Страница:
– Нет, - грубо произнес Прокопьев. - Отклонять заказ я не стану. Извините.
Номера телефона у нее не было. Но достала. И передала предчувствие. Или выполнила чью-либо просьбу передать предчувствие.
После недолгого молчания (Прокопьеву бы опустить трубку, а он будто бы все еще ждал неизвестного) Нина сказала:
– Сергей Максимович, - голос ее стал теперь нежно искательным, мечтание звучало в нем, греза девичья и ничего не осталось в нем от тревоги предчувствий, - а вдруг дела ваши сами по себе развеются, и вы сможете подъехать к Консерватории, а потом мы проведем с вами время, как вы пожелаете? Такое ведь не исключено?
В этом ее «не исключено» не было уже грезы девичьей, а было томление плоти.
– Не исключено, - буркнул Прокопьев.
И тотчас же отправился на Савеловский вокзал.
Поменял бумажки на монеты и двинул к автоматам пригородных касс. И тут началась всякая чепуха. Бяки обещанные. В ответ на его рубли с полтинниками из автоматов выскакивали билеты вовсе не до Долбни, а то до Трудовой, то до Яхромы, а то и до Вербилок. Деньги Прокопьеву транжирить не хотелось, а он все вгонял и вгонял монеты в отверстия касс, будто был одурманенный раб игровых автоматов. Живая продавщица билетов, по умонастроению Прокопьева сейчас - чуть ли не председатель Страсбургского суда, выслушав его жалобы, дала ему разумный совет: «Не обижайтесь вы на кассы, им и положено ошибаться. Яхрома и тем более Вербилки дороже Долбни, вы по билетам в те зоны и поезжайте. И кончатся ваши недоразумения». Недоразумения! Эта распрекрасная Нина, владелица табурета и табакерки, обволокла его мысли (а может, и действия?) сетью своих предчувствий, и теперь он что - должен будет тыркаться в коридорах недоразумений, неприятностей, конфузов и прибредет к беде? Ну уж нет! Сети следует разорвать, разгрызть их резцами английского аппарата «Скорпио»!
Прокопьев заскочил в отбывавшую долбненскую электричку, не имея в карманах билетов. Подачки касс он перед тем разорвал и клочья их развеял на рельсы и шпалы четвертого пути.
Воинственный уселся Прокопьев на порезанное лезвиями пригородных хулиганов кожаное сиденье. Будем считать, не долбненских, а долгопрудненских или шереметьевских, решил Прокопьев. Для душевного равновесия он принялся напевать про себя тему эпизода «Джульетта девочка», и тут его разбудили.
– Пассажир! Молодой человек! Платформа «Турист». Три минуты до Яхромы. Вам выходить!
Мужик в фуражке и кителе служивого, с рожей Черномырдина, тряс Прокопьева за плечо.
– Куда выходить? Какая Яхрома? - выныривал из забытья Прокопьев. - Мне надо в Долбню…
– Всем надо в Долбню, - сказал мужик. - Но Долбню мы проехали. Дубнинская электричка в Долбне не останавливается. А у вас билет до Яхромы.
– Какой билет?
– Тот, что у вас в руках.
Не запоют ли сейчас «Три карты», ужаснулся Прокопьев.
– Поторопитесь выйти. Дальше у вас не оплачено.
Пальцы Прокопьева и впрямь держали билет. Прокопьев взглянул на него. Никакую Яхрому там не пропечатали. Пятая зона, синие цифирки. И все. И не садился Прокопьев в дубнинский экспресс, а заскочил в долбненскую электричку. Это он помнил. Но требованию Черномырдина разумнее было подчиниться. В Яхроме на вокзале Прокопьев приобрел правильный билет и вызнал, какая электричка не посмеет пронестись мимо Долбни. Выходило, что транспортное средство, прокатившее Прокопьева от Москвы до Яхромы, потратило на пятьдесят девять километров три часа. Ничего себе, дубнинский экспресс! И кому служил дядька Черномырдин?
Прохаживаясь по перрону, Прокопьев загляделся на каравеллы Колумба. Виденные Прокопьевым в каком-то фильме (в «Волге-Волге», вспомнилось), они украшали знаменитый яхромский шлюз и будто бы увлекали за собой к московским набережным буро-зеленую волжскую воду.
Не надо было глазеть Прокопьеву на стальные каравеллы, возможно, покрытые сусальным золотом. Не надо!
Подкатила добропорядочная дмитровская электричка, Прокопьев шагнул в тамбур полупустого вагона и тотчас осознал, что он стоит на борту каравеллы Колумба. И это была не бутафория каналстроевской эпохи, а истинная каравелла великого навигатора, и рассекала она водоросли Саргассова моря.
– Господин-товарищ! Солянка ваша стынет. А вы меня торопили.
– Какая солянка? - удивился Прокопьев.
– Та, что у вас на столе, - высокомерно произнес официант, никак он не походил на Черномырдина, вежливо-холодным лицом дипломата скорее напоминал другого премьера, у того что-то стряслось с дачей. - Кружку пива вы выпили быстро, а солянке позволяете остыть.
– Я думал, будет мясная солянка, - попытался оправдать себя Прокопьев.
– Помилуйте, откуда же взяться в рыбном ресторане мясной солянке? - официант был все еще вежлив. - Мы ведь с вами находимся на Речном вокзале. Судака вам подавать?
– Да, судака, конечно…
– И водочку?
– И водочку…
«Хорошо хоть меня усадили за столик в ресторане, - соображал Прокопьев. - А ведь могли в сердцах забросить и насадить на вокзальный шпиль…»
В отличие от первого путешествия до Яхромы теперь в памяти Прокопьева нечто удержалось. Клочья несомненной бредятины. То ли в ней он был сам Колумб, то ли еще кто. Команды «Санта-Марии», «Пинты» и «Ниньи» вот-вот готовы были взбунтоваться, а он вел два журнала - для себя и для экипажей, и в том, что для экипажей, занимался «недописками», приуменьшая число пройденных в «море мрака» миль, будто прошли еще мало, и нечего роптать. На каком языке вел записи? Прокопьев не помнил. Нет, помнил. На русском, естественно, на русском! На каком же еще! Значит он был не Колумб (хотя откуда он знал о текстах записей в журналах?)? Нет, не Колумб… Ему чрезвычайно (будто в капризе) хотелось разглядеть и подержать в руках инструменты навигатора, с детства знакомые по книжкам с картинками - астролябию, секстант, подзорную трубу, топор Негоро (какой топор? какого Негоро?) и еще что-то, что выпало из памяти, ну и, конечно, карту знаменитого Тосканелли, на которой не было Тихого океана и двух Америк, а волны Атлантического умывали берега страны Сипанго, то бишь Японии, и южнее их - берега Индии с ее слонами и пряностями… Но потом пошли всякие гадости, будто хари пиратские, одноглазые, щербатые, в рваных немытых платках заглядывали в его каюту, пытались разбить стекло иллюминатора кривыми тесаками, обезьяны и попугаи торчали на их плечах. И были слышны их омерзительные вопли: «Гони, паскуда, пиастры! Гони пиастры! Гони, паскуда, бочки рома! Верни божьих коровок и бочку с керосином! Гони карту подкопа к сокровищам Квашнина!» Но вскоре их сменили твари более мерзкие и гнусные, чудища морские, пасти акульи с тысячами зубов, не чищенных пастой «Колгейт», тела гигантские медузьи, испускавшие ведра слизи, щупальца осьминожьи с кровавыми присосками. И эти твари, наверняка сожравшие абордажью свору с их попугаями и макаками, требовали чего-то в беззвучии яхромского кошмара, но угадывалось, что и им были нужны и пиастры, и какая-то карта, и бочки с чем-то. Однако и их в мгновение убрали, раздвинули и отшвырнули в никуда восхитительные руки Нины Уместновой, желавшей насладиться вечером (каким вечером?) музыкой Стравинского и Прокофьева. И если прежние видения Прокопьев наблюдал скорее с любопытством, нежели с неприязнью и страхом, то зла ему не желающее, ласковое Нинино лицо заставило его убояться. Теперь он понимал, что истинно никакой он не Колумб и не торчит ни на какой каравелле «Нинья», а смотрит в иллюминатор каюты туристского класса теплохода «Максим Горький». Тогда же мелькнуло ни с того ни с сего и такое соображение (о нем Прокопьев вспомнил, прохлебав рыбную солянку и пододвинув к себе тарелку с судаком «орли»). Приятель Прокопьева, радиофизик, в сезон навигации покупал на выходные две каюты именно «Максима Горького», топавшего каналом от Москвы до Большой Волги (то есть Дубны) и обратно в Москву. Приглашал в круиз одну из душевных подруг. Как только теплоход, отгудев, уходил к неведомым пределам, в дверь каюты к приятелю проскальзывала подруга, и более для них не существовали водные просторы. Сразу же после этого соображения в дверь забарабанили.
Жаждущая Нина никуда не исчезла, губы ее с чмоканьем всасывали в себя стекло иллюминатора, но та же Нина (или другая?) стучала в дверь каюты, страстным шепотом молила: «Откройте, Сергей Максимович! Впусти меня, Сереженька!» Пальцы ее перестали стучать, а стали скрести обшивку двери. И это были уже не пальцы с перламутром маникюра, а лапы с медвежьими когтями, они врезались, пробуривались вовнутрь каюты и тянулись к Прокопьеву. Тогда Прокопьев и выкрикнул в ужасе: «Чур меня! Чур меня!» И услышал на испанском, естественно, на испанском (испанского Прокопьев не знал, но понял): «Земля! Вижу землю!»
И - нате вам! - вместо мясной солянки получил солянку рыбную. А перед тем якобы выпил кружку пива. Ладно, пиво на совести официанта… Обласкав судака «орли» ста пятьюдесятью граммами пшеничной, Прокопьев расплатился и метрополитеном отправился на Савеловский вокзал. Удаляясь от вод, взглянул на шпиль вокзала Речного. Да, если бы его подвесили на здешнюю рею, ему бы позавидовал незабвенный барон.
Стрелки часов Прокопьева удивили. Три часа отвозили его из Москвы в Яхрому труженики железной дороги. А из Яхромы в Москву водным транспортом возвратили за сорок минут. И это имея в виду шлюзы, отсутствие в канале попутного течения, набеги пиратов и морских чудищ. Произошло явное нарушение законов механики. И не только механики.
У меломанки Нины времени оставалось достаточно для того, чтобы загодя и в сокрушительном наряде оказаться вблизи взметнувшего руку Петра Ильича. «Не на того напали! - погрозил в воздухи Прокопьев. - Ужо вам!» И получил из кассового автомата билет именно до Долбни. Перед тем он подумывал, не оправиться ли ему для верности в Долбню автобусом? Или не нанять ли такси? Мол, мне в Шереметьево, но с заездом в Долбню. Однако рассудил, что автомобильный транспорт может оказаться не более надежным, нежели транспорты речной и рельсовый. А уж Шереметьево, даже если заявление таксисту ложно, способно было и вообще отправить его к зулусам с кольцами в ноздрях.
В вагоне электрички Прокопьев заставил себя не расслабляться и встретить происки вражьих сил в полном сборе воли и отваги. Страхам не поддаваться, а в причинах двух дорожных конфузов видеть лишь нелепое стечение обстоятельств.
Но ощутив себя собранным и отважным, Прокопьев вдруг испытал чувство сострадания к Нине. Ведь на что-то надеялась барышня. Возможно, и сейчас ждала его звонка с вестью об отмене срочного заказа. А дождавшись, что бы стала делать? С весельем, с огоньками в глазах бросилась бы приводить себя в порядок. Отправилась бы в ванную. Сразу же Прокопьев представил себе Нину обнаженную, в душе под струями теплой воды, натирающую тело гелем с благовониями и движениями своими будто бы манящими его, Прокопьева: отчего же ты не со мной, милый, ну иди, ну иди ко мне… Совершенно никчемным представилось Прокопьеву его пребывание в вагоне электрички. «Нет, надо смотреть в окно, на виды!» - приказал себе Прокопьев. А уже приближались строения дирижабельной столицы, города Долгопрудного. Но виды из окна электрички снова показались Прокопьеву безобразными. Безалаберная моя Россия! И все в ней вдоль железных дорог будто было временное, не угомоненное порядком, не в последнюю очередь - порядком приличия и красоты. Хлам, нескладные, на скорую руку поставленные сараи и гаражи, засохшие деревья, на откосах следы застолий с погасшими кострищами, брошенные бутылки, химические пакеты, мусор, мусор, мусор. Бестолковость и безответственность привычек. Но что-то и удивило сейчас Прокопьева. Сумрак. Сумрак за окном! Световые пятна вспыхивали там и тут. А вот уже и чернота бесснежной осени поползла за окнами. Неужто отзвучали на Никитской Стравинский с Прокофьевым? В самой же электричке свет не горел. И неслась она будто под откос. А вагон Прокопьева был почти пуст. Какие-то милиционеры пробегали мимо Прокопьева в конец состава, кричали, там будто бы убили женщину. Спрашивали у Прокопьева документы, слава Богу, они были. Взяли у него отпечатки пальцев, брали кровь вроде бы и на генный анализ. А потом из вагона в вагон от электровоза в конец поезда и обратно стала летать женщина, верещала под потолком, стонала, хрюкала, а то вдруг и хохотала. Возможно, это была женщина, из-за которой бегали и кричали милиционеры. Но возможно, это была и Нина…
37
Номера телефона у нее не было. Но достала. И передала предчувствие. Или выполнила чью-либо просьбу передать предчувствие.
После недолгого молчания (Прокопьеву бы опустить трубку, а он будто бы все еще ждал неизвестного) Нина сказала:
– Сергей Максимович, - голос ее стал теперь нежно искательным, мечтание звучало в нем, греза девичья и ничего не осталось в нем от тревоги предчувствий, - а вдруг дела ваши сами по себе развеются, и вы сможете подъехать к Консерватории, а потом мы проведем с вами время, как вы пожелаете? Такое ведь не исключено?
В этом ее «не исключено» не было уже грезы девичьей, а было томление плоти.
– Не исключено, - буркнул Прокопьев.
И тотчас же отправился на Савеловский вокзал.
Поменял бумажки на монеты и двинул к автоматам пригородных касс. И тут началась всякая чепуха. Бяки обещанные. В ответ на его рубли с полтинниками из автоматов выскакивали билеты вовсе не до Долбни, а то до Трудовой, то до Яхромы, а то и до Вербилок. Деньги Прокопьеву транжирить не хотелось, а он все вгонял и вгонял монеты в отверстия касс, будто был одурманенный раб игровых автоматов. Живая продавщица билетов, по умонастроению Прокопьева сейчас - чуть ли не председатель Страсбургского суда, выслушав его жалобы, дала ему разумный совет: «Не обижайтесь вы на кассы, им и положено ошибаться. Яхрома и тем более Вербилки дороже Долбни, вы по билетам в те зоны и поезжайте. И кончатся ваши недоразумения». Недоразумения! Эта распрекрасная Нина, владелица табурета и табакерки, обволокла его мысли (а может, и действия?) сетью своих предчувствий, и теперь он что - должен будет тыркаться в коридорах недоразумений, неприятностей, конфузов и прибредет к беде? Ну уж нет! Сети следует разорвать, разгрызть их резцами английского аппарата «Скорпио»!
Прокопьев заскочил в отбывавшую долбненскую электричку, не имея в карманах билетов. Подачки касс он перед тем разорвал и клочья их развеял на рельсы и шпалы четвертого пути.
Воинственный уселся Прокопьев на порезанное лезвиями пригородных хулиганов кожаное сиденье. Будем считать, не долбненских, а долгопрудненских или шереметьевских, решил Прокопьев. Для душевного равновесия он принялся напевать про себя тему эпизода «Джульетта девочка», и тут его разбудили.
– Пассажир! Молодой человек! Платформа «Турист». Три минуты до Яхромы. Вам выходить!
Мужик в фуражке и кителе служивого, с рожей Черномырдина, тряс Прокопьева за плечо.
– Куда выходить? Какая Яхрома? - выныривал из забытья Прокопьев. - Мне надо в Долбню…
– Всем надо в Долбню, - сказал мужик. - Но Долбню мы проехали. Дубнинская электричка в Долбне не останавливается. А у вас билет до Яхромы.
– Какой билет?
– Тот, что у вас в руках.
Не запоют ли сейчас «Три карты», ужаснулся Прокопьев.
– Поторопитесь выйти. Дальше у вас не оплачено.
Пальцы Прокопьева и впрямь держали билет. Прокопьев взглянул на него. Никакую Яхрому там не пропечатали. Пятая зона, синие цифирки. И все. И не садился Прокопьев в дубнинский экспресс, а заскочил в долбненскую электричку. Это он помнил. Но требованию Черномырдина разумнее было подчиниться. В Яхроме на вокзале Прокопьев приобрел правильный билет и вызнал, какая электричка не посмеет пронестись мимо Долбни. Выходило, что транспортное средство, прокатившее Прокопьева от Москвы до Яхромы, потратило на пятьдесят девять километров три часа. Ничего себе, дубнинский экспресс! И кому служил дядька Черномырдин?
Прохаживаясь по перрону, Прокопьев загляделся на каравеллы Колумба. Виденные Прокопьевым в каком-то фильме (в «Волге-Волге», вспомнилось), они украшали знаменитый яхромский шлюз и будто бы увлекали за собой к московским набережным буро-зеленую волжскую воду.
Не надо было глазеть Прокопьеву на стальные каравеллы, возможно, покрытые сусальным золотом. Не надо!
Подкатила добропорядочная дмитровская электричка, Прокопьев шагнул в тамбур полупустого вагона и тотчас осознал, что он стоит на борту каравеллы Колумба. И это была не бутафория каналстроевской эпохи, а истинная каравелла великого навигатора, и рассекала она водоросли Саргассова моря.
– Господин-товарищ! Солянка ваша стынет. А вы меня торопили.
– Какая солянка? - удивился Прокопьев.
– Та, что у вас на столе, - высокомерно произнес официант, никак он не походил на Черномырдина, вежливо-холодным лицом дипломата скорее напоминал другого премьера, у того что-то стряслось с дачей. - Кружку пива вы выпили быстро, а солянке позволяете остыть.
– Я думал, будет мясная солянка, - попытался оправдать себя Прокопьев.
– Помилуйте, откуда же взяться в рыбном ресторане мясной солянке? - официант был все еще вежлив. - Мы ведь с вами находимся на Речном вокзале. Судака вам подавать?
– Да, судака, конечно…
– И водочку?
– И водочку…
«Хорошо хоть меня усадили за столик в ресторане, - соображал Прокопьев. - А ведь могли в сердцах забросить и насадить на вокзальный шпиль…»
В отличие от первого путешествия до Яхромы теперь в памяти Прокопьева нечто удержалось. Клочья несомненной бредятины. То ли в ней он был сам Колумб, то ли еще кто. Команды «Санта-Марии», «Пинты» и «Ниньи» вот-вот готовы были взбунтоваться, а он вел два журнала - для себя и для экипажей, и в том, что для экипажей, занимался «недописками», приуменьшая число пройденных в «море мрака» миль, будто прошли еще мало, и нечего роптать. На каком языке вел записи? Прокопьев не помнил. Нет, помнил. На русском, естественно, на русском! На каком же еще! Значит он был не Колумб (хотя откуда он знал о текстах записей в журналах?)? Нет, не Колумб… Ему чрезвычайно (будто в капризе) хотелось разглядеть и подержать в руках инструменты навигатора, с детства знакомые по книжкам с картинками - астролябию, секстант, подзорную трубу, топор Негоро (какой топор? какого Негоро?) и еще что-то, что выпало из памяти, ну и, конечно, карту знаменитого Тосканелли, на которой не было Тихого океана и двух Америк, а волны Атлантического умывали берега страны Сипанго, то бишь Японии, и южнее их - берега Индии с ее слонами и пряностями… Но потом пошли всякие гадости, будто хари пиратские, одноглазые, щербатые, в рваных немытых платках заглядывали в его каюту, пытались разбить стекло иллюминатора кривыми тесаками, обезьяны и попугаи торчали на их плечах. И были слышны их омерзительные вопли: «Гони, паскуда, пиастры! Гони пиастры! Гони, паскуда, бочки рома! Верни божьих коровок и бочку с керосином! Гони карту подкопа к сокровищам Квашнина!» Но вскоре их сменили твари более мерзкие и гнусные, чудища морские, пасти акульи с тысячами зубов, не чищенных пастой «Колгейт», тела гигантские медузьи, испускавшие ведра слизи, щупальца осьминожьи с кровавыми присосками. И эти твари, наверняка сожравшие абордажью свору с их попугаями и макаками, требовали чего-то в беззвучии яхромского кошмара, но угадывалось, что и им были нужны и пиастры, и какая-то карта, и бочки с чем-то. Однако и их в мгновение убрали, раздвинули и отшвырнули в никуда восхитительные руки Нины Уместновой, желавшей насладиться вечером (каким вечером?) музыкой Стравинского и Прокофьева. И если прежние видения Прокопьев наблюдал скорее с любопытством, нежели с неприязнью и страхом, то зла ему не желающее, ласковое Нинино лицо заставило его убояться. Теперь он понимал, что истинно никакой он не Колумб и не торчит ни на какой каравелле «Нинья», а смотрит в иллюминатор каюты туристского класса теплохода «Максим Горький». Тогда же мелькнуло ни с того ни с сего и такое соображение (о нем Прокопьев вспомнил, прохлебав рыбную солянку и пододвинув к себе тарелку с судаком «орли»). Приятель Прокопьева, радиофизик, в сезон навигации покупал на выходные две каюты именно «Максима Горького», топавшего каналом от Москвы до Большой Волги (то есть Дубны) и обратно в Москву. Приглашал в круиз одну из душевных подруг. Как только теплоход, отгудев, уходил к неведомым пределам, в дверь каюты к приятелю проскальзывала подруга, и более для них не существовали водные просторы. Сразу же после этого соображения в дверь забарабанили.
Жаждущая Нина никуда не исчезла, губы ее с чмоканьем всасывали в себя стекло иллюминатора, но та же Нина (или другая?) стучала в дверь каюты, страстным шепотом молила: «Откройте, Сергей Максимович! Впусти меня, Сереженька!» Пальцы ее перестали стучать, а стали скрести обшивку двери. И это были уже не пальцы с перламутром маникюра, а лапы с медвежьими когтями, они врезались, пробуривались вовнутрь каюты и тянулись к Прокопьеву. Тогда Прокопьев и выкрикнул в ужасе: «Чур меня! Чур меня!» И услышал на испанском, естественно, на испанском (испанского Прокопьев не знал, но понял): «Земля! Вижу землю!»
И - нате вам! - вместо мясной солянки получил солянку рыбную. А перед тем якобы выпил кружку пива. Ладно, пиво на совести официанта… Обласкав судака «орли» ста пятьюдесятью граммами пшеничной, Прокопьев расплатился и метрополитеном отправился на Савеловский вокзал. Удаляясь от вод, взглянул на шпиль вокзала Речного. Да, если бы его подвесили на здешнюю рею, ему бы позавидовал незабвенный барон.
Стрелки часов Прокопьева удивили. Три часа отвозили его из Москвы в Яхрому труженики железной дороги. А из Яхромы в Москву водным транспортом возвратили за сорок минут. И это имея в виду шлюзы, отсутствие в канале попутного течения, набеги пиратов и морских чудищ. Произошло явное нарушение законов механики. И не только механики.
У меломанки Нины времени оставалось достаточно для того, чтобы загодя и в сокрушительном наряде оказаться вблизи взметнувшего руку Петра Ильича. «Не на того напали! - погрозил в воздухи Прокопьев. - Ужо вам!» И получил из кассового автомата билет именно до Долбни. Перед тем он подумывал, не оправиться ли ему для верности в Долбню автобусом? Или не нанять ли такси? Мол, мне в Шереметьево, но с заездом в Долбню. Однако рассудил, что автомобильный транспорт может оказаться не более надежным, нежели транспорты речной и рельсовый. А уж Шереметьево, даже если заявление таксисту ложно, способно было и вообще отправить его к зулусам с кольцами в ноздрях.
В вагоне электрички Прокопьев заставил себя не расслабляться и встретить происки вражьих сил в полном сборе воли и отваги. Страхам не поддаваться, а в причинах двух дорожных конфузов видеть лишь нелепое стечение обстоятельств.
Но ощутив себя собранным и отважным, Прокопьев вдруг испытал чувство сострадания к Нине. Ведь на что-то надеялась барышня. Возможно, и сейчас ждала его звонка с вестью об отмене срочного заказа. А дождавшись, что бы стала делать? С весельем, с огоньками в глазах бросилась бы приводить себя в порядок. Отправилась бы в ванную. Сразу же Прокопьев представил себе Нину обнаженную, в душе под струями теплой воды, натирающую тело гелем с благовониями и движениями своими будто бы манящими его, Прокопьева: отчего же ты не со мной, милый, ну иди, ну иди ко мне… Совершенно никчемным представилось Прокопьеву его пребывание в вагоне электрички. «Нет, надо смотреть в окно, на виды!» - приказал себе Прокопьев. А уже приближались строения дирижабельной столицы, города Долгопрудного. Но виды из окна электрички снова показались Прокопьеву безобразными. Безалаберная моя Россия! И все в ней вдоль железных дорог будто было временное, не угомоненное порядком, не в последнюю очередь - порядком приличия и красоты. Хлам, нескладные, на скорую руку поставленные сараи и гаражи, засохшие деревья, на откосах следы застолий с погасшими кострищами, брошенные бутылки, химические пакеты, мусор, мусор, мусор. Бестолковость и безответственность привычек. Но что-то и удивило сейчас Прокопьева. Сумрак. Сумрак за окном! Световые пятна вспыхивали там и тут. А вот уже и чернота бесснежной осени поползла за окнами. Неужто отзвучали на Никитской Стравинский с Прокофьевым? В самой же электричке свет не горел. И неслась она будто под откос. А вагон Прокопьева был почти пуст. Какие-то милиционеры пробегали мимо Прокопьева в конец состава, кричали, там будто бы убили женщину. Спрашивали у Прокопьева документы, слава Богу, они были. Взяли у него отпечатки пальцев, брали кровь вроде бы и на генный анализ. А потом из вагона в вагон от электровоза в конец поезда и обратно стала летать женщина, верещала под потолком, стонала, хрюкала, а то вдруг и хохотала. Возможно, это была женщина, из-за которой бегали и кричали милиционеры. Но возможно, это была и Нина…
37
– Мужик, я тоже пью, но уж не до такой степени…
Солнечные зайчики прыгали близи Прокопьева. Обходчик укоризненно, но без административной свирепости смотрел на единственного пассажира.
– Что за станция такая? - спросил Прокопьев. - Бологое иль Лесная?
– Станция эта - тупик. Ты отоспался. Я тебя выпущу. И ты по шпалам, по шпалам топай в город.
– А город-то какой?
– Академический. Называется Дубна.
И этот рожей был схож с Черномырдиным. И этого не стоило раздражать.
И Прокопьев по шпалам, по железной дороге направился на дубнинский вокзал.
Если на этот раз не возникнут новые приключения, то есть в условиях чистого опыта и без вмешательства некорректных сил, Прокопьев должен был бы оказаться в Долбне в девять часов утра. С чего бы незнакомец стал в этакую пору звонить в квартиру Дашиной тетки? Как бы он объяснил причину своего явления? Чудесная легенда о посещении дяди отпадала. Или он провел в беседах с дядей ночь? Вряд ли бы ему поверили…
Выпив кофейную бурду в вокзальном буфете, Прокопьев побродил по Дубне, улицы желтых, в два этажа коттеджей странных форм, возможно, постройки пленных немцев для наших ученых-атомщиков, показались ему унылыми. Вышел к Волге. И Волга была тиха и уныла. Лишь красные грозди рябин, еще не сбросивших рыже-зеленые листья, светились пятнами благоспокойствия.
Прокопьев сидел на скамье, наблюдал движение холодной воды. Чего они бесились, зачем запугивали его? Можно было предположить, отчего сумасбродничала Нина. Уж совсем злая пыталась она спикировать на него в вагоне электрички, в намерении растерзать обнадежившего ее подлеца или изувечить. Перья ее крыльев стали будто гвоздодерами, а голова ее вытянулась, превратилась в рыло рыбы-пилы. Но не совладала неуравновешенная дева со скоростью и умчалась мимо Прокопьева. Или же воздушным потоком выдуло ее в ночную хмурь.
Вряд ли была она хозяйкой игр на железных и водных путях. Но Прокопьев не исключал того, что подталкивала Нину к подвигам и собственная воля и корысть. Но какая и ради чего, Прокопьев угадать не мог.
Табуретку ее он сожжет, ущерб восполнит рублями, а вот табакерку вернет, как неспособный починить творение искусства.
Ладно. Его пугали, на него злились. Но и он рассердился.
Доехать до Долбни следовало непременно.
И доехал.
Первой мыслью Прокопьева на долбненском асфальте была: «А я ведь небритый!»
В дороге он все же уговорил себя вернуться к дядиной легенде, провел у дяди ночь, а потому днем уже свободен, помятый, да, помятый, у дяди тесно, выставили раскладушку, а он улегся в костюме (злоупотребили, что ли? Неважно).
То есть с помятостью костюма Прокопьев смирился. Но ощупав ладонью подбородок, взволновался. Моду на небритость недельной спелости он не уважал. Даже главный заседатель в верхней палате, пусть и отутюженный и, видимо, в достойных протокола запахах, был Прокопьеву не мил и вызывал всяческие подозрения. А своя щетина показалась сейчас Прокопьеву пятидневной. И наверняка, в ней проступала ядовито-наглая рыжинка, отчего-то свойственная бомжам. Газеты нигде не висели, и определить какое нынче число и какого оно месяца, Прокопьеву было не дано. А ночь волочения электричкой могли растянуть и временем, и пространством. Не материли ли теперь прогульщика на Сретенском бульваре? Не исключено, что и материли.
Небритый и помятый субъект не имел права появиться вблизи Дашиного жилья («Не за пустой ли посудой приперся?»). Прокопьев мог предположить, что, как и газетные витрины, парикмахерские в Долбне вымерли. В Москве их осталось наперечет, да и те наградили себя титулами Салонов, с возвышением цен в Монбланы. Из устных былин пенсионеров Прокопьев знал, что некогда парикмахерских было, как квасных цистерн. Особенно в провинции. Даже в селах. Сам в студенческие годы был в командировке в тихоструйном городе Кашине и каждое утро за пятнадцать копеек садился в кресло брадобрея.
Нынче в салонах стригут и причесывают, но вот бреют ли? По указке продавщицы мороженого километрах в двух от вокзала Прокопьев отыскал салон красоты «Тарас Бульба». Крутая голова Тараса крепилась кронштейнами над входом в салон. Не было на ней ни оселедца, ни усов, из чего следовал вывод: бреют.
Оценивали клиента двое мастеров. Один из них, погрубее, пошире в плечах, хмыкнул и ушел. Второй, молоденький, на вид - юнец, длинношеий, в подсолнуховых кудрях (напомнил модного московского визажиста с коротким, будто обпиленным носом - догонял Майкла Джексона числом операций), не уходил, но пребывал в сомнениях.
– Деньги при мне, - буркнул Прокопьев.
– Проходите, - прозвучало соизволение. - С чего начнем? С мыслительного аппарата? Или с орально-жевательного?
– То есть?
– Что сначала будем делать? Лужайку над мозгами? Или подбородок и прочее?
– Мне побриться… - Прокопьев будто попросил извинения.
– У нас и в прейскуранте-то такой услуги нет, - растерялся мастер. - Вы, я вижу, нездешний…
– Я в командировке, - быстро сказал Прокопьев. - В электродепо. Налаживаю пресс. Начальство терпеть не может небритых. Чуть что - штраф. А бритва у меня сломалась. Услугу придумайте какую сможете. Пусть будет хоть скальп ирокеза.
– И скальпа ирокеза у нас в прейскуранте нет. Но может, и зря, - задумался мастер. - Ну ладно, попробуем. Могу и порезать с непривычки…
Однажды все же порезал. Но пытался проявить себя художником. Губы сжимал в напряжении. «У него ноздри - стоят! - пришло в голову Прокопьеву. - У многих - прижались к губам и будто лежат. А у этого стоят, вытянувшись. Обтесанные…»
– Ну вот и все. А надо лбом-то, может, что и сделаем? Ну если не голое колено, то хотя бы стерню? Нет? Но помыть-то волосы вам не помешало бы…
– Не помешало бы, - согласился Прокопьев. Расположение их друг к другу стало чуть ли не приятельским.
– Мне еще вечером надо зайти на Икшинскую улицу, - сообщил зачем-то Прокопьев. - Поручение одно выполнить. Это далеко от вас?
– На Икшинскую? - оживился мастер Стоячие Ноздри, хохотнул. - Сразу и на Икшинскую?
– А что такое?
– Как же! Как же! Там наша знаменитая путана живет. Дашка Хохлушка. Все приезжие мужики первым делом спрашивают про Икшинскую улицу. Все слышали про Дашку Хохлушку. Украшение города. Жертва Беловежской Пущи!
И мастер Стоячие Ноздри эротически-оснащенно выругался.
Прокопьев сгоряча чуть ли не нагрубил мойщику головы, но сдержался. Брадобреи всегда, а при королях в особенности, были людьми самыми осведомленными.
– Икшинская - ближе к вокзалу. Там спросите, - сказал брадобрей и опустил фен. - Теперь вы просто плейбой. Хотя отчасти и старомодный.
Предъявленные Прокопьевым к оплате бумажки брадобрея явно удивили. Вряд ли командированный в депо налаживать пресс мог с легкостью тратиться эдак во избежание штрафа. Брадобрей, наверняка, полагал, что с ним смогут рассчитаться лишь за усмирение щетины и мытье головы, и теперь, возможно, жалел, что не включил в счет и услугу «Скальп ирокеза».
– Освежиться не изволите? - предложил вип-персоне брадобрей. - Лучшие одеколоны от «Ив Роше».
– Нет, - сказал Прокопьев.
– Как пожелаете, - не стал расстраиваться брадобрей. - Плейбой может позволить себе любые запахи.
Икшинскую улицу Прокопьев отыскал быстро. И заробел.
К поворотам в Дашиной судьбе он был подготовлен рассказом Насти-лотошницы. Но многие Дашины напасти, казалось ему, были ее внутренние, личные, и замыкались они в пределах семейных. А тут сразу - Украшение города. Конечно, парикмахерская - учреждение специфическое, свободно-намолвленное, и узнать в ней можно черт-те о чем, скажем, о том, что гордость наша Борис Моисеев - сын футболиста Егора Титова, но все же, все же…
Заробел Прокопьев и оттого, что понял: ну передаст он привет Даше от товарок. А дальше что? И убоялся Дашиного недоумения. Или даже ее нерадости ему. Сам он, выходило, очень хотел увидеть Дашу. «Детство какое-то! - ворчал на себя Прокопьев. - Седьмой класс!»
Дом Дашиной тетки был панельный, пятиэтажный, каких в Москве тысячи. Прокопьеву случалось бывать в подмосковных городах и не раз. Дома, и именно такие, что стояли и в Москве, чаще всего казались в этих городах неухоженными и будто бы хозяевам неродными. Словно бы жили они здесь временно, а сами намеревались рано или поздно перебраться в Москву, а потом и куда-нибудь еще, предположим, к пляжам Австралии. Обои перекошенные и заляпанные, ржавчина в туалетах, перила поломаны, ступени лестницы выщерблены, ну и так далее. Подъезд Даши был будто бы убран к приезду президента. Чист, лестница не иначе как утром вымыта со стиральным порошком, коврики разложены перед дверями, цветы в горшках поставлены на подоконники. Ну разве только в тамбуре входа в подъезд дверное стекло было разбито, и рядом на стене над почтовыми ящиками расстраивали глаз черные граффити.
Время было обеденное, и потому кнопку звонка на третьем этаже Прокопьев нажал с робостью, но и с надеждой. Ему открыли. В дверном проеме Прокопьеву увиделась женщина лет сорока, крепкая, невысокая, с пышностью форм, с широкими скулами, с раскосостью черных глаз, наверняка, в роду ее были татары. На пришельца она смотрела с неприязнью, с обещанием дать отпор в случае опасности, и если опасность впрямь бы возникла, могла бы и огреть обидчика кочергой. Прокопьев был убежден, что кочерга стоит рядом, у вешалки.
– Мне бы повидать Дарью Тарасовну Коломиец… - сказал Прокопьев.
– А вы кто?
Прокопьев представился. Паспорт протянул хозяйке. Та просмотрела его со вниманием. Несомненно вызнала и место прописки. И тем не менее спросила:
– Вы из Яхромы?
– Нет.
– Вы из Марфина?
– Нет. Я из Москвы.
– А зачем вам Дарья Тарасовна Коломиец?…
– Я… Мне… - Прокопьев начал мямлить. - Позвольте я вам объясню…
Предложения зайти в квартиру Прокопьеву не последовало, глаза хозяйки смотрели на него чуть ли не зло.
– Вы кто? Селекционер? Менеджер? Или вы из милиции?
После упоминания милиции соседние по лестничной площадке двери стали потихоньку приоткрываться, и хозяйка, ничуть к Прокопьеву не подобрев, вынуждена была впустить его в квартиру и определить на табуретку в кухне.
– Я, собственно, для Дарьи Тарасовны никто… Я сам по себе… - заговорил Прокопьев. - Я часто обедал в закусочной в Камергерском переулке… Я просто был у Дарьи Тарасовны - клиент… А в Долбне у меня живет дядя. Я должен был заехать к нему по делам. А накануне в Камергерском я встретил бывших сослуживиц Дарьи Тарасовны… Там исчез театр. Здание большое. И они, товарки Дарьи Тарасовны…
И потекла легенда с добавлением свежих фантазий Прокопьева, легенда складная, но впрочем, доверия к Прокопьеву Ангелине Федоровне (было названо имя) не добавившая.
– К нам, к Даше то есть, из Москвы уже являлись. С поручениями, - сказала Ангелина Федоровна угрюмо. - И с известными уговорами. Вы кто, извините, по профессии?
– Я?… Я - инженер. Инженер-конструктор… И изобретатель… Это когда-то… Нынче я работаю краснодеревщиком…
– Краснодеревщиком?
– Ну да! Краснодеревщиком! - оживился Прокопьев. - А что? Работа не стыдная. Мебель в порядок привожу. Сам кое-что придумываю. Интересно…
– Притоны мебелью не обставляете?
– Какие притоны? - удивился Прокопьев.
– С будуарами, - сердито сказала Ангелина Федоровна и закурила. - Вы с Генералом и с мадам его Щупачевой не сотрудничаете?
– Я не знаю ни Генерала, ни мадам Щупачевой!
– А может, вы все же из милиции? Или частный детектив?
– Я пружинных дел мастер! - сердито заявил Прокопьев.
– Вот-вот! - чуть ли не обрадовалась хозяйка. - Пружинных дел мастер как раз им годится. Это как раз для их компании. А с Квашниным вы знакомы?
– При чем тут Квашнин? - напрягся Прокопьев.
– Значит, знакомы, - заключила Ангелина Федоровна. - Или хотя бы слышали о нем. Да как же и не слышать о Квашнине, если вы обедали в Камергерском? Из-за этой закусочной у Даши все беды. Уговаривали мы ее не связываться с Москвой. Куда там! Самостийная! И где она теперь?
– И где она теперь? - встревожился Прокопьев.
– А товарки эти камергерские, - Ангелина Федоровна будто не расслышала вопроса Прокопьева, - еще и поручение сюда отправляют! Что же они вам поручили? И по чьему велению?
– Собственно, это и не поручение, - сказал Прокопьев, - а привет. Просто привет. Узнали, что я еду в Долбню к дяде, вот и… А Даша-то где?
– Откуда они узнали наш адрес?
– От Даши, наверное… Может, из личного дела… А план вашей улицы мне нарисовала Настя-лотошница…
– Какая Настя?!
С вопросом этим, высказанным нервно, на кухню влетела, словно из засады, молодица лет двадцати, ну чуть постарше, схожая с Ангелиной Федоровной цветом и разрезом глаз, широкими скулами, но пожалуй, более чернявая (красная лента в густоте волос) и смуглая. В счастливые свои часы, подумалось Прокопьеву, девушка, наверняка, бывала пригожей, озорной и веселой, но сейчас недоверие к порученцу московских товарок сделало ее раздраженной и даже злой. От матери ее отличали и особенные движения рук, поначалу показавшиеся Прокопьеву странными, вызванными нервическим состоянием Татьяны (Прокопьев слышал о Татьяне от Даши, да и Людмила Васильевна позавчера - позавчера ли? - напомнила ему о ней), но тут он был не прав.
Солнечные зайчики прыгали близи Прокопьева. Обходчик укоризненно, но без административной свирепости смотрел на единственного пассажира.
– Что за станция такая? - спросил Прокопьев. - Бологое иль Лесная?
– Станция эта - тупик. Ты отоспался. Я тебя выпущу. И ты по шпалам, по шпалам топай в город.
– А город-то какой?
– Академический. Называется Дубна.
И этот рожей был схож с Черномырдиным. И этого не стоило раздражать.
И Прокопьев по шпалам, по железной дороге направился на дубнинский вокзал.
Если на этот раз не возникнут новые приключения, то есть в условиях чистого опыта и без вмешательства некорректных сил, Прокопьев должен был бы оказаться в Долбне в девять часов утра. С чего бы незнакомец стал в этакую пору звонить в квартиру Дашиной тетки? Как бы он объяснил причину своего явления? Чудесная легенда о посещении дяди отпадала. Или он провел в беседах с дядей ночь? Вряд ли бы ему поверили…
Выпив кофейную бурду в вокзальном буфете, Прокопьев побродил по Дубне, улицы желтых, в два этажа коттеджей странных форм, возможно, постройки пленных немцев для наших ученых-атомщиков, показались ему унылыми. Вышел к Волге. И Волга была тиха и уныла. Лишь красные грозди рябин, еще не сбросивших рыже-зеленые листья, светились пятнами благоспокойствия.
Прокопьев сидел на скамье, наблюдал движение холодной воды. Чего они бесились, зачем запугивали его? Можно было предположить, отчего сумасбродничала Нина. Уж совсем злая пыталась она спикировать на него в вагоне электрички, в намерении растерзать обнадежившего ее подлеца или изувечить. Перья ее крыльев стали будто гвоздодерами, а голова ее вытянулась, превратилась в рыло рыбы-пилы. Но не совладала неуравновешенная дева со скоростью и умчалась мимо Прокопьева. Или же воздушным потоком выдуло ее в ночную хмурь.
Вряд ли была она хозяйкой игр на железных и водных путях. Но Прокопьев не исключал того, что подталкивала Нину к подвигам и собственная воля и корысть. Но какая и ради чего, Прокопьев угадать не мог.
Табуретку ее он сожжет, ущерб восполнит рублями, а вот табакерку вернет, как неспособный починить творение искусства.
Ладно. Его пугали, на него злились. Но и он рассердился.
Доехать до Долбни следовало непременно.
И доехал.
Первой мыслью Прокопьева на долбненском асфальте была: «А я ведь небритый!»
В дороге он все же уговорил себя вернуться к дядиной легенде, провел у дяди ночь, а потому днем уже свободен, помятый, да, помятый, у дяди тесно, выставили раскладушку, а он улегся в костюме (злоупотребили, что ли? Неважно).
То есть с помятостью костюма Прокопьев смирился. Но ощупав ладонью подбородок, взволновался. Моду на небритость недельной спелости он не уважал. Даже главный заседатель в верхней палате, пусть и отутюженный и, видимо, в достойных протокола запахах, был Прокопьеву не мил и вызывал всяческие подозрения. А своя щетина показалась сейчас Прокопьеву пятидневной. И наверняка, в ней проступала ядовито-наглая рыжинка, отчего-то свойственная бомжам. Газеты нигде не висели, и определить какое нынче число и какого оно месяца, Прокопьеву было не дано. А ночь волочения электричкой могли растянуть и временем, и пространством. Не материли ли теперь прогульщика на Сретенском бульваре? Не исключено, что и материли.
Небритый и помятый субъект не имел права появиться вблизи Дашиного жилья («Не за пустой ли посудой приперся?»). Прокопьев мог предположить, что, как и газетные витрины, парикмахерские в Долбне вымерли. В Москве их осталось наперечет, да и те наградили себя титулами Салонов, с возвышением цен в Монбланы. Из устных былин пенсионеров Прокопьев знал, что некогда парикмахерских было, как квасных цистерн. Особенно в провинции. Даже в селах. Сам в студенческие годы был в командировке в тихоструйном городе Кашине и каждое утро за пятнадцать копеек садился в кресло брадобрея.
Нынче в салонах стригут и причесывают, но вот бреют ли? По указке продавщицы мороженого километрах в двух от вокзала Прокопьев отыскал салон красоты «Тарас Бульба». Крутая голова Тараса крепилась кронштейнами над входом в салон. Не было на ней ни оселедца, ни усов, из чего следовал вывод: бреют.
Оценивали клиента двое мастеров. Один из них, погрубее, пошире в плечах, хмыкнул и ушел. Второй, молоденький, на вид - юнец, длинношеий, в подсолнуховых кудрях (напомнил модного московского визажиста с коротким, будто обпиленным носом - догонял Майкла Джексона числом операций), не уходил, но пребывал в сомнениях.
– Деньги при мне, - буркнул Прокопьев.
– Проходите, - прозвучало соизволение. - С чего начнем? С мыслительного аппарата? Или с орально-жевательного?
– То есть?
– Что сначала будем делать? Лужайку над мозгами? Или подбородок и прочее?
– Мне побриться… - Прокопьев будто попросил извинения.
– У нас и в прейскуранте-то такой услуги нет, - растерялся мастер. - Вы, я вижу, нездешний…
– Я в командировке, - быстро сказал Прокопьев. - В электродепо. Налаживаю пресс. Начальство терпеть не может небритых. Чуть что - штраф. А бритва у меня сломалась. Услугу придумайте какую сможете. Пусть будет хоть скальп ирокеза.
– И скальпа ирокеза у нас в прейскуранте нет. Но может, и зря, - задумался мастер. - Ну ладно, попробуем. Могу и порезать с непривычки…
Однажды все же порезал. Но пытался проявить себя художником. Губы сжимал в напряжении. «У него ноздри - стоят! - пришло в голову Прокопьеву. - У многих - прижались к губам и будто лежат. А у этого стоят, вытянувшись. Обтесанные…»
– Ну вот и все. А надо лбом-то, может, что и сделаем? Ну если не голое колено, то хотя бы стерню? Нет? Но помыть-то волосы вам не помешало бы…
– Не помешало бы, - согласился Прокопьев. Расположение их друг к другу стало чуть ли не приятельским.
– Мне еще вечером надо зайти на Икшинскую улицу, - сообщил зачем-то Прокопьев. - Поручение одно выполнить. Это далеко от вас?
– На Икшинскую? - оживился мастер Стоячие Ноздри, хохотнул. - Сразу и на Икшинскую?
– А что такое?
– Как же! Как же! Там наша знаменитая путана живет. Дашка Хохлушка. Все приезжие мужики первым делом спрашивают про Икшинскую улицу. Все слышали про Дашку Хохлушку. Украшение города. Жертва Беловежской Пущи!
И мастер Стоячие Ноздри эротически-оснащенно выругался.
Прокопьев сгоряча чуть ли не нагрубил мойщику головы, но сдержался. Брадобреи всегда, а при королях в особенности, были людьми самыми осведомленными.
– Икшинская - ближе к вокзалу. Там спросите, - сказал брадобрей и опустил фен. - Теперь вы просто плейбой. Хотя отчасти и старомодный.
Предъявленные Прокопьевым к оплате бумажки брадобрея явно удивили. Вряд ли командированный в депо налаживать пресс мог с легкостью тратиться эдак во избежание штрафа. Брадобрей, наверняка, полагал, что с ним смогут рассчитаться лишь за усмирение щетины и мытье головы, и теперь, возможно, жалел, что не включил в счет и услугу «Скальп ирокеза».
– Освежиться не изволите? - предложил вип-персоне брадобрей. - Лучшие одеколоны от «Ив Роше».
– Нет, - сказал Прокопьев.
– Как пожелаете, - не стал расстраиваться брадобрей. - Плейбой может позволить себе любые запахи.
Икшинскую улицу Прокопьев отыскал быстро. И заробел.
К поворотам в Дашиной судьбе он был подготовлен рассказом Насти-лотошницы. Но многие Дашины напасти, казалось ему, были ее внутренние, личные, и замыкались они в пределах семейных. А тут сразу - Украшение города. Конечно, парикмахерская - учреждение специфическое, свободно-намолвленное, и узнать в ней можно черт-те о чем, скажем, о том, что гордость наша Борис Моисеев - сын футболиста Егора Титова, но все же, все же…
Заробел Прокопьев и оттого, что понял: ну передаст он привет Даше от товарок. А дальше что? И убоялся Дашиного недоумения. Или даже ее нерадости ему. Сам он, выходило, очень хотел увидеть Дашу. «Детство какое-то! - ворчал на себя Прокопьев. - Седьмой класс!»
Дом Дашиной тетки был панельный, пятиэтажный, каких в Москве тысячи. Прокопьеву случалось бывать в подмосковных городах и не раз. Дома, и именно такие, что стояли и в Москве, чаще всего казались в этих городах неухоженными и будто бы хозяевам неродными. Словно бы жили они здесь временно, а сами намеревались рано или поздно перебраться в Москву, а потом и куда-нибудь еще, предположим, к пляжам Австралии. Обои перекошенные и заляпанные, ржавчина в туалетах, перила поломаны, ступени лестницы выщерблены, ну и так далее. Подъезд Даши был будто бы убран к приезду президента. Чист, лестница не иначе как утром вымыта со стиральным порошком, коврики разложены перед дверями, цветы в горшках поставлены на подоконники. Ну разве только в тамбуре входа в подъезд дверное стекло было разбито, и рядом на стене над почтовыми ящиками расстраивали глаз черные граффити.
Время было обеденное, и потому кнопку звонка на третьем этаже Прокопьев нажал с робостью, но и с надеждой. Ему открыли. В дверном проеме Прокопьеву увиделась женщина лет сорока, крепкая, невысокая, с пышностью форм, с широкими скулами, с раскосостью черных глаз, наверняка, в роду ее были татары. На пришельца она смотрела с неприязнью, с обещанием дать отпор в случае опасности, и если опасность впрямь бы возникла, могла бы и огреть обидчика кочергой. Прокопьев был убежден, что кочерга стоит рядом, у вешалки.
– Мне бы повидать Дарью Тарасовну Коломиец… - сказал Прокопьев.
– А вы кто?
Прокопьев представился. Паспорт протянул хозяйке. Та просмотрела его со вниманием. Несомненно вызнала и место прописки. И тем не менее спросила:
– Вы из Яхромы?
– Нет.
– Вы из Марфина?
– Нет. Я из Москвы.
– А зачем вам Дарья Тарасовна Коломиец?…
– Я… Мне… - Прокопьев начал мямлить. - Позвольте я вам объясню…
Предложения зайти в квартиру Прокопьеву не последовало, глаза хозяйки смотрели на него чуть ли не зло.
– Вы кто? Селекционер? Менеджер? Или вы из милиции?
После упоминания милиции соседние по лестничной площадке двери стали потихоньку приоткрываться, и хозяйка, ничуть к Прокопьеву не подобрев, вынуждена была впустить его в квартиру и определить на табуретку в кухне.
– Я, собственно, для Дарьи Тарасовны никто… Я сам по себе… - заговорил Прокопьев. - Я часто обедал в закусочной в Камергерском переулке… Я просто был у Дарьи Тарасовны - клиент… А в Долбне у меня живет дядя. Я должен был заехать к нему по делам. А накануне в Камергерском я встретил бывших сослуживиц Дарьи Тарасовны… Там исчез театр. Здание большое. И они, товарки Дарьи Тарасовны…
И потекла легенда с добавлением свежих фантазий Прокопьева, легенда складная, но впрочем, доверия к Прокопьеву Ангелине Федоровне (было названо имя) не добавившая.
– К нам, к Даше то есть, из Москвы уже являлись. С поручениями, - сказала Ангелина Федоровна угрюмо. - И с известными уговорами. Вы кто, извините, по профессии?
– Я?… Я - инженер. Инженер-конструктор… И изобретатель… Это когда-то… Нынче я работаю краснодеревщиком…
– Краснодеревщиком?
– Ну да! Краснодеревщиком! - оживился Прокопьев. - А что? Работа не стыдная. Мебель в порядок привожу. Сам кое-что придумываю. Интересно…
– Притоны мебелью не обставляете?
– Какие притоны? - удивился Прокопьев.
– С будуарами, - сердито сказала Ангелина Федоровна и закурила. - Вы с Генералом и с мадам его Щупачевой не сотрудничаете?
– Я не знаю ни Генерала, ни мадам Щупачевой!
– А может, вы все же из милиции? Или частный детектив?
– Я пружинных дел мастер! - сердито заявил Прокопьев.
– Вот-вот! - чуть ли не обрадовалась хозяйка. - Пружинных дел мастер как раз им годится. Это как раз для их компании. А с Квашниным вы знакомы?
– При чем тут Квашнин? - напрягся Прокопьев.
– Значит, знакомы, - заключила Ангелина Федоровна. - Или хотя бы слышали о нем. Да как же и не слышать о Квашнине, если вы обедали в Камергерском? Из-за этой закусочной у Даши все беды. Уговаривали мы ее не связываться с Москвой. Куда там! Самостийная! И где она теперь?
– И где она теперь? - встревожился Прокопьев.
– А товарки эти камергерские, - Ангелина Федоровна будто не расслышала вопроса Прокопьева, - еще и поручение сюда отправляют! Что же они вам поручили? И по чьему велению?
– Собственно, это и не поручение, - сказал Прокопьев, - а привет. Просто привет. Узнали, что я еду в Долбню к дяде, вот и… А Даша-то где?
– Откуда они узнали наш адрес?
– От Даши, наверное… Может, из личного дела… А план вашей улицы мне нарисовала Настя-лотошница…
– Какая Настя?!
С вопросом этим, высказанным нервно, на кухню влетела, словно из засады, молодица лет двадцати, ну чуть постарше, схожая с Ангелиной Федоровной цветом и разрезом глаз, широкими скулами, но пожалуй, более чернявая (красная лента в густоте волос) и смуглая. В счастливые свои часы, подумалось Прокопьеву, девушка, наверняка, бывала пригожей, озорной и веселой, но сейчас недоверие к порученцу московских товарок сделало ее раздраженной и даже злой. От матери ее отличали и особенные движения рук, поначалу показавшиеся Прокопьеву странными, вызванными нервическим состоянием Татьяны (Прокопьев слышал о Татьяне от Даши, да и Людмила Васильевна позавчера - позавчера ли? - напомнила ему о ней), но тут он был не прав.