Назаров Андрей. Песочный дом

   Заглядывая в окна лестничных клеток, в мутную пропасть, разверзшуюся за ними, Лерка чувствовал, что способен прыгнуть и не разбиться, но миновать грань, уйти из себя в целое и обитать в пространстве, слившись с растворенной в нем музыкой. Чувство это сродни было тому, что возникало прежде за роялем в счастливые часы, когда в музыке сосредоточивалось все его существо и жизнь не взыскивала с него, не показывала на дребезжащем, немом и непреодолимом стекле деяние рук его, о которое преткнулась и воля его, и надежда, и музыка...
   "Почему я об этом? - подумал Лерка, привычно ограждаясь от страшного видения, открывшегося когда-то за станционным окном и так внезапно настигшего. - Оттого, что смерть, наверное... Старик, смерть его рядом - и та, Алешина..."
   - Что? - переспросил Лерка, оборачиваясь к Авдейке.
   - Грудь ему разворотило. Под Сталинградом.
   - Под Сталинградом, - повторил про себя Лерка. - Вот оно что... Возле Иловинского разъезда.
   Он зажмурился, опасаясь, что, как тогда, на полустанке, откроет глаза и сквозь слепящий свет увидит свою фотографию в руках штатского и Кашей с разорванным ухом плюнет ему под ноги. "Этот!" - скажет штатский и сунет фотографию в карман.
   - Этот! - произнес Лерка вслух и едва не грохнулся с лестницы.
   Он раскрыл глаза и увидел на перилах руки. Они покрылись веснушками и казались чужими.
   - Ты о чем? - спросил Авдейка.
   - Деда твоего кровь, - ответил Лерка, присмотревшись к рукам.
   - Ничего, у деда много крови, - заверил Авдейка, поспешно отводя глаза.
   # # #
   Попав в Леркину квартиру, Авдейка испугался, что заблудится, но виду не подал. Позади него Лерка запирал дверь пестрыми руками.
   - Пойдем, умоемся, - сказал Лерка и быстро нашел ванную комнату, ще стояли блики кафельного сверкания и такой душистый запах, что кружилась голова.
   Он пустил воду и протянул розовый овал с красивыми, но непонятными буквами. Авдейка отодвинулся, не в силах предположить, что таким чудом моют руки. Все же он сунул руки с мылом под сверкающий кран и тут же отдернул. Вода была теплая. На всякий случай он побыстрее передал мыло Лерке.
   - У вас что, ванной нет? - спросил Лерка и смутился.
   Авдейка представил свою раковину с эмалью, отбитой по форме смешного слоника с двумя хоботами, ржавые подтеки воды, кран, из которого всегда капало, и стены с отбитой штукатуркой.
   - Есть, - ответил Авдейка. - Только у нас другая ванная.
   Лерка покрутил мыло и бросил его в мыльницу.
   - Ты что? - Авдейка вынул розовый круг из мыльной воды, подержал над струёй и стряхнул. - Его сухим держать надо, иначе оно в кисель превратится и пропадет.
   - Я не знал, - ответил Лерка и сунул под струю розовые руки.
   Кровь деда, вздувавшаяся на них пеной, брызнула, и исчезла в никелированном стоке. Авдейка вздохнул.
   Вытерев руки о полотенце, похожее на халат дяди Коли, они прошли коридором, потом комнатами, которые комнаты, и другими, которые холлы. Всюду лежали ковры, было так просторно и пушисто, что Авдейка перестал ощущать себя. По дороге он увидел на стене тетю балерину с высоко поднятой ногой в белой туфельке. Авдейка вспомнил тяжелые сапоги деда и сказал:
   - Это тетя балерина из кино.
   - Это не из кино. Это знаменитая Павлова.
   - Она в деревню уехала, - сказал Авдейка.
   - А я думал, в Париж, - ответил Лерка.
   - Правда, в деревню, так в кино сказали. Еще там земля была, как черный шарик, и звезды. Они как льдинки и звенят ночью.
   "Ишь ты, - подумал Лерка, - звенят".
   - А далеко мы идем?
   - В мой кабинет.
   - У меня тоже будет кабинет, когда вырасту, - сказал Авдейка, оживившись. - Там еще кресло "ампир" будет стоять. Оно красное, из него пружины торчат очень красиво.
   Авдейка показал пальцем, как весело закручиваются пружины, ступил в Леркин кабинет и обомлел. Огромное животное паслось на желтом лугу. Оно было лениво, черно и чем-то обижено.
   - Оно здесь... - начал Авдейка, не смея произнести "живет".
   Но Лерка понял. Что-то помешало ему рассмеяться, он торопливо подошел к роялю, открыл крышку и, упав рукой на клавиши, взял торопливый аккорд.
   - Рояль, - неприязненно сказал Лерка.
   - Играет! - воскликнул Авдейка. - Он играет! Я знаю, я почти всегда его слышу, когда из распределителя возвращаюсь.
   - Это я раньше играл, теперь не могу, - буркнул Лерка.
   Авдейка подошел и тронул желтые зубы. Они подались, страдая мучительными звуками.
   - Я бы тоже не мог, - сказал он, отдернув руки. Лерка захлопнул крышку и, преодолевая внезапную стесненность, спросил:
   - Хочешь карту с линией фронта посмотреть?
   - Хочу, - почему-то шепотом ответил Авдейка. - Где она?
   - У отца в кабинете.
   Авдейка снова погрузился в тишину ковровых переходов и вынырнул перед огромной картой, раскинутой во всю стену пустынной комнаты.
   - Флажки! - прошептал Авдейка.
   - Это линия фронта. Тут наши, а там - немцы. Понял?
   - Какая война огромная! - ответил Авдейка, потрясенно озирая карту.
   - Смотри. Вот Минск возьмем - и выкатим немцев за границу.
   - И война кончится?
   - Нет. Война кончится, когда Берлин возьмем.
   - Скорее бы. - Авдейка вздохнул и подумал, как чудесно станет, когда кончится война, - все заберутся на крыши и станут счастливыми и будут смотреть оттуда - далеко-далеко.
   - Скорее бы... - повторил Лерка, потянувшись к окну на отдаленный звук, невнятно затронувший его и напрочь сбивший с мысли. - Как ты сказал огромная? Война огромная - это хорошо... А я вот маленький был, огонь очень любил. В деревне, помню, однажды дом загорелся, да не в той, где мы жили, а за пять километров. Я как услышал - побежал. Бегу и не знаю - зачем, но чувствую - надо мне туда. Прибежал, а там пламя столбом, от дома один остов уцелел, крыша едва держится. Огонь воет, где-то в рельс бьют, люди плачут. И я заплакал, да так, что кинулись ко мне, утешать стали. А знаешь, отчего я плакал? От восторга, от красоты плакал. И от ужаса - ведь пожирало дом это пламя. Пожирало и костями хрустело. Меня самого туда тянуло - броситься и огнем стать, - только страшно. Я потом всегда хотел дом сжечь. Не знаю, зачем и рассказываю, первый раз. Теперь не хочу, вырос. Сижу тут, как в ловушке, и не рыпаюсь. Попробовал - будет. И все так сидят. Там - война, а мы тут...
   - А разве у нас не война? Всюду война. И у нас, - возразил Авдейка.
   - Наши же ровесники воюют, - продолжал Лерка, совершенно не помня, с кем разговаривает. - И гибнут. А мы что? Что вот ты для победы делаешь?
   - Живу, - ответил Авдейка.
   Лерка опешил. Он уставился на мальчика, не сразу сообразив, кто перед ним. "Живет он, - с внезапной неприязнью подумал Лерка. - Живет и в ус не дует. И все они так - и маленькие и взрослые - живут, и ладно. Одному мне больше всех надо. И я же перед ними виноватым выхожу".
   - Ладно, - сказал он. - Идем гравюры смотреть.
   - Мне к деду пора, - ответил Авдейка. - Теперь, наверное, Глаша ушла и мне можно.
   Но Лерка настаивал:
   - Идем. Я обещал, значит, идем.
   Авдейка удивился, но пошел.
   Гравюры оказались рисунками корабликов, переложенными папиросной бумагой. Лерка бухнул альбом мальчику на колени, наугад развернул и, ткнув пальцем, объяснил:
   - "Меркурий", русский бриг. Турок победил, эскадру целую.
   - Я так и знал! - воскликнул Авдейка. - Я знал, что это ты кораблики рисуешь. Я их во дворе видел.
   - Я только на стенах могу. По-настоящему рисовать трудно. Учили меня гиблое дело. Словно бабочку ловишь: летит - красиво, а поймал - дохлая, сказал Лерка и, вспомнив про сломанную бабочку, покосился на Авдейку.
   Но Авдейка не вспомнил.
   - Да, тяжелое это рисование, - согласился он.
   - Ты-то откуда знаешь? - раздраженно спросил Лерка. - Рисовал, что ли?
   - Дядя Петя-солдат рисовал. Рисовал, рисовал, а потом исчез. И нет его больше.
   Придавленный раскрытым альбомом, Авдейка завороженно следил за летучими бригами, изредка покачивая ногами в разбитых ботинках. Вырванный из дворовой жизни, он потерял индивидуальность, привлекавшую Лерку, и казался вполне обычным, бледным, обношенным мальчишкой. "Насочинял я о нем что-то, - думал Лерка. - В лужу он не упадет, видишь ли. И про огонь наболтал. Все от безделья, от тоски".
   Отдаленный звук, донесшийся со двора, приблизился, и стекла дрогнули Степкиным смехом. Лерка насторожился. В руках его оказался непонятный предмет из двух трубок.
   - Что это? - спросил Авдейка.
   Лерка отпрянул от окна и принялся заталкивать бинокль в ящик стола. Потом, испугавшись, что Степка уйдет, бросил бинокль на ковер и начал лихорадочно шарить в ящиках.
   - Вот черт. Бери, я обещал, - сказал Лерка, вытаскивая стеклянную трубочку. - Может, еще что-нибудь хочешь? Ну, быстрее!
   - Я ничего не хочу, - ответил Авдейка, вылезая из-под альбома.
   - Все чего-нибудь хотят, - продолжал Лерка, выбрасывая из ящиков то, что попадало в руку. - Может, готовальню? Или карандаши? Краски? Марки?
   - Мне ничего не надо. Ничего не надо, - повторял Авдейка, изумленно глядя на то, что происходит с Леркой, и пятясь к двери.
   - Может, вещи? - выкрикнул Лерка, в два прыжка пересекая комнату и распахивая дверцы вделанного в стену шкафа. - Бери, у тебя же нет ничего.
   Плеснули оловом полотна внутренних зеркал, фигура Лерки мелькнула в них, раздвоилась и исчезла. Из колышущейся глубины полетели на ковер вещи. Они вздувались в полете и причудливо распластывались по ковру, сохраняя форму человеческих обрубков. Авдейка в ужасе отпрянул и ударился о дверной косяк.
   - Тенниска! Куртка! Пальто демисезонное! Рубашка! Гольфы! Костюм!
   Груда вещей росла, как курган из поверженных врагов.
   - Рубашка! Горностай мамин! Костюм! Галстуки! Гольфы! Рубашка! Рубашка! Рубашка!
   Лерка выдохся, шагнул из темноты в зеркальный створ и встретил Авдейкин взгляд. Они молча смотрели друг на друга, разделенные грудой вещей, и ненависть, отраженная в их глазах, углублялась с анфиладной бесконечностью.
   - Не надо мне твоих гольфостаев, - дрожащим голосом произнес Авдейка и, нащупав дверь, исчез в коридоре.
   Не дожидаясь, пока бессловесная домработница выпустит Авдейку, Лерка подхватил бинокль и распахнул окно. На насыпи, на краю распаханной полосы, выделявшейся темной заплатой на зазеленевшей насыпи, стоял слепой Сидор. Степки не было.
   Не выпуская бинокля, Лерка прошел по кабинету, споткнулся о груду одежды, стал яростно зашвыривать вещи ногами в шкаф, а потом остыл и вернулся к окну.
   # # #
   - Дядя Сидор! Что вы, дядя Сидор! Мы вскопали уже у вас! - кричал Авдейка, выскочивший из подъезда к насыпи, к неподвижным ногам Сидора, постукивавшего лопатой о камешек.
   Сидор воткнул лопату и принялся отыскивать Авдейку незрячими синими глазами.
   - Я здесь, дядя Сидор, - сказал Авдейка и взобрался на насыпь. - Мы с дедом у вас вскопали.
   - Правда, - ответил Сидор без всякого выражения. - Я и чую. Руками. Руки, милай, все чуют.
   Он вытащил кисет и стал сворачивать цигарку, страшно дрожа руками и просыпая табак. Прикурив, Сидор заговорил, неподвижно глядя мимо Авдейки, которого потерял его синий взгляд:
   - Еще с осени знал, тяжелого года ждать - лист мшиной кверху ложился. А лист - он знает. Вот и тяжелый - сынов убило. Обоих. Не писали все, не писали - и на тебе. И не близко были, а в один день пресеклись. Вот как. Вот и тяжелый год. Были легкие, да облетели.
   Он прокашлялся и принялся сосать потухшую цигарку.
   - Дядя Сидор, что вы сажать будете? Я помогу.
   - Спасибо, милай. Только ничего я сажать не буду. Морковь хотел, для глаз, говорят, пользительно, только баловство это. Не дожить мне до моркови. Всему свое время, а мое вышло. И так припозднился, все сынов ждал...
   Они стояли лицом к лицу, разъединенные черной полосой пустующей земли старик и мальчик, изолированные дремотными полусферами Леркиного бинокля, как единственно сущие в мире - старик и мальчик, начало и конец неисчислимого рода людей, прерванного войной, - старик и мальчик, опоры моста, рухнувшего в реку, "до" и "после" - старик и мальчик, между которых ему, Лерке, места не было. Он не выдержал и отвел бинокль. Двор, обступавший старика и мальчика, был пуст, насторожен, он внушал скорбное обаяние их неподвижным фигурам. Покачивалась распахнутая дверь в кочегарку - вниз, в непроглядную темень, в чрево двора, затаившее Степкин смех.
   Когда Авдейка оставил Сидора и понуро побрел к дому, стараясь не торопиться и думать, что дед жив, он опять попал в глаза Лерки, попал соринкой, заставившей его зажмуриться и отвернуться. Открыв глаза, он увидел лужу в воротах, напоминавшую очертания Африки. Растоптанная Авдейкиным дедом, лужа перестала быть лужей, она заполнила собой все зрение, она казалась твердью, разрушенной вселенской катастрофой, - и Лерка отнял бинокль от глаз.
   Ворота были распахнуты и пусты. Жизнь совершилась и миновала их, не заметив лужи, походя растоптанной сапогами безумного старика. "Живу", ответил Лерке его внук. Они живут, надсаживаются и хрипят, как этот старик, похожий на подстреленного буйвола. "А я не хочу жить, чтобы жить. Когда я играл и мог стать пианистом, мое существование имело смысл и тем было жизнью, как оно стало бы жизнью, попади я на фронт, в великую войну, и даже погибни в ней. А в этой тишине, в робости, в бесславии - не хочу. Претит мне жить абы как - ведь люди же мы! Однако, - перебил он себя, - весь двор абы как живет, а ты перед каждым лебезишь, ничтожному мальчишке в рот смотришь. Верно, - решил он, - фальшивлю я с ними. Все одерживаюсь, слова лишнего не скажу, будто стыжусь себя. А почему?" Лерка раздраженно зашагал по комнате, стараясь забыть, как освободился однажды в словах своих и поступках - и заглянуть теперь боится в то, чем это кончилось. "Потому, что я не голодаю. Потому, что живу в своем доме как хочу и отец у меня генерал, - решил Лерка, минуя болезненное воспоминание. - Да каждый из них руку бы дал отрубить за такого отца".
   Несколько успокоенный, он вернулся к окну и забрался с ногами на подоконник. "Я ведь не виноват, что родился у генерала? - думал Лерка. - Нет, не виноват. Родился - и все тут. Никто во дворе не родился, а я - пожалуйста. Глуповато, но факт. Может, и не случайно вовсе. Перст судьбы, как говорит маман".
   Он впервые оценил избранность своего положения со стороны, увидел его глазами разутых дворовых ребят и незаметно проникся сознанием своего превосходства над ними. Смущало Лерку лишь то, что отца своего он знал немногим больше их и не помнил, когда говорил с ним - верно, до войны, да еще после позорного возвращения из побега на фронт, когда отец на ходу бросил ему: "Отвоевался. Завтра зайдешь, разговор есть". На разговор этот у отца времени не хватило. У него никогда не хватало времени, и прежде Лерка страдал от этого, обижался и думал: вот-де, генерал, а сам все с бумагами, с докладами, с начальством, поди, из винтовки стрелять не умеет.
   С войной Лерка и вовсе отвык от отца, радовался, что тот не лезет в его жизнь, и лишь теперь неожиданно оценил отцовское генеральство, которое естественным порядком вещей ставило его сына над сыновьями старшин и капитанов. Лерка углубился в изучение открывшихся возможностей, как ребенок, получивший новую игрушку и запустивший пальцы в волшебный механизм. Без особого интереса он взглянул вниз, когда во двор высыпала ватага ребят и сгрудилась возле окна первого этажа. Оттуда донесся стук и трубный вой. Лерка насторожился, перегнулся через подоконник, но за выступом стены разглядел лишь согнутые спины. Вой стал глуше, утробнее, тонко задребезжало стекло, и что-то заметалось в глубине дома. Лерка перегнулся сильнее, потерял равновесие и скользнул головой вниз. Выравнивая тело, руки его вскинулись было вверх, и он непременно выпал бы из окна, но справился, вздернул туловище и, резко опустив руки, успел ухватиться пальцами за филенку подоконника. Лерка застыл, лежа на животе, наполовину высунувшись из окна, и боялся вздохнуть, чтобы не нарушить хрупкого равновесия. Теперь он видел ребят, поднимавших к окну Ибрагима каверзную фигуру в противогазе, надсадно дувшую в гофрированную трубку.
   Беспомощный, взмокший от страха, Лерка висел над двором, проклиная свое любопытство. Немного оправившись, он перенес усилие на пальцы, вцепившиеся в выступ подоконника, и по сантиметрам стал втягивать себя в комнату. Он понял, что спасен, когда до спазмы, едва не стоившей ему падения, испугался, что ребята увидят его в этой унизительной позе.
   Наконец он втянул себя в комнату и обтер лоб. Рука скользнула по онемевшей коже, как по подтаявшему льду. Лерка дрожал от пережитого ужаса и стоял неподвижно, не владея ногами, пока громкие вопли ребят, бросившихся наутек, не вспугнули его.
   Из подъезда выскочила фигура в белом, и по непонятной горчичной речи Лерка узнал Ибрагима. Хохот убегавших ребят гулко отдавался в подворотне.
   Лерка сжал зубы, отвернулся и, заметив на ковре пиджак, яростно ударил его ногой, зашвыривая в шкаф вслед остальной одежде. Пиджак исчез, и только рукав еще высовывался из-за дверцы. Лерка примерился поддать его, но остановился, пораженный внезапной мыслью, и стал перебирать одежду, тщательно осматривая каждую вещь и отрясая пыль. Укладывая складку к складке, он разложил свой гардероб, сплошь покрывший ковер, рояль и письменный стол. Поднявшись на вращающийся табуретец, он осмотрел простертые под ним одежды, испытывая неведомое прежде мстительное ликование.
   Насмотревшись, Лерка развесил вещи по местам и решительно вышел из дома, уловив краем уха из сводки Информбюро, что освобожден Минск.
   # # #
   - Держи, глупый мальчик! Держи, хулиган! - сипло кричал Ибрагим, овладев русской речью.
   Он потрясал палкой и негодующе топал ногами, но с места не трогался.
   Миновав подворотню, ребята оказались на задаем дворе, где, склонившись над пятачком земли, выровненной поя игру в ножики, сидел Авдейка. Он побывал дома, видел рубаху с застиранными пятнами крови, сохнувшую на кухне, и самого деда, живого, но неподвижного, который лежал на кровати мамы-Машеньки с закрытыми глазами. Авдейка присел рядом, оказавшись как бы в подножии холма, и гладил деда, пока Глаша снова не прогнала его. Тогда он ушел и наткнулся на кораблик с двумя мачтами, вантами и парусами, начертанный ритмичными линиями на пепельной земле. Он был бриг и победил турецкую эскадру.
   - Да стойте же! - кричал Сахан, выходя из подворотной мглы. - Ибрагим домой побежал штаны надевать.
   - Ну, что он? Что Ибрагим? Я дул, я не видел ничего, - спрашивал каверзный Сопелка, выдергиваясь из маски.
   - Аж табурет со страха сбил, - ответил Сахан, заталкивая противогаз за брючный ремень. - А потом - за нами. Во дворе только и чухнулся, что в подштанниках. Впечатлительный очень.
   - Будет теперь нас помнить, - заявил каверзный Сопелка.
   - Это точно, - подтвердил Сопелка-скептик. - Вот попадемся ему - вспомнит.
   - Не попадемся, - заверил бдительный Сопелка. - Я всегда по сторонам смотрю, свистну, если что.
   - То-то у тебя лоб вечно в шишках, свистун, - ответил скептик.
   - Ша, Сопелки. Чем языки чесать, пошли в ножички по маленькой. Вон и клиент прилетел, - сказал Сахан, указывая на Авдейку.
   - Это не клиент, это Бабочка, - поправил Болонка.
   - Я и говорю - прилетел.
   Сахан усмехнулся и, нашаривая в кармане нож, двинулся к месту для игры. Шагах в трех от Авдейки он вдруг остановился и вытянул шею. Сопелки притихли, сжались в бутон, а у Болонки отпала челюсть. Обернувшись в направлении взглядов, Авдейка увидел рядом с собою у стены груду лохмотьев, внезапно почувствовал в ней жизнь и с криком отпрянул. Лохмотья затряслись бесшумным смехом, из них вынырнули бескровные руки и стали выворачивать друг о друга пальцы.
   - Идиот, - сказал слегка побледневший Сахан. - Черт его принес. Пошли отсюда.
   - Куда? - спросил Болонка. - Там Ибрагим.
   - Ну так прогони его, - ответил Сахан.
   - Сам прогони.
   - Откуда он? - спросил Авдейка.
   - С Канатчиковой дачи.
   - Что это?
   - Ну, дача как дача. В лесу. Канатами огорожена. И в ней идиоты живут.
   - Но ведь здесь мы живем. Это наше место.
   - Вот и скажи ему, что наше. Авдейка затих, сделал что-то в себе, словно преодолел забор, и шагнул к идиоту.
   - Это наше место, дядя идиот, - вежливо сказал Авдейка.
   Идиот самозабвенно и жутко выгибал пальцы и не слышал. Авдейку обдало жаром дыхание жизни в копошащихся отрепьях. Он снова преодолел что-то в себе и коснулся идиота рукой. Тот заметил Авдейку, вскинул молочные глаза, замычал и одним духом исчез за углом.
   - Он теплый... - с дрожью в голосе произнес Авдейка.
   - Они трусы, эти идиоты, - небрежно пояснил Сахан.
   - Как сказать, - возразил Сопелка-скептик. Сахан раскрыл нож и одним движением ноги стер кораблик.
   - По гривенничку! - объявил он.
   - Я не могу, - заявил Болонка с фарисейской грустью собственника. - Вот раньше... А теперь у меня черт, вдруг проиграю?
   - Ладно, без тебя, не велика потеря, - сказал Сахан. - Только что вас мало, Сопелки?
   - Трое в ремеслухе, двое на рынке промышляют, один работает. Да двух изолировали. Кто-то из них черта из пробирки вытащил - и проглотил, чтобы не сознаваться.
   - Вот как... - Болонка насторожился.
   - Ты чего? - спросил Авдейка.
   Болонка наклонился к нему и, дыша в ухо, зашептал, кося глазом на Сопелок:
   - Спасибочки, проболтались. Я и не знал, что они чертей едят. Я теперь своего черта так закопаю, что им в жисть не найти. Не дам Сопелкам моего черта съесть.
   - По гривенничку - это рублишка с кона набегает, - объявил Сахан. Начали.
   Он стал раз за разом вонзать нож в очерченный на земле круг - от груди, колена, подбородка - и уже заканчивал кон, когда рядом с его перочинным ножом вонзилась финка с наборной рукояткой. Сахан вздрогнул и, не поднимая головы, вмиг узнал этот месарь, ударивший, как пучок света.
   Нож был германской стали, фабричный, с легкой эфеской и упругим лезвием с бороздками, престижный нож, не чета тем, что из напильников точили по ремеслухам.
   - Кащей! - восхищенно воскликнул бдительный Сопелка.
   - Привет честной компании, - сказал Кащей, присаживаясь. - Что, Сахан, детишек раздеваешь? Сколько на кону?
   "Как же, играй с тобой! - думал Сахан. - Не знаешь, что лучше, проиграть или выиграть".
   - Копейки, - ответил он, быстро принимая свой нож. - Только руки марать.
   - Ну, коли так, будем спички тащить!
   - Ура! Спички тащить! - закричали Сопелки и забрали гривенники.
   Когда Лерка вышел из подворотни на задний двор, незначительный Сопелка тащил зубами спичку, вбитую в центр круга рукояткой ножа. Рядом с ним, голова к голове, стоял на четвереньках Болонка, чудом избежавший проигрыша, и визжал от восторга.
   Увидев в кругу ребят Кащея, Лерка дрогнул, но мстительная идея, владевшая им, не позволяла отступать. Он дождался, пока выпрямился перепачканный Сопелка с торчащей в зубах спичкой, и объявил:
   - Ребята, наши Минск взяли!
   - Ура! Минск! Ура! - закричали мальчишки, подпрыгивая и потрясая кулаками.
   "Вот так, папаша, выходит, освободили тебя, радуйся", - думал Сахан, ковыряя ножом землю.
   - Слушайте, ребята, давайте сделаем что-нибудь для фронта, пока не поздно. А то кончится война - а мы ни при чем окажемся. Вон Ферапонт Головатый самолет на свои сбережения построил, слышали?
   - Эка удивил. Прошлым годом тоже колхозник какой-то на два танка пожертвовал, - ответил любознательный Сопелка.
   - Богатые они, колхозники, - сказал его завистливый брат.
   - Это перекупщики, что на рынках торгуют, - богатые. А колхозники - голь, хуже нас живут. Ферапонт этот из Сибири вроде, - заметил Кащей.
   - Ну да, он там с Болонкой червяков ел, а на сбережения самолеты строил, отозвался Сахан.
   - Ты к чему клонишь, моряк? - спросил Кащей.
   - А к тому, что все вокруг героизм проявляют, а мы - ничего, - ответил Лерка, покорно отзываясь на "моряка".
   - Ишь ты, героизм! Какие нежности при нашей бедности, - бросил Сахан.
   - А все же подумать надо. Всем...
   - Ну, ты всех-то не равняй. Я и окопы рыл, и проволоку мотал, - огрызнулся Сахан.
   - Поди бесплатно! До сих пор помнишь, - белозубо отозвался Кащей. - Копать - все копали. А вот ремеслушные Сопелки со своим классом после смены оставались - так на самолет заработали.
   - Правда. Они и ночевали там, - подтвердили Сопелки.
   Лерка решил, что момент настал, и произнес с посильной твердостью:
   - Давайте деньги на танк соберем.
   - Может, на корабль сбросимся? - неприязненно спросил Кащей. - Чего мелочиться?
   - А на танке напишут, - продолжал Лерка, ободрившись: - "Красной Армии от Песочного дома".
   - А ты думал, сколько он стоит? - спросил Сахан.
   - На танк не соберем, так хоть на башню - и то дело.
   - Пусть тот и собирает, кому всех дел - в карман слазить. А у меня сапоги, видишь, того, пропускают аш два о, - угрюмо ответил Сахан и выставил ботинок, перевязанный бельевой веревкой.
   - Не прибедняйся, - оборвал его Кащей. - Сопелки вон босиком ходят.
   - Теперь ребят полно, - сказал Лерка. - Пустим клич по дворам, соберем деньги.
   - С мира по нитке, голому рубаха, - сказал умудренный Сопелка.
   - Не хотел бы я в той рубахе ходить, - заметил Сахан.
   - Соберем! - неожиданно выпалил Авдейка. - Непременно соберем. Пойдем по дворам...
   - С шапкой, - вставил Сахан. - Болонка будет червяков жрать, а ты с шапкой по кругу.
   - Соберем! Соберем! Даешь танк! - кричали Сопелки.