Страница:
Плыть, не имея при этом возможности грести хотя бы одной рукой, было практически невозможно. Я скорее даже не плыл, а медленно погружался, и подгреб к берегу, уже почти захлебнувшись. Чоча с Латой заворочались как раз в тот момент, когда я ощутил под ногами дно. Я сделал движение обеими руками, вынесшее Пат-Раев затылками на пологий берег. Один из карликов поманил меня. Я встал, весь опутанный тиной, и сделал несколько шагов. Вода стекала ручьями, одежда потяжелела, в сапогах хлюпало. Усевшись между неуверенно ворочавшимися Пат-Раями, я снял сапог и перевернул его голенищем вниз.
Карликов было шестеро. Все одеты в длинные, почти до колен, желтые рубахи. На перепоясывающих рубахи ремнях висели какие-то свернутые в кольца серебристые веревки и многочисленные чехлы-ножны, из которых торчали рукояти ножей и коротких кривых сабель. Ноги, обутые в плетенные из тонких ремешков полусапожки, были жутко, просто-таки фатально волосатыми, а лица под спутанными черными космами – смуглыми, узкоглазыми и скуластыми.
Тот карлик, что поманил меня, видимо, старший в их компашке, негромко похлопал в ладоши и произнес:
– Одлично! Глянусь Сбябой Беребкой! Вбервые бижу дагую агробадигу! Ни фига себе, сгазал я себе, гогда убидел, гаг ды булдыхаешься! Даг хрябнудься, а бодом еще быдащидь на берег двоих… Молодец! А депегь, сбязадь! – приказал он остальным. – Осохбенно дщадельно эдого Рыжего грасабца!..
Под брюхом у зверюг имелось множество белесых многосуставных лапок, головы походили на бугристые шары с прорезанными в них круглыми дырами – гротескными глазами, ноздрями и ртом. В глазах не было зрачков, во рту зубов, и в дырах словно клубилась грязно-белая мерцающая муть, как если бы кто-то зажег свечу внутри пустотелой тыквы с прорезями и напустил туда густого дыма. Общее выражение морд являло собой полнейшее равнодушие к каким бы то ни было житейским коллизиям и рабскую покорность хозяевам-карликам.
На передней волокуше сидело трое карликов, на остальных – по одному. Ко второй был привязан фенгол Смолкин. Недотепу изловили после того, как он, понуждаемый не то любопытством, не то сочувствием к нам, опустился слишком низко. Один из карликов, заранее влезший на дерево и спрятавшийся среди ветвей, очень ловко набросил на фенгола петлю. Теперь руки Смолкина были крепко скручены за спиной, и он грустно болтался вверху. На третьем волокуше лежал связанный по рукам и ногам Чоча, на четвертой – мы с Латой.
Улбоны – так именовались зверюги – двигались со скоростью не слишком прытко идущего человека. Я лежал лицом вверх, разглядывая ползущие по низкому небу облака. Налетающий порывами ветер пробирал до костей сквозь мокрую одежду, веревки стягивали тело.
Карлики были паучниками – это мне сказала Лата. И они были спецами по веревкам – об этом я догадался сам. И не только по веревкам, но и по нитям, лескам, шнуркам, ремням, канатам и тросам.
– Получается так, что ты спас нас братом, – произнесла Лата, стуча зубами.
– Ага, – согласился я. – Так оно и получается.
Она вздохнула.
– Что ж, спасибо.
– Правильно, – опять согласился я. – Есть за что благодарить.
– Ну ты и хам! – возмутилась она. – Нормальный мужик на твоем месте сказал бы «не за что», и сделал бы вид, что ничего не произошло.
– Ха-ха, – грустно сказал я. – Почему ты думаешь, что я нормальный мужик?
– Я так и не думаю.
– Куда нас везут?
– Наверное, в Леринзье.
– Город этих… паучников?
– Он самый.
Сильный порыв ветра донес удушливую тошнотворную вонь – запах ублона. Я мужественно сдержался, а Лата громко закашлялась.
– Эти улбоны и есть те самые здоровенные пиявки? – спросил я сдавленным голосом. – По-моему, они больше похожи на гусениц-переростков. Они что, сосут кровь?
– Не… кха! Знаю. Я их… кха!.. не видела никогда. Ну… кха!.. и вонь!
Сидящий впереди паучник не поворачивая головы произнес:
– Ублоны не сосуд гробь. Они бидаются зеленью.
– Чем бидаются? – переспросил я.
– Разной зеленью. Драбой, листьями, молодыми бобегами. И ды лудше не грибляй меня. А до гаг дам по башге… больше бообще нигого гриблядь не сможешь.
– Ладно, ладно! – ответил я. – Сначала научись разговаривать, а потом угрожай. Гундосишь, как беззубый старикашка. Лата, ты ж говорила, что вы торгуете с этими… ораторами. Чего ж они нас связали?
– Мы были на велотелеге, а ими пользуются только наемники Гленсуса. Гленсус с паучниками не в ладах… Он со всеми не в ладах. Эй, далеко нам еще ехать?
– Нед, – ответил наш возница. – До сдолицы недалего.
До Леринзье действительно оказалось недалеко. Вскоре улбоны, повинуясь натянутым вожжам, остановились. Паучник обошел волокушу, развязал наши ноги, аккуратно смотал ремешки и сунул в карман.
– Бдабайде! – приказал он, отцепляя от ремня смотанную кольцами веревку и расправляя ее. Это оказался бич, по всей длине утыканный тонкими железными лезвиями самого зловещего вида.
– Бдабайте и не бдумайте дребыхаться. Эда шдуга – лезбенный бич. Если бередяну им – мало не богажется.
Я поднялся с волокуши и несколько раз присел, разминая затекшие ноги. Лата, не имея возможности поправить платье и заняться волосами, тряхнула головой и энергично качнула бедрами. Паучник меланхолично рассматривал нас, поигрывая лезвенным бичом. Я обернулся и разом забыл о затекших руках, о промокшей одежде и об общем гнусном положении дел.
Перед нами был Леринзье.
Огромный конусообразный кокон скрывал, казалось, полнеба. В его середине находилась плохо различимая узкая темная башня, от которой тянулись во всевозможных направлениях веревки, канаты, тросы, висячие лестницы, какие-то ажурные плетения, веерообразные треугольники, деревянные шесты-распорки и целые плоскости из переплетенных ремешков, повисшие в паутине веревок и искривленные самым невероятным образом.
Конус был полон жизни. За окошками висящих то тут, то там шарообразных домов-ульев что-то мелькало, по веревкам всевозможными способами передвигались паучники и, что оказалось неожиданным, улбоны, на горизонтально расположенных плоскостях сновали целые толпы; до нас доносился гул, какой можно услышать, стоя за закрытыми ставнями на третьем этаже дома, расположенного в центре какого-нибудь крупного города.
– Вот это да! – подал сверху голос Смолкин. – Я видел Леринзье, но каждый раз издалека… Это… это как будто макет самого Конгломерата!
Тем временем из ветвей растущего неподалеку дерева спрыгнул очередной паучник и вступил в разговор со командиром захватившей нас шестерки. Остальные распрягли улбонов и надели на зверюг матерчатые седла, натянув под волосатыми брюхами ремни. Я заметил, что от корней дерева в сторону Леринзье тянется провисающий канат… что-то вроде пригородной дороги.
– Садидесь, – приказал паучник. – Ды, грасабица, бервая, а ды, Рыжий, бдорой.
При мысли о том, что нужно будет вплотную приблизиться к этой раскормленной гусинице, да к тому же усесться на нее верхом, меня передернуло. Лата, судя по выражению ее лица, испытывала еще более глубокие чувства.
– А может, вначале поговорим о чем-нибудь? – спросил я у паучника.
Чоча уже успел взгромоздиться на первого улбона, к которому привязали и Смолкина. Позади Пат-Рая устроились два паучника, один из них ударил зверюгу пятками. Извивающийся улбон подполз к канату и взобрался на него, после чего прекратил извиваться и стал двигаться гораздо быстрее. Казалось, что такой способ передвижения ему более привычен.
– Садидесь! – повторил паучник и щелкнул бичом.
Лата, на лице которой была написана крайняя степень отвращения, подошла к твари, перекинула через нее ногу и уселась, гордо выпрямив спину. Помедлив, я последовал ее примеру. Кислая вонь ударила в нос, я почувствовал рвотные позывы и сглотнул. Паучник сел сзади и ударил пятками, после чего улбон заполз на канат и вцепился в него всеми своими многосуставчатыми белесыми ножками. На мгновение он замер, а потом ножки стремительно задвигались, и мы стали быстро удаляться от земли. Канат под нашим весом провис еще больше. Первый улбон был уже довольно далеко и вскоре исчез внутри конуса.
Уныние все больше овладевало мной. Таймер, на который я сейчас даже не мог посмотреть, неутомимо отсчитывал секунды, приближая меня к тому моменту, когда дефзонд включится… а я все дальше и дальше удалялся от Зеленого Замка и кристалла-энергонакопителя.
Я наклонился и уткнулся лицом во все еще влажные волосы Латы. То, чем они пахли, было гораздо лучше вони улбона.
Лата повела плечами и сказала:
– Так, а ну отодвинься!
– Зачем? – спросил я, но все же спустя некоторое время выпрямился.
Хитросплетения Леринзье уже окружили нас.
Улбон полз очень резво, и базар вскоре исчез в бесконечных переплетениях. Рядом, совсем близко, появился дом-улей с широким круглым окном, через который был виден край стола и два паучника, склонившиеся над ним. Один был с седой бородой и в очках, голову второго скрывал капюшон. Бородатый, говорил:
– Я не могу согласидься с мисдическим долгованием дого, чдо вы бысогобарно, но бессмысленно назыбаеде Идеей Сбятой Беребки! Жизнь наша – эдо размеренное дбижение бо Бесгонечному Ганаду и филособская сдорона бонядия…
Улей остался позади, и я не расслышал, что он там говорил о Бесконечном Канате, да меня это сейчас и мало занимало – вокруг и без того хватало интересных вещей.
Мы находились в сердце Леринзье, возле осевой башни… впрочем, при ближайшем рассмотрении выяснилось, что это не башня, а несколько сбитых вместе очень толстых бревен, настолько плотно опутанных веревками, что издалека они казались единой массой. В почти неподвижном воздухе висел стойкий улбоний дух, забивающий все остальные запахи.
Впереди показалось очередное полотнище, одна часть которого изгибалась и образовывала как бы «крышу» в трех метрах над «полом». На полотнище стояли улбоны и паучники, среди них возвышался Чоча, которому как раз освобождали руки. Под потолком болтался все еще связанный Смолкин.
– Как тебя зовут? – спросил я, поворачивая голову к нашему конвоиру.
– Бобуазье, – ответил он равнодушно. – Боба.
– Боба в смысле «Боба» или «Попа»? Или может быть Же…
– Обядь грибляешь меня? Ну чдо, дадь даги дебе бо бошге?
– Не надо. Боба так Боба… Слышь, Боб, давай, развязывай нам руки.
– Нед, – ответил он. – Бриедем, дам дебе их разбяжут. А до я бидел, гаг ды булдыхаешься дам, в речге. Еще сиганешь брямо отсюда голобой бниз, и боминай гаг збали…
– Не сигану, – заверил я, оглядываясь. Под нами, над нами, вокруг нас тянулись бесконечные ярусы гротескного веревочного мира. Земли видно не было, небо просматривалось лишь в виде разрозненных серых фрагментов. – Некуда сигать…
Улбон достигнул изогнутого полотнища, вполз на него и остановился. Мы слезли.
– Чоча, ты как? – спросила Лата, но он только мотнул головой. Лицо Пат-Рая было бледным.
– У тебя нога в крови! – ахнула она. – Так, а ну вы, узкоглазые бандюги, немедленно дайте мне перевязать моего братана!
– Не дергайся, грасабица! – сказал старший паучник. – А до сейчас засдаблю целобаться с одной из этих зберюшек. Ладно, разбяжите их…
Когда наши руки освободили, Лата, решительно расталкивая паучников, подошла к Чоче, а я первым делом взглянул на таймер.
И обомлел.
Не помню точно, когда именно и обо что я ударился рукой… Может быть, во время потасовки с наемниками… Или, скорее, когда летел с моста… У меня было смутное воспоминание о том, что я тогда вроде бы зацепил кистью за ограждение. Так или иначе, через таймер тянулась зигзагами тонкая белая трещина.
В овально окошке потух зеленый свет и исчезли все цифры.
– Чдо там у дебя, Рыжий? – поинтересовался старший паучник.
– Вы, недоделанные коротышки! – в ярости, заорал я. – Кривоногие волосатые вонючки! Это из-за вас!..
Краем глаз я заметил, как Боба наклонился и быстро поднял что-то. Я начал оборачиваться, но тут он, выполняя свое обещание, звезданул меня этим по затылку.
ГЛАВА 13
Карликов было шестеро. Все одеты в длинные, почти до колен, желтые рубахи. На перепоясывающих рубахи ремнях висели какие-то свернутые в кольца серебристые веревки и многочисленные чехлы-ножны, из которых торчали рукояти ножей и коротких кривых сабель. Ноги, обутые в плетенные из тонких ремешков полусапожки, были жутко, просто-таки фатально волосатыми, а лица под спутанными черными космами – смуглыми, узкоглазыми и скуластыми.
Тот карлик, что поманил меня, видимо, старший в их компашке, негромко похлопал в ладоши и произнес:
– Одлично! Глянусь Сбябой Беребкой! Вбервые бижу дагую агробадигу! Ни фига себе, сгазал я себе, гогда убидел, гаг ды булдыхаешься! Даг хрябнудься, а бодом еще быдащидь на берег двоих… Молодец! А депегь, сбязадь! – приказал он остальным. – Осохбенно дщадельно эдого Рыжего грасабца!..
***
По петляющей между рощами и пологими холмами дороге следовал очень странный кортеж. Он состоял из четырех широких волокуш, с помощью несложной системы подпруг притороченных к совершенно жутким тварям. Сейчас разглядывать их у меня возможности не было. Но несколько раньше, после того, как Пат-Раи более или менее пришли в себя, и нас троих отвели подальше от берега, за деревья, пока нас обыскивали и тщательно связывали, я успел рассмотреть тварей. У них были гусеницеобразные, мягкие, извивающиеся тела, поросшие короткими и толстыми сиреневыми волосами.Под брюхом у зверюг имелось множество белесых многосуставных лапок, головы походили на бугристые шары с прорезанными в них круглыми дырами – гротескными глазами, ноздрями и ртом. В глазах не было зрачков, во рту зубов, и в дырах словно клубилась грязно-белая мерцающая муть, как если бы кто-то зажег свечу внутри пустотелой тыквы с прорезями и напустил туда густого дыма. Общее выражение морд являло собой полнейшее равнодушие к каким бы то ни было житейским коллизиям и рабскую покорность хозяевам-карликам.
На передней волокуше сидело трое карликов, на остальных – по одному. Ко второй был привязан фенгол Смолкин. Недотепу изловили после того, как он, понуждаемый не то любопытством, не то сочувствием к нам, опустился слишком низко. Один из карликов, заранее влезший на дерево и спрятавшийся среди ветвей, очень ловко набросил на фенгола петлю. Теперь руки Смолкина были крепко скручены за спиной, и он грустно болтался вверху. На третьем волокуше лежал связанный по рукам и ногам Чоча, на четвертой – мы с Латой.
Улбоны – так именовались зверюги – двигались со скоростью не слишком прытко идущего человека. Я лежал лицом вверх, разглядывая ползущие по низкому небу облака. Налетающий порывами ветер пробирал до костей сквозь мокрую одежду, веревки стягивали тело.
Карлики были паучниками – это мне сказала Лата. И они были спецами по веревкам – об этом я догадался сам. И не только по веревкам, но и по нитям, лескам, шнуркам, ремням, канатам и тросам.
– Получается так, что ты спас нас братом, – произнесла Лата, стуча зубами.
– Ага, – согласился я. – Так оно и получается.
Она вздохнула.
– Что ж, спасибо.
– Правильно, – опять согласился я. – Есть за что благодарить.
– Ну ты и хам! – возмутилась она. – Нормальный мужик на твоем месте сказал бы «не за что», и сделал бы вид, что ничего не произошло.
– Ха-ха, – грустно сказал я. – Почему ты думаешь, что я нормальный мужик?
– Я так и не думаю.
– Куда нас везут?
– Наверное, в Леринзье.
– Город этих… паучников?
– Он самый.
Сильный порыв ветра донес удушливую тошнотворную вонь – запах ублона. Я мужественно сдержался, а Лата громко закашлялась.
– Эти улбоны и есть те самые здоровенные пиявки? – спросил я сдавленным голосом. – По-моему, они больше похожи на гусениц-переростков. Они что, сосут кровь?
– Не… кха! Знаю. Я их… кха!.. не видела никогда. Ну… кха!.. и вонь!
Сидящий впереди паучник не поворачивая головы произнес:
– Ублоны не сосуд гробь. Они бидаются зеленью.
– Чем бидаются? – переспросил я.
– Разной зеленью. Драбой, листьями, молодыми бобегами. И ды лудше не грибляй меня. А до гаг дам по башге… больше бообще нигого гриблядь не сможешь.
– Ладно, ладно! – ответил я. – Сначала научись разговаривать, а потом угрожай. Гундосишь, как беззубый старикашка. Лата, ты ж говорила, что вы торгуете с этими… ораторами. Чего ж они нас связали?
– Мы были на велотелеге, а ими пользуются только наемники Гленсуса. Гленсус с паучниками не в ладах… Он со всеми не в ладах. Эй, далеко нам еще ехать?
– Нед, – ответил наш возница. – До сдолицы недалего.
До Леринзье действительно оказалось недалеко. Вскоре улбоны, повинуясь натянутым вожжам, остановились. Паучник обошел волокушу, развязал наши ноги, аккуратно смотал ремешки и сунул в карман.
– Бдабайде! – приказал он, отцепляя от ремня смотанную кольцами веревку и расправляя ее. Это оказался бич, по всей длине утыканный тонкими железными лезвиями самого зловещего вида.
– Бдабайте и не бдумайте дребыхаться. Эда шдуга – лезбенный бич. Если бередяну им – мало не богажется.
Я поднялся с волокуши и несколько раз присел, разминая затекшие ноги. Лата, не имея возможности поправить платье и заняться волосами, тряхнула головой и энергично качнула бедрами. Паучник меланхолично рассматривал нас, поигрывая лезвенным бичом. Я обернулся и разом забыл о затекших руках, о промокшей одежде и об общем гнусном положении дел.
Перед нами был Леринзье.
Огромный конусообразный кокон скрывал, казалось, полнеба. В его середине находилась плохо различимая узкая темная башня, от которой тянулись во всевозможных направлениях веревки, канаты, тросы, висячие лестницы, какие-то ажурные плетения, веерообразные треугольники, деревянные шесты-распорки и целые плоскости из переплетенных ремешков, повисшие в паутине веревок и искривленные самым невероятным образом.
Конус был полон жизни. За окошками висящих то тут, то там шарообразных домов-ульев что-то мелькало, по веревкам всевозможными способами передвигались паучники и, что оказалось неожиданным, улбоны, на горизонтально расположенных плоскостях сновали целые толпы; до нас доносился гул, какой можно услышать, стоя за закрытыми ставнями на третьем этаже дома, расположенного в центре какого-нибудь крупного города.
– Вот это да! – подал сверху голос Смолкин. – Я видел Леринзье, но каждый раз издалека… Это… это как будто макет самого Конгломерата!
Тем временем из ветвей растущего неподалеку дерева спрыгнул очередной паучник и вступил в разговор со командиром захватившей нас шестерки. Остальные распрягли улбонов и надели на зверюг матерчатые седла, натянув под волосатыми брюхами ремни. Я заметил, что от корней дерева в сторону Леринзье тянется провисающий канат… что-то вроде пригородной дороги.
– Садидесь, – приказал паучник. – Ды, грасабица, бервая, а ды, Рыжий, бдорой.
При мысли о том, что нужно будет вплотную приблизиться к этой раскормленной гусинице, да к тому же усесться на нее верхом, меня передернуло. Лата, судя по выражению ее лица, испытывала еще более глубокие чувства.
– А может, вначале поговорим о чем-нибудь? – спросил я у паучника.
Чоча уже успел взгромоздиться на первого улбона, к которому привязали и Смолкина. Позади Пат-Рая устроились два паучника, один из них ударил зверюгу пятками. Извивающийся улбон подполз к канату и взобрался на него, после чего прекратил извиваться и стал двигаться гораздо быстрее. Казалось, что такой способ передвижения ему более привычен.
– Садидесь! – повторил паучник и щелкнул бичом.
Лата, на лице которой была написана крайняя степень отвращения, подошла к твари, перекинула через нее ногу и уселась, гордо выпрямив спину. Помедлив, я последовал ее примеру. Кислая вонь ударила в нос, я почувствовал рвотные позывы и сглотнул. Паучник сел сзади и ударил пятками, после чего улбон заполз на канат и вцепился в него всеми своими многосуставчатыми белесыми ножками. На мгновение он замер, а потом ножки стремительно задвигались, и мы стали быстро удаляться от земли. Канат под нашим весом провис еще больше. Первый улбон был уже довольно далеко и вскоре исчез внутри конуса.
Уныние все больше овладевало мной. Таймер, на который я сейчас даже не мог посмотреть, неутомимо отсчитывал секунды, приближая меня к тому моменту, когда дефзонд включится… а я все дальше и дальше удалялся от Зеленого Замка и кристалла-энергонакопителя.
Я наклонился и уткнулся лицом во все еще влажные волосы Латы. То, чем они пахли, было гораздо лучше вони улбона.
Лата повела плечами и сказала:
– Так, а ну отодвинься!
– Зачем? – спросил я, но все же спустя некоторое время выпрямился.
Хитросплетения Леринзье уже окружили нас.
***
Базар ничем бы не отличался от множества виданных мной раньше, если бы не карлики и не то, что он располагался на слегка провисающем широком плетеном полотнище. А в общем здесь все было как обычно – деревянные лотки с товарами, горластые продавцы по одну их сторону и еще более горластые покупателей по другую. Из пузатого бочонка продавали на разлив какую-то выпивку, рядом стояло несколько паучников с ковшиками в руках; с одной стороны дрались и слышалось щелканье лезвенных бичей, с другой, на круглом помосте под ритмичные барабанные удары танцевала паучница в почти прозрачном платье, а вокруг помоста небольшая толпа дружно хлопала в такт барабану.Улбон полз очень резво, и базар вскоре исчез в бесконечных переплетениях. Рядом, совсем близко, появился дом-улей с широким круглым окном, через который был виден край стола и два паучника, склонившиеся над ним. Один был с седой бородой и в очках, голову второго скрывал капюшон. Бородатый, говорил:
– Я не могу согласидься с мисдическим долгованием дого, чдо вы бысогобарно, но бессмысленно назыбаеде Идеей Сбятой Беребки! Жизнь наша – эдо размеренное дбижение бо Бесгонечному Ганаду и филособская сдорона бонядия…
Улей остался позади, и я не расслышал, что он там говорил о Бесконечном Канате, да меня это сейчас и мало занимало – вокруг и без того хватало интересных вещей.
Мы находились в сердце Леринзье, возле осевой башни… впрочем, при ближайшем рассмотрении выяснилось, что это не башня, а несколько сбитых вместе очень толстых бревен, настолько плотно опутанных веревками, что издалека они казались единой массой. В почти неподвижном воздухе висел стойкий улбоний дух, забивающий все остальные запахи.
Впереди показалось очередное полотнище, одна часть которого изгибалась и образовывала как бы «крышу» в трех метрах над «полом». На полотнище стояли улбоны и паучники, среди них возвышался Чоча, которому как раз освобождали руки. Под потолком болтался все еще связанный Смолкин.
– Как тебя зовут? – спросил я, поворачивая голову к нашему конвоиру.
– Бобуазье, – ответил он равнодушно. – Боба.
– Боба в смысле «Боба» или «Попа»? Или может быть Же…
– Обядь грибляешь меня? Ну чдо, дадь даги дебе бо бошге?
– Не надо. Боба так Боба… Слышь, Боб, давай, развязывай нам руки.
– Нед, – ответил он. – Бриедем, дам дебе их разбяжут. А до я бидел, гаг ды булдыхаешься дам, в речге. Еще сиганешь брямо отсюда голобой бниз, и боминай гаг збали…
– Не сигану, – заверил я, оглядываясь. Под нами, над нами, вокруг нас тянулись бесконечные ярусы гротескного веревочного мира. Земли видно не было, небо просматривалось лишь в виде разрозненных серых фрагментов. – Некуда сигать…
Улбон достигнул изогнутого полотнища, вполз на него и остановился. Мы слезли.
– Чоча, ты как? – спросила Лата, но он только мотнул головой. Лицо Пат-Рая было бледным.
– У тебя нога в крови! – ахнула она. – Так, а ну вы, узкоглазые бандюги, немедленно дайте мне перевязать моего братана!
– Не дергайся, грасабица! – сказал старший паучник. – А до сейчас засдаблю целобаться с одной из этих зберюшек. Ладно, разбяжите их…
Когда наши руки освободили, Лата, решительно расталкивая паучников, подошла к Чоче, а я первым делом взглянул на таймер.
И обомлел.
Не помню точно, когда именно и обо что я ударился рукой… Может быть, во время потасовки с наемниками… Или, скорее, когда летел с моста… У меня было смутное воспоминание о том, что я тогда вроде бы зацепил кистью за ограждение. Так или иначе, через таймер тянулась зигзагами тонкая белая трещина.
В овально окошке потух зеленый свет и исчезли все цифры.
– Чдо там у дебя, Рыжий? – поинтересовался старший паучник.
– Вы, недоделанные коротышки! – в ярости, заорал я. – Кривоногие волосатые вонючки! Это из-за вас!..
Краем глаз я заметил, как Боба наклонился и быстро поднял что-то. Я начал оборачиваться, но тут он, выполняя свое обещание, звезданул меня этим по затылку.
ГЛАВА 13
…БЕЗ ВРЕМЕНИ…
Я очнулся из-за сковывающего тело холода и очень неудобной позы, в которой лежал. Стараясь припомнить, сколько раз за последние сутки терял сознание из-за ударов по голове и взбрыкиваний Советчика, я слегка поворочался, а когда мысли наконец перестали путаться, попытался подсчитать, сколько у меня осталось времени. Когда я в последний раз смотрел на таймер там было что-то около двенадцати с небольшим часов. Переправа… разговор со Смолкиным… наемники…
Я поморщился – голова раскалывалась. Нет, ничего не выйдет, тем более, я не знаю, сколько времени лежал в отключке после удара Бобуазье. Остановимся на том, что, по словам Чочи, у меня есть время до утра. Да, и все это время мне, кажется, предстоит провести здесь, в Леринзье. Кстати, где именно я нахожусь?
Я чихнул и открыл глаза.
Это оказался сплетенный из желтых сухих прутьев шар двухметрового диаметра. Сквозь широкие просветы между прутьями были видны облака… несколько ближе, чем обычно. С трудом встав, я осмотрелся.
Шар торчал на конце длинного и тонкого вертикального шеста со ступенями-перекладинами, крепившегося к осевому стволу Леринзье, хитросплетения которого виднелись далеко внизу. Слева и справа было еще с полтора десятка таких же шаров, но кто в них находился, и находился ли кто-то вообще, разглядеть было невозможно.
Я осмотрел конструкцию шара и обнаружил в его верхней части две деревянные петли и тянувшуюся по кругу щель. Таким образом, из шара можно было выбраться, да вот только накрывающий его колпак был примотан длинным прутом, заменяющим замок на обычной двери.
Просунув пальцы в щель, я попытался сначала развязать, а затем сломать прут, но вскоре понял, что без ножа или просто чего-то острого сладить с ним невозможно. Отказавшись от этой мысли, я встал на колени и посмотрел вниз. На натянутом между основаниями шестов полотнище сидел паучник. Я лег, скрючившись, и приник лицом к самому большому просвету между прутьями.
– Эй ты! – крикнул я. – Слышь, верзила!
Он медленно поднял голову, и я узнал Боба. Смуглое, заросшее черной щетиной лицо было спокойным.
– А, это ты, Боб? – крикнул я. – Хорошо сидим, а?
Он молчал.
– И долго это будет продолжаться?
Меланхолично пожав плечами, паучник отвернулся.
Немного подумав, я избрал определенную линию поведения и стал орать:
– А как, интересно знать, вы затащили мое бесчувственное тело в эту клетку? Вы же не фенголы! Тяжелая, наверное, работенка? Слышь, громила! Поговори со мной!
Он не реагировал, но я не унимался.
– Ты таки стукнул меня по голове, как и обещал. Так что за мной должок, а свои долги я всегда отдаю! Объясни, для чего нас тут держат? Что собираются с нами делать? А по нужде можно выйти – или прямо отсюда?
– Ды можешь задгнудься? – наконец отреагировал он. – Чего берещишь? Не бидишь, я думаю!
– О чем? – крикнул я. – О философском наполнении понятия Святой Веревки? Или о мистической двойственности Божественных Шнурков? А может о блаженстве вечного движения по Бесконечному Канату под аромат улбона и… – тут я понял, что перегибаю, и изящно закруглился: – Говнюк!!
– Не шуди со сбядыми бещами, – откликнулся паучник.
Махнув рукой, я встал. Сильно болела голова, меня то и дело пробирал озноб, а в довершении всего очень хотелось есть, но еще больше – пить.
Я потер слезящиеся глаза, вцепился в колпак клетки и стал изо всех сил трясти его. Прутья затрещали, но не поддались. Шест начал раскачиваться.
– Не дури, Рыжий. Убадешь вниз – расшибешься в лебежку, – равнодушно предупредил снизу Боб. – А не расьшибешься, даг я тебя добью.
Я отцепился от прутьев, лег, приблизил лицо к облюбованному просвету и заорал него:
– Я-не-рыжий-я-блондин! Понял, мохорылый?! Вот ща как плюну на тот дырявый таз, который у тебя вместо башки!
Боба посмотрел на меня, встал и, неторопливо перейдя на другое место, куда бы я при всем своем желании не смог бы доплюнуть, снова уселся.
– Эй дам, мля, хвадид, мля, горланидь! – донесся сиплый голос из соседней клетки. – Задолбал, мля, своими воблями!!!
– А ты тоже заткнись, пенек трухлявый!!! – взревел я, как зверь бросаясь на прутья. Из ближайшей клетки на меня смотрело чье-то лицо. – Тоже мне, затвердевшие, э-э… фекалии ящера-заточкина!
– Во гаг бухдид, сучий бодрох! – удивился сиплый. – Я и не слышал дагих, мля, жудгих слов. Даг чдо эдо за сдрашные фегалии? Ды гдо?
– А ты кто? Местный?
– Да. Зовуд – Грандуазье.
– Крантуазье? Крант, значит, – решил я. – А меня – Уиш. Кранты нам, а, Крант?
– Дочно, – согласился он.
– А за что сидишь?
– Я – улбоноград, – гордо сообщил он. – Лучший сбециалисд в Леризье бо эдому делу. Угнал бозавчера чедырех улбоноб из загона самого большого Мануазье, но, мля, бчера бобался. Набился, мля, и бо бьянке бобался…
– По какой Бьянке? – не понял я. – А, по пьянке… Я здесь тоже, можно сказать, по пьянке. И долго нас тут будут держать?
– Бас – не знаю. А меня до бечера. Бечером быбедуд и… мля… – раздался сиплый вздох.
– И что?
– За гражу грубного болзучего сгода нагазание одно – беребка.
– Святая? – подковырнул я.
– Нет, мля, не Сбятая. Обычная. С бедлей, мля.
– С петлей? Повесят, что ли?
– Гаг бить дать, бобесят… мля!
– Хреново тебе, – посочувствовал я. – Наверное веселишься теперь?
– Да. Хохочу, мля, до усрачги. Дагой, мля, беселый, что ходь сейчас на гладбище. А дебя за чдо?
– Не знаю.
– Може, приняли бас за агендов Сбена Гленсуса? А он, мля, с нашим ругободстбом не в ладах. Догда и бам хреново бридется…
– Чоча! – заорал я во всю силу легких. – Лата! Пат-Раи, вы здесь?
– Здесь, мля, – донесся после паузы из дальней клетки приглушенный голос Латы. – Сидим тут, мля, и слушаем ваши интеллигентные разговоры. Уши вянут, желтеют и опадают. Чего вопить, спрашивается?
– Скучно мне, – буркнул я и, отцепившись от прутьев, присел на ажурный пол. Внизу Бабуазье продолжал медитировать. Ни к каким результатам поднятый мной тарарам не привел – меланхолия паучника была непрошибаема. Я опять взялся за прутья и крикнул:
– Смолкин, а вы здесь?
Ответа не последовало, и я, набрав в грудь побольше воздуха, собрался уже было огласить весь город самым душераздирающим ревом, на который только был способен, но тут голос фенгола произнес прямо за моей спиной:
– Я здесь, Салоник. Пожалуйста, не кричите так…
Посреди шара висел фенгол!
– Мля! – прошептал я в полном изумлении и покосился вверх. Колпак, как и раньше, был надежно закрыт. – Но как… э-гм! Как вы сюда попали?
Фенгол опустился и принял вертикальное положение, почти касаясь ногами шара. Что-то было странное в его лице, и вдруг я понял, что именно – Смолкин пребывал в состоянии крайнего конфуза. Его лицо было красно и даже как-то сморщилось.
– Чего это с вами?
Потупившись, он некоторое время молчал, а затем пробормотал подрагивающим от смущения голосом:
– Только вы никому не говорите, ладно?
– Хорошо, – согласился я. – Никому ничего не скажу. Буду нем, как улбон. Ну, так чего?
– Я… – он прикусил губу, умоляюще посмотрел на меня и наконец решился: – Я проник сюда через Шелуху.
Я сначала не понял, о чем он, но затем вспомнил рассказ Муна Макоя. Все равно, мне это ничего не объясняло.
– Ну, а дальше?..
– Вы не понимаете? Шелуха – это…
– Клипат. Оболочка реальности, в которой обитают эти… отходы разума и… неосознанные желания и продукты сознательной мыследеятельности… В общем, слышал о ней. Так как вы туда попали без РД-машины? Вы что, действительно колдун?
– Нет, я не колдун. Я не могу путешествовать через реальности без посредства РД-устройства, но, задействовав особым образом определенные участки мозга, способен сконцентрировать энергию, достаточную для выхода в Шелуху. Это тоже, что и левитация, только… Ну, в общем, мы родом из реальности с очень давно развившейся технологией. Реальность крайне загрязнена, а токсичные отбросы и общий радиоактивный фон, действующие из поколения в поколение, привели в конце концов к изменениям генетического кода и вызвали мутации, которые…
– Говорите понятнее, Смолкин!
– В общем, когда вы стали кричать, я понял, в какой вы клетке, переместился в Шелуху, преодолел там определенное расстояние, которое высчитал заранее, затем вернулся в реальность-серцевину… и вот я здесь…
– А чем вы так смущены?
– Но ведь там эти самые неосознанные желания… Они… Ох! – фенгол в полном расстройстве махнул рукой. – Представьте себе: результат работы коллективного бессознательного… подавленные сексуальные влечения всех разумных, населяющих Ссылку. Нет, это слишком большая нагрузка на мою психику! После окончания этого дела – если, конечно, буду жив – обязательно займусь медитациями, нравственным самосовершенствованием, дам обет не пить и не курить… хотя я и так не курю и почти не употребляю алкоголь… не вступать ни в какие отношения с женщинами… хотя в нашей диаспоре их почти нет, и я до сих пор еще… гм… и не…
– И не кушать, – заключил я. – Все, хватит болтать. Вы можете переправить в Шелуху меня?
– К сожалению, для этого потребуются усилия по крайней мере двоих представителей моей расы.
– Так что вы думаете делать дальше?
– Я как раз потому и выбрал именно эту клеть, чтобы выслушать ваше конструктивное предложение по поводу того, как нам теперь поступить.
– Ага, очень хорошо! Тогда у меня есть конструктивное предложение: поскольку справиться с Бобуазье вы вряд ли сможете, то вытащите у него нож. Я приметил, что на его заду слева болтается нож в плетеных ножнах. Он, по-моему, не пристегнут и никак не закреплен. Так что вычислите расстояние и приступайте. Нож принесете мне.
– Как это – Бобуазье?
– Тот паучник внизу, который охраняет нас. Нож висит в ножнах на его худой заднице. Поняли инструкции? Давайте быстрее, Смолкин!
– Но… как же я достану его?
– Как-как? Так же, как попали сюда!
– Нет! – фенгол отпрянул и прижался спиной к прутьям. – Я не смогу заставить себя вторично смотреть на это… Моя, э… тщательно лелеемая сублимация полетит ко всем чертям!..
– Да ладно, Смолкин. Что там такого особенного? Пусть вы девственник, но неужели вы никогда не рассматривали всякие… интересные картинки? Представьте, что это то же самое, только в объеме…
– Нет! – он поднял руки, словно защищаясь. – Салоник, вы не понимаете – все те жуткие извращения…
– Слушай, ты! – тихо и угрожающе зашипел я, медленно наступая на него. – Нас всех повесят, если ты не сделаешь этого! Начинай, быстро! А то я сейчас здесь устрою такое жуткое извращение, что от твоей психики останется одна сплошная сублимация! Ну, быстро!
У него была интеллигентная податливая натура. Добиться от такого чтобы он сделал что-то, нужное тебе, не так уж и трудно. Другое дело, к а к он это сделает…
Смолкин сдался.
– Мне несколько мешает вот это… – пробормотал он, указывая себе за спину.
– Что там у вас? – спросил я. – Крылья?
– Вы, конечно, шутите. Я ведь, в отличие от вас, привязан…
Фенгол повернулся, и я увидел, что от его шеи вертикально тянется ремень, конец которого исчезает прямо в воздухе.
– Ух ты! – сказал я, шагнув к нему. – Вы хотите сказать, что начало этого ремешка привязано к прутьям в другой клетке и висит сейчас там?
– Да, это так.
Ремень был завязан на два узла, для верности перетянутых сверху тонким прутом. Я вцепился в него обеими руками. В результате недолгой борьбы, ценой сломанного ногтя и исцарапанных пальцев мне удалось сладить с прутом и узлами. Ругаясь сквозь зубы, я сунул ремень в карман и рявкнул:
– Все, хватит! Теперь приступайте!
Я очнулся из-за сковывающего тело холода и очень неудобной позы, в которой лежал. Стараясь припомнить, сколько раз за последние сутки терял сознание из-за ударов по голове и взбрыкиваний Советчика, я слегка поворочался, а когда мысли наконец перестали путаться, попытался подсчитать, сколько у меня осталось времени. Когда я в последний раз смотрел на таймер там было что-то около двенадцати с небольшим часов. Переправа… разговор со Смолкиным… наемники…
Я поморщился – голова раскалывалась. Нет, ничего не выйдет, тем более, я не знаю, сколько времени лежал в отключке после удара Бобуазье. Остановимся на том, что, по словам Чочи, у меня есть время до утра. Да, и все это время мне, кажется, предстоит провести здесь, в Леринзье. Кстати, где именно я нахожусь?
Я чихнул и открыл глаза.
Это оказался сплетенный из желтых сухих прутьев шар двухметрового диаметра. Сквозь широкие просветы между прутьями были видны облака… несколько ближе, чем обычно. С трудом встав, я осмотрелся.
Шар торчал на конце длинного и тонкого вертикального шеста со ступенями-перекладинами, крепившегося к осевому стволу Леринзье, хитросплетения которого виднелись далеко внизу. Слева и справа было еще с полтора десятка таких же шаров, но кто в них находился, и находился ли кто-то вообще, разглядеть было невозможно.
Я осмотрел конструкцию шара и обнаружил в его верхней части две деревянные петли и тянувшуюся по кругу щель. Таким образом, из шара можно было выбраться, да вот только накрывающий его колпак был примотан длинным прутом, заменяющим замок на обычной двери.
Просунув пальцы в щель, я попытался сначала развязать, а затем сломать прут, но вскоре понял, что без ножа или просто чего-то острого сладить с ним невозможно. Отказавшись от этой мысли, я встал на колени и посмотрел вниз. На натянутом между основаниями шестов полотнище сидел паучник. Я лег, скрючившись, и приник лицом к самому большому просвету между прутьями.
– Эй ты! – крикнул я. – Слышь, верзила!
Он медленно поднял голову, и я узнал Боба. Смуглое, заросшее черной щетиной лицо было спокойным.
– А, это ты, Боб? – крикнул я. – Хорошо сидим, а?
Он молчал.
– И долго это будет продолжаться?
Меланхолично пожав плечами, паучник отвернулся.
Немного подумав, я избрал определенную линию поведения и стал орать:
– А как, интересно знать, вы затащили мое бесчувственное тело в эту клетку? Вы же не фенголы! Тяжелая, наверное, работенка? Слышь, громила! Поговори со мной!
Он не реагировал, но я не унимался.
– Ты таки стукнул меня по голове, как и обещал. Так что за мной должок, а свои долги я всегда отдаю! Объясни, для чего нас тут держат? Что собираются с нами делать? А по нужде можно выйти – или прямо отсюда?
– Ды можешь задгнудься? – наконец отреагировал он. – Чего берещишь? Не бидишь, я думаю!
– О чем? – крикнул я. – О философском наполнении понятия Святой Веревки? Или о мистической двойственности Божественных Шнурков? А может о блаженстве вечного движения по Бесконечному Канату под аромат улбона и… – тут я понял, что перегибаю, и изящно закруглился: – Говнюк!!
– Не шуди со сбядыми бещами, – откликнулся паучник.
Махнув рукой, я встал. Сильно болела голова, меня то и дело пробирал озноб, а в довершении всего очень хотелось есть, но еще больше – пить.
Я потер слезящиеся глаза, вцепился в колпак клетки и стал изо всех сил трясти его. Прутья затрещали, но не поддались. Шест начал раскачиваться.
– Не дури, Рыжий. Убадешь вниз – расшибешься в лебежку, – равнодушно предупредил снизу Боб. – А не расьшибешься, даг я тебя добью.
Я отцепился от прутьев, лег, приблизил лицо к облюбованному просвету и заорал него:
– Я-не-рыжий-я-блондин! Понял, мохорылый?! Вот ща как плюну на тот дырявый таз, который у тебя вместо башки!
Боба посмотрел на меня, встал и, неторопливо перейдя на другое место, куда бы я при всем своем желании не смог бы доплюнуть, снова уселся.
– Эй дам, мля, хвадид, мля, горланидь! – донесся сиплый голос из соседней клетки. – Задолбал, мля, своими воблями!!!
– А ты тоже заткнись, пенек трухлявый!!! – взревел я, как зверь бросаясь на прутья. Из ближайшей клетки на меня смотрело чье-то лицо. – Тоже мне, затвердевшие, э-э… фекалии ящера-заточкина!
– Во гаг бухдид, сучий бодрох! – удивился сиплый. – Я и не слышал дагих, мля, жудгих слов. Даг чдо эдо за сдрашные фегалии? Ды гдо?
– А ты кто? Местный?
– Да. Зовуд – Грандуазье.
– Крантуазье? Крант, значит, – решил я. – А меня – Уиш. Кранты нам, а, Крант?
– Дочно, – согласился он.
– А за что сидишь?
– Я – улбоноград, – гордо сообщил он. – Лучший сбециалисд в Леризье бо эдому делу. Угнал бозавчера чедырех улбоноб из загона самого большого Мануазье, но, мля, бчера бобался. Набился, мля, и бо бьянке бобался…
– По какой Бьянке? – не понял я. – А, по пьянке… Я здесь тоже, можно сказать, по пьянке. И долго нас тут будут держать?
– Бас – не знаю. А меня до бечера. Бечером быбедуд и… мля… – раздался сиплый вздох.
– И что?
– За гражу грубного болзучего сгода нагазание одно – беребка.
– Святая? – подковырнул я.
– Нет, мля, не Сбятая. Обычная. С бедлей, мля.
– С петлей? Повесят, что ли?
– Гаг бить дать, бобесят… мля!
– Хреново тебе, – посочувствовал я. – Наверное веселишься теперь?
– Да. Хохочу, мля, до усрачги. Дагой, мля, беселый, что ходь сейчас на гладбище. А дебя за чдо?
– Не знаю.
– Може, приняли бас за агендов Сбена Гленсуса? А он, мля, с нашим ругободстбом не в ладах. Догда и бам хреново бридется…
– Чоча! – заорал я во всю силу легких. – Лата! Пат-Раи, вы здесь?
– Здесь, мля, – донесся после паузы из дальней клетки приглушенный голос Латы. – Сидим тут, мля, и слушаем ваши интеллигентные разговоры. Уши вянут, желтеют и опадают. Чего вопить, спрашивается?
– Скучно мне, – буркнул я и, отцепившись от прутьев, присел на ажурный пол. Внизу Бабуазье продолжал медитировать. Ни к каким результатам поднятый мной тарарам не привел – меланхолия паучника была непрошибаема. Я опять взялся за прутья и крикнул:
– Смолкин, а вы здесь?
Ответа не последовало, и я, набрав в грудь побольше воздуха, собрался уже было огласить весь город самым душераздирающим ревом, на который только был способен, но тут голос фенгола произнес прямо за моей спиной:
– Я здесь, Салоник. Пожалуйста, не кричите так…
***
Я шарахнулся в сторону, споткнулся и сполз спиной по клетке.Посреди шара висел фенгол!
– Мля! – прошептал я в полном изумлении и покосился вверх. Колпак, как и раньше, был надежно закрыт. – Но как… э-гм! Как вы сюда попали?
Фенгол опустился и принял вертикальное положение, почти касаясь ногами шара. Что-то было странное в его лице, и вдруг я понял, что именно – Смолкин пребывал в состоянии крайнего конфуза. Его лицо было красно и даже как-то сморщилось.
– Чего это с вами?
Потупившись, он некоторое время молчал, а затем пробормотал подрагивающим от смущения голосом:
– Только вы никому не говорите, ладно?
– Хорошо, – согласился я. – Никому ничего не скажу. Буду нем, как улбон. Ну, так чего?
– Я… – он прикусил губу, умоляюще посмотрел на меня и наконец решился: – Я проник сюда через Шелуху.
Я сначала не понял, о чем он, но затем вспомнил рассказ Муна Макоя. Все равно, мне это ничего не объясняло.
– Ну, а дальше?..
– Вы не понимаете? Шелуха – это…
– Клипат. Оболочка реальности, в которой обитают эти… отходы разума и… неосознанные желания и продукты сознательной мыследеятельности… В общем, слышал о ней. Так как вы туда попали без РД-машины? Вы что, действительно колдун?
– Нет, я не колдун. Я не могу путешествовать через реальности без посредства РД-устройства, но, задействовав особым образом определенные участки мозга, способен сконцентрировать энергию, достаточную для выхода в Шелуху. Это тоже, что и левитация, только… Ну, в общем, мы родом из реальности с очень давно развившейся технологией. Реальность крайне загрязнена, а токсичные отбросы и общий радиоактивный фон, действующие из поколения в поколение, привели в конце концов к изменениям генетического кода и вызвали мутации, которые…
– Говорите понятнее, Смолкин!
– В общем, когда вы стали кричать, я понял, в какой вы клетке, переместился в Шелуху, преодолел там определенное расстояние, которое высчитал заранее, затем вернулся в реальность-серцевину… и вот я здесь…
– А чем вы так смущены?
– Но ведь там эти самые неосознанные желания… Они… Ох! – фенгол в полном расстройстве махнул рукой. – Представьте себе: результат работы коллективного бессознательного… подавленные сексуальные влечения всех разумных, населяющих Ссылку. Нет, это слишком большая нагрузка на мою психику! После окончания этого дела – если, конечно, буду жив – обязательно займусь медитациями, нравственным самосовершенствованием, дам обет не пить и не курить… хотя я и так не курю и почти не употребляю алкоголь… не вступать ни в какие отношения с женщинами… хотя в нашей диаспоре их почти нет, и я до сих пор еще… гм… и не…
– И не кушать, – заключил я. – Все, хватит болтать. Вы можете переправить в Шелуху меня?
– К сожалению, для этого потребуются усилия по крайней мере двоих представителей моей расы.
– Так что вы думаете делать дальше?
– Я как раз потому и выбрал именно эту клеть, чтобы выслушать ваше конструктивное предложение по поводу того, как нам теперь поступить.
– Ага, очень хорошо! Тогда у меня есть конструктивное предложение: поскольку справиться с Бобуазье вы вряд ли сможете, то вытащите у него нож. Я приметил, что на его заду слева болтается нож в плетеных ножнах. Он, по-моему, не пристегнут и никак не закреплен. Так что вычислите расстояние и приступайте. Нож принесете мне.
– Как это – Бобуазье?
– Тот паучник внизу, который охраняет нас. Нож висит в ножнах на его худой заднице. Поняли инструкции? Давайте быстрее, Смолкин!
– Но… как же я достану его?
– Как-как? Так же, как попали сюда!
– Нет! – фенгол отпрянул и прижался спиной к прутьям. – Я не смогу заставить себя вторично смотреть на это… Моя, э… тщательно лелеемая сублимация полетит ко всем чертям!..
– Да ладно, Смолкин. Что там такого особенного? Пусть вы девственник, но неужели вы никогда не рассматривали всякие… интересные картинки? Представьте, что это то же самое, только в объеме…
– Нет! – он поднял руки, словно защищаясь. – Салоник, вы не понимаете – все те жуткие извращения…
– Слушай, ты! – тихо и угрожающе зашипел я, медленно наступая на него. – Нас всех повесят, если ты не сделаешь этого! Начинай, быстро! А то я сейчас здесь устрою такое жуткое извращение, что от твоей психики останется одна сплошная сублимация! Ну, быстро!
У него была интеллигентная податливая натура. Добиться от такого чтобы он сделал что-то, нужное тебе, не так уж и трудно. Другое дело, к а к он это сделает…
Смолкин сдался.
– Мне несколько мешает вот это… – пробормотал он, указывая себе за спину.
– Что там у вас? – спросил я. – Крылья?
– Вы, конечно, шутите. Я ведь, в отличие от вас, привязан…
Фенгол повернулся, и я увидел, что от его шеи вертикально тянется ремень, конец которого исчезает прямо в воздухе.
– Ух ты! – сказал я, шагнув к нему. – Вы хотите сказать, что начало этого ремешка привязано к прутьям в другой клетке и висит сейчас там?
– Да, это так.
Ремень был завязан на два узла, для верности перетянутых сверху тонким прутом. Я вцепился в него обеими руками. В результате недолгой борьбы, ценой сломанного ногтя и исцарапанных пальцев мне удалось сладить с прутом и узлами. Ругаясь сквозь зубы, я сунул ремень в карман и рявкнул:
– Все, хватит! Теперь приступайте!