Орлов Владимир Викторович. Камергерский переулок

19

   К тому времени Даша прослужила буфетчицей два с лишним года. Умер пан Крапивенский, хозяин. О чем тоже было сообщено. Хозяина не любили, считали жуликом, но теперь приходилось о нем жалеть. Наследники пана Сергея Борисовича выгод в московских делах искать не пожелали. Такая пошла молва. Закроют. Продадут отмывателям денег. Впрочем, знатоки и толкователи столичной реальности успокаивали. Да это когда будет. Это когда еще закроют. Это ведь нужно, чтобы нашелся покупатель с сумой-калитой, из которой он бы отвалил двести пятьдесят тысяч в бумажках с мордами американских президентов. Это ведь еще и чиновников должно одолеть теми же мордами на бумажках. К тому же последовали и свойственные московским жителям упования. А вдруг… А вдруг покупателем окажется не раб золотого тельца, пробензиненный залежами Васюганья, готовый урвать кусок недвижимости вблизи Кремля, а благоразумный фабрикант из породы тех, что давали деньги Станиславскому и Немировичу. Он-то осознает (уже осознал) душевно-культурную ценность закусочной и оставит здесь все как было, с кассиршей Людмилой Васильевной, буфетчицей Дашей, патефоном в витрине и прежним ценником на боку кассового аппарата.
   Вот хотя бы негр. Будем называть его Костей, раз просил. Неизвестно, какие у него шиши. Но вдруг их хватит на похвальное инвестирование? Естественно, скептики склонялись к тому, что если Костя и купит, он все здесь раскурочит, Дашу вымажет гуталином, а на месте закусочной заведет ресторацию «Древняя черная Африка» на манер пустующего напротив кабака «Древний Китай» с древними китайскими официантками, выписанными из Калмыкии. «Ну что вы, - возражали скептикам, - наш Костя не таков…» Никто ничего про Костю не знал, но надежды, с ним связанные, все больше и больше утверждались.
   Однако после того, как Костя пообещал купить закусочную, в Камергерском он более не появлялся.
   «За деньгами уехал», - неуверенно прошелестел кто-то.
   Понятно, Даше пришлось выслушать немало шуток и подзуживаний. Не от гостей, а от кассирш, поварих, уборщиц. «Где же твой-то?» Произносились и глупости, в частности, о шоколадных детях, но глупости беззлобные, а чтобы похихикать, пофыркать и тем скрасить течение жизни. И потихоньку забывали о закрытии закусочной, устройствах своих судеб вблизи или вдали от Камергерского.
   Напрасно забывали. Но забывали.
   Теперь же, в связи с предложением Фридриха Средиземноморского снова вспомнили. Но опять как бы шутейно. И если негр Костя и его финансы остались загадкой, то Фридрих был понятен до последней прорехи в штанах. Кладов в них не имелось. Но шутки не возбранялись. Уже вчера Даша слышала: мол, соглашайся, но лишь в том случае, если Фридрих выкупит закусочную.
   И сегодня началось с подзуживаний. Причем все понимали, что Фридрих - жених водевильный, из обреченных на конфузы, Даше не мил, но отказать себе в удовольствиях игры не могли. И Даша, пусть и как бы лениво, игру поддерживала. «Да на кой ляд мне этот подзаборник?» - «Какой же он подзаборник, - возражали Даше, - если он вот-вот виллу купит на Корсике?» Высказывались суждения, что Фридрих, в особенности после того, как ему в важной фирме вручили глобус, бросит пить, курить сигары, жрать конфитюр, проигрывать деньги в шахматы и в футбольный тотализатор, снимать телок на Тверской за сто двадцать долларов и, глядишь, накопит на Корсику. (Тут, полагаю, уместно заметить, что Рогнеду и ее товарок - слово близкое - с Тверской прогнали то ли в Химки, то ли на Воробьевы Горы, и Даша уж более года не видела Рогнеду и ничего о ней не слышала). Так вот, Даша обязана заставить жениха выкупить закусочную, отложив Корсику, заведение принесет доход, вы с Фридрихом утонете в золоте и получите виллу.
   – Да ну вас! - наконец, будто бы всерьез рассердилась Даша.
   А тем временем «Радио шансон» объявило два часа. Но никакой Фридрих своим посещением закусочную не порадовал. Время приема по личным вопросам миновало. Режим в закусочной такой. К восьми часам прискакивают или последними усилиями подгребают жаждущие продолжить существование. «Сто пятьдесят… Кружку холодненького!» Не обязательно артисты, или музыканты, или думские. Не обязательно местные. Главное - жизнелюбивые. Их вклады в оборот предприятия продолжаются часов до двенадцати. Потом, до полвторого - тишина. Редкие гости. Чашка кофе и чтение газет. Тут и возможны лирические шушукания и интимные переговоры. Тут бы и явиться Фридриху, раз у него страсть или разумный расчет, с букетом, тортом или коробкой конфет. Тут бы и ответить Даше без обидных для Фридриха зрителей обоснованным отказом. Увы… И уже без четверти пять Даша стала чувствовать себя брошенной невестой. Шел шестой, когда в Камергерском перед витриной «Закуски» возникли трое мужчин. Они не просто остановились на тротуаре для разговора. Они осматривали.
   И поводов никаких не было, а Даша обеспокоилась. Кассирша Людмила Васильевна та - встревожилась. И даже уборщица Фая, вечно бормочущая сама с собой, взглядывала на мужиков за стеклами с опаской.
   Конечно, у их витрины останавливались. И туристы, и москвичи с окраин. Стоял тут в канун столетнего юбилея МХАТа и сам Лужков, а пан Крапивенский давал ему пояснения. Собственно, к этому столетию витрина и обряжалась в некую историческую достопримечательность. Художником, хватившим приличный куш, между рам витрины был установлен столик, за которым будто бы пили чай три сестры и барон Тузенбах, на столике же расположили предметы старины. Среди прочих там были небрежно разбросаны (приклеены) листы партитуры отчего-то оперы «Фауст» (никакой логики в их присутствии я не обнаруживал), на листах местились керосиновая лампа, патефон и гитара. Сыскать граммофон или механическое пианино, понятно, было хлопотно, но отчего же к шехтелевским фонарям вдоль переулка добавлять патефон тридцатых годов? Если только иметь в виду быт булгаковских героев? Ну да, ладно. Главное, возбудить воображение. Гитару уже после юбилейных торжеств, разбитую, с одной струной, приволок полковник Володя Нелегайло из дома номер шесть по Тверской, он же водрузил рядом с часами над Дашиным буфетом кинжал, и теперь фантазеры вписывали гитару в судьбу Николки Турбина, а кинжал - в историю кавказских войн.
   Но что сейчас рассматривали в витрине трое мужчин, один из которых стал закусочной уже известен, а другой был и не мужчина вовсе, а телохранитель? (Витрине этой еще предстояло быть разбитой вдребезги, а Даше досталось собирать стеклянную крошку в ведра.) Может, эти трое, то есть двое из них, выясняли ценность керосиновой лампы с намерением ее приобрести? Знатоки к ней приглядывались не раз. Приезжие из Франции, из эмигрантов, предлагали за нее полторы тысячи долларов. Галина Сергеевна, администратор-распорядительница, нутром негоцианта почуяла, что французы дешевят, и в сделке отказала. Среди витринного реквизита лампа и впрямь была единственно подлинной и стоящей вещью. Сосуд для керосина из бронзы и фарфора, с розовыми цветами по белому полю. Осветительный прибор, вполне возможно, происходил из благородного дома.
   – Лампу, что ли, рассматривают? - предположила Даша.
   – Да нет, Дашенька, - мрачно покачала головой кассирша. - Это они нас с тобой рассматривают.
   – То есть как, нас? - удивилась Даша.
   – Они закусочную рассматривают, - сказала Людмила Васильевна. - Но выходит, что и нас с тобой.
   – Зачем мы им?
   – Мы-то с тобой им совсем ни за чем…
   – Ну а что же…
   – Это покупатели, - совсем мрачно сказала Людмила Васильевна. - Вернее, один из них покупатель. И он - серьезный…
   Покупатели, по версии Людмилы Васильевны, мнениями не обменивались, рты не раскрывали, а просто стояли. Телохранитель зыркал туда-сюда, возможно, он вел наблюдение и затылком. Хлыщ, лет тридцати пяти, днями назад ведший в закусочной разговор о тайниках с любителем солянки Прокопьевым, Агалаков, что ли, его фамилия, стоял Даше знакомо: голову в кудрях чуть откинув назад и поддерживая ладонями локти - знаток в Третьяковке перед «Письмом с фронта» Лактионова (это пришло в голову рассказчику, а не Даше). Третий созерцатель был жилистый верзила в вельветовых штанах, в замшевой куртке поверх бежевой водолазки и в темных очках. Вид он имел спортивный, а стоял нервно, покачивался, то и дело привставал на носки, будто готовясь совершить бросок в намерении изловить нечто. Его Даша видела впервые, он и вызывал ее беспокойство.
   – Это в очках, что ли, покупатель? - спросила Даша.
   – Ну да…
   – Хищник, - рассудила Даша.
   – Он не хищник, - сказала кассирша. - Он добытчик.
   Вблизи керосиновой лампы возник разговор. Вернее, заговорил господин в кудрях, руки был вынужден снять с груди, а жилистый верзила, все еще покачиваясь на носках, его слушал. Господин в кудрях (Агалаков?) достал из кармана некое устройство размером с мобильный телефон и начал что-то выщелкивать. Верзила слушал, смотрел на выщелкивания Агалакова, иногда кивал. Потом он произвел движение рукой, и трое вошли в закусочную.
   – Что-нибудь заказать, Анатолий Васильевич? - искательно предложил Агалаков. - Икорку? У них жульены удачные… А заодно и на стены посмотрите.
   – Не стоит, - сказал Анатолий Васильевич. - И нет времени.
   И тут он взглянул на Дашу.
   – Хотя нет, - сказал. - Пожалуй, следует промочить горло.
   – Коньячку? - проявил расторопность Агалаков. - Пива? Пиво здесь очаковское, сорт «Норд-вест».
   – Я закажу сам, - сказал Анатолий Васильевич. - Стакан сока. Грейпфрут. Игорь, вы будете? (Телохранитель кивнул.) И еще стакан. Но томатного. А уважаемый Николай Софронович угостит себя по своему усмотрению.
   В мгновения, когда Даша направляла струю из пакета в стакан, Анатолий Васильевич снял очки. Выкладывая клиенту сдачу, Даша поглядела ему в глаза. Глаза его были голубые, веселые, отчасти лукавые. Никакие беспокойства эти глаза не должны были вызывать.
   – Благодарствую, милая барышня, - сказал Анатолий Васильевич. - До новых встреч.
   После ухода из закусочной промочивших горло к кассе подскочил один из думских или советников и зашептал Людмиле Васильевне, но на весь зал:
   – Знаете, кто заходил-то? Сам Квашнин! Миллионщик! Да что там миллионщик! У него - отрасль! Отрасль! В Америке и в Японии - представительства! У него на содержании хоккейная команда высшей лиги «Северодрель», из нее игрокам в Канаду не надо бежать!
   – Ну и что? - спросила Даша.
   – Как и что!
   – Ну и что! - довод о благополучии команды «Северодрель» впечатления на Дашу не произвел.
   – Как и что? - думский поглядел на Дашу с опаской и повертел пальцем у виска. - Это же сам Квашнин!
   – Ну а к нам ходит сам Любшин, - сказала Даша.
   Думский еще раз повертел пальцем у виска и отошел.
   – Вот тебе, Дашенька, и принц, - произнесла Людмила Васильевна. Но не категорично, а как бы в задумчивости.
   – Ну вы, Людмила Васильевна, сморозите иногда! - резко сказала Даша. И сразу же пожалела, что не отшутилась, а будто понервничала. Однако желание шутить отчего-то не возникло.
   – Экая ты нежная! Брыкаешься! А он и впрямь принц. Только неизвестно для кого. Лучше бы не для тебя. А заведение он купит.
   Сейчас же в буфете оказались поварихи и уборщицы, и их угнетали дурные предчувствия. Впрочем, они стали успокаивать друг друга. Ну миллионщик, ну и что? На кой миллионщику дыра в стене? Авось все уладится. Авось закусочная так и останется закусочной. Успокоившись, Людмила Васильевна с поварихами на радостях позволили себе выпить по пятьдесят граммов. Тогда и вспомнили еще об одном принце. Феликсе Малоротове. Или Феликсе Средиземноморском.
   – Где женишок-то твой лохматый? - Началось.
   – Да ну вас! - пыталась улыбаться Даша. А сама чуть не расплакалась.
   Без пяти восемь, когда уборщица Фая уже водила по линолеуму мокрой и вонючей тряпкой и сдвигала столы, в дверное стекло постучали. Ворча, с покряхтываниями Фая оттянула щеколду, и в закусочную шумно ворвался Фридрих Малоротов с ожидаемыми цветами и тортом.
   – Олух ты, Фридрих, и лопух! - обрадовалась кассирша. - Проворонил невесту! Пока ты где-то ковырялся, у нас уже побывал жених!
   – Я его убью! - пообещал Фридрих. Впрочем, обещание это вышло скорее добродушным, нежели злодейским.
   В руках Фридриха был еще и пакет, в прозрачных боках его угадывались банки конфитюра.

20

   Мне позвонил маэстро Мельников.
   – Профессор, - зажурчал он, - извини, что отвлекаю от трудов, нужен совет. Я бы, конечно, мог обратиться к Рыжему, ну к Эдику, ну к Радзинскому… Но Рыжий - легкий, птичка небесная, вспорхнет и начирикает с веточек какую-нибудь ерунду… А вы человек основательный и смеяться надо мной не станете… Во сколько вы можете оказаться в Камергерском?
   – А по поводу чего совет?
   – По поводу… - Мельников принялся таинственно шептать: - По поводу летоисчислений…
   – Летоисчислений?
   – Ну вот и вы заулыбались…
   – Я вовсе не заулыбался. Я удивился.
   – А мне и нужен совет удивленного человека. Во сколько вы будете в Камергерском?
   – В шесть подойду…
   В шесть я подошел к закусочной. Мельников, и я почувствовал - взволнованный, уже сидел за столиком в компании с бьющей в глаза дамой. Или девицей. Соседка Мельникова была узка в кости и фигуру содержала девичью. Показалось, что она мне знакома. Но может, и нет. Приветствие ее прозвучало голосом послушницы Досифея Марфы, при том простуженно-прокуренным, и тогда я понял, что передо мной Тамара, среди ее чередовавшихся по судьбе мужей случились и два моих приятеля. В заблуждение поначалу меня ввели будто бы сенокосилкой облегченная голова Тамары и ее неожиданная кофта, связанная, возможно, из медной проволоки, суженная в талии. Незаметная прежде грудь Тамары ныне дыбилась, чему способствовали и две металлические полусферы кофты. Мельников глядел на нее глазами прилетевшего в деревню Лариных Ленского.
   – Разрешите представить, это надежда нашей культуры…
   Я чуть было не перебил его и не объявил, что надежда культуры мне давно известна, но Тамара резко протянула руку и произнесла:
   – Иоанна.
   – Очень приятно…
   Знание привычек Тамары потребовало сжать ее ладонь усердием самбиста, она не ойкнула. Иоанна. Ничего нового. Одного из моих приятелей она уговорила называть ее Изидорой. Тот приятель был поэт и белокурый кудряш. Сейчас похожий на него чумовой в пивной рекламе отрывал коленца и лил в горло напиток «По-руски». Тамара-Иоанна ерзала теперь на стуле, что-то искала в сумочке и не находила, взглядывала и на часы. Мельников явно не объявил ей, с кем намерен встретиться. Болваном он не был и быстро ощутил неловкость положения.
   – Дорогая, - сказал Мельников, - ты не опоздаешь?
   – Блин! - Иоанна ткнула сигарету в пепельницу. - Ну конечно, через пятнадцать минут должна быть в галерее. Вы уж извините (это мне). Приятно было познакомиться.
   – А мне тем более, - сказал я.
   Должен признать, Тамара, рослая, костлявая, но с тяжелыми ногами, одевалась хорошо, носить себя умела, ходила на подиумах с высокомерием наклеенных ресниц, соразмерная в линиях, и теперь прошла достойно, вызвав движение голов зрителей. «Только бы не взревела каким-нибудь тюремно-великосветским шансоном!» - обеспокоился я. Нет, не взревела. Мельников смотрел на ее дефиле с умилением, словно бы готов был толкнуть в бок: «А? Какова? Богиня! Валькирия!». «И этот у нее в огороде», - подумал я. Но о ком, о ком, а о Мельникове тревожиться не стоило.
   – Итак, в чем суть дела? - сухо спросил я.
   – В летоисчислениях! - сказал Мельников.
   – То есть?
   – Сколько их?
   – Сколько хочешь. Каждая религия, каждая мифология имела свое летоисчисление. У инков - свое, у кельтов - свое. Эллины завели свое с первых Олимпийских игр. В Атлантиде - неизвестно с чего. Да и кому я это все напоминаю? Мельникову. Мельников все знает. Мельников всегда жил.
   – Это да! Это да! - Мельников махнул рукой, великодушно соглашаясь с моим утверждением. - Но ведь случаются нюансы, о которых по рассеянности забываешь. Из-за важнейших дел. Есть летоисчисления книжные, условные, есть летоисчисления ходовые, внутри которых мы и проживаем.
   – Саша, что-то я тебя не понимаю. Мы с тобой в Москве живем внутри летоисчисления от Рождества Христова. О чем ты беспокоишься?
   – Вот-вот! А мне доказывают, что это летоисчисление - ложное. И, стало быть, моя родословная ничего не значит.
   Тут-то, наконец, и была изложена мне суть приглашения в Камергерский. Древо рода Мельниковых разворачивали передо мной здесь же в закусочной, но не развернули до конца, причиной чему среди прочих был обход столиков следователем подполковником Игнатьевым. Тот предъявлял для опознания фотографии знакомых убиенной во дворе Олёны Павлыш. Мельников отрекся от всяких Олён и убыл с рулоном фамильного древа, так и не обхвастав мне всех суков и веточек семейного, надо полагать, дуба. Но о Древе Мельниковых уже говорили, оно стало знаменитым. И вдруг подползли к Мельникову молодчики, сопляки, по возрасту схожие с архивными мальчиками и девочками, возводившими его Древо из складов небытия, и заявили, что в ходу теперь новые летоисчисления, и истинные фамильные дубы произрастают исключительно в них.
   – Какие летоисчисления? - спросил я. ¦- Одно от Хоменко. Одно от Мазепы.
   – От какого Хоменко?
   – Ну, может, не от Хоменко. Но вроде того. От Хвостенко. Да. Вот.
   Историческая концепция бухгалтера Хвостенко была мне известна. Популяризациями ее в толстенных томах с картинками наживались безразличные к смыслам мироздания книжные фабриканты. Но теперь мне хотелось услышать изложение бухгалтерской фантазии Мельниковым. Сразу же я понял, что Мельникова волнует, какую родословную ему выгоднее иметь и предъявлять. А с теорией Хвостенко, вызванной желанием исправить вековые балансы, и, стало быть, с его летоисчислением Мельникову все было ясно. Ее вывели из другой теории - сплющенности времени.
   – Если вы о ней ничего не слышали, - сказал Мельников, - я сейчас все объясню.
   – Слышал, слышал! - заторопился я. Хотел было заметить, что, суждение маэстро неожиданное, а по отношению к теории Хвостенко и, мягко сказать, упрощенное, но не стал.
   Мельников же, будто бы и не восприняв мое «слышал, слышал», начал объяснять, что есть сплющенность времени, то есть отсутствие времени вообще, что - есть при сплющенности перетекание одной личности в другую и взаимозаменяемость одного события другим. Поминал он и Великие правила Единого Поля. При этом на протянутых кассиршей Людмилой Васильевной салфетках он выводил графики и формулы со ссылками на Лобачевского, Эйнштейна и на свои отроческие гипотезы. Сплющенность времени, убеждал меня Мельников, позволяла сильным мира сего заказывать так называемым историкам выгодные для их кланов летописи, документы и даже поэтические произведения типа «Слова о полку Игореве». Хрестоматийный пример (Я чуть было не спросил: из чьих хрестоматий пример - самого ли Мельникова или же бухгалтера Хвостенко, но поток слов сбивать не стал). Хрестоматийный пример. Куликовская битва. По заказу Романовых в летописных документах она якобы произошла в нынешней Тульской области в 1380 году. Но такого года в сплющенности времени вообще не было по причине ненадобности. И никаких Мамаев в помине не было. И Дмитрия Донского. И Рюриков никаких не было. То есть было. Даже два. Один редактор «Литературной газеты». Другой его сын, эссеист-сексоаналитик. Но их роль в истории Российского государства корыстно преувеличена. От них, конечно, пошли Рюриковичи, но по идеологической линии.
   – Погоди. Ты отвлекся, - сказал я. - Где хрестоматийный пример? То есть Куликовской битвы не было вовсе?
   – Она-то как раз была! - воскликнул Мельников. - Она и теперь идет. Но была не в верховьях Дона, о чем сочинена заказная «Задонщина», а здесь, в Москве, только что заложенной, в условном восемнадцатом веке, в пору матушки Екатерины. И в ней судьбу сражения решила Жанна д'Арк.
   Тут некая частность стала до меня доходить.
   – Хорошо, - сказал я. - Допустим, Москву заложили в годы… То есть в присутствии Екатерины Великой… Так где же было в Москве Куликово поле?
   – Не поле! Не поле! А болото! Куликово болото! Там теперь стоит Репин и лужковский мостик, там вблизи Репина только-только казнили Емельку Пугачева. А на болото налетели пожирать лягушек заморские цапли, наши кулики их в сражении и перебили… А судьбу побоища решила Жанна д'Арк, вышла из засады с Боброком…
   – Понятно. Жанна д'Арк, не исключено, могла быть пожирательницей лягушек… Но откуда она взялась?
   – В сплющенности времени Екатерина Великая обязана была совместиться с Жанной д'Арк!
   – А куда позже девалась Жанна?
   – Она и теперь должна присутствовать среди нас.
   Доходило, доходило и дошло! Тамара. Иоанна. И волосы выкошены на голове, чтобы не потели под шлемом. И кофта - не кофта, а латы. Не в мастерской ли портного кольчужного стиля Микульского изготовлены? А какое нынче у Иоанны белье? Спросить об этом у Мельникова я постеснялся. Ну и дурак. Но спросил, кто он, Александр Михайлович Мельников, был и будет в сплющенности времени, не Стенька ли Разин?
   – Ну ты что! - возмутился Мельников. - Стенька Разин - это Васька Шукшин. Но ему не дали воли. А я Квазимодо.
   – Иди ты врать! - усмехнулся я. - И кокетничать.
   – Ну, может быть, Людовик Четырнадцатый, - как бы в смущении признался Мельников. - С перетеканием в Батыя. И маршала бронетанковых войск Катукова.
   Наворочает в Москве дел этот Людовик-Батый вместе с дамой в латах и кольчужном белье, подумал я. Разъяснений по поводу летоисчисления от Хвостенко для меня вышло достаточно. Надо было переходить к летоисчислению от рождества Мазепы.
   – Пожалуйста, - кивнул Мельников. - От рождества Мазепы…
   И это летоисчисление было связано со сплющенностью времени, а также с периодами пропажи времени или даже воровства его кем-то. Причем сплющенность времени происходила именно до рождества Мазепы, но периоды воровства его продолжались и после Мазепиного рождества. И еще: в здешнем сплющенном времени все же допускалось некое движение событий, и даже - в логической или сюжетной последовательности. Понятно, что и тут не обошлось без отвлекающих человечество от истины заказных сочинений типа бодяги коллективных авторов под коммерческим псевдонимом Нестор «Повесть временных лет (уже противоречие сплющенности времени) или откуда пошла есть земля Русская». Есть-то пойти она, может, и желала, по причине вечного аппетита, но самой такой земли не было. Была земля укров («урков» произнес Мельников, но поправился), племени происхождения загадочного, но скорее всего от инопланетян. В пользу этого мнения свидетельствуют приведенные Геродотом описания голов боевых укров. По нынешним представлениям, они имели гладкие, как у скафандров, блестящие на солнце покрытия со свисающим набок пучком антенн. Информаторы Геродота называли эти пучки очень приблизительно и довольно странно, сравнивая их отчего-то с азовской сельдью. Вскоре в племени укров возникли амбициозные отщепенцы, возможно, мутанты, со своим полуграмотным разговорным языком, и укры разделились на укров великих и укров малых. Великие укры остались вблизи Днепра, а малые укры со своим нелепым бормотанием поперли осваивать болота и еловые леса, где их гладкие покрытия обросли русыми кудрями. И случилось рождество Мазепы.
   – Довольно! - сказал я. - История с Мазепой мне в новинку, но смысл ее я понял. Другого понять не могу. В каких таких советах ты нуждаешься?
   – Ну вот тебе раз, профессор! - развел руками Мельников. - И оборвал меня на лету!
   Он досадовал. Было видно. Чуть ли не обиделся. Излагал он суть летоисчислений от Хвостенко и от Мазепы с таким воодушевлением, будто был не адептом увлекательных теорий, а творцом их. Кассирша Людмила Васильевна, хотя и не выбила ни одного ошибочного чека, воспринимала лишь откровения Мельникова, всплескивала руками и произносила то ли в ужасе, то ли в радости: «Ой! Ой! Ну надо же! Ой, мамочки! Страсти-то какие! Жанна д'Арк у нас в закусочной! Чурикова!» Я же опасался, что Мельников возобновит свое воодушевление и продолжит демиурговы речи. Роль творца истории он еще не исполнял. А я срывал его премьеру. Но я понимал, что его словесные фантазии основаны не на собственных его ученых прозрениях, а на информации, подсунутой ему продавцами родословных древ.
   – Значит, тебе, - сказал я, - предлагали еще два родословных древа?
   – Да, - кивнул Мельников.
   – Ну и в чем твои сомнения?
   – Как в чем? - Мельников удивился.
   Вот в чем. Он так привык к своему, выстраданному родословному древу, что никакое другое древо не было ему надобно. Каждая ветвь его шелестела Мельникову польстительно-ласково. Копию древа под стеклом и в раме он разместил на самой выгодной стене гостиной. С подобным уважением повешены «Джоконда» в Париже и «Сикстинская мадонна» в Дрездене. Слайды древа он дарил видным персонам. Для оригинала же (Мельников опять перешел на шепот) он заказал знаменитому мастеру, чьими услугами пользуется императорский двор, секретнейший тайник. Какой именно императорский двор, Мельников уточнять не стал. При этих его пришептываниях кассирша Людмила Васильевна снова всплескивала руками и ойкала. И вот явились посланцы от двух иных летоисчислений с предложениями древ.