Страница:
– Не знаю, - сказал Соломатин.
– А если ты врешь? Помнишь скамейку на Тверском бульваре? Помнишь скамейку из первой серии фильма с Жегловым и Шараповым? До тебя здесь нет никому дела. Сейчас я прислоню тебя к стене, обниму тебя, как брата двоюродного из Пензы, и отойду от тебя, а ты тихонечко сползешь по стене, и проходящие мимо тебя будут думать: «До чего допился, скотина!»
– Погоди, - пробормотал Соломатин, - погоди, Сальвадор…
– А чего годить-то? Говори, Оценщик, где серьги Тутомлиной?
– Не знаю… Я и вправду не знаю… Спросите у Антиквара…
– Уже спрашивали, - и Сальвадор неожиданно рассмеялся. - Ладно. Забздел уж совсем, небось. И где же твои высокомерие и брезгливость? А, Оценщик? Но я сегодня добрый. И не велено тебя трогать. И знаешь почему?
– Почему?…
– А потому, что ты теперь - не Оценщик, а - Меховщик. Меховщиком ты шефу и пригодишься!
– Дудки! - резко сказал Соломатин. Он успокаивался. Он обо всем расскажет Елизавете, Мадам Рухлядь выпадет из их жизни в осадок, а Папику вряд ли понравятся каверзы набожного теперь Суслопарова.
– Не хорохорься! - смех Сальвадора-Ловчева стал совершенно омерзительным. - Знаю, о чем ты сейчас думаешь. О заступнике. И напрасно. Тебе ведь еще неизвестно, кто у вас Папик. То-то и оно!… И кровь Олёнина на тебе, Меховщик!
Нет, надо было бежать от туалетного кошмара, от этого омерзительного смеха, от злодейских глаз осуществителя будто бы придавленных грешных мыслей подлеца Суслопарова. Соломатин и бежал, врезался в тусовочную толпу с намерением отыскать Елизавету, но был остановлен Тишей, женой Банкира. «Соломатин, - сказала Тиша, - мой кролик куда-то пропал. Ты не видел его?» «Нет, - сказал Соломатин. - Не видел. А где Лиза?» «Лиза уехала, - Тиша словно бы удивилась вопросу Соломатина. - Она устала. Сказала, что у тебя тут дела, и ты остаешься. А-а! Вот и мой кролик объявился!»
Значит, вот как. Обиделась, значит, Елизавета. Может, оно и к лучшему.
Все же решил позвонить из дома Елизавете. Но раздумал.
Удивился тому, что трезв. Вроде бы держал сегодня в руке и рюмки, и бокалы. И ко рту их подносил. Бара в доме Соломатин не имел. Но бутылка водки и три банки «Старого мельника» в холодильнике у него стояли. Пиву Соломатин в соучастии отказал, а граненый стакан водкой заполнил. И шарахнул его с выдохом, как и полагалось водопроводчику. Закусил бутербродам с плавленым финским сыром. Но и теперь желание звонить Елизавете, каяться и оправдываться, не возникло. «Нет, в моих чувствах к Лизаньке ничего не изменилось, и она меня поймет, - убеждал себя Соломатин. - Она во вселенной - для меня одна, и иного не будет… А Баскакова, Мадам Рухлядь… Она - на скамье запасных. Она - запасной вариант… очень заманчивый, но запасной… Ведь на самом деле, неизвестно, кто такой Папик, и неизвестно, какая блажь и в какие сроки придет ему в голову… А с запасным-то вариантом и Лизанька останется в мехах и шелках…»
Последнее соображение показалось ему совершеннейшей глупостью. При этом он, будто бы в испуге, обернулся и взглянул на кактус. Нет, кактус стоял на подоконнике смирный, не тянул к нему лапы, не бряцал назидательно иголками-гвоздями.
«А с Суслопаровым и бойцом Сальвадором мы разберемся!» - заверил себя Соломатин. И плеснул в граненый стакан еще граммов сто пятьдесят.
Ему захотелось сейчас же отыскать презент Павла Степановича Каморзина, шкатулку или футляр из среднекисловского подвала. «Там же кинжал Шарлоты Корде и револьвер Гаврилы Принципа!» - дергались мысли. «Нет, ни в коем разе! Если захотелось отыскать, значит, вещь не отыщется!» - осадил себя Соломатин.
Впрочем, ему и осаживать себя не было нужды. Кое-как он стянул с себя рубашку и брюки, сбросил ботинки и рухнул на диван.
Тут же к нему явился лохматый губошлеп и уродец Дью, стал теребить его и требовать: «Сделай Дью! Ты сделал Дью? Сделай Дью!» Соломатин оттолкнул губошлепа, но понял, что это и никакой не Дью, шнырявший некогда с глупостями на приеме в Столешниковом переулке, а официант-комод во фраке и при бабочке, в левой руке его была заточка, и он рычал: «Где серьги графини Тутомлиной и камея Гонзаго?» «Какая камея Гонзаго? Она в Эрмитаже! - возмущался Соломатин. - А серьги… Они в чреве кита, не знаю только какого… Одного из двадцати семи… Поймайте двадцать семь китов, и у них серьги Тутомлиной… Спросите у Антиквара… Наймите чукчей с гарпунами!…» «Чукчи живут в Лондоне и играют в футбол! - орал официант-комод и тыкал заточкой Соломатину в бок. - А ты в Москве и на тебе Олёнина кровь, и ты будешь у нас Меховщик!» «Никогда! И ни за что! И нет на мне ее крови!» - протестовал Соломатин. «Как же нет! Иди и руки ототри пемзой! И будешь ты у нас Меховщик! Ты не святой Антоний, и это искушение ты заглотишь!» - официант-комод расхохотался, предъявив зубы от Кларка Гейбла. «Он не святой Антоний!» - откуда-то выскочил Ардальон Полосухин в шутовском колпаке с серебряными бубенчиками и в длиннющих туфлях-пигашах. Загнутым носком правого пигаша он угостил официанта под зад, и тот, взвизгнув, отлетел. «Да, Соломатин, ты не святой Антоний, - восклицал Полосухин, припрыгивая при этом. - Не Антоний ты! От многих искушений ты увиливал. Но не от всех. И от этого не увильнешь. Да и не надо увиливать! Ни тебе! Ни нам! А расписочки твои при мне. Вот они! Вот они!» И Полосухин, приплясывая, принялся совать бумажки Соломатину под нос. «В Камергерском ты их подписывал! В Камергерском!» За спиной Полосухина возникло нечто шарообразное, серовато-бурое, впрочем, поначалу шарообразное стало менять формы и разрастаться, то это был пузырь размером с телефонную будку, то овалы пузыря заменяли гранями, и пузырь стал кривым ромбом, но не застывшим, а будто распираемым энергиями изнутри, бока его колыхались, дергались, испускали синевато-белые лучи и струи дыма, теперь это был огромный мешок, способный передвигаться и плавать в воздухе. Ардальон Полосухин исчез, то ли был вытеснен мешком в иные пространства, то ли, напротив, его втянуло в недра серовато-бурого монстра. Монстр-мешок оказался и говорящим, голоса исходили из него разные, то он басил дьяконом, то причитал истеричной бабой. Звуки его клокотали и никак не могли собраться в смысловые сочетания. «Да это же Папик! - сообразил Соломатин, и ужасаясь, и радуясь. - Это же наш Папик! Он неизвестно кто. И неизвестно что. И неизвестно зачем!» С этим он и заснул.
Утром Соломатин выразил себе благодарность. Три банки «Старого мельника», не допущенные им вчера в компанию к белому напитку, дали облегчение. Оставались в бутыли граммов сто пятьдесят «Гжелки», но мысли о ней вызвали спазм пищевода. «А не полить ли ею кактус?» - подумал Соломатин. Американо-мексиканская монография «Поливание кактуса» так и не пополнила его библиотеку, и Соломатину оставалось довериться интуиции. Была опасность раздосадовать растение. Дума своими законами сблизила ячменный напиток с воспитанниками заокеанских пустынь, и логичнее было бы угостить кактус Эдельфию именно пивом. («Как мне раньше не приходила мысль об этом?» - удивился Соломатин.) Но пиво было им эгоистично выпито. Водка же могла принести растению, взлелеянному в иных нравственных традициях, вред. «А текила! - сейчас же сообразил Соломатин. - От текилы-то, небось, эти кактусы не околевают!» «Гжелка» же, по понятиям слесаря-сантехника, была куда благородно-полезнее, нежели текила. И Соломатин отправился к кактусу. Водку налил в стакан. Иначе вышло бы, что он предлагает Эдельфии пить из горла. Стаканом стукнул о цветочный горшок: «Будем!» Горшочная земля сразу же впитала в себя жидкость. Следует сказать, что угощение свое Соломатин производил с опаской. Взрыв не взрыв, но нечто неприятное могло произойти. Ходить бы потом ему с забинтованными руками. Или вовсе без глаза. Но нет, как и вчера, кактус был миролюбив. Даже башкой своей, если у него была башка, словно бы малый поклон сотворил: мол, спасибо, давно бы так…
А Елизавета не позвонила.
И мобильный ее был отключен. И в квартире возле Тишинского рынка трубку не подняли.
«Ну и ладно!» - рассердился Соломатин. Но сердиться на нее он не мог.
Присел. Вспомнились ему вчерашние видения. Серовато-бурый монстр, так и не выразивший словами свою суть. Морда исполнителя Сальвадора. Вопли Ардальона Полосухина об искушении, от которого он, Соломатин, не должен увильнуть. И не станет увиливать. «Фу ты, гадость какая! Вся жизнь моя искушение! А не пойти ли мне сейчас во храм и не поставить ли там свечи во избавления от искушений?»
И сразу же Соломатину в голову пришли мысли о лицемере Воронском, замаливающем свои гнусности, о набожном и непьющем теперь грешнике Паше Суслопарове, и явилось соображение уж совсем подлое: «А ведь стань я Меховщиком, смог бы, как и Пашка Суслопаров, возвести для себя церковь, хоть деревянную, хоть мраморную…»
Соломатин вздохнул. Пошел к вешалке, надел ватник и кепку, взял чемодан с инструментами и направился в Брюсов переулок.
50
– А если ты врешь? Помнишь скамейку на Тверском бульваре? Помнишь скамейку из первой серии фильма с Жегловым и Шараповым? До тебя здесь нет никому дела. Сейчас я прислоню тебя к стене, обниму тебя, как брата двоюродного из Пензы, и отойду от тебя, а ты тихонечко сползешь по стене, и проходящие мимо тебя будут думать: «До чего допился, скотина!»
– Погоди, - пробормотал Соломатин, - погоди, Сальвадор…
– А чего годить-то? Говори, Оценщик, где серьги Тутомлиной?
– Не знаю… Я и вправду не знаю… Спросите у Антиквара…
– Уже спрашивали, - и Сальвадор неожиданно рассмеялся. - Ладно. Забздел уж совсем, небось. И где же твои высокомерие и брезгливость? А, Оценщик? Но я сегодня добрый. И не велено тебя трогать. И знаешь почему?
– Почему?…
– А потому, что ты теперь - не Оценщик, а - Меховщик. Меховщиком ты шефу и пригодишься!
– Дудки! - резко сказал Соломатин. Он успокаивался. Он обо всем расскажет Елизавете, Мадам Рухлядь выпадет из их жизни в осадок, а Папику вряд ли понравятся каверзы набожного теперь Суслопарова.
– Не хорохорься! - смех Сальвадора-Ловчева стал совершенно омерзительным. - Знаю, о чем ты сейчас думаешь. О заступнике. И напрасно. Тебе ведь еще неизвестно, кто у вас Папик. То-то и оно!… И кровь Олёнина на тебе, Меховщик!
Нет, надо было бежать от туалетного кошмара, от этого омерзительного смеха, от злодейских глаз осуществителя будто бы придавленных грешных мыслей подлеца Суслопарова. Соломатин и бежал, врезался в тусовочную толпу с намерением отыскать Елизавету, но был остановлен Тишей, женой Банкира. «Соломатин, - сказала Тиша, - мой кролик куда-то пропал. Ты не видел его?» «Нет, - сказал Соломатин. - Не видел. А где Лиза?» «Лиза уехала, - Тиша словно бы удивилась вопросу Соломатина. - Она устала. Сказала, что у тебя тут дела, и ты остаешься. А-а! Вот и мой кролик объявился!»
Значит, вот как. Обиделась, значит, Елизавета. Может, оно и к лучшему.
Все же решил позвонить из дома Елизавете. Но раздумал.
Удивился тому, что трезв. Вроде бы держал сегодня в руке и рюмки, и бокалы. И ко рту их подносил. Бара в доме Соломатин не имел. Но бутылка водки и три банки «Старого мельника» в холодильнике у него стояли. Пиву Соломатин в соучастии отказал, а граненый стакан водкой заполнил. И шарахнул его с выдохом, как и полагалось водопроводчику. Закусил бутербродам с плавленым финским сыром. Но и теперь желание звонить Елизавете, каяться и оправдываться, не возникло. «Нет, в моих чувствах к Лизаньке ничего не изменилось, и она меня поймет, - убеждал себя Соломатин. - Она во вселенной - для меня одна, и иного не будет… А Баскакова, Мадам Рухлядь… Она - на скамье запасных. Она - запасной вариант… очень заманчивый, но запасной… Ведь на самом деле, неизвестно, кто такой Папик, и неизвестно, какая блажь и в какие сроки придет ему в голову… А с запасным-то вариантом и Лизанька останется в мехах и шелках…»
Последнее соображение показалось ему совершеннейшей глупостью. При этом он, будто бы в испуге, обернулся и взглянул на кактус. Нет, кактус стоял на подоконнике смирный, не тянул к нему лапы, не бряцал назидательно иголками-гвоздями.
«А с Суслопаровым и бойцом Сальвадором мы разберемся!» - заверил себя Соломатин. И плеснул в граненый стакан еще граммов сто пятьдесят.
Ему захотелось сейчас же отыскать презент Павла Степановича Каморзина, шкатулку или футляр из среднекисловского подвала. «Там же кинжал Шарлоты Корде и револьвер Гаврилы Принципа!» - дергались мысли. «Нет, ни в коем разе! Если захотелось отыскать, значит, вещь не отыщется!» - осадил себя Соломатин.
Впрочем, ему и осаживать себя не было нужды. Кое-как он стянул с себя рубашку и брюки, сбросил ботинки и рухнул на диван.
Тут же к нему явился лохматый губошлеп и уродец Дью, стал теребить его и требовать: «Сделай Дью! Ты сделал Дью? Сделай Дью!» Соломатин оттолкнул губошлепа, но понял, что это и никакой не Дью, шнырявший некогда с глупостями на приеме в Столешниковом переулке, а официант-комод во фраке и при бабочке, в левой руке его была заточка, и он рычал: «Где серьги графини Тутомлиной и камея Гонзаго?» «Какая камея Гонзаго? Она в Эрмитаже! - возмущался Соломатин. - А серьги… Они в чреве кита, не знаю только какого… Одного из двадцати семи… Поймайте двадцать семь китов, и у них серьги Тутомлиной… Спросите у Антиквара… Наймите чукчей с гарпунами!…» «Чукчи живут в Лондоне и играют в футбол! - орал официант-комод и тыкал заточкой Соломатину в бок. - А ты в Москве и на тебе Олёнина кровь, и ты будешь у нас Меховщик!» «Никогда! И ни за что! И нет на мне ее крови!» - протестовал Соломатин. «Как же нет! Иди и руки ототри пемзой! И будешь ты у нас Меховщик! Ты не святой Антоний, и это искушение ты заглотишь!» - официант-комод расхохотался, предъявив зубы от Кларка Гейбла. «Он не святой Антоний!» - откуда-то выскочил Ардальон Полосухин в шутовском колпаке с серебряными бубенчиками и в длиннющих туфлях-пигашах. Загнутым носком правого пигаша он угостил официанта под зад, и тот, взвизгнув, отлетел. «Да, Соломатин, ты не святой Антоний, - восклицал Полосухин, припрыгивая при этом. - Не Антоний ты! От многих искушений ты увиливал. Но не от всех. И от этого не увильнешь. Да и не надо увиливать! Ни тебе! Ни нам! А расписочки твои при мне. Вот они! Вот они!» И Полосухин, приплясывая, принялся совать бумажки Соломатину под нос. «В Камергерском ты их подписывал! В Камергерском!» За спиной Полосухина возникло нечто шарообразное, серовато-бурое, впрочем, поначалу шарообразное стало менять формы и разрастаться, то это был пузырь размером с телефонную будку, то овалы пузыря заменяли гранями, и пузырь стал кривым ромбом, но не застывшим, а будто распираемым энергиями изнутри, бока его колыхались, дергались, испускали синевато-белые лучи и струи дыма, теперь это был огромный мешок, способный передвигаться и плавать в воздухе. Ардальон Полосухин исчез, то ли был вытеснен мешком в иные пространства, то ли, напротив, его втянуло в недра серовато-бурого монстра. Монстр-мешок оказался и говорящим, голоса исходили из него разные, то он басил дьяконом, то причитал истеричной бабой. Звуки его клокотали и никак не могли собраться в смысловые сочетания. «Да это же Папик! - сообразил Соломатин, и ужасаясь, и радуясь. - Это же наш Папик! Он неизвестно кто. И неизвестно что. И неизвестно зачем!» С этим он и заснул.
Утром Соломатин выразил себе благодарность. Три банки «Старого мельника», не допущенные им вчера в компанию к белому напитку, дали облегчение. Оставались в бутыли граммов сто пятьдесят «Гжелки», но мысли о ней вызвали спазм пищевода. «А не полить ли ею кактус?» - подумал Соломатин. Американо-мексиканская монография «Поливание кактуса» так и не пополнила его библиотеку, и Соломатину оставалось довериться интуиции. Была опасность раздосадовать растение. Дума своими законами сблизила ячменный напиток с воспитанниками заокеанских пустынь, и логичнее было бы угостить кактус Эдельфию именно пивом. («Как мне раньше не приходила мысль об этом?» - удивился Соломатин.) Но пиво было им эгоистично выпито. Водка же могла принести растению, взлелеянному в иных нравственных традициях, вред. «А текила! - сейчас же сообразил Соломатин. - От текилы-то, небось, эти кактусы не околевают!» «Гжелка» же, по понятиям слесаря-сантехника, была куда благородно-полезнее, нежели текила. И Соломатин отправился к кактусу. Водку налил в стакан. Иначе вышло бы, что он предлагает Эдельфии пить из горла. Стаканом стукнул о цветочный горшок: «Будем!» Горшочная земля сразу же впитала в себя жидкость. Следует сказать, что угощение свое Соломатин производил с опаской. Взрыв не взрыв, но нечто неприятное могло произойти. Ходить бы потом ему с забинтованными руками. Или вовсе без глаза. Но нет, как и вчера, кактус был миролюбив. Даже башкой своей, если у него была башка, словно бы малый поклон сотворил: мол, спасибо, давно бы так…
А Елизавета не позвонила.
И мобильный ее был отключен. И в квартире возле Тишинского рынка трубку не подняли.
«Ну и ладно!» - рассердился Соломатин. Но сердиться на нее он не мог.
Присел. Вспомнились ему вчерашние видения. Серовато-бурый монстр, так и не выразивший словами свою суть. Морда исполнителя Сальвадора. Вопли Ардальона Полосухина об искушении, от которого он, Соломатин, не должен увильнуть. И не станет увиливать. «Фу ты, гадость какая! Вся жизнь моя искушение! А не пойти ли мне сейчас во храм и не поставить ли там свечи во избавления от искушений?»
И сразу же Соломатину в голову пришли мысли о лицемере Воронском, замаливающем свои гнусности, о набожном и непьющем теперь грешнике Паше Суслопарове, и явилось соображение уж совсем подлое: «А ведь стань я Меховщиком, смог бы, как и Пашка Суслопаров, возвести для себя церковь, хоть деревянную, хоть мраморную…»
Соломатин вздохнул. Пошел к вешалке, надел ватник и кепку, взял чемодан с инструментами и направился в Брюсов переулок.
50
В Камергерский я не ходил. Но чувствовал, что меня туда тянет. И не просто в Камергерский, а в Щель.
Но без проводника открывать дверь бывшей закусочной я бы не решился. Вдруг никакой Щели и нет. Арсений Линикк, Гном Центрального Телеграфа, в удостоверении - смотритель кабельных сетей, на глаза мне не попадался. А телефона его я не знал.
На занятиях в институте я между прочим произнес «Камергерский переулок» и, не закончив фразы, замолчал. Подумал, сейчас меня примутся расспрашивать об отсутствии дома номер три. Студентам моим было известно, что в Камергерском «свеча горела на столе», что в здании со свечой, но на другом этаже, чудесно обнаружилась рукопись «Тихого Дона», забытая автором полвека назад при посещении им душевного приятеля. Известно им было и о кончине в Камергерском Сергея Сергеевича Прокофьева в трагедийно-веселые для страны дни, о Владимире Федоровиче Одоевском, естественно, и о его философическом кружке любомудров. О «Пушкинской лавке» и о многом другом. А о пропаже и невозвращении дома номер три они будто бы и не слышали. А если и слышали, то забыли.
А я вот не забыл. И был все еще озабочен отсутствием дома номер три. Объяснение напрашивалось простое: я жил в переулке напротив Камергерского, и чтобы попасть в Щель, надо было пройти мимо пустоты, при мыслях об этом унылым звуком альта щемила грусть. Или будто тоскливо звала куда-то птица с синими перьями. Но что было думать о заботах Камергерского переулка жителям Патриарших или Чистых прудов и уж тем более Бирюлева и Митино, для них Камергерский был не ближе третьей линии Васильевского острова или улицы Полупанова в матери городов русских.
И все же странные люди находились. Способные к умственным и культурологическим неприятиям. Или злопыхатели. Эти - из менеджеров среднего звена. Карманы у них были набиты, романсы не пели, «лендроверы» скользили под ними нынешнего года рождения. Но несвободы корпоративной жизни с гуляниями в Куршевелях и на Сардинии, видимо, их угнетали, а потому они по молодости лет чегеварничали, бранили порядки и власти и обещали прикупить лимонок. Скорее всего именно они и ставили под сомнение деятельность Государственной комиссии по выяснению отсутствия дома номер три по Камергерскому переулку. Была ли на самом деле создана эта комиссия и если создана, то чем занималась? И что за фокус произведен с сеансом ученого нюхателя Севы Альбетова? Ясно, что для отвода глаз населения, но что дал этот фокус? И где сам знаменитый Сева? После убиения и похорон в склепе он будто бы прибыл в Охотск Хабаровского края на ките, а после Екатеринбурга на станции то ли Бисерть, то ли Красноуфимск сгинул. И каким макаром кит пропорол льды на подходе к Охотску? Якобы к нему на помощь пришли ледоколы. Но переть они должны были из Магадана и Владивостока, это сколько же пришлось бы мерзнуть киту в ожидании? Кстати, кем и где был нанят кит и не на деньги ли налогоплательщиков? Словом, на уши нам вешают неаполитанскую пасту, комиссии никакой нет, этому государству и городской кепке на все наплевать, кроме ульев и цемента, что приведет к революционному взрыву, а дом номер три как есть в отсутствии, так в отсутствии и будет.
Заявление архитектора Хачапурова, неизвестно откуда взявшегося, вынуждало в эти сомнения поверить. Раньше этот Хачапуров возводил страусиные фермы в Калмыкии и стометровые памятники упокоенным разносчикам птичьего гриппа. Теперь должен будет утвержден хачапуровский проект подземной улицы от Камергерского переулка до Пушкинской площади. Там будут магазины в три этажа, казино, салоны по продаже персидских ковров и вигвамов любых индейских племен со скальпами на заборах, римские катакомбы, соловьиные рощи, пещерные храмы всех конфессий и сект и прочие увеселительные заведения. По приезде в Москву Хачапуров был расстроен видом и нищетой столичных студентов, вынужденных на Тверском бульваре, взгромоздив ноги на сиденья скамеек, пить пиво и сосать леденцы под дождем и снегом. Теперь прямо под памятником незабвенному поэту молодым людям будут предоставлены теплые и фешенебельные рестораны. Из газетных и ТВ-сообщений следовало, что несмотря на протесты старомодных и отдельных московских будораг, проект Хачапурова утвердят и инвестируют, спуск же в подземный парадиз со стороны Камергерского переулка будет осуществляться именно на месте бывшего дома номер три.
Зачем же, граждане, при этом держать Государственную комиссию по выяснению отсутствия? Незачем. А как же быть, скажете вы, с людьми, входившими с билетами на вечерние спектакли под серую птицу и «Волну» Голубкиной? А это их дело, и вовсе не государства.
Несколько взбодрила меня встреча с водилой-бомбилой Василием Фонаревым. Новый Елисей он теперь презирал. А за бутылями для стервы-полковника курсировал в боковые переулки. «Как это нет комиссии? - удивился Васек. - Во всю трудится и шурует! Но втихаря. Потому как ей поручены (выговорено после паузы и шепотом) не только здание и керосиновая бочка, но и дела посущественнее…» И был приложен Васьком палец к губам. Выяснилось, что поводом для этих суждений стали встречи Васька с Сергеем Максимовичем Прокопьевым, так уважительно был назван бомбилой пружинных дел мастер. Так вот (все шепотом и с оглядками, стояли мы у стекол «Арагви»), Прокопьев со своим государственным мандатом эксперта то и дело выезжает в путешествия и что-то там исследует. Возвращается он, правда, с печалью в глазах. А чему у нас радоваться-то? И этот пружинных дел мастер стал совсем другим. Был какой-то мягкотелый, добродушный, робкий, а теперь осунулся, будто задубел, взгляд имеет орлиный, ну или ястребиный, и вообще он чистый Джеймс Бонд, неизвестно, что у него под пальто или в портфеле. Посмотришь на него и сразу почуешь - тут государственная тайна… А знаменитый (это опять после паузы и уж совсем конспиративным шепотом) Сева Альбетов? Он что, зря, что ли, прикинулся застреленным и зарезанным, а потом нанимал кита? Говорят, будто он что-то привез в чреве кита, мол, контрабанду какую-то. А может, это и не контрабанда, а специальное оборудование неземного происхождения. Тут глаза Фонарева загорелись. Я хотел было поинтересоваться, не залетали ли на днях Василию в форточку гуманоиды и не намекнули ли они ему о силах специального оборудования из чрева кита, но сдержал себя. А вот возникший в разговоре Сева Альбетов давал повод спросить о чудесах в квартире соседки Василия Олёны Павлыш и о ходе известного нам следствия. Тут Василий будто бы перепугался. Или испытал ужас. Мечтательный огонь исчез из его глаз. «Тише, тише, - прошептал он. - Там все было неспроста! Там уж совсем глубокая государственная тайна… Для нас недоступная… Я подписку давал… Но разберутся… Хотя и не обо всем объявят… И гуманоиды не зря прилетают к нам, в Камергерский… Хотя, конечно, их первым делом притягивает моя стерва, полковник…»
И он, видимо, вспомнив о пустоте матерчатой сумки, Столешниковым переулком отправился на Петровку добывать необходимый для стервы-полковника энергетический продукт.
– Да, - он обернулся, - Дашка-то так и не объявилась. Вы про нее что-нибудь слышали?
– Нет, - сказал я.
И потихоньку стал спускаться к Камергерскому переулку. Что значит спускаться, скажете вы, какие такие могут быть на Тверской спуски и подъемы? А вот есть и спуски, и подъемы. Там, где нынче восседает на лошади князь с длинной рукой, дотянувшейся и до Киева, был в его пору один из московских холмов с крутизной восточного склона к реке Неглинной, как раз по линии Столешникова переулка, и более пологим южным спуском к той же Неглинке, за которой и стоит Кремль. Впрочем, холм временем примят, а ощутить, что к нему от Манежа существует подъем могут лишь люди в возрасте и с хворями в пояснице и ногах.
На этот раз на углу Камергерского меня поджидал пышноусый крепыш, по версии кассирши Людмилы Васильевны, некогда пан Пилсудский, потом барон Маннергейм, а для меня Гном Центрального Телеграфа Арсений Линикк.
Поздоровались.
– Ну что, созрели? - спросил Линикк.
– Созрел, - кивнул я.
– Ну и хорошо. Значит, следует посетить.
Мы прошли мимо пустоты, и я к удивлению ничего горестного не почувствовал, пустота и пустота, мало ли пустот в нашей жизни! К тому же через год, через два и пустоты не будет, а эскалаторы архитектора Хачапурова повезут москвичей и гостей столицы в подземную сказку с магазинами персидских ковров и индейских вигвамов, с пещерами сект, с фешенебельными ресторанами для услаждений мерзнущих пока на бульварных скамейках студентов. А вдруг и Антону Павловичу предложат перейти из своего угла через переулок и постоять в раздумьях на пространстве пустоты, а в освобожденном Антоном Павловичем углу возобновят свою службу общественные туалеты. Впрочем, насчет туалетов я зарвался.
На подходе к гнусному ресторану «In» Линикк поинтересовался: помню ли я правила открывания Двери в Щель. Я помнил. И Дверь впустила нас. Никаких световых эффектов нынче не наблюдалось. Закусочная была светла как закусочная. Зато наблюдались пространственные и временные эффекты. Но это выяснилось позже.
А теперь первым делом мы с Линикком подошли к буфетной стойке и к кассе. С кассиршей Людмилой Васильевной расцеловались. Работала она нынче у метро «Коломенская», но сиживать у бывалого аппарата в Камергерском считала делом обязательным. Кстати, на боку кассы по-прежнему черным по белому утверждалось: «Касса работает в настоящем режиме цен». А вот Даша у пивного крана не стояла. Напитки и закуски выдавала барышня-чернушка, стриженная под мальчика, годов эдак тридцати пяти. «Соня, - шепнула нам кассирша, - она у нас служила лет пятнадцать назад, помните, небось?» Гном Телеграфа помнил, я - нет. А громко Людмила Васильевна сказала:
– Дашка-то наша все еще в отсутствии.
Слова кассирши будто бы были подобраны с намеком. Дом номер три находился в отсутствии, а поисками его с мандатом в руках занимался пружинных дел мастер. Пояснений, правда, никаких не последовало. Нас с Линикком Людмила Васильевна озадачила, при этом печальных интонаций в ее сообщении мы не услышали. А ведь могла и слезу пролить.
Барышня Соня приняла наши заказы, касса выбила чеки, и мы с подносами направились к привычному столику поблизости от кассы, пока никем не занятому.
– Хороша картошка-то горячая, - выразил я одобрение, - да с лучком и с укропчиком, да с селедочкой!
– Дома отваривала! - обрадовалась Людмила Васильевна. - К водке в самый раз!
– А водка не немировская? - поинтересовался Линикк.
– Нет. Из Черноголовки.
– Вот и хорошо, - сказал Линикк, усы его уже были омочены пивом. - А то в немировской березовые почки какие-то странные и липовые цветы не те.
Пространственные и временные эффекты, о коих я сообщил, заключались вот в чем. Столиков в закусочной было теперь не семь, а куда больше - десятки их, а может, и вся сотня. При этом стены заведения как будто бы с прилежанием стояли на местах, отведенных им архитектором, не раздвигались, и пол не уподоблялся театральной сцене и не проявлял желания вращаться. То есть я никаких вращений не ощущал. Тем не менее нашим с Линикком взглядам будто после подъема сценических задников или завес открывались отдаленные пространства со множеством получавших удовольствие людей. Не все они приближались с заказами к Людмиле Васильевне с Соней, и можно было предположить, что и в глубинах Щели имелись свои кассы и барные стойки. Ближайшие к нам столики то и дело с очевидностью менялись, словно откуда-то приплывали и в скором времени уплывали. Столики-то были одинаковые, но люди оказывались рядом с нами разные, иные и знакомые, и мы приветствовали их словами и поднятием пивных кружек. И еще: их костюмы, прически, парики и украшения, не сомневаюсь, порадовали бы историков искусства. Я сразу вспомнил об Александре Михайловиче Мельникове. Вот кто мог здесь усладить себя беседами и пополнить яхонтами исторических сведений свое фамильное Древо! Но нигде и никого не оживлял своим присутствием маэстро Мельников. Даже там, где мною был замечен пунша пламень голубой, не блистал остроумием Александр Михайлович. Странно… Странно и то, что не явился откушать солянку (а в ней нынче плавали меж ломтиков очищенного от кожуры лимона, кусочков мяса, почек, ветчины - и каперсы) пружинных дел мастер Сергей Максимович Прокопьев.
– А Прокопьева вы не встречали? - спросил я.
– Встречал однажды, - сказал Линикк.
– Ну и как?
– А никак, - и Линикк поднес ко рту бутерброд с красной рыбой.
– Не какой-нибудь норвежский лосось, накормленный неизвестно чем, - уточнила Людмила Васильевна, - а мезенская семга.
Гном Телеграфа и кассирша Щели явно не хотели продолжать разговор о пружинных дел мастере. Я чуть ли не обиделся. Впрочем, не хотят, так не хотят.
– И Васька Фонарева нет, - сказал я.
– Еще бы! - возмутилась Людмила Васильевна. - После того как он провел нас с отменой денег, Дверь его сюда не впустит! Но по человечески-то его жаль… Допекли его гуманоиды… Может, потом ему и разрешат…
– А негр?
– Какой негр?
– Тот, что обещал купить закусочную.
– Его и в Москве, поди, нет. А если и заходил, то не в мою смену.
– А подполковник Игнатьев?
Людмила Васильевна и Арсений Линикк переглянулись.
– Ну который вел следствие по делу Олёны Павлыш… Убили ее во флигеле, во дворе молочного… Там, где потом якобы и этого… знаменитого Альбетова…
– И подполковник Игнатьев, - нахмурившись, сказал Линикк, - и Альбетов, видимо, в другом ярусе.
– Альбетов, что, доехал до Москвы? - удивился я.
– Я сказал: «видимо»…
– А какие такие другие ярусы? - я не мог успокоиться. - И где они?
Людмила Васильевна поглядела на меня так, будто собиралась произнести: «Любопытной Варваре…», но прежде она относилась ко мне уважительно, и нынче Варвара не была упомянута.
– Вы узнаете об этом позже, - сказал Линикк, и я понял, что он мог бы добавить: «Если будете вести себя прилично».
Для приличия я заказал кружку пива и положил сидеть молча, как бы в будничных размышлениях о превратностях бытия. Если со мной заговорят - я отвечу. Однако размышления мои оказались вовсе не будничными, в них завертелось слово «ярус». «Другой» ярус вряд ли мог быть единственным продолжением Щели. Продолжением ли, сочленением ли или еще чем. Наверняка, были ярусы над Щелью и были ярусы под Щелью. Одни могли уходить чуть не к планетарному ядру, другие - вздымались в высоты космические. Тут я, видимо, хватил. Может, и есть всего лишь два неведомых мне яруса, один - над Щелью, другой - под ней. Но я как будто бы уже ощущал подземные гулы со скрежетом металла, со звоном братин и ендов на княжеских пирах и даже ароматами их (батюшки, да не в Альбетова ли я превращался), и стратосферные звуки мне являлись. Отчего же не прибыл нынче сюда Александр Михайлович Мельников хоть бы и с послушницей Иоанной?
Впрочем, он мог сидеть сейчас в ином ярусе, более достойном его фамильного Древа. В силу того, что допускалось гипотетическое посещение подполковником Игнатьевым (естественно, по следственным делам) и Альбетовым «другого яруса», я предположил, что дозволяются перетекания из Щели в ярусы подвальные и мансардные. Хотя, конечно, смотря каким особам. Ладно, помолчим. Вы узнаете об этом позже, объявлено мне Линикком. В прошлый раз мне не велено было, не велено, не рекомендовано, конечно, общение с персоналом закусочной и ее гостями. Сегодня такой рекомендации не последовало. С Людмилой Васильевной я пообщался. Желания вступить в беседу с кем-нибудь из гостей пока не возникало.
Боковым зрением за столиком у окна, битые стекла которого некогда собирали Даша с Прокопьевым, я обнаружил замену. Вместо набриолиненного блондина с коком и бакенбардами официанта, вышедшими из моды лет сорок назад (я его знал, это был Резниковьес, почему-то он имел статус странствующего рыцаря), апельсиновый сок из стакана потягивала миловидная барышня. Я взглянул на нее и отвернулся. Но сразу же меня кольнуло соображение: «Ба, где-то я ее видел!»
Где, где! В Консерватории, в Большом зале! На концерте Родиона Щедрина! Кавалером, прогуливавшим ее в фойе, был Андрюша Соломатин, в тот вечер надушенный и надменный. Нынче при ней сидел господин, вовсе на Соломатина не похожий. Намного старше ¦Андрюши. Сгодился бы барышне в отцы. Но я тут же вспомнил: барышню эту я видел не только в Большом зале, но и по ТВ и в светских картинках журнала «ТВ парк». Была она чудесно откопанная и обзолоченная дочь процветающего шоу-бизнесмена К. Летунова, кажется, Елизавета. Господин в Щели был явно не Летунов. Он несомненно поддерживал форму, загорал в глухомани с яхтами и подвесными канатными дорогами. В движениях был легок, даже изящен, длинный, узкий в плечах походил на человека балетного, когда подошел с комплиментами к буфетчице Соне, напомнил мне знакомого учителя танцев, правда, танцев старомодных. И почудилась мне в нем некая шарнирность. Впрочем, этот учитель танцев в былые времена мог оказаться и третьим секретарем Тамбовского обкома, а нынче - и премьер-министром в каком-нибудь прибалтийском эмирате. А с Елизаветой Летуновой он был сегодня любезен будто лучший британский агент в компании с коварной красоткой. Хотя коварство я Елизавете приписал. И к красоткам ее не стоило относить. Следовало признать ее просто симпатичной барышней. Барышня эта что-то рисовала на салфетках и наброски свои показывала кавалеру. Тот спорил с ней, а что-то, возможно, и одобрял. Разговор их получался не только любезный, но и деловой.
Но без проводника открывать дверь бывшей закусочной я бы не решился. Вдруг никакой Щели и нет. Арсений Линикк, Гном Центрального Телеграфа, в удостоверении - смотритель кабельных сетей, на глаза мне не попадался. А телефона его я не знал.
На занятиях в институте я между прочим произнес «Камергерский переулок» и, не закончив фразы, замолчал. Подумал, сейчас меня примутся расспрашивать об отсутствии дома номер три. Студентам моим было известно, что в Камергерском «свеча горела на столе», что в здании со свечой, но на другом этаже, чудесно обнаружилась рукопись «Тихого Дона», забытая автором полвека назад при посещении им душевного приятеля. Известно им было и о кончине в Камергерском Сергея Сергеевича Прокофьева в трагедийно-веселые для страны дни, о Владимире Федоровиче Одоевском, естественно, и о его философическом кружке любомудров. О «Пушкинской лавке» и о многом другом. А о пропаже и невозвращении дома номер три они будто бы и не слышали. А если и слышали, то забыли.
А я вот не забыл. И был все еще озабочен отсутствием дома номер три. Объяснение напрашивалось простое: я жил в переулке напротив Камергерского, и чтобы попасть в Щель, надо было пройти мимо пустоты, при мыслях об этом унылым звуком альта щемила грусть. Или будто тоскливо звала куда-то птица с синими перьями. Но что было думать о заботах Камергерского переулка жителям Патриарших или Чистых прудов и уж тем более Бирюлева и Митино, для них Камергерский был не ближе третьей линии Васильевского острова или улицы Полупанова в матери городов русских.
И все же странные люди находились. Способные к умственным и культурологическим неприятиям. Или злопыхатели. Эти - из менеджеров среднего звена. Карманы у них были набиты, романсы не пели, «лендроверы» скользили под ними нынешнего года рождения. Но несвободы корпоративной жизни с гуляниями в Куршевелях и на Сардинии, видимо, их угнетали, а потому они по молодости лет чегеварничали, бранили порядки и власти и обещали прикупить лимонок. Скорее всего именно они и ставили под сомнение деятельность Государственной комиссии по выяснению отсутствия дома номер три по Камергерскому переулку. Была ли на самом деле создана эта комиссия и если создана, то чем занималась? И что за фокус произведен с сеансом ученого нюхателя Севы Альбетова? Ясно, что для отвода глаз населения, но что дал этот фокус? И где сам знаменитый Сева? После убиения и похорон в склепе он будто бы прибыл в Охотск Хабаровского края на ките, а после Екатеринбурга на станции то ли Бисерть, то ли Красноуфимск сгинул. И каким макаром кит пропорол льды на подходе к Охотску? Якобы к нему на помощь пришли ледоколы. Но переть они должны были из Магадана и Владивостока, это сколько же пришлось бы мерзнуть киту в ожидании? Кстати, кем и где был нанят кит и не на деньги ли налогоплательщиков? Словом, на уши нам вешают неаполитанскую пасту, комиссии никакой нет, этому государству и городской кепке на все наплевать, кроме ульев и цемента, что приведет к революционному взрыву, а дом номер три как есть в отсутствии, так в отсутствии и будет.
Заявление архитектора Хачапурова, неизвестно откуда взявшегося, вынуждало в эти сомнения поверить. Раньше этот Хачапуров возводил страусиные фермы в Калмыкии и стометровые памятники упокоенным разносчикам птичьего гриппа. Теперь должен будет утвержден хачапуровский проект подземной улицы от Камергерского переулка до Пушкинской площади. Там будут магазины в три этажа, казино, салоны по продаже персидских ковров и вигвамов любых индейских племен со скальпами на заборах, римские катакомбы, соловьиные рощи, пещерные храмы всех конфессий и сект и прочие увеселительные заведения. По приезде в Москву Хачапуров был расстроен видом и нищетой столичных студентов, вынужденных на Тверском бульваре, взгромоздив ноги на сиденья скамеек, пить пиво и сосать леденцы под дождем и снегом. Теперь прямо под памятником незабвенному поэту молодым людям будут предоставлены теплые и фешенебельные рестораны. Из газетных и ТВ-сообщений следовало, что несмотря на протесты старомодных и отдельных московских будораг, проект Хачапурова утвердят и инвестируют, спуск же в подземный парадиз со стороны Камергерского переулка будет осуществляться именно на месте бывшего дома номер три.
Зачем же, граждане, при этом держать Государственную комиссию по выяснению отсутствия? Незачем. А как же быть, скажете вы, с людьми, входившими с билетами на вечерние спектакли под серую птицу и «Волну» Голубкиной? А это их дело, и вовсе не государства.
Несколько взбодрила меня встреча с водилой-бомбилой Василием Фонаревым. Новый Елисей он теперь презирал. А за бутылями для стервы-полковника курсировал в боковые переулки. «Как это нет комиссии? - удивился Васек. - Во всю трудится и шурует! Но втихаря. Потому как ей поручены (выговорено после паузы и шепотом) не только здание и керосиновая бочка, но и дела посущественнее…» И был приложен Васьком палец к губам. Выяснилось, что поводом для этих суждений стали встречи Васька с Сергеем Максимовичем Прокопьевым, так уважительно был назван бомбилой пружинных дел мастер. Так вот (все шепотом и с оглядками, стояли мы у стекол «Арагви»), Прокопьев со своим государственным мандатом эксперта то и дело выезжает в путешествия и что-то там исследует. Возвращается он, правда, с печалью в глазах. А чему у нас радоваться-то? И этот пружинных дел мастер стал совсем другим. Был какой-то мягкотелый, добродушный, робкий, а теперь осунулся, будто задубел, взгляд имеет орлиный, ну или ястребиный, и вообще он чистый Джеймс Бонд, неизвестно, что у него под пальто или в портфеле. Посмотришь на него и сразу почуешь - тут государственная тайна… А знаменитый (это опять после паузы и уж совсем конспиративным шепотом) Сева Альбетов? Он что, зря, что ли, прикинулся застреленным и зарезанным, а потом нанимал кита? Говорят, будто он что-то привез в чреве кита, мол, контрабанду какую-то. А может, это и не контрабанда, а специальное оборудование неземного происхождения. Тут глаза Фонарева загорелись. Я хотел было поинтересоваться, не залетали ли на днях Василию в форточку гуманоиды и не намекнули ли они ему о силах специального оборудования из чрева кита, но сдержал себя. А вот возникший в разговоре Сева Альбетов давал повод спросить о чудесах в квартире соседки Василия Олёны Павлыш и о ходе известного нам следствия. Тут Василий будто бы перепугался. Или испытал ужас. Мечтательный огонь исчез из его глаз. «Тише, тише, - прошептал он. - Там все было неспроста! Там уж совсем глубокая государственная тайна… Для нас недоступная… Я подписку давал… Но разберутся… Хотя и не обо всем объявят… И гуманоиды не зря прилетают к нам, в Камергерский… Хотя, конечно, их первым делом притягивает моя стерва, полковник…»
И он, видимо, вспомнив о пустоте матерчатой сумки, Столешниковым переулком отправился на Петровку добывать необходимый для стервы-полковника энергетический продукт.
– Да, - он обернулся, - Дашка-то так и не объявилась. Вы про нее что-нибудь слышали?
– Нет, - сказал я.
И потихоньку стал спускаться к Камергерскому переулку. Что значит спускаться, скажете вы, какие такие могут быть на Тверской спуски и подъемы? А вот есть и спуски, и подъемы. Там, где нынче восседает на лошади князь с длинной рукой, дотянувшейся и до Киева, был в его пору один из московских холмов с крутизной восточного склона к реке Неглинной, как раз по линии Столешникова переулка, и более пологим южным спуском к той же Неглинке, за которой и стоит Кремль. Впрочем, холм временем примят, а ощутить, что к нему от Манежа существует подъем могут лишь люди в возрасте и с хворями в пояснице и ногах.
На этот раз на углу Камергерского меня поджидал пышноусый крепыш, по версии кассирши Людмилы Васильевны, некогда пан Пилсудский, потом барон Маннергейм, а для меня Гном Центрального Телеграфа Арсений Линикк.
Поздоровались.
– Ну что, созрели? - спросил Линикк.
– Созрел, - кивнул я.
– Ну и хорошо. Значит, следует посетить.
Мы прошли мимо пустоты, и я к удивлению ничего горестного не почувствовал, пустота и пустота, мало ли пустот в нашей жизни! К тому же через год, через два и пустоты не будет, а эскалаторы архитектора Хачапурова повезут москвичей и гостей столицы в подземную сказку с магазинами персидских ковров и индейских вигвамов, с пещерами сект, с фешенебельными ресторанами для услаждений мерзнущих пока на бульварных скамейках студентов. А вдруг и Антону Павловичу предложат перейти из своего угла через переулок и постоять в раздумьях на пространстве пустоты, а в освобожденном Антоном Павловичем углу возобновят свою службу общественные туалеты. Впрочем, насчет туалетов я зарвался.
На подходе к гнусному ресторану «In» Линикк поинтересовался: помню ли я правила открывания Двери в Щель. Я помнил. И Дверь впустила нас. Никаких световых эффектов нынче не наблюдалось. Закусочная была светла как закусочная. Зато наблюдались пространственные и временные эффекты. Но это выяснилось позже.
А теперь первым делом мы с Линикком подошли к буфетной стойке и к кассе. С кассиршей Людмилой Васильевной расцеловались. Работала она нынче у метро «Коломенская», но сиживать у бывалого аппарата в Камергерском считала делом обязательным. Кстати, на боку кассы по-прежнему черным по белому утверждалось: «Касса работает в настоящем режиме цен». А вот Даша у пивного крана не стояла. Напитки и закуски выдавала барышня-чернушка, стриженная под мальчика, годов эдак тридцати пяти. «Соня, - шепнула нам кассирша, - она у нас служила лет пятнадцать назад, помните, небось?» Гном Телеграфа помнил, я - нет. А громко Людмила Васильевна сказала:
– Дашка-то наша все еще в отсутствии.
Слова кассирши будто бы были подобраны с намеком. Дом номер три находился в отсутствии, а поисками его с мандатом в руках занимался пружинных дел мастер. Пояснений, правда, никаких не последовало. Нас с Линикком Людмила Васильевна озадачила, при этом печальных интонаций в ее сообщении мы не услышали. А ведь могла и слезу пролить.
Барышня Соня приняла наши заказы, касса выбила чеки, и мы с подносами направились к привычному столику поблизости от кассы, пока никем не занятому.
– Хороша картошка-то горячая, - выразил я одобрение, - да с лучком и с укропчиком, да с селедочкой!
– Дома отваривала! - обрадовалась Людмила Васильевна. - К водке в самый раз!
– А водка не немировская? - поинтересовался Линикк.
– Нет. Из Черноголовки.
– Вот и хорошо, - сказал Линикк, усы его уже были омочены пивом. - А то в немировской березовые почки какие-то странные и липовые цветы не те.
Пространственные и временные эффекты, о коих я сообщил, заключались вот в чем. Столиков в закусочной было теперь не семь, а куда больше - десятки их, а может, и вся сотня. При этом стены заведения как будто бы с прилежанием стояли на местах, отведенных им архитектором, не раздвигались, и пол не уподоблялся театральной сцене и не проявлял желания вращаться. То есть я никаких вращений не ощущал. Тем не менее нашим с Линикком взглядам будто после подъема сценических задников или завес открывались отдаленные пространства со множеством получавших удовольствие людей. Не все они приближались с заказами к Людмиле Васильевне с Соней, и можно было предположить, что и в глубинах Щели имелись свои кассы и барные стойки. Ближайшие к нам столики то и дело с очевидностью менялись, словно откуда-то приплывали и в скором времени уплывали. Столики-то были одинаковые, но люди оказывались рядом с нами разные, иные и знакомые, и мы приветствовали их словами и поднятием пивных кружек. И еще: их костюмы, прически, парики и украшения, не сомневаюсь, порадовали бы историков искусства. Я сразу вспомнил об Александре Михайловиче Мельникове. Вот кто мог здесь усладить себя беседами и пополнить яхонтами исторических сведений свое фамильное Древо! Но нигде и никого не оживлял своим присутствием маэстро Мельников. Даже там, где мною был замечен пунша пламень голубой, не блистал остроумием Александр Михайлович. Странно… Странно и то, что не явился откушать солянку (а в ней нынче плавали меж ломтиков очищенного от кожуры лимона, кусочков мяса, почек, ветчины - и каперсы) пружинных дел мастер Сергей Максимович Прокопьев.
– А Прокопьева вы не встречали? - спросил я.
– Встречал однажды, - сказал Линикк.
– Ну и как?
– А никак, - и Линикк поднес ко рту бутерброд с красной рыбой.
– Не какой-нибудь норвежский лосось, накормленный неизвестно чем, - уточнила Людмила Васильевна, - а мезенская семга.
Гном Телеграфа и кассирша Щели явно не хотели продолжать разговор о пружинных дел мастере. Я чуть ли не обиделся. Впрочем, не хотят, так не хотят.
– И Васька Фонарева нет, - сказал я.
– Еще бы! - возмутилась Людмила Васильевна. - После того как он провел нас с отменой денег, Дверь его сюда не впустит! Но по человечески-то его жаль… Допекли его гуманоиды… Может, потом ему и разрешат…
– А негр?
– Какой негр?
– Тот, что обещал купить закусочную.
– Его и в Москве, поди, нет. А если и заходил, то не в мою смену.
– А подполковник Игнатьев?
Людмила Васильевна и Арсений Линикк переглянулись.
– Ну который вел следствие по делу Олёны Павлыш… Убили ее во флигеле, во дворе молочного… Там, где потом якобы и этого… знаменитого Альбетова…
– И подполковник Игнатьев, - нахмурившись, сказал Линикк, - и Альбетов, видимо, в другом ярусе.
– Альбетов, что, доехал до Москвы? - удивился я.
– Я сказал: «видимо»…
– А какие такие другие ярусы? - я не мог успокоиться. - И где они?
Людмила Васильевна поглядела на меня так, будто собиралась произнести: «Любопытной Варваре…», но прежде она относилась ко мне уважительно, и нынче Варвара не была упомянута.
– Вы узнаете об этом позже, - сказал Линикк, и я понял, что он мог бы добавить: «Если будете вести себя прилично».
Для приличия я заказал кружку пива и положил сидеть молча, как бы в будничных размышлениях о превратностях бытия. Если со мной заговорят - я отвечу. Однако размышления мои оказались вовсе не будничными, в них завертелось слово «ярус». «Другой» ярус вряд ли мог быть единственным продолжением Щели. Продолжением ли, сочленением ли или еще чем. Наверняка, были ярусы над Щелью и были ярусы под Щелью. Одни могли уходить чуть не к планетарному ядру, другие - вздымались в высоты космические. Тут я, видимо, хватил. Может, и есть всего лишь два неведомых мне яруса, один - над Щелью, другой - под ней. Но я как будто бы уже ощущал подземные гулы со скрежетом металла, со звоном братин и ендов на княжеских пирах и даже ароматами их (батюшки, да не в Альбетова ли я превращался), и стратосферные звуки мне являлись. Отчего же не прибыл нынче сюда Александр Михайлович Мельников хоть бы и с послушницей Иоанной?
Впрочем, он мог сидеть сейчас в ином ярусе, более достойном его фамильного Древа. В силу того, что допускалось гипотетическое посещение подполковником Игнатьевым (естественно, по следственным делам) и Альбетовым «другого яруса», я предположил, что дозволяются перетекания из Щели в ярусы подвальные и мансардные. Хотя, конечно, смотря каким особам. Ладно, помолчим. Вы узнаете об этом позже, объявлено мне Линикком. В прошлый раз мне не велено было, не велено, не рекомендовано, конечно, общение с персоналом закусочной и ее гостями. Сегодня такой рекомендации не последовало. С Людмилой Васильевной я пообщался. Желания вступить в беседу с кем-нибудь из гостей пока не возникало.
Боковым зрением за столиком у окна, битые стекла которого некогда собирали Даша с Прокопьевым, я обнаружил замену. Вместо набриолиненного блондина с коком и бакенбардами официанта, вышедшими из моды лет сорок назад (я его знал, это был Резниковьес, почему-то он имел статус странствующего рыцаря), апельсиновый сок из стакана потягивала миловидная барышня. Я взглянул на нее и отвернулся. Но сразу же меня кольнуло соображение: «Ба, где-то я ее видел!»
Где, где! В Консерватории, в Большом зале! На концерте Родиона Щедрина! Кавалером, прогуливавшим ее в фойе, был Андрюша Соломатин, в тот вечер надушенный и надменный. Нынче при ней сидел господин, вовсе на Соломатина не похожий. Намного старше ¦Андрюши. Сгодился бы барышне в отцы. Но я тут же вспомнил: барышню эту я видел не только в Большом зале, но и по ТВ и в светских картинках журнала «ТВ парк». Была она чудесно откопанная и обзолоченная дочь процветающего шоу-бизнесмена К. Летунова, кажется, Елизавета. Господин в Щели был явно не Летунов. Он несомненно поддерживал форму, загорал в глухомани с яхтами и подвесными канатными дорогами. В движениях был легок, даже изящен, длинный, узкий в плечах походил на человека балетного, когда подошел с комплиментами к буфетчице Соне, напомнил мне знакомого учителя танцев, правда, танцев старомодных. И почудилась мне в нем некая шарнирность. Впрочем, этот учитель танцев в былые времена мог оказаться и третьим секретарем Тамбовского обкома, а нынче - и премьер-министром в каком-нибудь прибалтийском эмирате. А с Елизаветой Летуновой он был сегодня любезен будто лучший британский агент в компании с коварной красоткой. Хотя коварство я Елизавете приписал. И к красоткам ее не стоило относить. Следовало признать ее просто симпатичной барышней. Барышня эта что-то рисовала на салфетках и наброски свои показывала кавалеру. Тот спорил с ней, а что-то, возможно, и одобрял. Разговор их получался не только любезный, но и деловой.