Страница:
Время посещения «Аргентум хабар» в открытке не было назначено. Так, вообще приходите, когда получится. Раз уж судьбой уготовано вам поливать кактусы. А Соломатина, несомненно, будто бы принуждало нечто к интересу к кактусам. Одна из приятельниц посоветовала ему посмотреть замечательную коллекцию кактусов в Ботаническом саду, в бывшей оранжерее Геринга. В выходной он выбрался в Сад, из Оранжереи вышел очумевший, с головной болью. Кактусов сидело там две тысячи видов, и все особи были со своими рожами и натурами, и все будто бы глазели на Соломатина. А он пытался выявить сущность каждой живой колючести (впрочем, иные кактусы были и волосатые), оттого и вышел из теплот подстеклянья с головной болью. Двум особям он дал имена. Разъяснять себе причин интереса к кактусам Соломатин не стал.
В Столешников Соломатин отправился вечером. Опять будто бы ироническим наблюдателем. Но ожидал развлечений. Возможно, желал реваншем возместить свои растяпства первого сюда прихода. Столешников, как и всегда в последние годы, был мертвым, пустым, и серой мрачностью Соломатина предупреждал. О чем? Соломатину было наплевать - о чем. Охранник взглянул на открытку, оценил персональный номер участника финала и впустил Соломатина в «Аргентум хабар». В недрах «Хабара» было почти безлюдно, лампочки горели, похоже, в тридцать свечей. Соломатин сунул руку в карман куртки, обнаружил там три десятки; ну и правильно, ну и молодец. Если и выманят их (или ограбят), то лишат всего лишь кружки пива. Выглядело все вокруг зловещим. Прошлое собрание мошенников и простофиль казалось чуть ли не праздником. Чуть ли не Венским балом в Гостином дворе с пением тенора Амольфини и белым выходом отобранных невест. Какие уж тут могли возникнуть развлечения? И главное, пропадала надежда увидеть (или уловить) плута Ардальона Полосухина.
– Вы к нам со вторым предварительным взносом? - услышал Соломатин.
В углу помещения открылось окошко то ли дежурного администратора, то ли театрального кассира, и лампочка поярче потолочных осветила мерзкую рожу сборщика взносов. «Башка, как у лысого кактуса, - сообразил Соломатин. - А у ног, небось, Калашников с глушителем…»
– С каким вторым взносом? - удивился Соломатин. - Я, видимо, не туда попал. Я шел в магазин радиоэлектронники. Вынужден купить картридж.
– Да нет, милейший Андрей Антонович, вы шли именно сюда! - раздалось незамедлительно.
Лампочка над рожей погасла, тонированная задвижка тут же закрыла окошко кассы.
А перед Соломатиным, возможно, пройдя сквозь стену, возникла памятная ему распорядительница приема призеров «Аргентум хабар» Голубева-Соколова. Тогда, да еще и в костюме строгой британской дамы, умеющей править морями, она показалась ему тридцатипятилетней. Теперь же она помолодела, стала, пусть и была в теле, воздушной и лирико-отзывчивой, глаза ее светились, но будто бы свечением полной луны, она протянула Соломатину руки с карандашными (по длине) пальцами, ладонями вниз, словно бы разрешая ему поцеловать их или же предлагая, взявшись за руки, совершить то ли танец, то ли торжественный проход.
– Но я, вижу, тут не вовремя, - хмуро сказал Соломатин, руки свои отведя за спину. - Я… Извините, не знаю, как к вам обращаться…
– Меня зовут Юнона Васильевна.
– Я, Юнона Васильевна, зайду к вам в более подходящее время. Когда здесь бывают и другие участники финала?
– Отчего же, и теперь время подходящее. Мы виноваты, что не указали часы для наиблагоприятного посещения. Но если взнос при вас… Или вы хотели увидеть еще кого-то?
– Взнос, увы, не при мне. Я зашел узнать, какова его сумма. И мне, действительно, хотелось кое-кого здесь увидеть…
– Я, стало быть, не в счет? - грустно улыбнулась Юнона Васильевна.
– Юнона Васильевна, вы само совершенство, мечта и прочее…
– Зовите меня просто Нонна…
– Не смею, - сказал Соломатин. - До этого не дошло… Но надеюсь… А увидеть я хотел…
– Я знаю, кого. Возможно, что и двоих.
– Хотя бы и одного. В прошлый раз он заходил в валенках с галошами.
– Я не помню такого. В валенках с галошами? Нет, не помню.
– Все вы помните. Его зовут Ардальон Полосухин. И это вы напустили его на меня.
– Никто на вас никого не напускал. У вас преувеличение смысла вашей личности. Вы принесли взнос и, прошу вас, для собственной пользы внесите его, - Юнона Васильевна говорила сердито.
– Какова сумма?
– В два раза больше первой. Всего лишь пятьсот девяносто четыре рубля.
– У меня в карманах тридцать рублей, - рассмеялся Соломатин. - Я предусмотрительный.
– Напрасно вы приписываете нам знакомство с неким Ардальоном Полосухиным, - Юнона Васильевна была как будто бы расстроена. - Что же касается вашей предусмотрительности, то, действительно, в вашей куртке тридцать рублей. Но если вы опустите руку в правый карман брюк, вы обнаружите там три бумажки. Вы забыли о них. В последние месяцы вы неплохо зарабатываете.
Вовсе не хотел Соломатин исполнять просьбу (или указание) распорядительницы Голубевой-Соколовой, просто Нонны, но рука его - и Соломатин уже осознавал, что не по его воле, - нырнула в карман джинсов и извлекла оттуда три бумажки - стодолларовую, пятисотрублевую и сотенную.
– Рада вашим удачам в делах! - улыбнулась Юнона Васильевна.
Улыбка ее была улыбкой обольстительницы. Благоухание, исходившее от Юноны Васильевны, ощутимое Соломатиным и прежде, но не волновавшее его, это было знакомое благоухание ухоженной женщины, теперь же стало терпким и плотным. Соломатин находился будто бы в желе из благовоний, достойных тела Клеопатры, он был одурманен, себе не хозяин, хотел отступить от Нонны пусть бы и на шаг, но шагнул к ней. «Бежать, бежать! - кричало в нем. - Ардальон тогда унесся от здешних чар!».
– А еще более я рада, - сказала Юнона Васильевна, - что вы, Андрей Антонович, пожелали произвести второй взнос.
Окно в стене, уже знакомое Соломатину, открылось и высветилось. «Сейчас я увижу наглую рожу, - подумал Соломатин, - чары развеются, и я унесу ноги».
– Вы ведь и еще кого-то желали здесь встретить… - продолжая улыбаться, Юнона Васильевна указала на оконце.
Вместо мерзкой рожи сборщика взносов Соломатин увидел племянницу Павла Степановича Каморзина Елизавету, по паспорту - Бушминову.
«Отличница» Елизавета была нынче лучезарная.
– Андрюша, - произнесла Елизавета, - как мило с вашей стороны… Я сразу поняла, что вы человек ответственный и обязательный… Не каждый из участников Финала расщедрился на второй взнос…
– Лизанька, - покачала головой Юнона Васильевна, - не думаю, что Андрею Антоновичу интересны эти сведения. У него свой выбор и свой маневр. Впрочем, я на время покину вас…
А Соломатин уже стоял вблизи Лизаньки с готовностью протянуть ей угаданные Юноной Васильевной три бумажки.
– Вы присаживайтесь, Андрюша, - предложила Елизавета.
Возле ее окошка образовался стул, не ахти какой, из совучреждений, собесовских, в частности, но все же. Приличия соблюдены.
– Доллары нам сегодня не нужны, - сказала лучезарная Елизавета. - А другие ваши бумажки кстати. Сейчас я выдам вам расписку о получении и сдачу…
«Отчего же это мои доллары вам не нужны?» - чуть ли не взъерепенился Соломатин. Чуть ли не добавил: «Сдачи не надо!». Но даже и в состоянии нынешнего оцепенения (или одурения? или наваждения?) понял, что будет смешон. Прежде всего для самого себя. Что о нем думают сейчас служители «Аргентум хабар» не имело уже значения.
– Морока заполнять все эти ведомости и бланки, - вздохнула Елизавета Бушминова. - Но что поделаешь, наша деятельность должна быть прозрачной для населения.
– Я вас понимаю, - кивнул Соломатин.
– Вот вам расписка и вот вам шесть рублей сдачи. Ожидайте наших новых уведомлений.
– Всенепременно и в глубочайшем волнении, - произнес Соломатин и встал.
«Бежать! Бежать! Закрыть глаза и нестись отсюда!».
– Да вы садитесь, Андрюша, - сказала Елизавета, в лучезарных глазах ее было благорасположение и удовольствие от общения с ним, Соломатиным.
И будто чья-то ладонь легла на плечо Соломатина и примяла его к стулу.
– Ведь у вас есть о чем поговорить со мной. Или о чем-то спросить меня, - сказала Елизавета. - Тогда на масленицу у Каморзиных вы сразу выделили меня, я это почувствовала, но и я выделила вас…
– И о чем бы мне следовало спросить вас? - произнес Соломатин растерянно.
– Вы сами знаете… Моя кузина Александра, конечно, проболталась о моей… О моей, так скажем, попытке восстановить фамильную справедливость. Вы, я поняла, отнеслись к этому неодобрительно. Как к некоему самозванству…
– Почему же неодобрительно… То есть мне-то что?…
– Я хочу, чтобы меня поняли, для меня это важно… Я только могу сообщить вам, что там все протекает хорошо и достойно…
– Ну и замечательно! - сказал Соломатин, искал концевые слова для собеседования с приемщицей взносов, но не нашел. - И только вот чего не могу понять… Там… как вы называете… там вами движет вдохновение, настроение романтическое, пусть и с долей расчета, допустим, что и вовсе без расчета… А тут-то? Тут-то? Какое тут может быть вдохновение? Как все это сочетается?
– Милый Андрюшенька, - теперь в глазах Елизаветы было лукавство, - очень скоро и это вам откроется…
Соломатин мог предположить, что и в своем деловом закутке Елизавета сидела душистая (вид девушка имела чрезвычайно опрятный), но теперь ароматы ее, как и прежде ароматы Юноны Васильевны, стали ощутимо-действенными и принялись обволакивать, дурманить Соломатина, вбирать его в себя. («Запахи пачулей, мяты, иланг-иланга, жасмина, еще чего-то… - соображал Соломатин. - Да что же им надо от меня? Свой взяток сегодня они с меня сняли. Неужели хотят вобрать меня уже на будущее? Да еще и расписку какую-нибудь кровавую заставят произвести…»). Он пытался глядеть мимо Елизаветы, мимо ее глаз, по бокам, отвлечься, уберечься от ее (ее ли?) чар, будто бы хотел рассмотреть убранство закутка. А на стенах там, как и положено, висели рекламные плакаты, афиши, портреты кумиров («Моники Левински отчего-то нет…»), календари. И вдруг Соломатин справа от Елизаветы увидел блестящий лист календаря, уходящий чуть ли не под потолок. Клеточки с цифрами и датами на нем попирали чьи-то длинные ноги в валенках с галошами.
«Как же, как же! - чуть ли не выругался про себя Соломатин. - Не видали здесь мошенника Ардальона Полосухина!»
– Спасибо за прием! Чрезвычайно был рад вас увидеть! - вскочил Соломатин. - Увидел вас и все забыл. И вот опаздываю.
– Какая жалость! - расстроилась Елизавета. - А у меня свободный вечер.
– А я, если бы знал, что вас увижу, все бы отменил. На увы…
– Но мы с вами очень скоро встретимся, - сказала Елизавета. - Уже назначено.
– Это где же?
– На даче у Павла Степановича Каморзина. Состоится воздвижение бочки. Там будут и ваши юные знакомые, и кое-какие примечательные люди.
– Прекрасно! - чуть ли не вскричал Соломатин.
Взмахнул рукой, приветствуя лучезарную отличницу Елизавету Бушминову, и скорым шагом направился к выходу, опасаясь, что сейчас его прихватят и отволокут, как неисчерпанного, обратно в недра «Аргентум хабар» с его ароматами и пленительными девами. Не прихватили и не отволокли.
Посещение улицы Епанешникова представилось ему теперь делом неизбежным.
Поутру он метрополитеном доехал до Измайловского парка, а оттуда автобусом отправился в квадрат, подсказанный «Желтой книгой» Москвы. Незнакомые улицы и дома Соломатин любил отыскивать сам, а сейчас не вытерпел и принялся выспрашивать у прохожих дорогу к улице Епанешникова. Иные из них оказались нездешними, иные вопросу удивлялись. Лишь розовощекий мужик в картузе бейсболиста, выгуливавший пса, лениво махнул рукой:
– А вон там за углом налево…
И действительно, улица Епанешникова обнаружилась. Зеленая табличка в начале ее сообщила Соломатину, что улица названа в честь Олжаса Епанешникова, участника Гражданской в Казахстане, героя взятия Кзыл-Орды и Кокчетава. Улица тянулась метров триста, не имела ни единого деревца и состояла исключительно из пятиэтажных кирпичных (порой и силикатного кирпича) домов пригородной архитектуры. Соломатин знал: район этот включили в Москву году в шестидесятом. Скучная и будто безжизненная была улица. Автомобили, правда, на ней присутствовали, иные - и на тротуарах. Дом с Фондом благоденствия хлястика и вытачек Соломатину предстояло вычислить. Он хорошо знал манеру нынешних дельцов укрывать свои конторы от чужих, пусть и праздных интересов, превращая их чуть ли ни в невидимки. Соломатина вела интуиция. Наконец он увидел дверь, к ней вздымались четыре ступеньки. Вывеска над ней состояла из слова «Бельфонд», окно справа украшал заяц с хлястиком над хвостом, окно слева - джинсовая юбка с вытачками под ягодицами. Соломатин чуть ли не возжелал защищать свои авторские права. Полчаса Соломатин жал на две кнопки, малиновую и серебристую, слышал свои звонки за бронированной дверью, но никаких движений внутри «Бельфонда» не случилось. Соломатин заглядывал в незавешенные окна конторы и ни одной прелестной и озабоченной головки не увидел.
«Пошли бы они подальше! - рассердился он. - Через неделю еще съезжу!» И пошагал к автобусной остановке. Но ему стало жалко впустую изведенного времени, он подумал: «Надо было зайти во двор. У них главные двери и кнопки - во дворах». Парадные входы с мраморами и зеркалами, известно всем, привлекательны для злодеев и корыстных чиновников, а население раздражают. Соломатин быстро сыскал тот самый дом, но ни во дворе, ни на улице не имелось теперь ни вывесок «Бельфонд», ни хлястиков, ни вытачек в витринных окнах. Улица была явно та же, но называлась она, если верить визитной жестянке, улицей Амангельды. Прохожие и даже милиционеры, выслушав недоумения Соломатина, смотрели на него как на идиота. Никакой улицы Епанешникова здесь сроду не было. Один из милиционеров спросил Соломатина, не румын ли он, и потребовал вид на жительство. Увидев мужика в бейсболке с псиной у ног Соломатин обрадовался, как полярник Папанин на отколовшейся льдине самолету Водопьянова. «Да что вы, милостивый государь! Какая улица! Какого Епанешникова?» - удивился мужик. «Ну как же, вы сами час назад мне ее указали! - волновался Соломатин. - За углом и налево…» - «Блин! Какая нынче практика в дурдомах! Недолеченных выпускают в город!».
«А Елизавета? - уже в метро думал Соломатин. - Что это было в Столешниковом? Мираж? Голографическое оживление копии существа? Или материализация неких моих дурацких мыслей и соображений?…»
«Ничего, - пообещал Соломатин, - они еще дождутся…»
Кто «они» и чего дождутся, Соломатин разъяснять себе не стал.
Дома он открыл «Желтую книгу».
В списке московских улиц, переулков, проездов и тупиков улица Епанешникова все же числилась.
25
В Столешников Соломатин отправился вечером. Опять будто бы ироническим наблюдателем. Но ожидал развлечений. Возможно, желал реваншем возместить свои растяпства первого сюда прихода. Столешников, как и всегда в последние годы, был мертвым, пустым, и серой мрачностью Соломатина предупреждал. О чем? Соломатину было наплевать - о чем. Охранник взглянул на открытку, оценил персональный номер участника финала и впустил Соломатина в «Аргентум хабар». В недрах «Хабара» было почти безлюдно, лампочки горели, похоже, в тридцать свечей. Соломатин сунул руку в карман куртки, обнаружил там три десятки; ну и правильно, ну и молодец. Если и выманят их (или ограбят), то лишат всего лишь кружки пива. Выглядело все вокруг зловещим. Прошлое собрание мошенников и простофиль казалось чуть ли не праздником. Чуть ли не Венским балом в Гостином дворе с пением тенора Амольфини и белым выходом отобранных невест. Какие уж тут могли возникнуть развлечения? И главное, пропадала надежда увидеть (или уловить) плута Ардальона Полосухина.
– Вы к нам со вторым предварительным взносом? - услышал Соломатин.
В углу помещения открылось окошко то ли дежурного администратора, то ли театрального кассира, и лампочка поярче потолочных осветила мерзкую рожу сборщика взносов. «Башка, как у лысого кактуса, - сообразил Соломатин. - А у ног, небось, Калашников с глушителем…»
– С каким вторым взносом? - удивился Соломатин. - Я, видимо, не туда попал. Я шел в магазин радиоэлектронники. Вынужден купить картридж.
– Да нет, милейший Андрей Антонович, вы шли именно сюда! - раздалось незамедлительно.
Лампочка над рожей погасла, тонированная задвижка тут же закрыла окошко кассы.
А перед Соломатиным, возможно, пройдя сквозь стену, возникла памятная ему распорядительница приема призеров «Аргентум хабар» Голубева-Соколова. Тогда, да еще и в костюме строгой британской дамы, умеющей править морями, она показалась ему тридцатипятилетней. Теперь же она помолодела, стала, пусть и была в теле, воздушной и лирико-отзывчивой, глаза ее светились, но будто бы свечением полной луны, она протянула Соломатину руки с карандашными (по длине) пальцами, ладонями вниз, словно бы разрешая ему поцеловать их или же предлагая, взявшись за руки, совершить то ли танец, то ли торжественный проход.
– Но я, вижу, тут не вовремя, - хмуро сказал Соломатин, руки свои отведя за спину. - Я… Извините, не знаю, как к вам обращаться…
– Меня зовут Юнона Васильевна.
– Я, Юнона Васильевна, зайду к вам в более подходящее время. Когда здесь бывают и другие участники финала?
– Отчего же, и теперь время подходящее. Мы виноваты, что не указали часы для наиблагоприятного посещения. Но если взнос при вас… Или вы хотели увидеть еще кого-то?
– Взнос, увы, не при мне. Я зашел узнать, какова его сумма. И мне, действительно, хотелось кое-кого здесь увидеть…
– Я, стало быть, не в счет? - грустно улыбнулась Юнона Васильевна.
– Юнона Васильевна, вы само совершенство, мечта и прочее…
– Зовите меня просто Нонна…
– Не смею, - сказал Соломатин. - До этого не дошло… Но надеюсь… А увидеть я хотел…
– Я знаю, кого. Возможно, что и двоих.
– Хотя бы и одного. В прошлый раз он заходил в валенках с галошами.
– Я не помню такого. В валенках с галошами? Нет, не помню.
– Все вы помните. Его зовут Ардальон Полосухин. И это вы напустили его на меня.
– Никто на вас никого не напускал. У вас преувеличение смысла вашей личности. Вы принесли взнос и, прошу вас, для собственной пользы внесите его, - Юнона Васильевна говорила сердито.
– Какова сумма?
– В два раза больше первой. Всего лишь пятьсот девяносто четыре рубля.
– У меня в карманах тридцать рублей, - рассмеялся Соломатин. - Я предусмотрительный.
– Напрасно вы приписываете нам знакомство с неким Ардальоном Полосухиным, - Юнона Васильевна была как будто бы расстроена. - Что же касается вашей предусмотрительности, то, действительно, в вашей куртке тридцать рублей. Но если вы опустите руку в правый карман брюк, вы обнаружите там три бумажки. Вы забыли о них. В последние месяцы вы неплохо зарабатываете.
Вовсе не хотел Соломатин исполнять просьбу (или указание) распорядительницы Голубевой-Соколовой, просто Нонны, но рука его - и Соломатин уже осознавал, что не по его воле, - нырнула в карман джинсов и извлекла оттуда три бумажки - стодолларовую, пятисотрублевую и сотенную.
– Рада вашим удачам в делах! - улыбнулась Юнона Васильевна.
Улыбка ее была улыбкой обольстительницы. Благоухание, исходившее от Юноны Васильевны, ощутимое Соломатиным и прежде, но не волновавшее его, это было знакомое благоухание ухоженной женщины, теперь же стало терпким и плотным. Соломатин находился будто бы в желе из благовоний, достойных тела Клеопатры, он был одурманен, себе не хозяин, хотел отступить от Нонны пусть бы и на шаг, но шагнул к ней. «Бежать, бежать! - кричало в нем. - Ардальон тогда унесся от здешних чар!».
– А еще более я рада, - сказала Юнона Васильевна, - что вы, Андрей Антонович, пожелали произвести второй взнос.
Окно в стене, уже знакомое Соломатину, открылось и высветилось. «Сейчас я увижу наглую рожу, - подумал Соломатин, - чары развеются, и я унесу ноги».
– Вы ведь и еще кого-то желали здесь встретить… - продолжая улыбаться, Юнона Васильевна указала на оконце.
Вместо мерзкой рожи сборщика взносов Соломатин увидел племянницу Павла Степановича Каморзина Елизавету, по паспорту - Бушминову.
«Отличница» Елизавета была нынче лучезарная.
– Андрюша, - произнесла Елизавета, - как мило с вашей стороны… Я сразу поняла, что вы человек ответственный и обязательный… Не каждый из участников Финала расщедрился на второй взнос…
– Лизанька, - покачала головой Юнона Васильевна, - не думаю, что Андрею Антоновичу интересны эти сведения. У него свой выбор и свой маневр. Впрочем, я на время покину вас…
А Соломатин уже стоял вблизи Лизаньки с готовностью протянуть ей угаданные Юноной Васильевной три бумажки.
– Вы присаживайтесь, Андрюша, - предложила Елизавета.
Возле ее окошка образовался стул, не ахти какой, из совучреждений, собесовских, в частности, но все же. Приличия соблюдены.
– Доллары нам сегодня не нужны, - сказала лучезарная Елизавета. - А другие ваши бумажки кстати. Сейчас я выдам вам расписку о получении и сдачу…
«Отчего же это мои доллары вам не нужны?» - чуть ли не взъерепенился Соломатин. Чуть ли не добавил: «Сдачи не надо!». Но даже и в состоянии нынешнего оцепенения (или одурения? или наваждения?) понял, что будет смешон. Прежде всего для самого себя. Что о нем думают сейчас служители «Аргентум хабар» не имело уже значения.
– Морока заполнять все эти ведомости и бланки, - вздохнула Елизавета Бушминова. - Но что поделаешь, наша деятельность должна быть прозрачной для населения.
– Я вас понимаю, - кивнул Соломатин.
– Вот вам расписка и вот вам шесть рублей сдачи. Ожидайте наших новых уведомлений.
– Всенепременно и в глубочайшем волнении, - произнес Соломатин и встал.
«Бежать! Бежать! Закрыть глаза и нестись отсюда!».
– Да вы садитесь, Андрюша, - сказала Елизавета, в лучезарных глазах ее было благорасположение и удовольствие от общения с ним, Соломатиным.
И будто чья-то ладонь легла на плечо Соломатина и примяла его к стулу.
– Ведь у вас есть о чем поговорить со мной. Или о чем-то спросить меня, - сказала Елизавета. - Тогда на масленицу у Каморзиных вы сразу выделили меня, я это почувствовала, но и я выделила вас…
– И о чем бы мне следовало спросить вас? - произнес Соломатин растерянно.
– Вы сами знаете… Моя кузина Александра, конечно, проболталась о моей… О моей, так скажем, попытке восстановить фамильную справедливость. Вы, я поняла, отнеслись к этому неодобрительно. Как к некоему самозванству…
– Почему же неодобрительно… То есть мне-то что?…
– Я хочу, чтобы меня поняли, для меня это важно… Я только могу сообщить вам, что там все протекает хорошо и достойно…
– Ну и замечательно! - сказал Соломатин, искал концевые слова для собеседования с приемщицей взносов, но не нашел. - И только вот чего не могу понять… Там… как вы называете… там вами движет вдохновение, настроение романтическое, пусть и с долей расчета, допустим, что и вовсе без расчета… А тут-то? Тут-то? Какое тут может быть вдохновение? Как все это сочетается?
– Милый Андрюшенька, - теперь в глазах Елизаветы было лукавство, - очень скоро и это вам откроется…
Соломатин мог предположить, что и в своем деловом закутке Елизавета сидела душистая (вид девушка имела чрезвычайно опрятный), но теперь ароматы ее, как и прежде ароматы Юноны Васильевны, стали ощутимо-действенными и принялись обволакивать, дурманить Соломатина, вбирать его в себя. («Запахи пачулей, мяты, иланг-иланга, жасмина, еще чего-то… - соображал Соломатин. - Да что же им надо от меня? Свой взяток сегодня они с меня сняли. Неужели хотят вобрать меня уже на будущее? Да еще и расписку какую-нибудь кровавую заставят произвести…»). Он пытался глядеть мимо Елизаветы, мимо ее глаз, по бокам, отвлечься, уберечься от ее (ее ли?) чар, будто бы хотел рассмотреть убранство закутка. А на стенах там, как и положено, висели рекламные плакаты, афиши, портреты кумиров («Моники Левински отчего-то нет…»), календари. И вдруг Соломатин справа от Елизаветы увидел блестящий лист календаря, уходящий чуть ли не под потолок. Клеточки с цифрами и датами на нем попирали чьи-то длинные ноги в валенках с галошами.
«Как же, как же! - чуть ли не выругался про себя Соломатин. - Не видали здесь мошенника Ардальона Полосухина!»
– Спасибо за прием! Чрезвычайно был рад вас увидеть! - вскочил Соломатин. - Увидел вас и все забыл. И вот опаздываю.
– Какая жалость! - расстроилась Елизавета. - А у меня свободный вечер.
– А я, если бы знал, что вас увижу, все бы отменил. На увы…
– Но мы с вами очень скоро встретимся, - сказала Елизавета. - Уже назначено.
– Это где же?
– На даче у Павла Степановича Каморзина. Состоится воздвижение бочки. Там будут и ваши юные знакомые, и кое-какие примечательные люди.
– Прекрасно! - чуть ли не вскричал Соломатин.
Взмахнул рукой, приветствуя лучезарную отличницу Елизавету Бушминову, и скорым шагом направился к выходу, опасаясь, что сейчас его прихватят и отволокут, как неисчерпанного, обратно в недра «Аргентум хабар» с его ароматами и пленительными девами. Не прихватили и не отволокли.
Посещение улицы Епанешникова представилось ему теперь делом неизбежным.
Поутру он метрополитеном доехал до Измайловского парка, а оттуда автобусом отправился в квадрат, подсказанный «Желтой книгой» Москвы. Незнакомые улицы и дома Соломатин любил отыскивать сам, а сейчас не вытерпел и принялся выспрашивать у прохожих дорогу к улице Епанешникова. Иные из них оказались нездешними, иные вопросу удивлялись. Лишь розовощекий мужик в картузе бейсболиста, выгуливавший пса, лениво махнул рукой:
– А вон там за углом налево…
И действительно, улица Епанешникова обнаружилась. Зеленая табличка в начале ее сообщила Соломатину, что улица названа в честь Олжаса Епанешникова, участника Гражданской в Казахстане, героя взятия Кзыл-Орды и Кокчетава. Улица тянулась метров триста, не имела ни единого деревца и состояла исключительно из пятиэтажных кирпичных (порой и силикатного кирпича) домов пригородной архитектуры. Соломатин знал: район этот включили в Москву году в шестидесятом. Скучная и будто безжизненная была улица. Автомобили, правда, на ней присутствовали, иные - и на тротуарах. Дом с Фондом благоденствия хлястика и вытачек Соломатину предстояло вычислить. Он хорошо знал манеру нынешних дельцов укрывать свои конторы от чужих, пусть и праздных интересов, превращая их чуть ли ни в невидимки. Соломатина вела интуиция. Наконец он увидел дверь, к ней вздымались четыре ступеньки. Вывеска над ней состояла из слова «Бельфонд», окно справа украшал заяц с хлястиком над хвостом, окно слева - джинсовая юбка с вытачками под ягодицами. Соломатин чуть ли не возжелал защищать свои авторские права. Полчаса Соломатин жал на две кнопки, малиновую и серебристую, слышал свои звонки за бронированной дверью, но никаких движений внутри «Бельфонда» не случилось. Соломатин заглядывал в незавешенные окна конторы и ни одной прелестной и озабоченной головки не увидел.
«Пошли бы они подальше! - рассердился он. - Через неделю еще съезжу!» И пошагал к автобусной остановке. Но ему стало жалко впустую изведенного времени, он подумал: «Надо было зайти во двор. У них главные двери и кнопки - во дворах». Парадные входы с мраморами и зеркалами, известно всем, привлекательны для злодеев и корыстных чиновников, а население раздражают. Соломатин быстро сыскал тот самый дом, но ни во дворе, ни на улице не имелось теперь ни вывесок «Бельфонд», ни хлястиков, ни вытачек в витринных окнах. Улица была явно та же, но называлась она, если верить визитной жестянке, улицей Амангельды. Прохожие и даже милиционеры, выслушав недоумения Соломатина, смотрели на него как на идиота. Никакой улицы Епанешникова здесь сроду не было. Один из милиционеров спросил Соломатина, не румын ли он, и потребовал вид на жительство. Увидев мужика в бейсболке с псиной у ног Соломатин обрадовался, как полярник Папанин на отколовшейся льдине самолету Водопьянова. «Да что вы, милостивый государь! Какая улица! Какого Епанешникова?» - удивился мужик. «Ну как же, вы сами час назад мне ее указали! - волновался Соломатин. - За углом и налево…» - «Блин! Какая нынче практика в дурдомах! Недолеченных выпускают в город!».
«А Елизавета? - уже в метро думал Соломатин. - Что это было в Столешниковом? Мираж? Голографическое оживление копии существа? Или материализация неких моих дурацких мыслей и соображений?…»
«Ничего, - пообещал Соломатин, - они еще дождутся…»
Кто «они» и чего дождутся, Соломатин разъяснять себе не стал.
Дома он открыл «Желтую книгу».
В списке московских улиц, переулков, проездов и тупиков улица Епанешникова все же числилась.
25
В мастерской на Сретенском бульваре у себя на столе Прокопьев обнаружил заявку: «Н.Д. Уместнова, табакерка, табурет». Мастерская выполняла не только заказы, порой долговременные, всяческих учреждений, фирм или даже музеев (вспомним четыре стула Прокопьева, уваженные комиссией Кремлевского дворца), но и с вниманием относилась к просьбам отдельно существующих москвичей. Естественно, мастера не гнушались работами для души, «на сторону», но выгодными оказывались для них и заказы, учитываемые бухгалтерией. К ним как раз и относилась заявка госпожи или сударыни Н.Д. Уместновой.
А Прокопьева позабавило или даже растрогало сочетание слов - табакерка, табурет. Он повторял их про себя: «табакерка, табурет, табакерка, табурет, табурет и табакерка…» Мелодия какая-то выстраивалась с ударными звуками. Иногда выходило: «Табукерка, табарет, табукет и табаретка…» Получалось нечто волшебное, манящее.
Прокопьев спустился к приемщицам. Его интересовал табурет. Починкой табакерок в мастерской занимались нередко, а вот табуретов на его памяти сюда не приносили. Табуретка оказалась малой, детской, совмещалась некогда с ночным горшком. В сиденье ее имелась откидная крышка, слева и справа от нее были выжжены лунки, заполненные разноцветными стеклышками. Лунки и стеклышки образовывали слова (угадалось Прокопьеву): «Сиди детка» и «Для тебя табуретка». Угадалось, потому как многие стеклышки были выщерблены. Поломали одну из ножек табурета, и целесообразная крышка болталась на одном шурупе. Несомненный умелец, отметил Прокопьев, соорудил трон для любимого чада. Но теперь в предложенном ему для починки предмете мебели Прокопьеву почудилась некая насмешка. Уже не выпевалось волшебное: «Табакерка, табурет…» Кстати, табакерка была ценная, музыкальная, двадцатых годов девятнадцатого столетия, немецкой работы, из тонкой хорошей стали, механизм ее был попорчен и над ней предстояло покорпеть.
Чаще Прокопьев принимался восстанавливать вещи, не знакомясь с их хозяевами. Иные же штучки возбуждали любопытство и желание поговорить с владельцами. Вот и теперь Прокопьев не прочь был бы побеседовать с Н.Д. Уместновой. Попросил приемщицу, если Уместнова придет, вызвать его для разговора.
Заказчица появилась через день. Прокопьев спустился к ней и понял, что беспокойство или волнение, вызванные заявкой, не были лишними. Уместнова оказалась той самой девицей Ниной, представленной ему в закусочной в Камергерском Николаем Софроновичем Агалаковым, завлекшим его в беседу о Тайницкой башне.
– У вас есть какие-то вопросы ко мне? - поинтересовалась Уместнова.
– Сергей Максимович, - представился Прокопьев. - А вы…
– Нина Дементьевна… Просто Нина…
– Очень приятно, - сказал Прокопьев. - Всегда полезно выслушать пожелания заказчиков. К тому же табурет ваш своеобразный, не укладывается в нашу тарифную сетку, и следует уточнить оплату починки.
– Какие цены будут назначены, - сказала Нина Дементьевна, - такие будут уплачены деньги. Проблем нет. А если вам интересны истории табакерки и табурета, могу о них рассказать.
– Интересны, - сказал Прокопьев.
– Но здесь неуютно, а на бульварах сейчас хорошо.
– Что ж, - кивнул Прокопьев, - можно и на бульваре.
День был светлый, безветренный, чрезвычайно благоприятный для жизни. Владелица табурета и табакерки выглядела прекрасно, джинсы обтягивали все, что надо, да и зеленая кофта ничего не скрывала, напротив, подчеркивала все округлости и возвышения. Прохожие мужики на Нину Дементьевну оглядывались.
За Сретенскими воротами на спуске от дома Демьяна Бедного к Рождественскому монастырю было указано на скамейку. Присели.
– И никакого подвоха вы не ощущаете? - спросила Нина.
– Какого подвоха? - удивился Прокопьев.
– Нет. Я так, - сказала Нина. - Никакого подвоха и нет. Я иногда болтаю, что ни попадя. Мне иногда хочется задирать собеседника. Вот и вас сейчас. Вы ведь меня узнали?
В свой приход с Агалаковым, в визитной карточке названным держателем домов и галер и действительным членом Венецианских академий, в закусочную Нина Дементьевна была в каскетке. Нынче же ее голову украшала красная фетровая кепка с наушниками.
– Конечно, я узнал вас, - сказал Прокопьев. - Тогда в Камергерском вашим спутником был сделан намек, будто вы знаете о чем-то существенном во мне. А теперь вы написали заявку на мое имя.
– В свое время. В свое время я вам открою, - торопливо заговорила Нина. - Вы хотели узнать историю табуретки. И почему мне захотелось привести ее в порядок. Ничего странного в этом нет. Но нет и ничего возвышенного. Обычная семейная история. Прадед, конюх, между прочим, по профессии, смастерил для своего любимого сынишки, то есть моего деда. Если познакомимся поближе и заинтересуетесь, покажу фотографии. Ну и так далее. Все детишки нашей семьи посидели на этой табуретке. В том числе и я, извините за подробности. Может, вы сейчас представите картину, и я вам стану неприятной. И в калечении ее, в выламывании стеклышек я приняла участие. Теперь мне стало стыдно. Нет, детей у меня нет. Увы. Но я намерена их иметь. От порядочного человека. А мне уже двадцать четыре.
При этих словах рассказчица сняла кепку, и прямые светлые волосы упали на ее плечи, стекли на спину.
– Яркое вы создание, - искренне сказал Прокопьев. - И как вы за несколько месяцев из… простите… несчастной замарашки, явной на вид неудачницы, превратились в создание цветущее? Золушкина история, может быть?
– Я вас не понимаю, - нахмурилась Нина.
– Ну как же, - сказал Прокопьев. - Это ведь вы как-то в Камергерском подсели к нам за столик, выслушали телефонный выговор и разрыдались.
– Вы что-то путаете, Сергей Максимович, - глаза Нины стали не только сердитыми, но чуть ли не злыми. - Да и разговор-то мы завели о табурете. Теперь о табакерке…
«А ведь она животное хищное…» - пришло в голову Прокопьеву.
– Табакерка - не семейная. Происхождение ее мне неизвестно. Подарок ухажера. Да, случаются ухажеры, Сергей Максимович, случаются. Этот был шальной. Подарок его - необдуманный и непрактичный. Как к нему попала табакерка, не знаю. Может, где-то и украл. Один из знакомых сказал, надо восстановить в ней музыку, тогда ее купят антиквары. Он не ошибался?
– Не ошибался, - сказал Прокопьев. - Вам неизвестно, какую мелодию играла табакерка?
– Нет. Починить ее можно?
– Попробую. Звучание в ней было короткое. Может, минута. Попробую устроить что-нибудь позанятнее… Но это вам и впрямь нужно? Действительно ли вам приспичило чинить две ваши вещи или вами двигали какие-либо причины, чтобы обратиться именно ко мне?
– Я вас опять не понимаю, - сердито сказала Нина.
– А я не понимаю, - сказал Прокопьев, - отчего вы отказываетесь от себя самой, рыдавшей тогда в Камергерском.
– А вы, выходит, человек - назойливый и бестактный.
– То есть вы или кто-то другой, интересуясь зачем-то мной, предположили, что я человек простодушный, мечтательный…
– Робкого десятка… - произнесла Нина. И тут же спохватилась, сообразив, что открыла запретное и уж вовсе не обязательное для ушей Прокопьева. - Да я шучу, шучу, Сергей Максимович! Шучу!
– Нина, - сказал Прокопьев, - отсюда до Камергерского минут десять, ну двенадцать ходу. Давайте-ка отправимся туда.
– Зачем?
– Я вам покажу столик, за которым мы тогда сидели, мы присядем, и попробуйте тогда отказаться от себя прошлой.
– А если я не пойду? - Нина продолжала улыбаться, и теперь ее улыбка была улыбкой соблазнительницы, уверенной в том, что сумеет подчинить себе строптивого кавалера.
– Если вы не пойдете, - сказал Прокопьев, - я посчитаю, что вы мне по каким-то причинам лжете.
– Извините, Сергей Максимович, но вы мне уже грубите. Или даже оскорбляете меня. Если бы я была мужчиной…
– Мужчиной вам ни в коем случае быть не надо. И я не желал вас оскорбить. Я хотел лишь получить ваши объяснения, для меня важные.
– Ну хорошо, - сказала Нина, - пойдемте.
Она встала, вернула кепку на место, не подобрав в нее волосы, и подхватила Прокопьева под руку. И они, будто милые приятели, стали спускаться под липами к Трубной площади, чтобы потом Неглинной, а затем переулками выйти на Петровку и на Дмитровку. Нина щебетала, улыбалась, заглядывала в глаза Прокопьеву, так и шли - «то ли муж с женой, то ли брат с сестрой, добрый молодец с красной девицей». «Завораживает она меня, что ли? - думал Прокопьев. - Получается это у нее, получается…» Зачем он пожелал вести Нину в Камергерский, зачем он спускался к приемщицам, даже и не зная тогда, что Н.Д. Уместнова и есть та самая Нина? Во что-то он втягивался, возможно, в совершенно ему невыгодное, но втягивался, будто бы по своему желанию и даже с дерзостью. Впрочем, сейчас ему было уютно с Ниной, в тепле ее доброжелательности никаких угроз он не чувствовал. В церемониальных отношениях с женщинами Прокопьев бывал неловок, даже неуклюж, и в безвинных прогулках старался выявить свою самостоятельность, теперь же прихваченный властной рукой дамы, из ее слов выходило, что им обвороженной, раздражений не испытывал. Благолепие какое-то…
В Камергерском, в закусочной хозяйничали кассирша Людмила Васильевна и буфетчица Даша.
Тот самый столик не был занят. В памятный день соседом Прокопьева был книжный челнок Фридрих Малоротов, он же Средиземноморский, он же Конфитюр. Прокопьев не возражал бы, если бы и теперь Фридрих оказался за столиком соседом-свидетелем. Но впрочем, и пустой столик был хорош.
– Я, значит, сидел здесь, - сказал Прокопьев, Нина курила, - а вы подошли с соком и беконом. У вас были очень плохие, даже жалкие волосы, не обижайтесь, тем более, если все это не о вас, и одеты вы были чрезвычайно бедно, невзрачно. Но главное - волосы. Нынче о неблагополучии человека можно судить по жалкости волос и прически. К тому же очевидно, что Нина… то есть не вы, а та Нина была рабски от кого-то зависима. Она молча сидела вот здесь, выслушала чей-то выговор по телефону и разревелась…
– Да это была я, - тихо произнесла Нина. - Но отчего вы держите в голове прошлый случай? Не оттого ли, что я жалкая, замарашка, высказала вам тогда чуть ли не с брезгливостью: «Ну и помалкивайте себе, Прокопьев Сергей. Уж кому-кому, но не вам лезть в мои дела!»
А Прокопьева позабавило или даже растрогало сочетание слов - табакерка, табурет. Он повторял их про себя: «табакерка, табурет, табакерка, табурет, табурет и табакерка…» Мелодия какая-то выстраивалась с ударными звуками. Иногда выходило: «Табукерка, табарет, табукет и табаретка…» Получалось нечто волшебное, манящее.
Прокопьев спустился к приемщицам. Его интересовал табурет. Починкой табакерок в мастерской занимались нередко, а вот табуретов на его памяти сюда не приносили. Табуретка оказалась малой, детской, совмещалась некогда с ночным горшком. В сиденье ее имелась откидная крышка, слева и справа от нее были выжжены лунки, заполненные разноцветными стеклышками. Лунки и стеклышки образовывали слова (угадалось Прокопьеву): «Сиди детка» и «Для тебя табуретка». Угадалось, потому как многие стеклышки были выщерблены. Поломали одну из ножек табурета, и целесообразная крышка болталась на одном шурупе. Несомненный умелец, отметил Прокопьев, соорудил трон для любимого чада. Но теперь в предложенном ему для починки предмете мебели Прокопьеву почудилась некая насмешка. Уже не выпевалось волшебное: «Табакерка, табурет…» Кстати, табакерка была ценная, музыкальная, двадцатых годов девятнадцатого столетия, немецкой работы, из тонкой хорошей стали, механизм ее был попорчен и над ней предстояло покорпеть.
Чаще Прокопьев принимался восстанавливать вещи, не знакомясь с их хозяевами. Иные же штучки возбуждали любопытство и желание поговорить с владельцами. Вот и теперь Прокопьев не прочь был бы побеседовать с Н.Д. Уместновой. Попросил приемщицу, если Уместнова придет, вызвать его для разговора.
Заказчица появилась через день. Прокопьев спустился к ней и понял, что беспокойство или волнение, вызванные заявкой, не были лишними. Уместнова оказалась той самой девицей Ниной, представленной ему в закусочной в Камергерском Николаем Софроновичем Агалаковым, завлекшим его в беседу о Тайницкой башне.
– У вас есть какие-то вопросы ко мне? - поинтересовалась Уместнова.
– Сергей Максимович, - представился Прокопьев. - А вы…
– Нина Дементьевна… Просто Нина…
– Очень приятно, - сказал Прокопьев. - Всегда полезно выслушать пожелания заказчиков. К тому же табурет ваш своеобразный, не укладывается в нашу тарифную сетку, и следует уточнить оплату починки.
– Какие цены будут назначены, - сказала Нина Дементьевна, - такие будут уплачены деньги. Проблем нет. А если вам интересны истории табакерки и табурета, могу о них рассказать.
– Интересны, - сказал Прокопьев.
– Но здесь неуютно, а на бульварах сейчас хорошо.
– Что ж, - кивнул Прокопьев, - можно и на бульваре.
День был светлый, безветренный, чрезвычайно благоприятный для жизни. Владелица табурета и табакерки выглядела прекрасно, джинсы обтягивали все, что надо, да и зеленая кофта ничего не скрывала, напротив, подчеркивала все округлости и возвышения. Прохожие мужики на Нину Дементьевну оглядывались.
За Сретенскими воротами на спуске от дома Демьяна Бедного к Рождественскому монастырю было указано на скамейку. Присели.
– И никакого подвоха вы не ощущаете? - спросила Нина.
– Какого подвоха? - удивился Прокопьев.
– Нет. Я так, - сказала Нина. - Никакого подвоха и нет. Я иногда болтаю, что ни попадя. Мне иногда хочется задирать собеседника. Вот и вас сейчас. Вы ведь меня узнали?
В свой приход с Агалаковым, в визитной карточке названным держателем домов и галер и действительным членом Венецианских академий, в закусочную Нина Дементьевна была в каскетке. Нынче же ее голову украшала красная фетровая кепка с наушниками.
– Конечно, я узнал вас, - сказал Прокопьев. - Тогда в Камергерском вашим спутником был сделан намек, будто вы знаете о чем-то существенном во мне. А теперь вы написали заявку на мое имя.
– В свое время. В свое время я вам открою, - торопливо заговорила Нина. - Вы хотели узнать историю табуретки. И почему мне захотелось привести ее в порядок. Ничего странного в этом нет. Но нет и ничего возвышенного. Обычная семейная история. Прадед, конюх, между прочим, по профессии, смастерил для своего любимого сынишки, то есть моего деда. Если познакомимся поближе и заинтересуетесь, покажу фотографии. Ну и так далее. Все детишки нашей семьи посидели на этой табуретке. В том числе и я, извините за подробности. Может, вы сейчас представите картину, и я вам стану неприятной. И в калечении ее, в выламывании стеклышек я приняла участие. Теперь мне стало стыдно. Нет, детей у меня нет. Увы. Но я намерена их иметь. От порядочного человека. А мне уже двадцать четыре.
При этих словах рассказчица сняла кепку, и прямые светлые волосы упали на ее плечи, стекли на спину.
– Яркое вы создание, - искренне сказал Прокопьев. - И как вы за несколько месяцев из… простите… несчастной замарашки, явной на вид неудачницы, превратились в создание цветущее? Золушкина история, может быть?
– Я вас не понимаю, - нахмурилась Нина.
– Ну как же, - сказал Прокопьев. - Это ведь вы как-то в Камергерском подсели к нам за столик, выслушали телефонный выговор и разрыдались.
– Вы что-то путаете, Сергей Максимович, - глаза Нины стали не только сердитыми, но чуть ли не злыми. - Да и разговор-то мы завели о табурете. Теперь о табакерке…
«А ведь она животное хищное…» - пришло в голову Прокопьеву.
– Табакерка - не семейная. Происхождение ее мне неизвестно. Подарок ухажера. Да, случаются ухажеры, Сергей Максимович, случаются. Этот был шальной. Подарок его - необдуманный и непрактичный. Как к нему попала табакерка, не знаю. Может, где-то и украл. Один из знакомых сказал, надо восстановить в ней музыку, тогда ее купят антиквары. Он не ошибался?
– Не ошибался, - сказал Прокопьев. - Вам неизвестно, какую мелодию играла табакерка?
– Нет. Починить ее можно?
– Попробую. Звучание в ней было короткое. Может, минута. Попробую устроить что-нибудь позанятнее… Но это вам и впрямь нужно? Действительно ли вам приспичило чинить две ваши вещи или вами двигали какие-либо причины, чтобы обратиться именно ко мне?
– Я вас опять не понимаю, - сердито сказала Нина.
– А я не понимаю, - сказал Прокопьев, - отчего вы отказываетесь от себя самой, рыдавшей тогда в Камергерском.
– А вы, выходит, человек - назойливый и бестактный.
– То есть вы или кто-то другой, интересуясь зачем-то мной, предположили, что я человек простодушный, мечтательный…
– Робкого десятка… - произнесла Нина. И тут же спохватилась, сообразив, что открыла запретное и уж вовсе не обязательное для ушей Прокопьева. - Да я шучу, шучу, Сергей Максимович! Шучу!
– Нина, - сказал Прокопьев, - отсюда до Камергерского минут десять, ну двенадцать ходу. Давайте-ка отправимся туда.
– Зачем?
– Я вам покажу столик, за которым мы тогда сидели, мы присядем, и попробуйте тогда отказаться от себя прошлой.
– А если я не пойду? - Нина продолжала улыбаться, и теперь ее улыбка была улыбкой соблазнительницы, уверенной в том, что сумеет подчинить себе строптивого кавалера.
– Если вы не пойдете, - сказал Прокопьев, - я посчитаю, что вы мне по каким-то причинам лжете.
– Извините, Сергей Максимович, но вы мне уже грубите. Или даже оскорбляете меня. Если бы я была мужчиной…
– Мужчиной вам ни в коем случае быть не надо. И я не желал вас оскорбить. Я хотел лишь получить ваши объяснения, для меня важные.
– Ну хорошо, - сказала Нина, - пойдемте.
Она встала, вернула кепку на место, не подобрав в нее волосы, и подхватила Прокопьева под руку. И они, будто милые приятели, стали спускаться под липами к Трубной площади, чтобы потом Неглинной, а затем переулками выйти на Петровку и на Дмитровку. Нина щебетала, улыбалась, заглядывала в глаза Прокопьеву, так и шли - «то ли муж с женой, то ли брат с сестрой, добрый молодец с красной девицей». «Завораживает она меня, что ли? - думал Прокопьев. - Получается это у нее, получается…» Зачем он пожелал вести Нину в Камергерский, зачем он спускался к приемщицам, даже и не зная тогда, что Н.Д. Уместнова и есть та самая Нина? Во что-то он втягивался, возможно, в совершенно ему невыгодное, но втягивался, будто бы по своему желанию и даже с дерзостью. Впрочем, сейчас ему было уютно с Ниной, в тепле ее доброжелательности никаких угроз он не чувствовал. В церемониальных отношениях с женщинами Прокопьев бывал неловок, даже неуклюж, и в безвинных прогулках старался выявить свою самостоятельность, теперь же прихваченный властной рукой дамы, из ее слов выходило, что им обвороженной, раздражений не испытывал. Благолепие какое-то…
В Камергерском, в закусочной хозяйничали кассирша Людмила Васильевна и буфетчица Даша.
Тот самый столик не был занят. В памятный день соседом Прокопьева был книжный челнок Фридрих Малоротов, он же Средиземноморский, он же Конфитюр. Прокопьев не возражал бы, если бы и теперь Фридрих оказался за столиком соседом-свидетелем. Но впрочем, и пустой столик был хорош.
– Я, значит, сидел здесь, - сказал Прокопьев, Нина курила, - а вы подошли с соком и беконом. У вас были очень плохие, даже жалкие волосы, не обижайтесь, тем более, если все это не о вас, и одеты вы были чрезвычайно бедно, невзрачно. Но главное - волосы. Нынче о неблагополучии человека можно судить по жалкости волос и прически. К тому же очевидно, что Нина… то есть не вы, а та Нина была рабски от кого-то зависима. Она молча сидела вот здесь, выслушала чей-то выговор по телефону и разревелась…
– Да это была я, - тихо произнесла Нина. - Но отчего вы держите в голове прошлый случай? Не оттого ли, что я жалкая, замарашка, высказала вам тогда чуть ли не с брезгливостью: «Ну и помалкивайте себе, Прокопьев Сергей. Уж кому-кому, но не вам лезть в мои дела!»