, на пятках, на углу одного дому, а мы с притворным равнодушием продолжали курить кальяны на том же месте.
После долгого совещания они воротились к нам, но уже переменив план атаки. Они признали необходимым действовать преимущественно на моё сердце, и сам староста лично повёл приступ на этот главный пункт, тогда как другой старик взял на себя хлопотать у моего товарища.
Староста подошёл ко мне с изъявлениями живейшей дружбы и, по принятому обычаю, открыл переговоры лестью. По его словам, я был совершеннейшее создание аллаха – они никогда не видали ничего мне подобного; словом, я был – «человек»! Зятем он поклялся бородою Али, что, с первого взгляду, возбудил я в сердцах, как его, так и всех поселян, чувства нежнейшей ко мне приязни, и заключил вступление тем, что я один только в состоянии выпутать их из этого несчастного дела. Во время этого предисловия я сидел с нахмуренным лицом, равнодушно играя чубуком; но следующая часть речи показалась мне несколько занимательнее. Староста сказал, что они совещались между собою, и все видят невозможность удовлетворить нашему требованию, так как у них самих нет никаких жизненных припасов; но что они готовы, если только мы согласимся, всунуть нам в руки по «куску грязи»[85] чтоб удостоиться нашего благоволения и покровительства.
– Вреда нет! – отвечал я старосте. – Но, по несчастью, не мы одни имеем прикосновение к этому делу. Нас тут только двое: над нами же есть начальники, которым тоже следует залепить рот «грязью». Без этого все ваши издержки будут напрасны. Особенно должны вы снискать себе благоволение нашего главноуправляющего по части благочиния. Но я скажу вам откровенно, что если вы захотите мазать его колесо, то вам надобно будет весить сало не мискалями, а манами.
– Мы отдадим всё, что имеем, – промолвил староста, – но мы разорены последним набегом царевича до такой степени, что, кроме жён и детей, у нас ничего не осталось.
– Я скажу тебе, приятель, что делать, – возразил я. – Если у тебя есть деньги, наличные, в сундуке или в кармане, то давай: всё прочее бесполезно. С деньгами в руке ты купишь даже корону на лучезарной голове шаха: без денег не обещаю тебе ничего, кроме палочной бани.
– Деньги! Деньги! – воскликнул староста, вздыхая горестно. – Откуда нам взять деньги? Мы денег и в глаза никогда не видали. Наши женщины, если получат откуда-нибудь монету, то немедленно просверливают в ней дырочку и привешивают к своим шеям в виде ожерелья. Если, после долголетних трудов и забот, нам самим посчастливится накопить сорок или пятьдесят туманов, то мы тотчас зарываем их в землю и более беспокоимся об их сохранении, нежели шах о своей «горе блеска»[86] – Тут он придвинулся ко мне и шепнул на ухо очень заботливо:
– Конец концов, вы мусульманин, а не осёл! Вы сами понимаете, что мы не станем бросаться добровольно в пасть льву, когда можно заткнуть её соломою. Скажите, ради Али (указывая пальцем на моего товарища), сколько ему надобно? Могу ли предложить ему пять туманов и пару красненьких шаровар?
– А мне что знать? – отвечал я и, отделив один волосок от бороды, промолвил вполголоса:
– Могу только тебя уверить, что сострадания в нём нет ни на столько. Вместо пяти, положи десять туманов и шаровары преврати в ферязь, тогда я попытаюсь убедить его принять ваш подарок.
– Это слишком много! – возразил старик. – Вся наша деревня не стоит десяти туманов. Хаджи, мой дружочек, душа моя! вы человек удивительный, владетель ума, господин добродетели: удовольствуйте его пяточком и шароварами; мы докажем вам признательность свою таким подарком, что вы сами воскликните: «Браво, староста!»
На этом остановились наши переговоры. Я хотел наперёд услышать, на каком основании мой товарищ перешёптывался с пожилым поселянином; он тоже горел нетерпением узнать о последствии сделок моих со старостою. По справке оказалось, что оба они старались, через посредство третьего, удостовериться о цене каждого из нас в особенности. Я предварил моего приятеля, что описал его старосте человеком строгим, сердитым, неумолимым; первым взяточником в Персии, которого желудок в состоянии спарить золота более, чем страусов желудок железа, и столь гордым, что даже и не смотрит на единицы, а берёт одни только десятки.
– Прекрасно! – воскликнул Шир-Али в восхищении. – Я вижу, что ты истинный мой друг. Я, со своей стороны, сказал моему старику, что если они хорошенько тебе не заплатят, то, несмотря на твою смирную наружность и потупленные взоры, ты ещё неугомоннее меня.
Через несколько времени все старейшины опять предстали перед нами. Впереди шёл староста, неся на деревянном подносе приветственный гостинец, состоявший из яблок, груш, горшка патоки и нескольких сыров. Поставив поднос на землю перед нами, он усердно просил Шир-Али удостоить гостинец их благосклонного приёму; потом понизил голос и предложил ему пять туманов и шаровары, стараясь тронуть его чувствительность красноречивым изображением нищеты, угнетающей деревню.
Мы единогласно отринули их гостинец и приказали убрать его прочь от наших глаз. Бедные поселяне были повержены в отчаяние. Они печально удалились от нас медленными шагами, с подносом на голове и шароварами под мышкою.
Через полчаса они опять появились, узнав предварительно, посредством старосты, что гостинец будет принят, если будет подкреплён десятью туманами и ферязью. Мы вежливо отведали их плодов и мёду. Шир-Али положил золото за пазуху и, чтобы вступить в законное и неоспоримое владение ферязью, торжественно на ней сел. Ожидая на свою долю подарку, который, по словам ходатая, должен был изумить меня своим великолепием, я значительно посматривал на старосту, пускал в него длинные струи табачного дыму и улыбался. Он, со своей стороны, то перемигивался со мною, то перешёптывался со своими, то успокаивал меня утвердительными знаками; но взятка не являлась.
– Ну, что ж? – сказал я наконец, прерывая утомительное молчание. – Сколько? – где оно? – гм! – я ведь не собака.
– Тотчас принесут! – мигом! – потерпите минутку! – ещё не готово, – отвечал староста.
Спустя четверть часа старейшины деревни всенародно поднесли мне на подносе красные шаровары, обракованные моим товарищем, сопровождая этот подарок множеством похвал и приветствий. Они просили принять их в знак беспредельного их ко мне уважения.
– Это что за известие? – вскричал я. – За кого вы меня принимаете? Разве вы того не знаете, бесстыдники, что я насакчи, поборник благочиния, лицо, которое, по милости пророка, в состоянии так пожечь отцов ваших, что свет в глазах ваших потемнеет? Да я могу дать вам поесть печали столько, сколько вы никогда не едали. Хотите, что ли, надеть на мою совесть эти грязные шаровары, которые носили отцы и деды ваши и которых вы сами не можете носить более? Нет! Я не продаю своей души; я служу шаху верою и правдою и не стану потворствовать вам за эту засаленную, вонючую тряпку. Прочь! А не то увидите, что может сделать с вами такой, как я, насакчи.
Поселяне сбирались поднять с земли подарок, который я оттолкнул от себя с таким негодованием, но Шир-Али остановил их, сказав:
– Постойте! Посмотрим, что это за товар. А!.. – промолвил он, держа шаровары против солнца и переглядывая их, как старый ветошник. – Они ещё могут идти в дело – в них нет пороку. Он, знаете, человек щекотливый: недавно поступил на службу. Я возьму их себе. Благодарен, братцы! Да продлит аллах лета ваши! Да процветают ваши семейства.
Поселяне были приведены в изумление; никто из них, однако ж, не смел противоречить, и я, в ожидании богатейшей добычи, потерял и эту скудную прибыль. Но, по крайней мере, я поучился на опыте, как должно вести дела с моими земляками и полагаться на тех, которые называют себя вашими вернейшими друзьями.
Глава XXVII
Донесение начальству. Следствие. Беда. Неожиданное счастие
Увязав на лошаке пару жирных ягнят, для подарку нашему начальнику, мы отправились в обратный путь. На другой день мы прибыли в лагерь и явились к наибу, который тотчас повёл нас к главноуправляющему. Насакчи-баши сидел в своей палатке и предавался кейфу с одним или двумя приятелями.
– Ну что? – воскликнул он, увидев Шир-Али-бека. – Что вы привезли с собою? Старосту ли с его старейшинами или припасы?
– Желаем представить, для пользы вашей службы, что мы ничего не привезли, – отвечал Шир-Али. – Староста и старейшины каджсоварские прислали с нами пару ягнят и просили повергнуть их к стопам вашего высокопалатия. Мы убедились собственными глазами, что, после охоты царевича, кроме голов на плечах, у них ничего не осталось – ни даже души в теле! Они совершенно ограблены и разорены, и не только не в состоянии прислать ни зёрнышка, но ещё если им отсюда не подошлют припасов для прокормления до будущего лета, то они переедят друг друга.
– Так ли? – сказал с удивлением насакчи-баши. – Но если у них есть ягнята, то должны быть и овцы. Как же ты этого не расчёл?
– Это правда! – промолвил мой товарищ. – Всё, что вы изволите говорить, должна быть правда; но мы докладываем о пшенице и ячмене, а не об овцах.
– Но зачем вы не исполнили моего приказания и не привели сюда старосты со старейшинами? – возразил главноуправляющий. – Если б я был там, то я этих негодяев сжарил бы живьём. Я перевязал бы их верблюжьими верёвками и держал бы их в таком положении до тех пор, пока они не высказали бы всей подноготной. Говорите, зачем не доставили их ко мне?
– Мы хотели привесть их к вам, – сказал Шир-Али, посматривая на меня с тем, чтобы я его поддерживал, – мы связали всех их вместе и крайне хотели вести их сюда; даже поколотили и разругали их ужасно. Хаджи-Баба всё это знает, потому что Хаджи-Баба сам сказал им: если не дадите денег, то не будет пощады. Пощады у нас совсем не было: слава аллаху, мы не знаем сострадания! И если они не дураки, то сами должны чувствовать, что наш хан, господин и благодетель, насакчи-баши, так храбр и неустрашим, такой владетель решимости, такой неумолимый железоед, что, лишь мы только они попались в его когти, он из рёбер их сделал бы пилав. Да! Всё это мы им сказали, и они так испугались, что чуть не провалились сквозь землю.
– Что он говорит, Хаджи-Баба? – сказал хан, обращаясь ко мне. – Я не так-то хорошо понял, почему вы не привели с собою этих людей.
– И я не так-то хорошо понимаю, хан! – отвечал я с глубочайшею покорностью. – Шир-Али-бек помощник нашего помощника. Всё дело было в его руках. Я был с ним как подчинённый: я ведь никто.
Насакчи-баши взбесился. Он стал кричать и бранить нас самыми обидными словами.
– Ясно, как день, что эти негодяи сплутовали всю работу, – сказал он своим собеседникам. – Ради моей души и шахской соли, скажи мне, Шир-Али, сколько ты взял с них? Я вижу, что ты бороду свою им продал: но, скажи, за сколько? А ты, ага Хаджи! только один месяц, что в службе, и уже берёшь взятки! Признайтесь тотчас, собаки!
Мы всеми мерами удостоверяли его в своей невинности; клялись, что не получили ни одного динара; но никто не хотел нам верить. Хан прогнал нас из палатки, велел своему наибу содержать под присмотром, пока не приведут старосты и старейшин для очной с нами ставки.
Оставшись со мною наедине, Шир-Али предложил мне поделиться с ним его взяткою. Но тогда уже было поздно. Он заклинал меня защищать его, по крайней мере, против изветов поселян, когда их приведут в лагерь. Но я и от того решительно отказался. Итак, он вздохнул и сказал мне печально, что если его захотят подвергнуть колодке, то он не переживёт этого наказания. Работая на чужих подошвах, он, по несчастью, прославился между своими таким свирепым пятобийцею, что теперь был не вправе ожидать от них пощады. По этой-то, весьма уважительной причине он поклялся Кораном, что скорее решится на что-нибудь отчаянное, нежели отдаст ноги свои на жертву своим злодеям.
Когда пришло время являться к главноуправляющему для ответу на очной ставке, Шир-Али не могли отыскать в лагере. Он, видимо, укрылся, опасаясь палочной казни. Итак, я предстал один перед нашим судьёю. Каджсоварские люди, едва меня увидели, единогласно объявили, что я отнюдь не притеснял их и не получал от них никакой взятки; что, напротив, я сильно настаивал, чтобы они самому хану поднесли значительный подарок. Усердие моё весьма понравилось начальству. Мы тогда общими силами взвалили всю беду на Шир-Али, которого поселяне называли разбойником, нанёсшим последний удар их имуществу; они божились, что он содрал с них и ту кожицу, которую уже были подёрнуты их раны со времени охоты царевича.
Свидетельство поселян представило мои добродетели в наилучшем свете и проложило мне путь к повышению. Когда это событие стало известным в лагере, все начали смотреть на меня как на образец осмотрительности и умеренности.
– Это оттого, что он был у главного врача, – заметил один. – Мудрость вещь удивительная!
– Он знает последствия всякого дела, – говорил другой, – его ноги никогда не будут там, где его голова.[87]
Словом, благодаря дивному стечению обстоятельств, я прослыл мужем умным, быстровидным, проницательным, тем более достойным уважения, что меня, очевидно, руководствует счастливая звезда. Вследствие этого я был определён к должности спасшегося бегством Шир-Али и выступил на поприще славы в качестве помощника помощнику главноуправляющего благочинием.
– Ну что? – воскликнул он, увидев Шир-Али-бека. – Что вы привезли с собою? Старосту ли с его старейшинами или припасы?
– Желаем представить, для пользы вашей службы, что мы ничего не привезли, – отвечал Шир-Али. – Староста и старейшины каджсоварские прислали с нами пару ягнят и просили повергнуть их к стопам вашего высокопалатия. Мы убедились собственными глазами, что, после охоты царевича, кроме голов на плечах, у них ничего не осталось – ни даже души в теле! Они совершенно ограблены и разорены, и не только не в состоянии прислать ни зёрнышка, но ещё если им отсюда не подошлют припасов для прокормления до будущего лета, то они переедят друг друга.
– Так ли? – сказал с удивлением насакчи-баши. – Но если у них есть ягнята, то должны быть и овцы. Как же ты этого не расчёл?
– Это правда! – промолвил мой товарищ. – Всё, что вы изволите говорить, должна быть правда; но мы докладываем о пшенице и ячмене, а не об овцах.
– Но зачем вы не исполнили моего приказания и не привели сюда старосты со старейшинами? – возразил главноуправляющий. – Если б я был там, то я этих негодяев сжарил бы живьём. Я перевязал бы их верблюжьими верёвками и держал бы их в таком положении до тех пор, пока они не высказали бы всей подноготной. Говорите, зачем не доставили их ко мне?
– Мы хотели привесть их к вам, – сказал Шир-Али, посматривая на меня с тем, чтобы я его поддерживал, – мы связали всех их вместе и крайне хотели вести их сюда; даже поколотили и разругали их ужасно. Хаджи-Баба всё это знает, потому что Хаджи-Баба сам сказал им: если не дадите денег, то не будет пощады. Пощады у нас совсем не было: слава аллаху, мы не знаем сострадания! И если они не дураки, то сами должны чувствовать, что наш хан, господин и благодетель, насакчи-баши, так храбр и неустрашим, такой владетель решимости, такой неумолимый железоед, что, лишь мы только они попались в его когти, он из рёбер их сделал бы пилав. Да! Всё это мы им сказали, и они так испугались, что чуть не провалились сквозь землю.
– Что он говорит, Хаджи-Баба? – сказал хан, обращаясь ко мне. – Я не так-то хорошо понял, почему вы не привели с собою этих людей.
– И я не так-то хорошо понимаю, хан! – отвечал я с глубочайшею покорностью. – Шир-Али-бек помощник нашего помощника. Всё дело было в его руках. Я был с ним как подчинённый: я ведь никто.
Насакчи-баши взбесился. Он стал кричать и бранить нас самыми обидными словами.
– Ясно, как день, что эти негодяи сплутовали всю работу, – сказал он своим собеседникам. – Ради моей души и шахской соли, скажи мне, Шир-Али, сколько ты взял с них? Я вижу, что ты бороду свою им продал: но, скажи, за сколько? А ты, ага Хаджи! только один месяц, что в службе, и уже берёшь взятки! Признайтесь тотчас, собаки!
Мы всеми мерами удостоверяли его в своей невинности; клялись, что не получили ни одного динара; но никто не хотел нам верить. Хан прогнал нас из палатки, велел своему наибу содержать под присмотром, пока не приведут старосты и старейшин для очной с нами ставки.
Оставшись со мною наедине, Шир-Али предложил мне поделиться с ним его взяткою. Но тогда уже было поздно. Он заклинал меня защищать его, по крайней мере, против изветов поселян, когда их приведут в лагерь. Но я и от того решительно отказался. Итак, он вздохнул и сказал мне печально, что если его захотят подвергнуть колодке, то он не переживёт этого наказания. Работая на чужих подошвах, он, по несчастью, прославился между своими таким свирепым пятобийцею, что теперь был не вправе ожидать от них пощады. По этой-то, весьма уважительной причине он поклялся Кораном, что скорее решится на что-нибудь отчаянное, нежели отдаст ноги свои на жертву своим злодеям.
Когда пришло время являться к главноуправляющему для ответу на очной ставке, Шир-Али не могли отыскать в лагере. Он, видимо, укрылся, опасаясь палочной казни. Итак, я предстал один перед нашим судьёю. Каджсоварские люди, едва меня увидели, единогласно объявили, что я отнюдь не притеснял их и не получал от них никакой взятки; что, напротив, я сильно настаивал, чтобы они самому хану поднесли значительный подарок. Усердие моё весьма понравилось начальству. Мы тогда общими силами взвалили всю беду на Шир-Али, которого поселяне называли разбойником, нанёсшим последний удар их имуществу; они божились, что он содрал с них и ту кожицу, которую уже были подёрнуты их раны со времени охоты царевича.
Свидетельство поселян представило мои добродетели в наилучшем свете и проложило мне путь к повышению. Когда это событие стало известным в лагере, все начали смотреть на меня как на образец осмотрительности и умеренности.
– Это оттого, что он был у главного врача, – заметил один. – Мудрость вещь удивительная!
– Он знает последствия всякого дела, – говорил другой, – его ноги никогда не будут там, где его голова.[87]
Словом, благодаря дивному стечению обстоятельств, я прослыл мужем умным, быстровидным, проницательным, тем более достойным уважения, что меня, очевидно, руководствует счастливая звезда. Вследствие этого я был определён к должности спасшегося бегством Шир-Али и выступил на поприще славы в качестве помощника помощнику главноуправляющего благочинием.
Глава XXVIII
Война с Россиею. Хаджи-Баба отравляется в главную квартиру. Встреча с армянином Юсуфом
Шах вёл тогда войну с русскими, которые, завладев Грузией, угрожали нашим пограничным областям, лежащим между реками Курой и Араксом. Правитель Эривани, удостоенный титула сардара, или главнокомандующего, с наступления весны открыл было военные действия бессвязными нападениями на неприятельские форпосты и превратил в пустыню всю страну, которою русские могли бы проникнуть в Персию. Многочисленная армия собрана была под Тебризом, и наследник престола, правительствовавший в ней, должен был немедленно вторгнуться с нею в Грузию, вытеснить русских из Тифлиса, и, согласно принятому у Двора выражению, «блеском победоносного оружия ослепить зрение жителей Москвы».
В лагере при Султание ежечасно ожидали донесения от сардара о следствиях предначертанного им нападения на русское войско, расположенное в Гевмишлю. Приказ был отдан сделать нужные приготовления для приёму голов побеждённых, которые, по обыкновению, присылаются шаху в знак одержанной победы. Наконец прибыл курьер. Он привёл с собою несколько лошадей, навьюченных неприятельскими головами, которые тотчас торжественно были сложены в груду. Но, невзирая на официальное объявление, читанное нам всенародно, о блистательном поражении главных сил неприятеля, можно было приметить, что курьер приехал не с благополучною вестью, а с просьбою о скорейшей высылке подкреплений; на следующее утро начальник мой, Намард-хан, неожиданно был назначен предводителем десятитысячного корпуса кавалерии, с повелением немедленно выступить к Араксу. Тысячники, сотники, десятники и все прочие военные чиновники суетились и бегали в разных направлениях, теснились в палатке Намард-хана и получали его приказы, которые отдавал он, куря свой великолепный кальян. Мне также дано было поручение. Я должен был предшествовать корпусу с отрядом насакчи, за день пути вперёд, распределять ночлеги и роздыхи и заготовлять корм. Должность эта требовала необыкновенной деятельности и расторопности, но, с другой стороны, представляла несметные выгоды, которыми бы я, без всякого сомнения, воспользовался в полном их объёме, если бы не имел перед глазами недавнего примера Шир-Али-бека. Я чувствовал стеснительный долг – честностью поддерживать себя на месте, пожалованном в награду за честность, и на первый случай, при самой блистательной удобности к набитию пустых карманов, принуждён был порывы своего гения унимать палкою благоразумия.
Я прибыл с моим отрядом в Эривань за несколько дней до появления корпуса. Сардар, после нападения на Гевмишлю, отступил было в эту крепость и ожидал подкрепления конницею, которую вёл к нему мой начальник. Наследник престола, правительствовавший в Азербайджанской области, двинулся с целым войском к Гяндже,[88] которую русские незадолго перед тем заняли, и не мог уделить ему никакой вооружённой силы.
В лагере при Султание ежечасно ожидали донесения от сардара о следствиях предначертанного им нападения на русское войско, расположенное в Гевмишлю. Приказ был отдан сделать нужные приготовления для приёму голов побеждённых, которые, по обыкновению, присылаются шаху в знак одержанной победы. Наконец прибыл курьер. Он привёл с собою несколько лошадей, навьюченных неприятельскими головами, которые тотчас торжественно были сложены в груду. Но, невзирая на официальное объявление, читанное нам всенародно, о блистательном поражении главных сил неприятеля, можно было приметить, что курьер приехал не с благополучною вестью, а с просьбою о скорейшей высылке подкреплений; на следующее утро начальник мой, Намард-хан, неожиданно был назначен предводителем десятитысячного корпуса кавалерии, с повелением немедленно выступить к Араксу. Тысячники, сотники, десятники и все прочие военные чиновники суетились и бегали в разных направлениях, теснились в палатке Намард-хана и получали его приказы, которые отдавал он, куря свой великолепный кальян. Мне также дано было поручение. Я должен был предшествовать корпусу с отрядом насакчи, за день пути вперёд, распределять ночлеги и роздыхи и заготовлять корм. Должность эта требовала необыкновенной деятельности и расторопности, но, с другой стороны, представляла несметные выгоды, которыми бы я, без всякого сомнения, воспользовался в полном их объёме, если бы не имел перед глазами недавнего примера Шир-Али-бека. Я чувствовал стеснительный долг – честностью поддерживать себя на месте, пожалованном в награду за честность, и на первый случай, при самой блистательной удобности к набитию пустых карманов, принуждён был порывы своего гения унимать палкою благоразумия.
Я прибыл с моим отрядом в Эривань за несколько дней до появления корпуса. Сардар, после нападения на Гевмишлю, отступил было в эту крепость и ожидал подкрепления конницею, которую вёл к нему мой начальник. Наследник престола, правительствовавший в Азербайджанской области, двинулся с целым войском к Гяндже,[88] которую русские незадолго перед тем заняли, и не мог уделить ему никакой вооружённой силы.