Страница:
При первом совещании Намард-хана положено было послать немедленно разъезд и лазутчиков, для собрания сведений о движениях русской армии. Приведение в исполнение этого определения было поручено мне. Главноуправляюший по части благочиния нарядил со мною двадцать человек конных ратников из своего корпуса, и сардар дал мне столько же человек своих. На последних возлагалась обязанность быть нашими вожатыми в стране, вовсе нам не известной.
Мы собрались на закате солнца и выступили в путь, когда муэдзины возвестили с минаретов время вечерней молитвы. Оставив влеве Эчмиадзин, место пребывания армянского патриарха, мы направили путь к деревне Аждарак и прибыли к мосту, ведущему в неё, когда едва начинало брезжиться. Мост скрывался ещё в непроницаемой тени, которую с двух сторон бросали на него крутые скалистые берега реки; но деревня, построенная на противоположном возвышении, была уже довольна освещена сиянием зари, и домы поселян отсвечивались от чёрных утёсов, между которыми они были рассеяны. Огромная развалина армянской церкви, дивной постройки, пестрела в самой мрачной части этой дикой и ясной картины, сообщая ей что-то великолепное, тогда как река с шумом разражала волны свои в тёмном и неровном русле. Спускаясь к реке, мы услышали пение петухов и вслед за тем лай собак, встревоженных отголоском топоту наших коней по каменным сводам мосту. Взоры наши были устремлены на деревенские домишки. Вдруг один из моих ратников приостановил лошадь и вскричал:
– О Али! Что это? Посмотрите на развалину, там шевелится нечто белое.
– Да, правда, – отвечал другой. – Вижу, вижу! Это гуль. Теперь самый час, когда они появляются и ищут трупов. Взгляните хорошенько: он пожирает человека.
Я также видел какой-то белый предмет, движущийся у развалины, но не мог определить его. Обрадованные открытием чуда, мы остановились на мосту и пучили глаза со страхом. Одни призывали предстательство Али; другие предавали себя покрову Хусейна; иные превозносили имена пророка и двенадцати имамов. Каждый предлагал различный способ заклинания призраков, но никто не смел двинуться вперёд.
– Развяжите поскорее учкуры у шаровар! – кричал один пожилой иракец. – Мы всегда так делаем с гулями в Исфаганской пустыне, и они тотчас пропадают.
– Это не поможет, – возразил молодой делихан, – надобно иметь с собою хвост лисицы, и только не бояться, тогда гуль ничего вам не сделает.
Но между тем, как мы, полушутя, полусерьёзно, рассуждали на мосту, рассвело совершенно, и призрак исчез. Мы взъехали на берег, и наш храбрый делихан, пришпорив коня стременами, поскакал на гору к опустелой церкви, искать исчезнувшего гуля. Он вскоре воротился к нам с известием, что мы напрасно испугались, потому что это не чёрт, а просто молодая женщина в белом покрывале, которая, по-видимому, прячется в развалинах со своим любовником.
Исполненный усердия к благочинию и новой моей должности лазутчика, я признал необходимым исследовать эту тайну, взял с собою пять человек лучших ратников и лично отправился к церкви, а разъезду приказал дожидаться у мосту. Это могли быть неприятельские любовники.
Объехав угол развалины, мы нашли виновников нашего недоумения. Женщина, казавшаяся больною, лежала на земле под обрушившеюся аркою. Молодой мужчина заботливо поддерживал её голову и старался доставлять ей облегчение. Лицо её, отчасти обнажённое и подёрнутое бледностью, являло черты прелестнейшие. Он также был один из статнейших юношей, каких когда-нибудь случилось мне видеть, и мог служить образцом силы, ловкости и подлинно мужской красоты. Он был одет по-грузински, с длинным ножом на бедре; ружьё его стояло у стены. На белом как снег покрывале её видны были пятна крови. Испуг их, унылый вид юноши и страдания милой его подруги исполнили меня невольной горести. Я долго смотрел на них с удивлением и жалостью, пока решился прервать молчание.
– Что вы тут делаете? – спросил я их наконец. – Что Это за женщина и по какому поводу прячетесь вы в развалинах?
– Мы странники: это моя жена, – отвечал молодой человек. – Куда же нам деваться?
– Вы могли отыскать ночлег себе в деревне, если бы не были люди подозрительные, – возразил я. – Что значит эта кровь на её покрывале?
– Она упала в овраг и ушиблась. Мы бедные люди – мы никто! Сжальтесь и пощадите нас. Вы не сардарские ли? – промолвил он, поглядывая на меня с приметным беспокойством.
Я покрутил усы и, чтобы придать себе весу, сказал:
– Я не знаю вашего сардара! Я слуга начальника моего, насакчи-баши, который, по милости пророка, важнее десятерых сардаров. Говорите тотчас, кто вы такие?
Я приметил, что лицо молодого человека вдруг прояснилось радостью. Оставив свою подругу, он подбежал ко мне, схватил за полу и с жаром закричал:
– Будьте же нашим спасителем! Я ищу у вас покровительства. Я бедный армянин из Гевмишлю. Сардар, последним нападением, разорил нашу деревню, и мы остались без приюту. Слава богу, что вы не сардарские! Сжальтесь над нашим несчастием и, если в вас есть душа и сердце, не передавайте нас в руки нашим злодеям. История наша длинна и печальна: я расскажу вам её впоследствии, но теперь эта несчастная требует скорейшего пособия. Она жестоко изранила себе всё тело; со всем тем, отдых и спокойствие могут ещё возвратить ей силы. Если вы человек и мусульманин, то не откажите нам в защите.
Это воззвание к моим чувствам было почти излишнее. Приятная наружность юноши и жалкое состояние его супруги, которой лицо напоминало мне Зейнаб, возбудили во мне живейшее участие. Я рассеял его опасения и сказал, что всего прежде приищем удобное помещение для больной, а потом, когда подробно узнаю его историю, решу, что с ним самим делать.
Она ничего не говорила и только тщательно подбирала вокруг себя покрывало, обнаруживая страдания свои тяжёлыми вздохами и стоном. Я приказал одному из моих ратников спешиться и больную посадить на его коня. Таким образом перевезли мы её в деревню, где я избрал для неё лучший дом, которого хозяин казался притом человеком добрым и сострадательным. Я поручил ему иметь об той несчастной величайшее попечение; деревенская лекарка взялась лечить её раны. Жители Аждарака, подобно моим пленникам, были армяне. Поэтому они тотчас поняли друг друга, и больная красавица никогда не могла бы достаться в лучшие руки.
Узнав, что кочующие поколения, на припасы которых мы полагали надежду, удалились с высот Аберана, по причине опасности от военных действий, я решился провесть день в Аждараке и отправиться далее по уменьшении солнечного зною. Люди мои рассеялись по дворам: некоторые поселились под мостом, привязав лошадей так, чтобы они могли есть траву; двое заняли мельницу, а я разостлал ковёр свой в беседке, построенной на высоком утесе, откуда мог видеть как деревню, так и приезжающих к нам от русской границы.
Уснув часа два в этом месте, я послал за моим пленником, разделил с ним скромный завтрак, приготовленный добрыми поселянами, в котором мы оба чувствовали крайнюю нужду, обласкал его и велел рассказать мне его похождения. Я внушил ему, что если только он будет говорить правду и удовлетворительно объяснит мне причину своего укрывательства в развалинах, то может надеяться на моё покровительство. Он поклялся святым Георгием, что лгать передо мною не будет, и начал повествование следующим образом.
Глава XXIX
Мы собрались на закате солнца и выступили в путь, когда муэдзины возвестили с минаретов время вечерней молитвы. Оставив влеве Эчмиадзин, место пребывания армянского патриарха, мы направили путь к деревне Аждарак и прибыли к мосту, ведущему в неё, когда едва начинало брезжиться. Мост скрывался ещё в непроницаемой тени, которую с двух сторон бросали на него крутые скалистые берега реки; но деревня, построенная на противоположном возвышении, была уже довольна освещена сиянием зари, и домы поселян отсвечивались от чёрных утёсов, между которыми они были рассеяны. Огромная развалина армянской церкви, дивной постройки, пестрела в самой мрачной части этой дикой и ясной картины, сообщая ей что-то великолепное, тогда как река с шумом разражала волны свои в тёмном и неровном русле. Спускаясь к реке, мы услышали пение петухов и вслед за тем лай собак, встревоженных отголоском топоту наших коней по каменным сводам мосту. Взоры наши были устремлены на деревенские домишки. Вдруг один из моих ратников приостановил лошадь и вскричал:
– О Али! Что это? Посмотрите на развалину, там шевелится нечто белое.
– Да, правда, – отвечал другой. – Вижу, вижу! Это гуль. Теперь самый час, когда они появляются и ищут трупов. Взгляните хорошенько: он пожирает человека.
Я также видел какой-то белый предмет, движущийся у развалины, но не мог определить его. Обрадованные открытием чуда, мы остановились на мосту и пучили глаза со страхом. Одни призывали предстательство Али; другие предавали себя покрову Хусейна; иные превозносили имена пророка и двенадцати имамов. Каждый предлагал различный способ заклинания призраков, но никто не смел двинуться вперёд.
– Развяжите поскорее учкуры у шаровар! – кричал один пожилой иракец. – Мы всегда так делаем с гулями в Исфаганской пустыне, и они тотчас пропадают.
– Это не поможет, – возразил молодой делихан, – надобно иметь с собою хвост лисицы, и только не бояться, тогда гуль ничего вам не сделает.
Но между тем, как мы, полушутя, полусерьёзно, рассуждали на мосту, рассвело совершенно, и призрак исчез. Мы взъехали на берег, и наш храбрый делихан, пришпорив коня стременами, поскакал на гору к опустелой церкви, искать исчезнувшего гуля. Он вскоре воротился к нам с известием, что мы напрасно испугались, потому что это не чёрт, а просто молодая женщина в белом покрывале, которая, по-видимому, прячется в развалинах со своим любовником.
Исполненный усердия к благочинию и новой моей должности лазутчика, я признал необходимым исследовать эту тайну, взял с собою пять человек лучших ратников и лично отправился к церкви, а разъезду приказал дожидаться у мосту. Это могли быть неприятельские любовники.
Объехав угол развалины, мы нашли виновников нашего недоумения. Женщина, казавшаяся больною, лежала на земле под обрушившеюся аркою. Молодой мужчина заботливо поддерживал её голову и старался доставлять ей облегчение. Лицо её, отчасти обнажённое и подёрнутое бледностью, являло черты прелестнейшие. Он также был один из статнейших юношей, каких когда-нибудь случилось мне видеть, и мог служить образцом силы, ловкости и подлинно мужской красоты. Он был одет по-грузински, с длинным ножом на бедре; ружьё его стояло у стены. На белом как снег покрывале её видны были пятна крови. Испуг их, унылый вид юноши и страдания милой его подруги исполнили меня невольной горести. Я долго смотрел на них с удивлением и жалостью, пока решился прервать молчание.
– Что вы тут делаете? – спросил я их наконец. – Что Это за женщина и по какому поводу прячетесь вы в развалинах?
– Мы странники: это моя жена, – отвечал молодой человек. – Куда же нам деваться?
– Вы могли отыскать ночлег себе в деревне, если бы не были люди подозрительные, – возразил я. – Что значит эта кровь на её покрывале?
– Она упала в овраг и ушиблась. Мы бедные люди – мы никто! Сжальтесь и пощадите нас. Вы не сардарские ли? – промолвил он, поглядывая на меня с приметным беспокойством.
Я покрутил усы и, чтобы придать себе весу, сказал:
– Я не знаю вашего сардара! Я слуга начальника моего, насакчи-баши, который, по милости пророка, важнее десятерых сардаров. Говорите тотчас, кто вы такие?
Я приметил, что лицо молодого человека вдруг прояснилось радостью. Оставив свою подругу, он подбежал ко мне, схватил за полу и с жаром закричал:
– Будьте же нашим спасителем! Я ищу у вас покровительства. Я бедный армянин из Гевмишлю. Сардар, последним нападением, разорил нашу деревню, и мы остались без приюту. Слава богу, что вы не сардарские! Сжальтесь над нашим несчастием и, если в вас есть душа и сердце, не передавайте нас в руки нашим злодеям. История наша длинна и печальна: я расскажу вам её впоследствии, но теперь эта несчастная требует скорейшего пособия. Она жестоко изранила себе всё тело; со всем тем, отдых и спокойствие могут ещё возвратить ей силы. Если вы человек и мусульманин, то не откажите нам в защите.
Это воззвание к моим чувствам было почти излишнее. Приятная наружность юноши и жалкое состояние его супруги, которой лицо напоминало мне Зейнаб, возбудили во мне живейшее участие. Я рассеял его опасения и сказал, что всего прежде приищем удобное помещение для больной, а потом, когда подробно узнаю его историю, решу, что с ним самим делать.
Она ничего не говорила и только тщательно подбирала вокруг себя покрывало, обнаруживая страдания свои тяжёлыми вздохами и стоном. Я приказал одному из моих ратников спешиться и больную посадить на его коня. Таким образом перевезли мы её в деревню, где я избрал для неё лучший дом, которого хозяин казался притом человеком добрым и сострадательным. Я поручил ему иметь об той несчастной величайшее попечение; деревенская лекарка взялась лечить её раны. Жители Аждарака, подобно моим пленникам, были армяне. Поэтому они тотчас поняли друг друга, и больная красавица никогда не могла бы достаться в лучшие руки.
Узнав, что кочующие поколения, на припасы которых мы полагали надежду, удалились с высот Аберана, по причине опасности от военных действий, я решился провесть день в Аждараке и отправиться далее по уменьшении солнечного зною. Люди мои рассеялись по дворам: некоторые поселились под мостом, привязав лошадей так, чтобы они могли есть траву; двое заняли мельницу, а я разостлал ковёр свой в беседке, построенной на высоком утесе, откуда мог видеть как деревню, так и приезжающих к нам от русской границы.
Уснув часа два в этом месте, я послал за моим пленником, разделил с ним скромный завтрак, приготовленный добрыми поселянами, в котором мы оба чувствовали крайнюю нужду, обласкал его и велел рассказать мне его похождения. Я внушил ему, что если только он будет говорить правду и удовлетворительно объяснит мне причину своего укрывательства в развалинах, то может надеяться на моё покровительство. Он поклялся святым Георгием, что лгать передо мною не будет, и начал повествование следующим образом.
Глава XXIX
Похождения армянина Юсуфа и жены его, Мариям
– Я сын старосты армянской деревни Гевмишлю, по имени Коджы-Петроса, и воспитывался в Эчмиадзине, где мой дядя служит диаконом при патриархе. Меня зовут Юсуф. Имея при себе двух старших сыновей для пособия в хозяйстве, родители предназначили меня к духовному званию; но когда война возгорелась с Россиею и наша деревня подвергалась беспрестанным нападениям своих и неприятельских грабителей, то я оставил Эчмиадзин и учение и поспешил домой, чтоб помогать отцу и братьям силою защищать наше имущество. В первом году мы потеряли скот и посевы, но не оставили родимых пашен и обрабатывали их с саблею на бедре и ружьём за плечами. Едва только появлялись мародёры, русские или персидские, мы поспешно собирались в кучу и давали им отчаянный отпор. Таким образом несколько лет сряду оберегали мы бедное своё достояние.
Два года тому назад я работал очень рано утром в отдалённом углу поля и увидел персидского ратника, скачущего узким ущелием, над которым я тогда сидел. С ним была женщина, которую, видимо, он похитил и увозил с собою. Женщина эта, как только меня приметила, тотчас начала кричать и протягивать ко мне руки. Я побежал вниз по крутому скату и перебил дорогу ратнику в самой теснине ущедия. Таща за собою лишнюю тяжесть, он не мог свободно владеть оружием и хотел опрокинуть меня натиском своей лошади; но я стал твёрдою ногою и пылкую скотину встретил сабельным ударом через голову. Лошадь прыгнула в сторону, женщина полетела на землю, и сам всадник с трудом удержался на седле. Он схватился за ружьё; но, видя, что я уже прицеливаюсь в него своею винтовкою, быстро поворотил лошадь и ускакал во всю прыть.
Я побежал к женщине, отбитой у него этим смелым подвигом, и нашёл её почти без чувств: она жестоко ушиблась о каменную почву. Я немедленно отвязал покрывало, охраняющее нижнюю часть лица, чтобы дать свободный доступ воздуху, и что ж? Увидел юное, прелестное, очаровательное лицо, какого никто и вообразить себе не может. Я держал ангельскую голову на своих руках и долго всматривался в неё с удовольствием, прежде нежели подумал, что делать. Словом, я влюбился, как только можно влюбиться, видя в первый раз в жизни прекрасное женское лицо на двадцать втором году от роду. Наконец она раскрыла большие, чудесные глаза и довершила свою победу – я весь воспламенился. Опомнясь от боли и испугу, она, как обыкновенно водится, начала бранить меня за то, что я осмелился отбросить покрывало и глядеть на лицо её; я извинялся – она не прощала; я клялся крестом господним и святым Георгием в своей невинности – она показывала, будто сердится; но в самом деле была довольна мною и моим усердием. Я узнал от неё, что она дочь старосты армянской деревни Гюклю, лежащей в нескольких агаджах от Гевмишлю, и была похищена этим персом, которого прежде не видала. Несколько дней тому назад в их деревне произошла стычка между персами и грузинами. Персы овладели деревнею и оставили её накануне того дня, но один ратник из их отряду укрылся в околотке, и когда девицы вышли поутру, с сосудами на головах, черпать воду в водоёме, устроенном возле ближайшего ключа, он внезапно бросился на них, как хищный зверь. Схватив за руку шедшую впереди дочь старосты и грозя умертвить её кинжалом, если она не сдастся беспрекословно, он встащил её на лошадь – и помчался стрелою. Он вёз её в Эривань, где, без сомнения, имел в предмете продать её вместо пленной грузинки.
Между тем как она описывала мне своё приключение, мы увидели толпу всадников, скачущих в том же направлении, откуда появился персидский ратник. «Ах! это батюшка!» – вскричала она радостно. – И мой дядя с ними! И Агуб, и Ованес, и Арутюн, и мой братец Карапет!» – Вмиг всадники подоспели к нам; она бросилась в объятия родителя: наступили поздравления, приветствия, торжественные восклицания. Она объяснила отцу, что я её освободитель; я сказал ему, кто я, и почтенный староста, обратясь ко мне, промолвил:
«Добро пожаловать! Да процветёт ваш дом! Мы с отцом вашим соседи и добрые знакомые. Вы спасли нашу Мариям – благодарность для вас лежит на головах наших. Мы понесём вас на них в нашу деревню, будем целовать ваши ноги и гладить ваши брови. Вы будете нашим гостем. Вот случай убить барана и повеселиться об освобождении нашей девушки от мусульманской неволи!»
Мы отправились в Гюклю, деревню, лежащую в прекрасном местоположении, недалеко от крутых берегов Пембаки, протекающей и в нашем селе, откуда видны Каспийское море и Чёрный монастырь, ближайший форпост русской армии. Все почти жители вышли нам навстречу: радость их была неизъяснима. История освобождения Мариям молниею переходила из уст в уста, беспрестанно украшаясь новыми удивительными обстоятельствами, так что в противоположном конце деревни начали уже было рассказывать, будто дочь их старосты была похищена великаном ужасного виду, с каменною головою и железными когтями, на медных ногах, с рыбьими перьями на спине. Он ехал верхом на драконе, который, быстро скача по вершинам холмов, раздроблял ногами скалы, распрыскивавшиеся от его копыт, как щепки, и, с каждым прикосновением к земле, производил треск, подобный пушечному залпу. Но ангел, в лице деревенского юноши, небесной красоты, окружённый облаком, с огненным мечом в руке, внезапно слетел с вершины высокой горы и одним махом своего меча превратил великана и дракона в пепел, и когда девушка очнулась от ужасу, уже не видала их более, а только приметила перед собою ангела в армянском платье. К этому присовокупляли они, что отправившиеся в погоню поселяне нашли того ангела, сидящего возле неё на пятках, и просили его пожаловать к ним в деревню, и что он теперь пирует с ними у старосты. Само собою разумеется, что ангел-то был ваш слуга. Толпа суеверных поселян различного возрасту и полу стеклась перед домом старосты, чтобы увидеть небесного гостя; но когда я появился, один мальчик, который, гоняя овец, часто встречался со мною в горах, вдруг закричал: «Какой он ангел? Я знаю: он Юсуф, сын Коджы-Петроса, из Гевмишлю!» – и таким образом кончилось всё чудо.
Я возвратился домой, предаваясь сладостным мечтам любви, которая ежедневно усиливалась в моём сердце, пока для меня самого не сделалась несносною. Я решился объявить моим родителям, что мне уже пора жениться, и просил высватать за меня дочь старосты из Гюклю. Матушка, первая сваха в нашем околотке, рада была случаю, что могла употребить в мою пользу свои дарования; но батюшка безусловно отринул мою просьбу, сказав, что теперь трудные времена, что у него нет ни полушки денег и что думать о свадьбах ввиду неприятеля значило бы прямое сумасбродство. Вы легко вообразите себе моё отчаяние: я плакал, мучился целые полтора года, терял здоровье, исхудал как щепка и в прошедшую зиму занемог горячкою. Сожалея о моём состоянии, отец мой предпочёл наконец жизнь сына отвращению своему к свадебным издержкам и сказал мне за тайну, чтобы я не кручинился, потому что у него есть горшок с деньгами, зарытый в земле, и что вскоре он поздравит меня с невестою. Суток через двое я выздоровел совершенно и побежал в Гюклю сообщить это радостное известие Мариям, с которою иногда удавалось мне видеться на короткое время. На другой день батюшка поехал, с несколькими старейшинами, к ео родителю. Переговорив о деле, старики воспользовались этим случаем, чтоб выпить лишнюю рюмку араку, и за бутылкою решили, что, для благополучного супружества, надобно непременно сделать наперёд помолвку и ещё раз напиться порядком до свадьбы.
Через три дня матушка с двумя деревенскими старухами, мой дядя поп и я отправились в Гюклю на лошаках, для совершения помолвки и для определения существа и цены свадебных подарков. Мы были приняты с большими церемониями, и матушка тотчас вступила с женщинами в переговоры. Она предложила, от моего имени, два полные прибора платья, то есть две широкие женские рубахи: одну красную шёлковую, а другую голубую бумажную; две пары женских шаровар: шёлковые и бумажные; два ситцевые джюббе, или узкие женские кафтаны; два покрывала: белое и голубое клетчатое; две пары башмаков: одни зелёные с высокими каблуками, другие тёмно-коричневые, без каблуков, подкованные гвоздями. Сверх того, я должен был поднести моей невесте кисейный печатный платок и некоторое количество повязок на голову; матушка же обещала прибавить пятьдесят пиастров деньгами на мелкие издержки, и медную цепочку с персидским золотым туманом, для ношения на шее. Прения были жарки и шумны. Каждая статья подвергалась особенному разбору относительно к числу, доброте и цвету предметов, и когда, после долгих споров, обе стороны окончательно согласились на известные условия, то ещё нашлись разные непредвидимые поводы к недоумениям, и наши женщины чуть не рассорились навсегда за денежный подарок «на молоко». Но искусство моей матери преодолело все трудности, и меня с дядею попом позвали в женское отделение, строжайше предварив, чтобы я не улыбался, потому что от этого супружество будет неблагополучно.
Матушка сидела на земле, посреди своих старух, насупротив родительницы невесты, также окружённой старухами. Мариям вошла в комнату в одно время со мною, но через противоположные двери. Матушка надела ей на палец медное кольцо, снятое с моего пальца; дяде попу родственница Мариям поднесла вина, и когда он потянул порядочно из кувшина, тотчас объявил, что мы помолвлены надлежащим образом. Мы с Мариям не полагали пределов нашему счастию.
Вскоре потом мы с матушкой отправились в Эривань для покупки подарков, она верхом на осле, я пешком возле неё с саблею и ружьём за плечами. Мы проходили мимо лагеря сардара, расположенного на высотах Аберана, но нас никто не беспокоил. Возвращаясь домой с покупками, мы спускались с горы, господствующей над долиною, где лежит наша деревня, как вдруг матушка приметила что-то белое, мелькающее вдали между строениями.
«Что это, Юсуф? – сказала она. – Неужели шатёр раскинут на нашем дворе?»
Занятый мыслями о невесте и свадьбе, я отвечал беззаботно: «Да, кажется, шатёр. Они, верно, делают приготовления к пиру».
«Ради бороды моего мужа, перестань говорить о пире! – сказала матушка с гневом. – Ты с ума сошёл, что ли? Там должны быть или русские, или персы. Это так же несомненно, как то, что я христианка. В том и другом случае нам беда – мы пропали!»
Мы подъехали поближе и убедились, что замечание матушки было справедливо. В наше отсутствие русские заняли Гевмишлю. Мы нашли в деревне пятьдесят человек их пехоты и пятидесятника, или, как они называют, капитана. Солдаты распределены были по дворам, а начальник остановился в нашем доме. О свадьбе нечего было и думать: родители наши, заботясь единственно о сохранении имущества, отложили её бессрочно и в настоящих обстоятельствах признали необходимым притвориться совершенными бедняками.
Капитан был достойный молодой человек, и хотя возбуждал в нас смех своими белыми волосами, маленькими голубыми глазками и необыкновенно узким платьем, все, однако ж, чрезвычайно его полюбили. Он держал своих солдат в строжайшей подчинённости, был очень ласков и обходителен с жителями и подавал собою пример редкой воздержности. Мы были очень довольны нашими незваными гостьми: сравнивая наглость и хищничество наших персидских ратников, в мирное даже время, с кротким и дружеским поведением неприятеля, мы считали себя счастливыми, что хоть на несколько месяцев были покорены русскими. Капитан, как все франки, казался очень любопытным: он беспрестанно расспрашивал нас о разных подробностях наших обычаев, учился от нас по-персидски, записывал всё, что ни услышит, принимал даже участие в семейных наших обстоятельствах. Узнав, что прибытие его помешало счастию хозяйского сына, он был весьма огорчён этим обстоятельством, старался ободрить нас всеми мерами и просил поступать дома так, как бы его там не было. Он уверял, что военные действия возобновятся ещё не скоро, так как персы не обнаруживают никакого движения, русские же ожидают подкреплений из Тифлиса, и что мы доставим ему большое удовольствие, если все переженимся в его пребывание в нашем селе. Он даже предложил пособить по возможности моей свадьбе и подарил моей невесте несколько грузинских галдунов[89].
Убедясь, что нам нечего опасаться от русских, мы тотчас приступили к совершению свадебных обрядов. Вечером отправил я в Гюклю свои подарки; их отнесли туда несколько человек наших поселян, торжественно, на головах, на деревянных подносах, с музыкою впереди, которая состояла из двух человек певчих, зурны и бубна. Приятель наш, капитан, одолжил меня своим русским барабаном, который, в руках одного из наших пастухов, гремел в горах, как див, и произвёл удивительное впечатление в целом околотке: все сказали, что такой шумной свадьбы у нас ещё не бывало. Взамен получил я в подарок от моей невесты пару кавказских пистолетов, оправленных медью и принадлежавших её деду, который когда-то служил ратником в войске грузинского наместника.
На следующее утро мы поехали в Гюклю за невестою. Время было ясное, но душное и предвещало грозу. Я нарядился в новое платье, украсив себя серебряным набедренником, лядункою, богатым ятаганом и другими принадлежностями, занятыми мною у грузина, находившегося в службе капитана, а сам капитан ссудил мне своего коня, отличного карабахпа. Сопровождаемые родственниками и капитаном и умножив по возможности нашу толпу всеми добрыми знакомыми и незнакомыми, мы построились в торжественный ход недалеко от Гюклю, вступили в деревню с музыкою, песнями и шумными восклицаниями, остановились перед домом тестя и, после обычных поздравлений и прохладительных, отправились обратно в Гевмишлю, с невестою. Она была покрыта с ног до головы красным покрывалом, ниспадавшим кругом её с широкого блюда, помещённого на голове, и ехала возле меня на жеребце своего родителя, удерживаемом за поводья двумя её братьями. Дорогой мы держали с нею кушак, она за один конец, а я за другой. Впереди ехали дядя поп и дядя диакон, из Эчмиaдзинa; за нами же следовали родители, родственники, друзья и вся деревенская молодёжь, одни верхом на лошадях, другие на ослах, иные пешком, совершая различные игры и потрясая воздух весёлыми кликами. Подъезжая к деревне, мы остановились, зажгли свечи и тронулись с места в порядке, тихим шагом. Дядя поп и дядя диакон принялись за псалмы, напевая их как можно крепче в нос, на лучший эчмиадзинский манер, среди шуму многочисленных зрителей. Мы спешились перед церковью, у дверей которой любезный капитан, наш покровитель, выстроил своих воинов, чтоб придать более блеску священному обряду; даже алтарь, невзирая на бедность дяди попа, был убран для нас великолепнее обыкновенного, цветами, лентами и зеркалами. Через полчаса мы вышли супругами из храма божия.
Между тем небо покрылось густыми тучами. К вечеру начал накрапывать дождь: гости разбежались, и мы принуждены были отложить до следующего дня пир и увеселения, приготовленные батюшкою. Наступил час, так нетерпеливо ожидаемый, столь драгоценный для супругов. В нашей стране, так же как и в Грузии, деревенские домы строятся по большей части в земле и освещаются отверстиями в плоской крыше. Нередко странник, думая, что ходит по ровной почве, попирает ногами жилище бедного поселянина. Таков был и дом моих родителей; спальня, отведённая для нас, новобрачных, с дверьми, выходящими прямо на двор, озарялась дневным светом сквозь одно из подобных отверстий, которое, для такого важного случая, было закрыто.
По нашим обычаям, новобрачный удаляется первый в спальню: потом является к нему юная супруга, которая снимает ему башмаки и чулки, тушит светильник и тогда уже скидает с себя покрывало. Сильная гроза, с молниею, громом и проливным дождём, разразилась над нашею деревнею в то именно время, когда я пошёл в спальню. Когда Мариям тушила светильник, на дворе нечаянно послышался чрезвычайный шум, и чуть только ступила она белою ногою в брачное ложе, бросаясь в объятия обожающего её супруга, вся крыша потряслась и что-то необыкновенное провалилось в нашу горницу с ужасным треском, огнём и несносным запахом серы.
– Громовая стрела, клянусь святым Георгием, упала возле нашей кровати! – вскричал я. – Это нехорошая примета. Уходи, душа моя, мой друг, Мариям! Уходи отсюда поскорее.
Она схватила покрывало и побежала к дверям. Вдруг последовал страшный взрыв, но взрыв такой сильный, такой оглушительный, что я думал, будто ад разверзся подо мною. Я упал без чувств под градом обрушивающихся камней с песком и обломками штукатурки. Помню только, что сперва ослепил меня огромный клуб разительного свету, вспыхнувший с облаком серного, удушливого дыму, потом вдруг водворилось гробовое молчание.
Я долго лежал под грудою развалин; наконец опомнился, слыша другие взрывы и постепенно увеличивающуюся суматоху, крик людей, топот и ржание лошадей, бряцание оружия, ружейную пальбу, стоны раненых и умирающих. «Что это такое, ради всего священного в мире? – сказал я про себя. – Неужели настал день светопреставления?» Тут услышал я крик женщины. «Это Мариям!» – вскричал я и сильно стряхнул с себя навалившуюся кучу обломков. К немалому изумлению своему, я почувствовал себя свободным. Я быстро вскочил на ноги, хотя во многих местах тела ощущал жестокие ушибы; но когда взобрался на крышу, то первый предмет, который представился моим взорам, был свирепый перс с саблею в одной руке, а в другой с кровавою человеческою головой, которую в то мгновение озарил блеск молнии. Он кинулся опрометью на меня, и я, от страху, опять упал в развалины. «Но моя Мариям, моя невинная супруга! Где она? Что с нею сталось?» – подумал я и, пренебрегая всякою опасностью, снова полез на крышу. Тут новое блистание молнии облило ярким светом ужасное зрелище перед моими глазами – именно, сражение, или, лучше сказать, отчаянную сечу между русскими и персами. Воины преследовали друг друга с неслыханным ожесточением; поселяне спасались бегством; земля устлана была трупами. Вдруг произошёл новый взрыв, гораздо сильнейший всех прежних. Деревенский скот, испугавшись треску, разломал заборы и разбежался во все стороны с визгом и дикою стремительностью: часть его вторгнулась между сражающихся и довершила суматоху, произведённую взрывом. Персы начали отступать. Я метался в разные стороны, совершенно как бешеный, не зная, что делать и куда бежать: мне казалось, что везде слышу вопль прелестной моей подруги, и нигде её не видел. Бегая босиком, в одной рубахе, я жестоко изранил ноги свои кремнями и острыми обломками; наконец лишился сил в исступлении и повалился на пол, как мёртвый.
Два года тому назад я работал очень рано утром в отдалённом углу поля и увидел персидского ратника, скачущего узким ущелием, над которым я тогда сидел. С ним была женщина, которую, видимо, он похитил и увозил с собою. Женщина эта, как только меня приметила, тотчас начала кричать и протягивать ко мне руки. Я побежал вниз по крутому скату и перебил дорогу ратнику в самой теснине ущедия. Таща за собою лишнюю тяжесть, он не мог свободно владеть оружием и хотел опрокинуть меня натиском своей лошади; но я стал твёрдою ногою и пылкую скотину встретил сабельным ударом через голову. Лошадь прыгнула в сторону, женщина полетела на землю, и сам всадник с трудом удержался на седле. Он схватился за ружьё; но, видя, что я уже прицеливаюсь в него своею винтовкою, быстро поворотил лошадь и ускакал во всю прыть.
Я побежал к женщине, отбитой у него этим смелым подвигом, и нашёл её почти без чувств: она жестоко ушиблась о каменную почву. Я немедленно отвязал покрывало, охраняющее нижнюю часть лица, чтобы дать свободный доступ воздуху, и что ж? Увидел юное, прелестное, очаровательное лицо, какого никто и вообразить себе не может. Я держал ангельскую голову на своих руках и долго всматривался в неё с удовольствием, прежде нежели подумал, что делать. Словом, я влюбился, как только можно влюбиться, видя в первый раз в жизни прекрасное женское лицо на двадцать втором году от роду. Наконец она раскрыла большие, чудесные глаза и довершила свою победу – я весь воспламенился. Опомнясь от боли и испугу, она, как обыкновенно водится, начала бранить меня за то, что я осмелился отбросить покрывало и глядеть на лицо её; я извинялся – она не прощала; я клялся крестом господним и святым Георгием в своей невинности – она показывала, будто сердится; но в самом деле была довольна мною и моим усердием. Я узнал от неё, что она дочь старосты армянской деревни Гюклю, лежащей в нескольких агаджах от Гевмишлю, и была похищена этим персом, которого прежде не видала. Несколько дней тому назад в их деревне произошла стычка между персами и грузинами. Персы овладели деревнею и оставили её накануне того дня, но один ратник из их отряду укрылся в околотке, и когда девицы вышли поутру, с сосудами на головах, черпать воду в водоёме, устроенном возле ближайшего ключа, он внезапно бросился на них, как хищный зверь. Схватив за руку шедшую впереди дочь старосты и грозя умертвить её кинжалом, если она не сдастся беспрекословно, он встащил её на лошадь – и помчался стрелою. Он вёз её в Эривань, где, без сомнения, имел в предмете продать её вместо пленной грузинки.
Между тем как она описывала мне своё приключение, мы увидели толпу всадников, скачущих в том же направлении, откуда появился персидский ратник. «Ах! это батюшка!» – вскричала она радостно. – И мой дядя с ними! И Агуб, и Ованес, и Арутюн, и мой братец Карапет!» – Вмиг всадники подоспели к нам; она бросилась в объятия родителя: наступили поздравления, приветствия, торжественные восклицания. Она объяснила отцу, что я её освободитель; я сказал ему, кто я, и почтенный староста, обратясь ко мне, промолвил:
«Добро пожаловать! Да процветёт ваш дом! Мы с отцом вашим соседи и добрые знакомые. Вы спасли нашу Мариям – благодарность для вас лежит на головах наших. Мы понесём вас на них в нашу деревню, будем целовать ваши ноги и гладить ваши брови. Вы будете нашим гостем. Вот случай убить барана и повеселиться об освобождении нашей девушки от мусульманской неволи!»
Мы отправились в Гюклю, деревню, лежащую в прекрасном местоположении, недалеко от крутых берегов Пембаки, протекающей и в нашем селе, откуда видны Каспийское море и Чёрный монастырь, ближайший форпост русской армии. Все почти жители вышли нам навстречу: радость их была неизъяснима. История освобождения Мариям молниею переходила из уст в уста, беспрестанно украшаясь новыми удивительными обстоятельствами, так что в противоположном конце деревни начали уже было рассказывать, будто дочь их старосты была похищена великаном ужасного виду, с каменною головою и железными когтями, на медных ногах, с рыбьими перьями на спине. Он ехал верхом на драконе, который, быстро скача по вершинам холмов, раздроблял ногами скалы, распрыскивавшиеся от его копыт, как щепки, и, с каждым прикосновением к земле, производил треск, подобный пушечному залпу. Но ангел, в лице деревенского юноши, небесной красоты, окружённый облаком, с огненным мечом в руке, внезапно слетел с вершины высокой горы и одним махом своего меча превратил великана и дракона в пепел, и когда девушка очнулась от ужасу, уже не видала их более, а только приметила перед собою ангела в армянском платье. К этому присовокупляли они, что отправившиеся в погоню поселяне нашли того ангела, сидящего возле неё на пятках, и просили его пожаловать к ним в деревню, и что он теперь пирует с ними у старосты. Само собою разумеется, что ангел-то был ваш слуга. Толпа суеверных поселян различного возрасту и полу стеклась перед домом старосты, чтобы увидеть небесного гостя; но когда я появился, один мальчик, который, гоняя овец, часто встречался со мною в горах, вдруг закричал: «Какой он ангел? Я знаю: он Юсуф, сын Коджы-Петроса, из Гевмишлю!» – и таким образом кончилось всё чудо.
Я возвратился домой, предаваясь сладостным мечтам любви, которая ежедневно усиливалась в моём сердце, пока для меня самого не сделалась несносною. Я решился объявить моим родителям, что мне уже пора жениться, и просил высватать за меня дочь старосты из Гюклю. Матушка, первая сваха в нашем околотке, рада была случаю, что могла употребить в мою пользу свои дарования; но батюшка безусловно отринул мою просьбу, сказав, что теперь трудные времена, что у него нет ни полушки денег и что думать о свадьбах ввиду неприятеля значило бы прямое сумасбродство. Вы легко вообразите себе моё отчаяние: я плакал, мучился целые полтора года, терял здоровье, исхудал как щепка и в прошедшую зиму занемог горячкою. Сожалея о моём состоянии, отец мой предпочёл наконец жизнь сына отвращению своему к свадебным издержкам и сказал мне за тайну, чтобы я не кручинился, потому что у него есть горшок с деньгами, зарытый в земле, и что вскоре он поздравит меня с невестою. Суток через двое я выздоровел совершенно и побежал в Гюклю сообщить это радостное известие Мариям, с которою иногда удавалось мне видеться на короткое время. На другой день батюшка поехал, с несколькими старейшинами, к ео родителю. Переговорив о деле, старики воспользовались этим случаем, чтоб выпить лишнюю рюмку араку, и за бутылкою решили, что, для благополучного супружества, надобно непременно сделать наперёд помолвку и ещё раз напиться порядком до свадьбы.
Через три дня матушка с двумя деревенскими старухами, мой дядя поп и я отправились в Гюклю на лошаках, для совершения помолвки и для определения существа и цены свадебных подарков. Мы были приняты с большими церемониями, и матушка тотчас вступила с женщинами в переговоры. Она предложила, от моего имени, два полные прибора платья, то есть две широкие женские рубахи: одну красную шёлковую, а другую голубую бумажную; две пары женских шаровар: шёлковые и бумажные; два ситцевые джюббе, или узкие женские кафтаны; два покрывала: белое и голубое клетчатое; две пары башмаков: одни зелёные с высокими каблуками, другие тёмно-коричневые, без каблуков, подкованные гвоздями. Сверх того, я должен был поднести моей невесте кисейный печатный платок и некоторое количество повязок на голову; матушка же обещала прибавить пятьдесят пиастров деньгами на мелкие издержки, и медную цепочку с персидским золотым туманом, для ношения на шее. Прения были жарки и шумны. Каждая статья подвергалась особенному разбору относительно к числу, доброте и цвету предметов, и когда, после долгих споров, обе стороны окончательно согласились на известные условия, то ещё нашлись разные непредвидимые поводы к недоумениям, и наши женщины чуть не рассорились навсегда за денежный подарок «на молоко». Но искусство моей матери преодолело все трудности, и меня с дядею попом позвали в женское отделение, строжайше предварив, чтобы я не улыбался, потому что от этого супружество будет неблагополучно.
Матушка сидела на земле, посреди своих старух, насупротив родительницы невесты, также окружённой старухами. Мариям вошла в комнату в одно время со мною, но через противоположные двери. Матушка надела ей на палец медное кольцо, снятое с моего пальца; дяде попу родственница Мариям поднесла вина, и когда он потянул порядочно из кувшина, тотчас объявил, что мы помолвлены надлежащим образом. Мы с Мариям не полагали пределов нашему счастию.
Вскоре потом мы с матушкой отправились в Эривань для покупки подарков, она верхом на осле, я пешком возле неё с саблею и ружьём за плечами. Мы проходили мимо лагеря сардара, расположенного на высотах Аберана, но нас никто не беспокоил. Возвращаясь домой с покупками, мы спускались с горы, господствующей над долиною, где лежит наша деревня, как вдруг матушка приметила что-то белое, мелькающее вдали между строениями.
«Что это, Юсуф? – сказала она. – Неужели шатёр раскинут на нашем дворе?»
Занятый мыслями о невесте и свадьбе, я отвечал беззаботно: «Да, кажется, шатёр. Они, верно, делают приготовления к пиру».
«Ради бороды моего мужа, перестань говорить о пире! – сказала матушка с гневом. – Ты с ума сошёл, что ли? Там должны быть или русские, или персы. Это так же несомненно, как то, что я христианка. В том и другом случае нам беда – мы пропали!»
Мы подъехали поближе и убедились, что замечание матушки было справедливо. В наше отсутствие русские заняли Гевмишлю. Мы нашли в деревне пятьдесят человек их пехоты и пятидесятника, или, как они называют, капитана. Солдаты распределены были по дворам, а начальник остановился в нашем доме. О свадьбе нечего было и думать: родители наши, заботясь единственно о сохранении имущества, отложили её бессрочно и в настоящих обстоятельствах признали необходимым притвориться совершенными бедняками.
Капитан был достойный молодой человек, и хотя возбуждал в нас смех своими белыми волосами, маленькими голубыми глазками и необыкновенно узким платьем, все, однако ж, чрезвычайно его полюбили. Он держал своих солдат в строжайшей подчинённости, был очень ласков и обходителен с жителями и подавал собою пример редкой воздержности. Мы были очень довольны нашими незваными гостьми: сравнивая наглость и хищничество наших персидских ратников, в мирное даже время, с кротким и дружеским поведением неприятеля, мы считали себя счастливыми, что хоть на несколько месяцев были покорены русскими. Капитан, как все франки, казался очень любопытным: он беспрестанно расспрашивал нас о разных подробностях наших обычаев, учился от нас по-персидски, записывал всё, что ни услышит, принимал даже участие в семейных наших обстоятельствах. Узнав, что прибытие его помешало счастию хозяйского сына, он был весьма огорчён этим обстоятельством, старался ободрить нас всеми мерами и просил поступать дома так, как бы его там не было. Он уверял, что военные действия возобновятся ещё не скоро, так как персы не обнаруживают никакого движения, русские же ожидают подкреплений из Тифлиса, и что мы доставим ему большое удовольствие, если все переженимся в его пребывание в нашем селе. Он даже предложил пособить по возможности моей свадьбе и подарил моей невесте несколько грузинских галдунов[89].
Убедясь, что нам нечего опасаться от русских, мы тотчас приступили к совершению свадебных обрядов. Вечером отправил я в Гюклю свои подарки; их отнесли туда несколько человек наших поселян, торжественно, на головах, на деревянных подносах, с музыкою впереди, которая состояла из двух человек певчих, зурны и бубна. Приятель наш, капитан, одолжил меня своим русским барабаном, который, в руках одного из наших пастухов, гремел в горах, как див, и произвёл удивительное впечатление в целом околотке: все сказали, что такой шумной свадьбы у нас ещё не бывало. Взамен получил я в подарок от моей невесты пару кавказских пистолетов, оправленных медью и принадлежавших её деду, который когда-то служил ратником в войске грузинского наместника.
На следующее утро мы поехали в Гюклю за невестою. Время было ясное, но душное и предвещало грозу. Я нарядился в новое платье, украсив себя серебряным набедренником, лядункою, богатым ятаганом и другими принадлежностями, занятыми мною у грузина, находившегося в службе капитана, а сам капитан ссудил мне своего коня, отличного карабахпа. Сопровождаемые родственниками и капитаном и умножив по возможности нашу толпу всеми добрыми знакомыми и незнакомыми, мы построились в торжественный ход недалеко от Гюклю, вступили в деревню с музыкою, песнями и шумными восклицаниями, остановились перед домом тестя и, после обычных поздравлений и прохладительных, отправились обратно в Гевмишлю, с невестою. Она была покрыта с ног до головы красным покрывалом, ниспадавшим кругом её с широкого блюда, помещённого на голове, и ехала возле меня на жеребце своего родителя, удерживаемом за поводья двумя её братьями. Дорогой мы держали с нею кушак, она за один конец, а я за другой. Впереди ехали дядя поп и дядя диакон, из Эчмиaдзинa; за нами же следовали родители, родственники, друзья и вся деревенская молодёжь, одни верхом на лошадях, другие на ослах, иные пешком, совершая различные игры и потрясая воздух весёлыми кликами. Подъезжая к деревне, мы остановились, зажгли свечи и тронулись с места в порядке, тихим шагом. Дядя поп и дядя диакон принялись за псалмы, напевая их как можно крепче в нос, на лучший эчмиадзинский манер, среди шуму многочисленных зрителей. Мы спешились перед церковью, у дверей которой любезный капитан, наш покровитель, выстроил своих воинов, чтоб придать более блеску священному обряду; даже алтарь, невзирая на бедность дяди попа, был убран для нас великолепнее обыкновенного, цветами, лентами и зеркалами. Через полчаса мы вышли супругами из храма божия.
Между тем небо покрылось густыми тучами. К вечеру начал накрапывать дождь: гости разбежались, и мы принуждены были отложить до следующего дня пир и увеселения, приготовленные батюшкою. Наступил час, так нетерпеливо ожидаемый, столь драгоценный для супругов. В нашей стране, так же как и в Грузии, деревенские домы строятся по большей части в земле и освещаются отверстиями в плоской крыше. Нередко странник, думая, что ходит по ровной почве, попирает ногами жилище бедного поселянина. Таков был и дом моих родителей; спальня, отведённая для нас, новобрачных, с дверьми, выходящими прямо на двор, озарялась дневным светом сквозь одно из подобных отверстий, которое, для такого важного случая, было закрыто.
По нашим обычаям, новобрачный удаляется первый в спальню: потом является к нему юная супруга, которая снимает ему башмаки и чулки, тушит светильник и тогда уже скидает с себя покрывало. Сильная гроза, с молниею, громом и проливным дождём, разразилась над нашею деревнею в то именно время, когда я пошёл в спальню. Когда Мариям тушила светильник, на дворе нечаянно послышался чрезвычайный шум, и чуть только ступила она белою ногою в брачное ложе, бросаясь в объятия обожающего её супруга, вся крыша потряслась и что-то необыкновенное провалилось в нашу горницу с ужасным треском, огнём и несносным запахом серы.
– Громовая стрела, клянусь святым Георгием, упала возле нашей кровати! – вскричал я. – Это нехорошая примета. Уходи, душа моя, мой друг, Мариям! Уходи отсюда поскорее.
Она схватила покрывало и побежала к дверям. Вдруг последовал страшный взрыв, но взрыв такой сильный, такой оглушительный, что я думал, будто ад разверзся подо мною. Я упал без чувств под градом обрушивающихся камней с песком и обломками штукатурки. Помню только, что сперва ослепил меня огромный клуб разительного свету, вспыхнувший с облаком серного, удушливого дыму, потом вдруг водворилось гробовое молчание.
Я долго лежал под грудою развалин; наконец опомнился, слыша другие взрывы и постепенно увеличивающуюся суматоху, крик людей, топот и ржание лошадей, бряцание оружия, ружейную пальбу, стоны раненых и умирающих. «Что это такое, ради всего священного в мире? – сказал я про себя. – Неужели настал день светопреставления?» Тут услышал я крик женщины. «Это Мариям!» – вскричал я и сильно стряхнул с себя навалившуюся кучу обломков. К немалому изумлению своему, я почувствовал себя свободным. Я быстро вскочил на ноги, хотя во многих местах тела ощущал жестокие ушибы; но когда взобрался на крышу, то первый предмет, который представился моим взорам, был свирепый перс с саблею в одной руке, а в другой с кровавою человеческою головой, которую в то мгновение озарил блеск молнии. Он кинулся опрометью на меня, и я, от страху, опять упал в развалины. «Но моя Мариям, моя невинная супруга! Где она? Что с нею сталось?» – подумал я и, пренебрегая всякою опасностью, снова полез на крышу. Тут новое блистание молнии облило ярким светом ужасное зрелище перед моими глазами – именно, сражение, или, лучше сказать, отчаянную сечу между русскими и персами. Воины преследовали друг друга с неслыханным ожесточением; поселяне спасались бегством; земля устлана была трупами. Вдруг произошёл новый взрыв, гораздо сильнейший всех прежних. Деревенский скот, испугавшись треску, разломал заборы и разбежался во все стороны с визгом и дикою стремительностью: часть его вторгнулась между сражающихся и довершила суматоху, произведённую взрывом. Персы начали отступать. Я метался в разные стороны, совершенно как бешеный, не зная, что делать и куда бежать: мне казалось, что везде слышу вопль прелестной моей подруги, и нигде её не видел. Бегая босиком, в одной рубахе, я жестоко изранил ноги свои кремнями и острыми обломками; наконец лишился сил в исступлении и повалился на пол, как мёртвый.