Страница:
Еще раз от души благодарю Вас за присланное письмо. Вы не можете представить, как отрадно мне думать, что более нежели за тысячу верст есть благороднейшее сердце, готовое сочувствовать моим слабым трудам. Не лишите меня и на будущее время чести видеть от Вас хотя несколько строк. День, когда я увижу эти строки, будет для меня светлым праздником.
С глубочайшим уважением и совершеннейшею преданностью имею честь быть, милостивый государь, Вашим покорнейшим слугою
Иван Никитин.
No. При этом прилагаю по Вашему желанию стихотворение "Другоженец" и др.
1855 г. января 17
8. А. А. КРАЕВСКОМУ
Милостивый государь, Андрей Александрович.
Позвольте мне принести Вам глубокую благодарность за январскую книжку Вашего прекрасного журнала. Я принял Ваш подарок как милого гостя, нечаянно посетившего мой скромный уголок, и вполне ценю то внимание, которым Вам угодно было меня удостоить. Позвольте мне также выразить искреннюю благодарность за помещение моих стихотворений в июньской книжке "Отеч. записок" прошлого года 1, за эту, сделанную мне, честь и, наконец, за Вашу лестную обо мне рекомендацию, которой я обязан моим первым знакомством с публикой. Смею уверить Вас, милостивый государь, что всего этого я никогда не забуду: у меня покамест нет ничего, кроме страстной, бескорыстной любви к искусству и пламенного желания жертвовать для него всеми моими способностями, всею моею жизнию, тогда как Ваше имя произносится с уважением на необъятном пространстве Руси, - все это я знаю, - и тем более мне дорого Ваше участие.
Г-н Авдеев2, во время своего проезда через Воронеж, 18 октября минувшего года, взял у меня для Вашего журнала шесть стихотворений: "Упрямый отец", "Жена ямщика", "Вечер после дождя", "Купец на пчельнике", "Неудачная присуха" и "Бурлак". Из них одно: "Жена ямщика" каким-то образом попало в "Современник" и напечатано не в том виде, в каком отдано мною г. Авдееву; ясно, что редакция "Современника" получила стихотворение не от него, а от кого-то другого, и получили ли Вы от г. Авдеева мои стихотв., я тоже не знаю. Если мои пьесы Вам известны и признаны почему-либо неудобными к напечатанию, не угодно ли Вам будет принять от меня прилагаемые здесь, новые, которым, если Вы найдете их стоящими внимания, не откажитесь, по свойственной Вам снисходительности, дать место на страницах Вашего журнала. Что касается меня, я поставлю себе в особенную честь постоянно для него трудиться, если это Вы позволите. При этом одна моя покорнейшая просьба: если при напечатании моих стихотворений найдется что-либо, требующее исключения, умоляю Вас это исключение обозначать точками, а не заменять словами. В стихотворениях простонародных всякое искусственное слово легко может нарушить гармонию целой пьесы, уже по тому одному, что оно искусственное, чему и был пример: редакция "Библиотеки для чтения" внесла целые строки в мои стихотворения 3, и, обезобразив их, отозвалась, что не позволено ставить точек на место исключенных стихов. Я говорю это решительно не с тем намерением, чтобы мой упрек "Библиотеке для чтения" вышел каким бы то ни было образом наружу, говорю, потому что мне больно.
С глубочайшим уважением и совершеннейшею пре-данностию имею честь быть, милостивый государь, Ваш покорнейший слуга
Иван Никитин.
21 февраля 1855 г. Воронеж.
9. Н. И. ВТОРОВУ
Милостивый государь, Николай Иваныч.
Вот сегодняшний труд, вылившийся из души *. Просмотрите, ради бога! Жаль, если он Вам не понравится. Я хотел прийти к Вам сам, но, по милости сапожника, сижу без калош (извините за откровенность). Если не найдете времени пожаловать ко мне, - пришлите завтра с кем-нибудь, сделав на полях отметки; если стихотворение удачно, - тотчас тиснем. Поздравляю Вас с весною. Я сегодня ездил в поле. Боже, как хорошо! Ручьев тысячи, звуков тысячи. Все кипит, начинает жить; видел и слышал жаворонков, грачей, скворцов, уток; теперь в ушах шум, в глазах виденная картина...
Всею душою преданный Вам
И. Никитин.
1855, 13 марта.
10. Н. И. ВTOPOBУ
Милостивый государь, Николай Иванович.
Что мне делать? Обращаюсь к Вам за советом. Легче мне нет, напротив, ноги болят более и более, поясница тоже *. Впереди представляется мне картина меня самого, медленно умирающего, с отгнившими членами, покрытого язвами, потому что такова моя болезнь. Здесь в Сухих Гаях я один, и это уединение убивает меня не менее болезни. Тоска страшная! Родных нет никого, не на ком остановить глаз. Быть может, это тоска - ребячество, - я не спорю, но выше моих сил с нею бороться, не видя надежды к лучшему. Итак, я думаю вот что: где-нибудь около Воронежа, верст за 6 или за 7, найти удобную квартиру и поселиться в ней. Воздух и там, вне города, будет хорош, а главное, почти ежедневно я буду иметь удовольствие видеть подле себя моих близких. Как Вы посоветуете? Поговорите об этом с Иваном Ивановичем2, который и передаст Вам мое письмо. Он видел меня и доскажет то, чего я не высказал. Разумеется, Павел Иванович 3 очень добр, и здесь все к моим услугам; разумеется, что я не оставлю его деревни, если буду сколько-нибудь двигаться, но лежать полубезжизненным одному - невыносимо. К тому же, живи я около города, я могу, хотя изредка, прибегать к медицинской помощи. Подумайте, добрый Николай Иванович, как лучше сделать, а мне грустно, крепко грустно.
Всею душою преданный Вам
Иван Никитин. 1855 года, июня 23 дня.
1856
11. Н. И. ВТОРОВУ
Милостивый государь, Николай Иванович.
Благодарю Вас за "Русский вестник" и "Современник". Если у Вас есть 2 No последнего, - позвольте прочитать.
Ну, что нам делать с моими стихотворениями? Не попросить ли Нечаева выписать через почту 30 или 50 экземпляров? Это просто - мука. Вот - нужно бы пред
ставить князю 1, Майкову, Порецкому и другим. Чтоб задавили черти этого Нечаева! Посоветуйте, что делать. A propos: Вы не читали "Северной пчелы"? 2 Ф. Булгарин, говорили мне, изволил сделать взгляд на мою книжку: "Что вот-де самородка произведение, исправленное и изданное г. Д. Н. Толстым, на которого смело можно положиться, что-де в самом деле книжка вышла премилая, что у меня-де есть кипы подобных самородных произведений, да все, знаете, некогда взяться за исправления" и т. д. ..Посоветуйте насчет книг-то, ради бога, такая досада, что смерть!
Всею душою преданный Вам
И. Никитин.
1856 г., марта 24.
12. А. Н. МАЙКОВУ
Милостивый государь, Аполлон Николаевич.
Примите от меня в знак глубочайшего к Вам уважения первые опыты моего труда 1. Вижу, как он слаб и беден, но он мне дорог по тем воспоминаниям, которые с ним связаны. Я никому доселе не говорил о моей жизни: я знаю, как смешна бесплодная жалоба. Но Вы - поэт. Я могу говорить с Вами откровенно, не для того, чтобы, так сказать, напроситься на Ваше участие, я просто хочу поделиться с Вами тем, чем никогда и ни с кем не делился. Я слагаю свой скромный стих - один, в глуши. Слагал среди грязи обыденной жизни, при говоре и плоской брани извозчиков, при покупке и продаже овса и сена, при насмешках своих мещан-собратьев, которые иногда видели меня с карандашом в руке, ищущего отдохновения за безыскусственною песнью; слагал под гнетом нужды, при упреках своего... не назову последнего имени: мне слишком грустно и больно 2. Теперь, слава богу, легче: я кое-как выбился на более ровную дорогу. По крайней мере на меня не указывают пальцами, что вот дескать, черт его знает чем занимается. А если и укажут, у меня есть опора - надежда в будущем. Да, надежда. Я готов трудиться, и, может быть, бог даст мне силу, может быть, я скажу хотя одно живое слово... о, как тогда мне было бы сладко жить и как легко умереть, умереть с мыслью, что я не для того только родился, чтобы продавать овес и сено! А если я обманусь, если все это одна мечта, сам мой новый путь - печальная ошибка!., нет, лучше замолчу. Право, не знаю, почему пишу к Вам под влиянием тяжелой грусти. Может быть, потому, что в эту минуту передо мной лежит мой первый слабый труд, не выразивший полно того, что я хотел выразить.
Искренне благодарю Вас за присланную книжку стихотворений (185, года). Я получил ее в то время, когда недвижно лежал в постели, а я лежал пять месяцев. Болезнь не помешала мне упиваться звуками, вылившимися из благороднейшей русской души. Помню Ваши слова:
Россия вызвана на созерцанье миру,
На суд истории...
...слезная об ней в душе моей забота...
Честь и слава Вашей музе, откликнувшейся на общий голос родины! Пал наш Севастополь, хотя и славно его падение!.. Не знаю, как Вы, - я рад миру 3. Довольно мы показали блистательного мужества в борьбе с врагами, но довольно сознали и свою отсталость от современного европейского просвещения.
После битвы с внешним неприятелем, пора нам, наконец, противостать врагам внутренним - застою, неправде, всякой гадости и мерзости. Пошли нам, господи, победу, твердую волю и мудрость обожаемому государю.
Скажите, ради бога, почему я почти не вижу Ваших произведений в современных журналах? Молчать совершенно - вы не можете. Не печатать - без сомнения, имеете свои причины. Будьте так добры - поделитесь чем-нибудь со мною. Уверяю Вас, это будет для меня одним из лучших праздников. Если б Вы знали, как я дорожу Вашими звуками. Помните ли, в своем последнем письме ко мне Вы, между прочим, выразились так: старайтесь выработать в себе внутреннего человека. Никогда никакое слово так меня не поражало! До сих пор, когда я готов поскользнуться, перед моими глазами, где бы я ни был, невидимая рука пишет эти огненные буквы: постарайтесь выработать в себе внутреннего человека.
Я работаю, сколько дозволяет мне досуг и здоровье. Моя поэма "Кулак" окончена в общем виде *. Скоро возьмусь за исправление частных сцен. Позвольте мне по отделке прислать ее к Вам. Вы прочтете и сделаете свои замечания. Если Вам это не неприятно, удостойте меня ответом. Книжка моих стихотворений вышла в свет не в таком виде, как бы мне хотелось: издатель гр. Д. Н. Толстой держал рукопись почти два года. В продолжение этого времени я изменил бы многое, на иное теперь, право, смешно и грустно смотреть... Но что сделано, то сделано... Думал при этом письме послать Вам два-три стихотворения, но, ей-богу, некогда переписывать. Только что получил книжки (они печатаны в С.-Петербурге) и спешу их разослать моим первым дорогим знакомым: день, к счастью, почтовый. Прощайте! Будьте здоровы, наш прекрасный поэт, милый, добрый Аполлон Николаевич.
С чувством глубочайшего уважения имею быть Вашим покорнейшим слугой
Иван Никитин.
25 марта 1856 года.
13. И. И. и А. И. БРЮХАНОВЫМ
Я наперед был уверен в твоем сочувствии, мой дорогой Иван Иваныч. Да и кому же было бы естественнее выразить это сочувствие, если не малому кругу близких, равных мне по общественному положению людей? Знаешь ли, что я думал, когда князь Ю. А. Долгорукий 1 передал мне драгоценный знак высочайшего внимания? Первая моя мысль была о нашем милом Дуракове. Я уверен, что его радость была бы глубже моей; я только теперь оценил его ко мне любовь, бескорыстную преданность, всегдашнюю готовность служить почти рабски... Бедный Дураков! Мне тем более грустно, что настоящее время я почитаю каким-то светлым исключением в моей жизни. Представь: кроме перстня и рескрипта великого князя Константина Николаевича, я имел удовольствие получить полное собрание соч. Пушкина от генерал-майора Комсена из Кременчуга и "Мертвые души" Гоголя, в золотом переплете, от другой почтенной особы 2.
За твой рассказ о Лукичах очень благодарен. Собирай, пожалуйста, типические черты, привози их в Воронеж. Кстати, почему это ты так долго у нас не был? А ведь обещался, бестия! Впрочем, ты держишься теперь от меня на благородном расстоянии, не считаешь даже нужным передать мне то, что знает и рассказывает о тебе какой-нибудь рыжий дьявол. Жаль! Впрочем, вольному воля, я в наперсники не навязываюсь. Но за твою тиранию над Анной Ивановной я непременно сверну тебе шею. Ты скажешь, что это значит? А вот посмотри через несколько строк и увидишь, что значит, да, собственно говоря, тебе-то и смотреть не следует; я не с тобою буду иметь дело...
Книжку стихотворений 3 тебе посылаю, насилу отыскал: было 150, все дотла распроданы. В мае еще получу из Петербурга. Перед Гавриловым меня извини, ей-богу, книг нет, потому и не прислал ему. Да, черт знает, мешают... совсем было забыл... Вчера вечером я имел счастие получить от государыни императрицы Александры Федоровны золотые часы с такою же цепью. Заметь, это письмо пишется два дня. Вот каковы дела! До свиданья. Теперь с твоего позволения я скажу несколько слов Анне Ивановне.
Милостивая государыня, Анна Ивановна.
Глаза мои с особенным удовольствием остановились на Ваших первых собственноручных строках. Но Вы, без сомнения, это предвидели и благоразумно удержали порыв моего восхищения словами вроде следующих: "Позвольте, позвольте, м. г., благодарю Вас не я, - моею рукою водит другая рука: я покоряюсь необходимости из уважения к мужу". Позвольте же и мне, в свою очередь, сказать вот что: покорность - дело прекрасное, но должна иметь свои границы и не ставить нас в неловкое положение - писать благодарности против убеждения. Вы благодарите меня за радушный прием. Честью уверяю, что я принимал Вас радушно, разумеется, как умел: я человек, не получивший паркетного образования. Но, согласитесь, к чему было говорить об этом приеме, ставя его наряду с концертом? Положим, за память о последнем Вас от души благодарят и ждут первого случая, чтобы грянуть по клавишам в Вашем присутствии, но я не люблю фальшивой монеты, смею Вас уверить. Я был бы истинно счастлив, если б Ваша приписка обошлась без оговорок, но так как Вы нашли это нужным, да будет по-Вашему. Ради бога, не подумайте, что я читаю Вам мораль! Слова просто вырвались из души, может быть и неуместно, но мое к Вам уважение глубоко и неизменно. Поверьте, пиша это, я не покоряюсь никакой необходимости.
Честь имею быть Вашим покорнейшим слугою
И. Никитин,
N3. Стихотворения "Новой утраты" нет времени переписать: вчера не приготовил, сию минуту еду к князю Ю. А. Долгорукому.
1856 г., апреля 10,
14. А. А. КРАЕВСКОМУ
Милостивый государь, Андрей Александрович.
Поставлю себе приятною и лестною обязанностью принести Вам глубочайшую благодарность за благосклонный отзыв, помещенный в Вашем журнале о недавно вышедшей книге моих стихотворений1. Позвольте мне при этом сказать несколько слов, нечто вроде оправдания, которое с первого взгляда можно принять за следствие затронутого авторского самолюбия, но смею уверить Вас в противном. Я выражу здесь одно мое личное убеждение; ошибочно ли оно или нет - это другой вопрос. "Современник" при первом появлении моих стихотворений в журналах был так добр - заметил в авторе признаки дарования; этот отзыв повторился раза два или три с разными вариациями, иногда не совсем удачными2. Выходит в свет собрание моих стихотворений, мой первый опыт, изданный, без сомнения, преждевременно, что я и сам теперь вижу и чего не мог видеть за два года прежде, когда отдал свою рукопись издателю3, - и вот неизвестный сотрудник "Современника" становится в трагическую позу и дает бедному автору-мещанину заочно публичную пощечину, называя его бездарным существом, хотя, заметим в скобках, тот же "Современник" удостоил не так давно перед этим помещения на своих страницах одного из стихотворений бездарного существа без его просьбы и ведома,. Г-н рецензент так силится доказать взятую тему, как будто от ее решения зависит его собственное быть или не быть. Он называет автора подражателем всех бывших, настоящих и чуть-чуть не будущих поэтов. Шутка - очень остроумная, но ведь в авторе, как бы он ни был глуп, предполагается какое-нибудь самолюбие. Не всякий же стихокропатель для него - образец, идол, поставленный им на пьедестал. Г-н рецензент говорит, что автор ж! видит окружающего его мира, сомневается даже, есть ли у него сердце, иначе, дескать, оно сочувствовало бы окружающему миру, а это сочувствие вызвало бы наружу нечто новое, неведомое г. рецензенту. Но, во-первых, он позабыл известную фразу: ничто не ново под луною. Люди на всякой общественной ступени - все те же люди. Та же в них светлая сторона в формах, может быть более грубых, и та же мерзость, совершенно не новая. Во-вторых, почему не сделали и не делают доселе подобного упрека другим писателям, ну хоть, например, Жуковскому, который почти во всю жизнь ездил на чертях и ведьмах, оставляя в стороне окружающий его мир? В-третьих, всеобъемлющий г. рецензент упустил из виду примирение автора с горькою действи-тельностию: опо совершается не так скоро. Не вдруг колодник запоет о своих цепях: физическая боль, мрак и сырой воздух тюрьмы остановят до известного времени поэтическое настроение. Воображение бедняка поневоле перенесется за крепкие стены и нарисует картины иного, светлого быта. Попробовал бы г. рецензент пройти по уши в грязи по той самой дороге, по которой идет автор-мещанин, я послушал бы тогда, как он воспел эту грязь и скоро ли взялся за пенье! Наконец, где и у кого всякое отдельное стихотворение безукоризненно? На требование такого исключения способна одна редакция "Современника", по мнению которой Пушкин много сделал для стиха и мало для поэзии. Взгляд мировой, быстро умеющий замечать темные стороны у всех и всюду. Поневоле вспомнится басня Крылова: Свинья на барский двор и проч. ..Конечно, в настоящее время я сознаю смешную сторону моего заоблачного полета, но он был естествен, он был неизбежен, покуда не явилось это сознание. Не весело погружаться ежедневно в зловонный омут; надобно привыкнуть к его зловонию. Другое дело, если бы вся тина со дна этого омута была поднята и не оказалось в ней ни одной песчинки, пригодной к массе общего труда в искусстве, ну, тогда можно бы смело давать пощечины трудолюбивому гряземесителю, но решение этого вопроса в будущем, о чем тоже не успел подумать всеобъемлющий г. рецензент. Вот все, что я могу кратко сказать в оправдание недавнего высокого строя своей мещанской лиры и неумышленного подражания некоторым из наших поэтов, из которых каждый, в свою очередь, испытал это на себе более или менее. Вы скажете: для чего я пишу об этом именно Вам? Да кому же, боже мой! Вы - редактор прекрасного журнала. Вы имеете голос, Вы - образованный человек, Воронеж - не Петербург, не говорить же мне о подобных вещах с моим дворником. Впрочем, простите, что я отнял у Вас минуту или две на чтение вылившихся из души строк. Я мог бы сказать здесь многое: стихотворцы, кто бы они ни были, даже мещане, не до такой степени глупы, как иногда о них думают всеобъемлющие рецензенты, но я не смею отнимать у Вас времени. Еще раз покорнейше прошу извинить меня за невольное многословие.
При этом имею честь представить Вам несколько стихотворений, которым, если Вы по своей снисходительности их одобрите, дозвольте занять хотя скромное место на страницах Вашего журнала. Жаль, если цензура не пропустит "Пахаря"! 5 Я, как умел, смягчил истину; не так бы нужно писать, но лучше написать что-нибудь, нежели ничего, о нашем бедном пахаре.
С чувством глубочайшего уважения и совершеннейшей преданности имею честь быть, милостивый государь, Вашим покорнейшим слугою
Иван Никитин.
1856 г., 20 авг. Воронеж.
15. А. У. ПОРЕЦКОМУЛ
Милостивый государь, Александр Устинович.
Мне, право, совестно докучать Вам своими просьбами, но чего не сделает нужда: она не знает приличий; к тому же Вы очень добры и, наверно, меня извините. Вот в чем дело. Примите на себя труд прилагаемые при сем стихи передать г. Краевскому. Вы, кажется, говорили А. П. Нордштейну о г. Полонском 2 (если не ошибаюсь), который, по своей снисходительности, будто бы не отказал вручить лично мое маранье тому или другому редактору журналов, если это так, (неразборчиво)f подобное лицо и в подобных сношениях, каковы мои с гг. редакторами, - неоценимо, и к тому, если Вы заблагорассудите, попросите его о передаче моих стихов г. Краевскому. Г-на Полонского я знаю к,к одного из луч
ших поэтов нашего времени и слышал, что он прекрасный человек по душе. Впрочем, делайте как Вам угодно. Ах, чуть не забыл! Если Вы будете иметь случай видеть А. Н. Майкова, засвидетельствуйте ему мое нижайшее почтение и узнайте от него, не возьмет ли он на себя труда прочитать критически мою недавно написанную пьесу: "Кулак". В Воронеже мне не с кем посоветоваться, литераторов нет: меж тем эта пьеса первый мой опыт в большом роде, вещь, над которою я трудился добросовестно и с любовью, мне будет больно, если в ней найдут ученический промах по напечатании. Сам я плохой судья. Попросите ради бога А. Н. Майкова, я надеюсь, он не откажет и в случае согласия удостоит меня ответом, или Вы примете на себя этот труд. За Ваше письмо я Вам очень, очень благодарен!
С чувством глубокого уважения имею честь быть Вашим покорнейшим слугою
Иван Никитин.
P.S. Запечатайте, Александр Устинович, письмо Краев-ского, неловко было влагать с печатью 8. Письмо прочтите: (неразборчиво), если заблагорассудите, даже не отдавайте его, одни стихи. Письмо в подобном роде я написал потому, что руки чесались: я думал, гг. рецензенты умный народ, путеводные звезды в мире искусства... Как же! оно и видно...
1856 г. Августа 20. Воронеж.
1857
16. Н. И. ВТОРОВУ
Я не могу начать моего письма к Вам, как обыкновенно начинается большая часть писем: Милостивый государь, N. N. Веет холод от этого начала, и оно кажется мне странным после тех отношений, которые между нами существовали. Я готов назвать Вас другом, братом, если позволите, и никак милостивым государем.
Что делать! Поневоле пришлось обратиться к перу и бумаге, чтобы перемолвиться с Вами словом! Не заменят эти бедные строки наших изустных речей!.. Признаться, я не могу похвалиться счастьем своих привязанностей: Вы - третье лицо, которое я теряю 1,- лицо для меня самое дорогое, потому что ни с кем другим я не был так откровенен, никого другого так не любил. Силу этой привязанности я понял только теперь, сидя в четырех стенах, не зная, куда выйти, хотя многие меня приглашают. Если выйду, обыкновенно между мною и встретившимся мне знакомым начинается, что называется, иересьшанье из пустого в порожнее; оно и естественно: мой характер раскрывается не перед каждым. Я душевно люблю Придорогина 2, бываю у него почти всякий день, но, потому ли, что и он упал духом так же, как и я, наши беседы не облегчают, а давят нас своим содержанием. "Что, брат, - говорит он, подпирая рукою свою больную голову, - видно, приходится умирать: зачем наш - неизвестно, а жизнь скверно прожита". Жалоба заключается горькой улыбкой. Я молча гляжу в окно из его третьего этажа: весело гремят по мостовой пролетки, весело снуют пешеходы, пестреют кровли зданий, трубы, зеленеются кое-где сады, красная полоса зари догорает в синеве неба, обстановка, кажется, недурна, а что за тяжесть на сердце! что за скука в душе! После долгого молчания разговор переходит на общее место - разную современную гадость и мерзость, и, право, чувствуешь себя точно разбитым, окунувшись в этот зловонный омут. Прохожу мимо Вашей бывшей квартиры, - она пуста. Не видно знакомых мне белых занавесок; вечером не горит огня в кабинете, где так часто я думал, читал, беседовал - словом, благодаря Ваше дружеское, разумное внимание, находил средства забывать все дрязги моей домашней жизни. Как же мне не любить Вас! Как мне о Вас не думать! Второе неизбежное следствие первого, в особенности теперь. Саади сказал правду: "Quand oa est seul, on est plus que jamais avec ceux qu'on amime" *. Но, думая о Вас, сильнее и сильнее я чувствую свою потерю. Бог весть, где и когда мы встретимся и встретимся ли, это - вопрос. Не понимаю, что делается со мною с некоторого времени. Все мне опротивело: мой дом, выход из дома, разговоры с кем бы то ни было, труд, даже книги. Если это болезнь, - пусть бы она поскорее проходила. Единственная книга, которую я теперь читаю и которая меня завлекла: - "Le dernier des Mohicans" Купера * увлекла, может быть, потому, что действительность, в ней воспроизведенная, совершенно противоположна тому, что меня окружает. Кажется, вместе с героями романа я слышу величавый шум водопадов, брожу в девственных лесах,
С глубочайшим уважением и совершеннейшею преданностью имею честь быть, милостивый государь, Вашим покорнейшим слугою
Иван Никитин.
No. При этом прилагаю по Вашему желанию стихотворение "Другоженец" и др.
1855 г. января 17
8. А. А. КРАЕВСКОМУ
Милостивый государь, Андрей Александрович.
Позвольте мне принести Вам глубокую благодарность за январскую книжку Вашего прекрасного журнала. Я принял Ваш подарок как милого гостя, нечаянно посетившего мой скромный уголок, и вполне ценю то внимание, которым Вам угодно было меня удостоить. Позвольте мне также выразить искреннюю благодарность за помещение моих стихотворений в июньской книжке "Отеч. записок" прошлого года 1, за эту, сделанную мне, честь и, наконец, за Вашу лестную обо мне рекомендацию, которой я обязан моим первым знакомством с публикой. Смею уверить Вас, милостивый государь, что всего этого я никогда не забуду: у меня покамест нет ничего, кроме страстной, бескорыстной любви к искусству и пламенного желания жертвовать для него всеми моими способностями, всею моею жизнию, тогда как Ваше имя произносится с уважением на необъятном пространстве Руси, - все это я знаю, - и тем более мне дорого Ваше участие.
Г-н Авдеев2, во время своего проезда через Воронеж, 18 октября минувшего года, взял у меня для Вашего журнала шесть стихотворений: "Упрямый отец", "Жена ямщика", "Вечер после дождя", "Купец на пчельнике", "Неудачная присуха" и "Бурлак". Из них одно: "Жена ямщика" каким-то образом попало в "Современник" и напечатано не в том виде, в каком отдано мною г. Авдееву; ясно, что редакция "Современника" получила стихотворение не от него, а от кого-то другого, и получили ли Вы от г. Авдеева мои стихотв., я тоже не знаю. Если мои пьесы Вам известны и признаны почему-либо неудобными к напечатанию, не угодно ли Вам будет принять от меня прилагаемые здесь, новые, которым, если Вы найдете их стоящими внимания, не откажитесь, по свойственной Вам снисходительности, дать место на страницах Вашего журнала. Что касается меня, я поставлю себе в особенную честь постоянно для него трудиться, если это Вы позволите. При этом одна моя покорнейшая просьба: если при напечатании моих стихотворений найдется что-либо, требующее исключения, умоляю Вас это исключение обозначать точками, а не заменять словами. В стихотворениях простонародных всякое искусственное слово легко может нарушить гармонию целой пьесы, уже по тому одному, что оно искусственное, чему и был пример: редакция "Библиотеки для чтения" внесла целые строки в мои стихотворения 3, и, обезобразив их, отозвалась, что не позволено ставить точек на место исключенных стихов. Я говорю это решительно не с тем намерением, чтобы мой упрек "Библиотеке для чтения" вышел каким бы то ни было образом наружу, говорю, потому что мне больно.
С глубочайшим уважением и совершеннейшею пре-данностию имею честь быть, милостивый государь, Ваш покорнейший слуга
Иван Никитин.
21 февраля 1855 г. Воронеж.
9. Н. И. ВТОРОВУ
Милостивый государь, Николай Иваныч.
Вот сегодняшний труд, вылившийся из души *. Просмотрите, ради бога! Жаль, если он Вам не понравится. Я хотел прийти к Вам сам, но, по милости сапожника, сижу без калош (извините за откровенность). Если не найдете времени пожаловать ко мне, - пришлите завтра с кем-нибудь, сделав на полях отметки; если стихотворение удачно, - тотчас тиснем. Поздравляю Вас с весною. Я сегодня ездил в поле. Боже, как хорошо! Ручьев тысячи, звуков тысячи. Все кипит, начинает жить; видел и слышал жаворонков, грачей, скворцов, уток; теперь в ушах шум, в глазах виденная картина...
Всею душою преданный Вам
И. Никитин.
1855, 13 марта.
10. Н. И. ВTOPOBУ
Милостивый государь, Николай Иванович.
Что мне делать? Обращаюсь к Вам за советом. Легче мне нет, напротив, ноги болят более и более, поясница тоже *. Впереди представляется мне картина меня самого, медленно умирающего, с отгнившими членами, покрытого язвами, потому что такова моя болезнь. Здесь в Сухих Гаях я один, и это уединение убивает меня не менее болезни. Тоска страшная! Родных нет никого, не на ком остановить глаз. Быть может, это тоска - ребячество, - я не спорю, но выше моих сил с нею бороться, не видя надежды к лучшему. Итак, я думаю вот что: где-нибудь около Воронежа, верст за 6 или за 7, найти удобную квартиру и поселиться в ней. Воздух и там, вне города, будет хорош, а главное, почти ежедневно я буду иметь удовольствие видеть подле себя моих близких. Как Вы посоветуете? Поговорите об этом с Иваном Ивановичем2, который и передаст Вам мое письмо. Он видел меня и доскажет то, чего я не высказал. Разумеется, Павел Иванович 3 очень добр, и здесь все к моим услугам; разумеется, что я не оставлю его деревни, если буду сколько-нибудь двигаться, но лежать полубезжизненным одному - невыносимо. К тому же, живи я около города, я могу, хотя изредка, прибегать к медицинской помощи. Подумайте, добрый Николай Иванович, как лучше сделать, а мне грустно, крепко грустно.
Всею душою преданный Вам
Иван Никитин. 1855 года, июня 23 дня.
1856
11. Н. И. ВТОРОВУ
Милостивый государь, Николай Иванович.
Благодарю Вас за "Русский вестник" и "Современник". Если у Вас есть 2 No последнего, - позвольте прочитать.
Ну, что нам делать с моими стихотворениями? Не попросить ли Нечаева выписать через почту 30 или 50 экземпляров? Это просто - мука. Вот - нужно бы пред
ставить князю 1, Майкову, Порецкому и другим. Чтоб задавили черти этого Нечаева! Посоветуйте, что делать. A propos: Вы не читали "Северной пчелы"? 2 Ф. Булгарин, говорили мне, изволил сделать взгляд на мою книжку: "Что вот-де самородка произведение, исправленное и изданное г. Д. Н. Толстым, на которого смело можно положиться, что-де в самом деле книжка вышла премилая, что у меня-де есть кипы подобных самородных произведений, да все, знаете, некогда взяться за исправления" и т. д. ..Посоветуйте насчет книг-то, ради бога, такая досада, что смерть!
Всею душою преданный Вам
И. Никитин.
1856 г., марта 24.
12. А. Н. МАЙКОВУ
Милостивый государь, Аполлон Николаевич.
Примите от меня в знак глубочайшего к Вам уважения первые опыты моего труда 1. Вижу, как он слаб и беден, но он мне дорог по тем воспоминаниям, которые с ним связаны. Я никому доселе не говорил о моей жизни: я знаю, как смешна бесплодная жалоба. Но Вы - поэт. Я могу говорить с Вами откровенно, не для того, чтобы, так сказать, напроситься на Ваше участие, я просто хочу поделиться с Вами тем, чем никогда и ни с кем не делился. Я слагаю свой скромный стих - один, в глуши. Слагал среди грязи обыденной жизни, при говоре и плоской брани извозчиков, при покупке и продаже овса и сена, при насмешках своих мещан-собратьев, которые иногда видели меня с карандашом в руке, ищущего отдохновения за безыскусственною песнью; слагал под гнетом нужды, при упреках своего... не назову последнего имени: мне слишком грустно и больно 2. Теперь, слава богу, легче: я кое-как выбился на более ровную дорогу. По крайней мере на меня не указывают пальцами, что вот дескать, черт его знает чем занимается. А если и укажут, у меня есть опора - надежда в будущем. Да, надежда. Я готов трудиться, и, может быть, бог даст мне силу, может быть, я скажу хотя одно живое слово... о, как тогда мне было бы сладко жить и как легко умереть, умереть с мыслью, что я не для того только родился, чтобы продавать овес и сено! А если я обманусь, если все это одна мечта, сам мой новый путь - печальная ошибка!., нет, лучше замолчу. Право, не знаю, почему пишу к Вам под влиянием тяжелой грусти. Может быть, потому, что в эту минуту передо мной лежит мой первый слабый труд, не выразивший полно того, что я хотел выразить.
Искренне благодарю Вас за присланную книжку стихотворений (185, года). Я получил ее в то время, когда недвижно лежал в постели, а я лежал пять месяцев. Болезнь не помешала мне упиваться звуками, вылившимися из благороднейшей русской души. Помню Ваши слова:
Россия вызвана на созерцанье миру,
На суд истории...
...слезная об ней в душе моей забота...
Честь и слава Вашей музе, откликнувшейся на общий голос родины! Пал наш Севастополь, хотя и славно его падение!.. Не знаю, как Вы, - я рад миру 3. Довольно мы показали блистательного мужества в борьбе с врагами, но довольно сознали и свою отсталость от современного европейского просвещения.
После битвы с внешним неприятелем, пора нам, наконец, противостать врагам внутренним - застою, неправде, всякой гадости и мерзости. Пошли нам, господи, победу, твердую волю и мудрость обожаемому государю.
Скажите, ради бога, почему я почти не вижу Ваших произведений в современных журналах? Молчать совершенно - вы не можете. Не печатать - без сомнения, имеете свои причины. Будьте так добры - поделитесь чем-нибудь со мною. Уверяю Вас, это будет для меня одним из лучших праздников. Если б Вы знали, как я дорожу Вашими звуками. Помните ли, в своем последнем письме ко мне Вы, между прочим, выразились так: старайтесь выработать в себе внутреннего человека. Никогда никакое слово так меня не поражало! До сих пор, когда я готов поскользнуться, перед моими глазами, где бы я ни был, невидимая рука пишет эти огненные буквы: постарайтесь выработать в себе внутреннего человека.
Я работаю, сколько дозволяет мне досуг и здоровье. Моя поэма "Кулак" окончена в общем виде *. Скоро возьмусь за исправление частных сцен. Позвольте мне по отделке прислать ее к Вам. Вы прочтете и сделаете свои замечания. Если Вам это не неприятно, удостойте меня ответом. Книжка моих стихотворений вышла в свет не в таком виде, как бы мне хотелось: издатель гр. Д. Н. Толстой держал рукопись почти два года. В продолжение этого времени я изменил бы многое, на иное теперь, право, смешно и грустно смотреть... Но что сделано, то сделано... Думал при этом письме послать Вам два-три стихотворения, но, ей-богу, некогда переписывать. Только что получил книжки (они печатаны в С.-Петербурге) и спешу их разослать моим первым дорогим знакомым: день, к счастью, почтовый. Прощайте! Будьте здоровы, наш прекрасный поэт, милый, добрый Аполлон Николаевич.
С чувством глубочайшего уважения имею быть Вашим покорнейшим слугой
Иван Никитин.
25 марта 1856 года.
13. И. И. и А. И. БРЮХАНОВЫМ
Я наперед был уверен в твоем сочувствии, мой дорогой Иван Иваныч. Да и кому же было бы естественнее выразить это сочувствие, если не малому кругу близких, равных мне по общественному положению людей? Знаешь ли, что я думал, когда князь Ю. А. Долгорукий 1 передал мне драгоценный знак высочайшего внимания? Первая моя мысль была о нашем милом Дуракове. Я уверен, что его радость была бы глубже моей; я только теперь оценил его ко мне любовь, бескорыстную преданность, всегдашнюю готовность служить почти рабски... Бедный Дураков! Мне тем более грустно, что настоящее время я почитаю каким-то светлым исключением в моей жизни. Представь: кроме перстня и рескрипта великого князя Константина Николаевича, я имел удовольствие получить полное собрание соч. Пушкина от генерал-майора Комсена из Кременчуга и "Мертвые души" Гоголя, в золотом переплете, от другой почтенной особы 2.
За твой рассказ о Лукичах очень благодарен. Собирай, пожалуйста, типические черты, привози их в Воронеж. Кстати, почему это ты так долго у нас не был? А ведь обещался, бестия! Впрочем, ты держишься теперь от меня на благородном расстоянии, не считаешь даже нужным передать мне то, что знает и рассказывает о тебе какой-нибудь рыжий дьявол. Жаль! Впрочем, вольному воля, я в наперсники не навязываюсь. Но за твою тиранию над Анной Ивановной я непременно сверну тебе шею. Ты скажешь, что это значит? А вот посмотри через несколько строк и увидишь, что значит, да, собственно говоря, тебе-то и смотреть не следует; я не с тобою буду иметь дело...
Книжку стихотворений 3 тебе посылаю, насилу отыскал: было 150, все дотла распроданы. В мае еще получу из Петербурга. Перед Гавриловым меня извини, ей-богу, книг нет, потому и не прислал ему. Да, черт знает, мешают... совсем было забыл... Вчера вечером я имел счастие получить от государыни императрицы Александры Федоровны золотые часы с такою же цепью. Заметь, это письмо пишется два дня. Вот каковы дела! До свиданья. Теперь с твоего позволения я скажу несколько слов Анне Ивановне.
Милостивая государыня, Анна Ивановна.
Глаза мои с особенным удовольствием остановились на Ваших первых собственноручных строках. Но Вы, без сомнения, это предвидели и благоразумно удержали порыв моего восхищения словами вроде следующих: "Позвольте, позвольте, м. г., благодарю Вас не я, - моею рукою водит другая рука: я покоряюсь необходимости из уважения к мужу". Позвольте же и мне, в свою очередь, сказать вот что: покорность - дело прекрасное, но должна иметь свои границы и не ставить нас в неловкое положение - писать благодарности против убеждения. Вы благодарите меня за радушный прием. Честью уверяю, что я принимал Вас радушно, разумеется, как умел: я человек, не получивший паркетного образования. Но, согласитесь, к чему было говорить об этом приеме, ставя его наряду с концертом? Положим, за память о последнем Вас от души благодарят и ждут первого случая, чтобы грянуть по клавишам в Вашем присутствии, но я не люблю фальшивой монеты, смею Вас уверить. Я был бы истинно счастлив, если б Ваша приписка обошлась без оговорок, но так как Вы нашли это нужным, да будет по-Вашему. Ради бога, не подумайте, что я читаю Вам мораль! Слова просто вырвались из души, может быть и неуместно, но мое к Вам уважение глубоко и неизменно. Поверьте, пиша это, я не покоряюсь никакой необходимости.
Честь имею быть Вашим покорнейшим слугою
И. Никитин,
N3. Стихотворения "Новой утраты" нет времени переписать: вчера не приготовил, сию минуту еду к князю Ю. А. Долгорукому.
1856 г., апреля 10,
14. А. А. КРАЕВСКОМУ
Милостивый государь, Андрей Александрович.
Поставлю себе приятною и лестною обязанностью принести Вам глубочайшую благодарность за благосклонный отзыв, помещенный в Вашем журнале о недавно вышедшей книге моих стихотворений1. Позвольте мне при этом сказать несколько слов, нечто вроде оправдания, которое с первого взгляда можно принять за следствие затронутого авторского самолюбия, но смею уверить Вас в противном. Я выражу здесь одно мое личное убеждение; ошибочно ли оно или нет - это другой вопрос. "Современник" при первом появлении моих стихотворений в журналах был так добр - заметил в авторе признаки дарования; этот отзыв повторился раза два или три с разными вариациями, иногда не совсем удачными2. Выходит в свет собрание моих стихотворений, мой первый опыт, изданный, без сомнения, преждевременно, что я и сам теперь вижу и чего не мог видеть за два года прежде, когда отдал свою рукопись издателю3, - и вот неизвестный сотрудник "Современника" становится в трагическую позу и дает бедному автору-мещанину заочно публичную пощечину, называя его бездарным существом, хотя, заметим в скобках, тот же "Современник" удостоил не так давно перед этим помещения на своих страницах одного из стихотворений бездарного существа без его просьбы и ведома,. Г-н рецензент так силится доказать взятую тему, как будто от ее решения зависит его собственное быть или не быть. Он называет автора подражателем всех бывших, настоящих и чуть-чуть не будущих поэтов. Шутка - очень остроумная, но ведь в авторе, как бы он ни был глуп, предполагается какое-нибудь самолюбие. Не всякий же стихокропатель для него - образец, идол, поставленный им на пьедестал. Г-н рецензент говорит, что автор ж! видит окружающего его мира, сомневается даже, есть ли у него сердце, иначе, дескать, оно сочувствовало бы окружающему миру, а это сочувствие вызвало бы наружу нечто новое, неведомое г. рецензенту. Но, во-первых, он позабыл известную фразу: ничто не ново под луною. Люди на всякой общественной ступени - все те же люди. Та же в них светлая сторона в формах, может быть более грубых, и та же мерзость, совершенно не новая. Во-вторых, почему не сделали и не делают доселе подобного упрека другим писателям, ну хоть, например, Жуковскому, который почти во всю жизнь ездил на чертях и ведьмах, оставляя в стороне окружающий его мир? В-третьих, всеобъемлющий г. рецензент упустил из виду примирение автора с горькою действи-тельностию: опо совершается не так скоро. Не вдруг колодник запоет о своих цепях: физическая боль, мрак и сырой воздух тюрьмы остановят до известного времени поэтическое настроение. Воображение бедняка поневоле перенесется за крепкие стены и нарисует картины иного, светлого быта. Попробовал бы г. рецензент пройти по уши в грязи по той самой дороге, по которой идет автор-мещанин, я послушал бы тогда, как он воспел эту грязь и скоро ли взялся за пенье! Наконец, где и у кого всякое отдельное стихотворение безукоризненно? На требование такого исключения способна одна редакция "Современника", по мнению которой Пушкин много сделал для стиха и мало для поэзии. Взгляд мировой, быстро умеющий замечать темные стороны у всех и всюду. Поневоле вспомнится басня Крылова: Свинья на барский двор и проч. ..Конечно, в настоящее время я сознаю смешную сторону моего заоблачного полета, но он был естествен, он был неизбежен, покуда не явилось это сознание. Не весело погружаться ежедневно в зловонный омут; надобно привыкнуть к его зловонию. Другое дело, если бы вся тина со дна этого омута была поднята и не оказалось в ней ни одной песчинки, пригодной к массе общего труда в искусстве, ну, тогда можно бы смело давать пощечины трудолюбивому гряземесителю, но решение этого вопроса в будущем, о чем тоже не успел подумать всеобъемлющий г. рецензент. Вот все, что я могу кратко сказать в оправдание недавнего высокого строя своей мещанской лиры и неумышленного подражания некоторым из наших поэтов, из которых каждый, в свою очередь, испытал это на себе более или менее. Вы скажете: для чего я пишу об этом именно Вам? Да кому же, боже мой! Вы - редактор прекрасного журнала. Вы имеете голос, Вы - образованный человек, Воронеж - не Петербург, не говорить же мне о подобных вещах с моим дворником. Впрочем, простите, что я отнял у Вас минуту или две на чтение вылившихся из души строк. Я мог бы сказать здесь многое: стихотворцы, кто бы они ни были, даже мещане, не до такой степени глупы, как иногда о них думают всеобъемлющие рецензенты, но я не смею отнимать у Вас времени. Еще раз покорнейше прошу извинить меня за невольное многословие.
При этом имею честь представить Вам несколько стихотворений, которым, если Вы по своей снисходительности их одобрите, дозвольте занять хотя скромное место на страницах Вашего журнала. Жаль, если цензура не пропустит "Пахаря"! 5 Я, как умел, смягчил истину; не так бы нужно писать, но лучше написать что-нибудь, нежели ничего, о нашем бедном пахаре.
С чувством глубочайшего уважения и совершеннейшей преданности имею честь быть, милостивый государь, Вашим покорнейшим слугою
Иван Никитин.
1856 г., 20 авг. Воронеж.
15. А. У. ПОРЕЦКОМУЛ
Милостивый государь, Александр Устинович.
Мне, право, совестно докучать Вам своими просьбами, но чего не сделает нужда: она не знает приличий; к тому же Вы очень добры и, наверно, меня извините. Вот в чем дело. Примите на себя труд прилагаемые при сем стихи передать г. Краевскому. Вы, кажется, говорили А. П. Нордштейну о г. Полонском 2 (если не ошибаюсь), который, по своей снисходительности, будто бы не отказал вручить лично мое маранье тому или другому редактору журналов, если это так, (неразборчиво)f подобное лицо и в подобных сношениях, каковы мои с гг. редакторами, - неоценимо, и к тому, если Вы заблагорассудите, попросите его о передаче моих стихов г. Краевскому. Г-на Полонского я знаю к,к одного из луч
ших поэтов нашего времени и слышал, что он прекрасный человек по душе. Впрочем, делайте как Вам угодно. Ах, чуть не забыл! Если Вы будете иметь случай видеть А. Н. Майкова, засвидетельствуйте ему мое нижайшее почтение и узнайте от него, не возьмет ли он на себя труда прочитать критически мою недавно написанную пьесу: "Кулак". В Воронеже мне не с кем посоветоваться, литераторов нет: меж тем эта пьеса первый мой опыт в большом роде, вещь, над которою я трудился добросовестно и с любовью, мне будет больно, если в ней найдут ученический промах по напечатании. Сам я плохой судья. Попросите ради бога А. Н. Майкова, я надеюсь, он не откажет и в случае согласия удостоит меня ответом, или Вы примете на себя этот труд. За Ваше письмо я Вам очень, очень благодарен!
С чувством глубокого уважения имею честь быть Вашим покорнейшим слугою
Иван Никитин.
P.S. Запечатайте, Александр Устинович, письмо Краев-ского, неловко было влагать с печатью 8. Письмо прочтите: (неразборчиво), если заблагорассудите, даже не отдавайте его, одни стихи. Письмо в подобном роде я написал потому, что руки чесались: я думал, гг. рецензенты умный народ, путеводные звезды в мире искусства... Как же! оно и видно...
1856 г. Августа 20. Воронеж.
1857
16. Н. И. ВТОРОВУ
Я не могу начать моего письма к Вам, как обыкновенно начинается большая часть писем: Милостивый государь, N. N. Веет холод от этого начала, и оно кажется мне странным после тех отношений, которые между нами существовали. Я готов назвать Вас другом, братом, если позволите, и никак милостивым государем.
Что делать! Поневоле пришлось обратиться к перу и бумаге, чтобы перемолвиться с Вами словом! Не заменят эти бедные строки наших изустных речей!.. Признаться, я не могу похвалиться счастьем своих привязанностей: Вы - третье лицо, которое я теряю 1,- лицо для меня самое дорогое, потому что ни с кем другим я не был так откровенен, никого другого так не любил. Силу этой привязанности я понял только теперь, сидя в четырех стенах, не зная, куда выйти, хотя многие меня приглашают. Если выйду, обыкновенно между мною и встретившимся мне знакомым начинается, что называется, иересьшанье из пустого в порожнее; оно и естественно: мой характер раскрывается не перед каждым. Я душевно люблю Придорогина 2, бываю у него почти всякий день, но, потому ли, что и он упал духом так же, как и я, наши беседы не облегчают, а давят нас своим содержанием. "Что, брат, - говорит он, подпирая рукою свою больную голову, - видно, приходится умирать: зачем наш - неизвестно, а жизнь скверно прожита". Жалоба заключается горькой улыбкой. Я молча гляжу в окно из его третьего этажа: весело гремят по мостовой пролетки, весело снуют пешеходы, пестреют кровли зданий, трубы, зеленеются кое-где сады, красная полоса зари догорает в синеве неба, обстановка, кажется, недурна, а что за тяжесть на сердце! что за скука в душе! После долгого молчания разговор переходит на общее место - разную современную гадость и мерзость, и, право, чувствуешь себя точно разбитым, окунувшись в этот зловонный омут. Прохожу мимо Вашей бывшей квартиры, - она пуста. Не видно знакомых мне белых занавесок; вечером не горит огня в кабинете, где так часто я думал, читал, беседовал - словом, благодаря Ваше дружеское, разумное внимание, находил средства забывать все дрязги моей домашней жизни. Как же мне не любить Вас! Как мне о Вас не думать! Второе неизбежное следствие первого, в особенности теперь. Саади сказал правду: "Quand oa est seul, on est plus que jamais avec ceux qu'on amime" *. Но, думая о Вас, сильнее и сильнее я чувствую свою потерю. Бог весть, где и когда мы встретимся и встретимся ли, это - вопрос. Не понимаю, что делается со мною с некоторого времени. Все мне опротивело: мой дом, выход из дома, разговоры с кем бы то ни было, труд, даже книги. Если это болезнь, - пусть бы она поскорее проходила. Единственная книга, которую я теперь читаю и которая меня завлекла: - "Le dernier des Mohicans" Купера * увлекла, может быть, потому, что действительность, в ней воспроизведенная, совершенно противоположна тому, что меня окружает. Кажется, вместе с героями романа я слышу величавый шум водопадов, брожу в девственных лесах,