Страница:
Не сразу, но ко мне пришло ощущение: в самой ли книге, в пометах ли Альбетова (понятно, что не в словах о прельстительном обмане враждебных сил или о гибельном водовороте) было упрятано нечто такое, что в обиходе называется эффектом двадцать пятого кадра. Мне стало не по себе. Во мне самом заныли мрачные предчувствия. Я отложил книгу. И пообещал более ее в руки не брать.
Мельникову звонить надобности не было. Звонил он мне сам чуть ли не каждый день. Вполне в соответствии с моими предположениями о сверхзадаче. С разговорами о номинациях П. Фрегаты, деликатными, надо сказать, с деликатными же, отчасти ироническими сообщениями о новых газетных толкованиях загадочной повести «Похмелье в декабре». Про грядущие московские завихрения не произносил ни слова.
Я же в ответ бормотал невнятно: да, да, прочитал, именно прочитал, а не просмотрел, перевариваю, вот-вот начну перечитывать, чтобы оценить еще более основательно и не сгоряча и сам текст, и пометы Альбетова. Однажды не выдержал и спросил:
– А где нынче Альбетов? И нельзя ли встретиться с ним?
– А зачем? - Мельников, похоже, растерялся.
Я и сам не знал толком, зачем мне вдруг захотелось побеседовать с Альбетовым. Да и вообще вступить с ним в общение. Зачем он мне и впрямь?
– Мне не слишком ясна система его помет в книге, - сказал я. - И смысл не всех его подчеркиваний я понял.
– Профессор, но ведь я… ведь мы с Иоанной и желали узнать, какое впечатление на вас произведет текст и без подсказок Альбетова.
– Извините, Александр Михайлович, - выразил я свое недоумение. - Вы просили сверить мои ощущения именно с пометами Альбетова. Вам хоть он объяснил, что значат его змейки и крюки и почему им подчеркнут какой-то, скажем, Сальвадор? Похоже, вы намерены уберечь Альбетова от меня. У вас как бы монополия на него, так я понимаю?
– Не у меня! Не у меня! - заспешил Мельников. - Вовсе не у меня!
Я полагал, что сейчас же услышу известное - «это не телефонный разговор», но нет, Мельников был отважен:
– Ему нельзя. Он обязан находиться в уединении. Где он сейчас, мне неизвестно.
На этом наше собеседование прекратилось. То есть под конец Мельников не забыл произнести слова о номинации, о толкователях газетных, опять в насмешливом, ерническом даже тоне, как бы давая понять (в который раз!), что они с Паллад Фрегатой в небесах над коммерческой суетой, над всеми этими тусовочными премиями, над букеровскими мутациями и так далее, главное, что грозит извержением тревога, и надо поставить в известность Щель.
И все-таки завел меня будоражный Александр Михайлович Мельников. После камергерского сеанса не слишком волновало меня земное протекание судьбы Севы Альбетова. Застрелили-зарезали ли его на приватной квартире на задах бывшей Закусочной, захоронили ли его останки в таинственном прованском (или провансальском? Но тут неделикатно приходил в голову майонез) либо даже гасконском склепе, ожил ли он, купил ли кита, разговаривал ли с ним и какие удобства имел на спине кита, встретился ли по дороге в Москву с самим Коэльо и куда он пропал на станции Красноуфимск, было для меня телевизионной нереальностью. Мало ли диковины или чепухи наблюдаем мы на холодных стеклах, все они никак не касаются наших житейских интересов и существуют некими фантомами в бескрайнем от нас отдалении. Ну слышал я слова Альбетова о запахах девственниц, ну видел его творческие страдания в Камергерском. И что? Даже если ему и открылась тайна исчезновения дома номер три, здание это так и не вернулось из отсутствия. И самого Альбетова, возможно, утянуло за собой.
Однако выходит, что не утянуло.
Оставалось обратиться к столичным легендам последних дней. И к сведениям людей осведомленных, каких в Москве - каждый третий. Не считая дворников. И футбольных фанатов. Именно от одного из фанатов я узнал, что плетется очередной мировой заговор против народной команды «Спартак», и что Сева Альбетов в этом плетении - в числе самых гнусных пауков. Что Альбетов прибыл в Охотск ни на каком не ките, а на капитане «Спартака» Титове, истинном ките европейского и тихоокеанского футбола, из-за чего Титов получил перелом челюсти и на три недели выбыл из календарных игр. Но это ладно, это - фанаты, им и конная милиция не помешает свободно мыслить и выражаться. А вот в кругу коллекционеров ходила смутная легенда о неприязни к Севе Альбетову отдельных антикваров и их отдельных покупателей. Тем более что к антиквариату наблюдалась нынче явная оголтелость со стороны новых русских, их жен и их подруг, обиженных достижениями культуры. Мол, Альбетов, пользуясь своим мировым авторитетом, позволял себе «химичить» в атрибуциях, правда, не часто, всего в двух-трех случаях.
В рассуждении, отчего Альбетов нигде не виден, почти все сходились во мнении: так надо. Тут и Государственная комиссия выяснения отсутствия дома номер три по Камергерскому переулку не видна и не слышна, будто бы ее нет, а она есть, штаны не просиживает, а то, что ее будто бы нет, так это - в интересах следствия.
Бродили по Москве слухи, из каких и складывается городская легенда, о неких точечных ударах. Некоторые добавляли с пафосной красивостью: а именно о точечных ударах судьбы. Якобы вот и Альбетова уберегают, как некую алмазную ценность, от точечных ударов юдоли земной. Но подобная мысль мало кому казалась убедительной. В ходу было выражение «точечные удары Лужкова», оно в особенности поддерживалось сообществом «Москва, которую мы потеряли». По их мнению, и впрямь точечные архитектурные постройки в центре Москвы были безобразные, радость они приносили лишь чиновникам-мздоимцам, земли раздававшим. Да и не одни постройки имелись в виду. К точечным ударам по москвичам относили и закрытие «Ямы» в Столешниковом переулке, и закусочной в Камергерском. И прочее. Но теперь обсуждались и точечные удары странствующей бочки. Как случившиеся (дом номер три по Камергерскому, лжефлигель дворца Шереметьевых в Газетном), так и ожидаемые, в частности, предсказанные искусствоведом П. Нечухаевым. В какой роли выступала бочка, московским жителям ясно пока не было. То ли, действительно, по глупости тыркалась в столичном небе, пытаясь отыскать для себя место пребывания. То ли она дурачилась, вырвавшись в воздушные пространства и резвилась после многолетнего заточения в среднекисловском подвале (кстати, дом с подвалом и своими квартирами Квашнин прикупил, и надо было бы узнать у известного мне дворника Макса-Максуда Юлдашева, как у него дела), а после кувырканий могла позволить себе планирующие полеты над московскими достопримечательностями (якобы ее видели зависшей над волхонским складом купеческих портретов художника Шилова). Но иные не исключали, что бочка не такая уж и безобидная, кувыркания кувырканиями, но она способна и на серьезные, даже нервические действия, ко всему прочему - загадочных свойств, которые не может исследовать даже уважаемая Государственная комиссия.
А вот Сева Альбетов все понял и затаился. Или его и впрямь уберегают в потайном месте. В бункере вблизи зоопарка.
Но Мельников-то, Александр Михайлович, встречался с Альбетовым. Встречался. Я верил ему. И не у Мельникова ли и было теперь то самое потайное место? Не у него ли (на квартире или на даче) и коротал свои московские досуги недоступный обществу Сева Альбетов? Встретив Мельникова в коридоре ГИТИСа, я высказал Александру Михайловичу свои соображения. Мельников растерялся. Ему хотелось и важность на себя напустить: да, мол, он кое-что знает, но не имеет права хоть и капельку доверенной ему стратегической тайны выпустить из себя. Но и вечная его потребность, коли можно, хвастануть, дала о себе знать. Ко всему прочему я был для него человек выгодный (хотя бы в случае с номинацией П. Фрегаты), и Мельников признался, что да, встречи с Альбетовым у него происходят. Но свести меня с Севой он не может. Ну и ладно, сказал я. Вы передайте ему вопросы, объясните, что я человек любопытствующий, ну и все такое прочее…
Вопросы мои были короткие. Два слова о бочке, в чем ее суть, без всякой связи с пропажей дома номер три. Где нынче буфетчица Даша из Камергерского и где некий Агалаков, Николай Софронович, попросивший меня месяц назад написать эссе для журнала «Кабриолет» и более мне не звонивший? Выиграет ли «Барселона» в этом году Лигу чемпионов? Помогает ли отвар из травы чабрец от звуков передачи «Кривое зеркало»? Каковы были коммунальные условия проживания на спине кита? Правда ли, что богатей и державный благодетель Суслопаров перекупит у Квашнина Щель в Камергерском переулке? Вот, пожалуй, и все.
Через день вечером Мельников отыскал меня в никитской «Рюмочной» взъерошенно-взволнованный.
– Что вы наделали с Альбетовым, что вы наделали!
– А что? - удивился я.
– Выслушав ваши вопросы, он в обморок упал. Почти что. Дрожь его била, пока я не налил ему коньяку!
Но оказалось, что не все вопросы вызвали дрожь Альбетова. Поначалу он выслушивал их спокойно, поедал бисквитный торт. Иногда и улыбался. Про суть бочки он не знает, а если б знал, то не сказал бы. Буфетчица Даша жива, но в темнице и дела ее плохи. Агалаков Николай Софронович из журнала «Кабриолет» тоже жив и рядом. Рядом не с нами, уточнил Мельников, а с буфетчицей Дашей. Да, конечно, это удивительно. Но мало ли что. Далее. «Барселона» Лигу чемпионов не выиграет. От звуков «Кривого зеркала» не поможет не только отвар чабреца, но и отвар верблюжьей колючки. Условия плавания на ките были самые комфортные, как на спине млекопитающего, так и в чреве его, но разглашать подробности путешествия не позволяют навигационные тайны. Однако когда дело дошло до богатея и благодетеля Суслопарова, сообщил Мельников, тут-то и начались вскрики Альбетова и его дрожь. Чем была вызвана чуть ли не истерика Альбетова, Мельников объяснить не брался. Уходя, уже с порога, Альбетов выкрикнул:
– Бочка - это перст указующий! А Щель - без дна, и в нее еще кто-то провалится!
– Возможно, он хотел назвать Суслопарова, - сказал Мельников. - Но не назвал. Вот такие пироги.
А из кухни повариха Света принесла только что испеченные пироги с яблоками и ливером, и мы их с Мельниковым заказали.
53
Мельникову звонить надобности не было. Звонил он мне сам чуть ли не каждый день. Вполне в соответствии с моими предположениями о сверхзадаче. С разговорами о номинациях П. Фрегаты, деликатными, надо сказать, с деликатными же, отчасти ироническими сообщениями о новых газетных толкованиях загадочной повести «Похмелье в декабре». Про грядущие московские завихрения не произносил ни слова.
Я же в ответ бормотал невнятно: да, да, прочитал, именно прочитал, а не просмотрел, перевариваю, вот-вот начну перечитывать, чтобы оценить еще более основательно и не сгоряча и сам текст, и пометы Альбетова. Однажды не выдержал и спросил:
– А где нынче Альбетов? И нельзя ли встретиться с ним?
– А зачем? - Мельников, похоже, растерялся.
Я и сам не знал толком, зачем мне вдруг захотелось побеседовать с Альбетовым. Да и вообще вступить с ним в общение. Зачем он мне и впрямь?
– Мне не слишком ясна система его помет в книге, - сказал я. - И смысл не всех его подчеркиваний я понял.
– Профессор, но ведь я… ведь мы с Иоанной и желали узнать, какое впечатление на вас произведет текст и без подсказок Альбетова.
– Извините, Александр Михайлович, - выразил я свое недоумение. - Вы просили сверить мои ощущения именно с пометами Альбетова. Вам хоть он объяснил, что значат его змейки и крюки и почему им подчеркнут какой-то, скажем, Сальвадор? Похоже, вы намерены уберечь Альбетова от меня. У вас как бы монополия на него, так я понимаю?
– Не у меня! Не у меня! - заспешил Мельников. - Вовсе не у меня!
Я полагал, что сейчас же услышу известное - «это не телефонный разговор», но нет, Мельников был отважен:
– Ему нельзя. Он обязан находиться в уединении. Где он сейчас, мне неизвестно.
На этом наше собеседование прекратилось. То есть под конец Мельников не забыл произнести слова о номинации, о толкователях газетных, опять в насмешливом, ерническом даже тоне, как бы давая понять (в который раз!), что они с Паллад Фрегатой в небесах над коммерческой суетой, над всеми этими тусовочными премиями, над букеровскими мутациями и так далее, главное, что грозит извержением тревога, и надо поставить в известность Щель.
И все-таки завел меня будоражный Александр Михайлович Мельников. После камергерского сеанса не слишком волновало меня земное протекание судьбы Севы Альбетова. Застрелили-зарезали ли его на приватной квартире на задах бывшей Закусочной, захоронили ли его останки в таинственном прованском (или провансальском? Но тут неделикатно приходил в голову майонез) либо даже гасконском склепе, ожил ли он, купил ли кита, разговаривал ли с ним и какие удобства имел на спине кита, встретился ли по дороге в Москву с самим Коэльо и куда он пропал на станции Красноуфимск, было для меня телевизионной нереальностью. Мало ли диковины или чепухи наблюдаем мы на холодных стеклах, все они никак не касаются наших житейских интересов и существуют некими фантомами в бескрайнем от нас отдалении. Ну слышал я слова Альбетова о запахах девственниц, ну видел его творческие страдания в Камергерском. И что? Даже если ему и открылась тайна исчезновения дома номер три, здание это так и не вернулось из отсутствия. И самого Альбетова, возможно, утянуло за собой.
Однако выходит, что не утянуло.
Оставалось обратиться к столичным легендам последних дней. И к сведениям людей осведомленных, каких в Москве - каждый третий. Не считая дворников. И футбольных фанатов. Именно от одного из фанатов я узнал, что плетется очередной мировой заговор против народной команды «Спартак», и что Сева Альбетов в этом плетении - в числе самых гнусных пауков. Что Альбетов прибыл в Охотск ни на каком не ките, а на капитане «Спартака» Титове, истинном ките европейского и тихоокеанского футбола, из-за чего Титов получил перелом челюсти и на три недели выбыл из календарных игр. Но это ладно, это - фанаты, им и конная милиция не помешает свободно мыслить и выражаться. А вот в кругу коллекционеров ходила смутная легенда о неприязни к Севе Альбетову отдельных антикваров и их отдельных покупателей. Тем более что к антиквариату наблюдалась нынче явная оголтелость со стороны новых русских, их жен и их подруг, обиженных достижениями культуры. Мол, Альбетов, пользуясь своим мировым авторитетом, позволял себе «химичить» в атрибуциях, правда, не часто, всего в двух-трех случаях.
В рассуждении, отчего Альбетов нигде не виден, почти все сходились во мнении: так надо. Тут и Государственная комиссия выяснения отсутствия дома номер три по Камергерскому переулку не видна и не слышна, будто бы ее нет, а она есть, штаны не просиживает, а то, что ее будто бы нет, так это - в интересах следствия.
Бродили по Москве слухи, из каких и складывается городская легенда, о неких точечных ударах. Некоторые добавляли с пафосной красивостью: а именно о точечных ударах судьбы. Якобы вот и Альбетова уберегают, как некую алмазную ценность, от точечных ударов юдоли земной. Но подобная мысль мало кому казалась убедительной. В ходу было выражение «точечные удары Лужкова», оно в особенности поддерживалось сообществом «Москва, которую мы потеряли». По их мнению, и впрямь точечные архитектурные постройки в центре Москвы были безобразные, радость они приносили лишь чиновникам-мздоимцам, земли раздававшим. Да и не одни постройки имелись в виду. К точечным ударам по москвичам относили и закрытие «Ямы» в Столешниковом переулке, и закусочной в Камергерском. И прочее. Но теперь обсуждались и точечные удары странствующей бочки. Как случившиеся (дом номер три по Камергерскому, лжефлигель дворца Шереметьевых в Газетном), так и ожидаемые, в частности, предсказанные искусствоведом П. Нечухаевым. В какой роли выступала бочка, московским жителям ясно пока не было. То ли, действительно, по глупости тыркалась в столичном небе, пытаясь отыскать для себя место пребывания. То ли она дурачилась, вырвавшись в воздушные пространства и резвилась после многолетнего заточения в среднекисловском подвале (кстати, дом с подвалом и своими квартирами Квашнин прикупил, и надо было бы узнать у известного мне дворника Макса-Максуда Юлдашева, как у него дела), а после кувырканий могла позволить себе планирующие полеты над московскими достопримечательностями (якобы ее видели зависшей над волхонским складом купеческих портретов художника Шилова). Но иные не исключали, что бочка не такая уж и безобидная, кувыркания кувырканиями, но она способна и на серьезные, даже нервические действия, ко всему прочему - загадочных свойств, которые не может исследовать даже уважаемая Государственная комиссия.
А вот Сева Альбетов все понял и затаился. Или его и впрямь уберегают в потайном месте. В бункере вблизи зоопарка.
Но Мельников-то, Александр Михайлович, встречался с Альбетовым. Встречался. Я верил ему. И не у Мельникова ли и было теперь то самое потайное место? Не у него ли (на квартире или на даче) и коротал свои московские досуги недоступный обществу Сева Альбетов? Встретив Мельникова в коридоре ГИТИСа, я высказал Александру Михайловичу свои соображения. Мельников растерялся. Ему хотелось и важность на себя напустить: да, мол, он кое-что знает, но не имеет права хоть и капельку доверенной ему стратегической тайны выпустить из себя. Но и вечная его потребность, коли можно, хвастануть, дала о себе знать. Ко всему прочему я был для него человек выгодный (хотя бы в случае с номинацией П. Фрегаты), и Мельников признался, что да, встречи с Альбетовым у него происходят. Но свести меня с Севой он не может. Ну и ладно, сказал я. Вы передайте ему вопросы, объясните, что я человек любопытствующий, ну и все такое прочее…
Вопросы мои были короткие. Два слова о бочке, в чем ее суть, без всякой связи с пропажей дома номер три. Где нынче буфетчица Даша из Камергерского и где некий Агалаков, Николай Софронович, попросивший меня месяц назад написать эссе для журнала «Кабриолет» и более мне не звонивший? Выиграет ли «Барселона» в этом году Лигу чемпионов? Помогает ли отвар из травы чабрец от звуков передачи «Кривое зеркало»? Каковы были коммунальные условия проживания на спине кита? Правда ли, что богатей и державный благодетель Суслопаров перекупит у Квашнина Щель в Камергерском переулке? Вот, пожалуй, и все.
Через день вечером Мельников отыскал меня в никитской «Рюмочной» взъерошенно-взволнованный.
– Что вы наделали с Альбетовым, что вы наделали!
– А что? - удивился я.
– Выслушав ваши вопросы, он в обморок упал. Почти что. Дрожь его била, пока я не налил ему коньяку!
Но оказалось, что не все вопросы вызвали дрожь Альбетова. Поначалу он выслушивал их спокойно, поедал бисквитный торт. Иногда и улыбался. Про суть бочки он не знает, а если б знал, то не сказал бы. Буфетчица Даша жива, но в темнице и дела ее плохи. Агалаков Николай Софронович из журнала «Кабриолет» тоже жив и рядом. Рядом не с нами, уточнил Мельников, а с буфетчицей Дашей. Да, конечно, это удивительно. Но мало ли что. Далее. «Барселона» Лигу чемпионов не выиграет. От звуков «Кривого зеркала» не поможет не только отвар чабреца, но и отвар верблюжьей колючки. Условия плавания на ките были самые комфортные, как на спине млекопитающего, так и в чреве его, но разглашать подробности путешествия не позволяют навигационные тайны. Однако когда дело дошло до богатея и благодетеля Суслопарова, сообщил Мельников, тут-то и начались вскрики Альбетова и его дрожь. Чем была вызвана чуть ли не истерика Альбетова, Мельников объяснить не брался. Уходя, уже с порога, Альбетов выкрикнул:
– Бочка - это перст указующий! А Щель - без дна, и в нее еще кто-то провалится!
– Возможно, он хотел назвать Суслопарова, - сказал Мельников. - Но не назвал. Вот такие пироги.
А из кухни повариха Света принесла только что испеченные пироги с яблоками и ливером, и мы их с Мельниковым заказали.
53
Даше было тошно.
Единственной радостью в ее нынешней жизни стало теперь оконце. И не оконце даже, а будто бы амбразура. Протяженное, в полметра длиной, сантиметров в десять ростом, отверстие в стене, закрытое по всей вероятности пуленепробиваемым стеклом. Сегодня сквозь оконце-амбразуру было видно, как из фуры дальнобойщиков люди в синих комбинезонах сгружали на поле перед Дашиным затвором камни. Сгружали осторожно, словно имели дело с мраморными изваяниями, а не с вовсе ничего не стоящими каменюками. Вчера с поля убрали снег, желтенькая примятая трава открылась, в мороженную землю вбивали острые палки, шнуры разметок протянулись от колышка к колышку. Глядеть в оконце-амбразуру можно было, положив руки на спинку дивана, позу Даша приняла приятно-удобную и от нечего делать начала считать камни.
Закурлыкал сигнал, схожий с вокзально-аэропортовскими звуками, отвлек Дашу от наблюдений.
Отъехала дверь из гостиной в спальню, и Щупачиха в переднике и с наколкой официантки ввезла на столике горячие (пар!) и прочие обязательные блюда.
– Леди-миледи-госпожа! - обратилась Щупачиха к Даше. - Ланч. Кушать подано.
Не дожидаясь Дашиных слов, удалилась из комнаты, дверь с еле слышным шипением затворила темницу.
Даша не помнила, как на самом деле зовут Щупачиху. Здесь Щупачихой ее называл Генерал, и никаких других вариантов имени крутой бабы Даше предложено не было. В давний дождливый вечер, когда Даша, поддавшись уговорам херсонской подружки Рогнеды, по дурости и в кураже, оказалась в Газетном переулке у телеграфа в витринном строю девочек с Тверской, эту бабу в рыжем парике называли и по-иному. Тогда она, решив проверить упругость Дашиных грудей, схватила пальцами ее правый сосок, сжала его, вызвав Дашино несогласие, удар носком туфли в пах обидчицы, а затем и Дашин побег к свету Тверской мимо свирепого Генерала.
Ну Щупачиха и Щупачиха. Генерал знает, как кого называть.
Щупачиха и Генерал бдели на посту за стеной, и по причине надежности наблюдения, хотя и видеокамеры здесь, наверняка, имелись, все Дашины перемещения были слышны ее стражам. Но и она была вынуждена выслушивать их перебранки, звуки их нередких занятий любовью (возможно, дразнили) и всякий их пустой треп.
Отобедав (суп куриный, зразы с гречкой, компот), Даша нажала на кнопку вызова. Щупачиха все еще с наколкой официантки, но уже без передника, столик увезла с некими даже зигзагами, хватила, небось, ликеру или водки.
Поначалу, после привоза Даши в узилище («Какое узилище! - хохотал Генерал. Это - твое Монрепо! Твой Монплезир!» Он был начитанный.), Щупачиха пыталась ее бить. Генерал ручищи в ход не пускал. Бандерша была здоровенная, в сто килограммов, и конечно, не могла простить Даше удар в пах в Газетном переулке. Но и Даша была не из хлипких. После одурманившего ее укола или снадобья она скоро пришла в себя, разозлилась, буянила, отказывалась от еды, на мат Щупачихи отвечала матом, ей вроде бы не свойственным, и потихоньку стала соображать, кто она, в каком статусе в этом узилище, в этом Монрепо и Монплезире. В первый же день она потребовала отвести ее в туалет. «Вот тебе горшок, - рассмеялась Щупачиха. - Вон там, за ширмой, под рукомойником дыра в полу, туда все и сольешь. Госпожа нашлась!» За ширму Даша не пошла, и к ее удивлению, с руганью, с угрозами Щупачиха потащила горшок в сортир за гостиной. А из последовавших действий Щупачихи и Генерала Даша поняла, что она тут и впрямь госпожа, пусть даже и госпожа Тараканова, а они - прислуга, стюард и стюардесса, хотя, конечно, и со строжайшими полномочиями сторожей. В туалет и в душевую Генерал провожал ее вежливо-молчаливый, но с бейсбольной битой в руке.
Буянить и искать немедленные способы вырваться из узилища на время Даша себе запретила, посчитав, что полезнее быть, хотя бы во внешних проявлениях, благоразумной и терпеливой и выяснить точно, чья она пленница и по какой причине. Возникали совершенно очевидные соображения, но она их пока отметала.
Ее комната и гостиная по соседству (сквозь нее Дашу конвоировали к благам санитарии и гигиены) были из тех, какие можно увидеть на страницах гламурных изданий. В них в разных видах и позах звезды всякого бизнеса радовали своих почитателей. Щупачиха с восхищением, но и в сердцах, произнесла: «Мебель не хуже, чем у самого Бори Моисеева. На картинках». (При слове «мебель» Даше сразу же вспомнился пружинных дел мастер, впрочем, она о нем и не забывала, но где он теперь и чем он может ей помочь?…) В первые дни комната Даши с долей условности напоминала темницу. Что-то случилось с освещением, и Щупачиха приволокла для своих, видимо, нужд издыхающую керосиновую лампу. Но потом дали свет, вспыхнула люстра - и какие уж тут темницы! А мебель, в особенности мягкая, стояла в комнате, как и в гостиной, сразу же восхитившая Дашу. Такая мебель не могла присниться ей даже и в сладчайших снах! Да и пленница ли она?
Пленница, тут же было дадено ей понять.
– А мебель-то от Верже. Заказывали в Милане, - сообщил Генерал. Был не только начитанный, но и осведомленный, вел Дашу в каземат из душа, почесывал битой спину между лопатками, то ли засиделся, то ли был укушен насекомым.
Злить сторожей высокомерием госпожи не было резону, и Даша допускала ехидства Щупачихи и грубые шутки Генерала, пусть снимают ими свое раздражение. Однажды, прикинувшись уж совсем простушкой, она, будучи с визитом в гостиной, выразила восхищение обстановкой и словно бы подумала вслух: «Зачем меня-то надо было привозить в такие хоромы?» «А ты сказки в детстве читала? - опросила Щупачиха. - Книжечку такую с картинками не помнишь? "Аленький цветок"?» «Да ей, небось, по душе какие-нибудь "Алые паруса"!» - рассмеялся Генерал. «Моря здесь нет, - сказала Щупачиха. - Никакой пароход сюда не дойдет». «Здрасте! - сказал Генерал. - А река. По весне лед сойдет, теплый ветер подует, и явится под наши окна яхта с алыми тряпками!» Теперь рассмеялась и Щупачиха.
Это был самый продолжительный разговор, какой Даше удалось провести со сторожами. Скорее всего его дозволили и дали ему направление.
А потом возникло оконце-амбразура, будто сдвинули на улице металлический ставень, и Даше открылся Божий свет.
Никакой реки она не увидела. Снежное поле было перед оконцем и все. Впрочем, вскоре Даша высмотрела метрах в ста впереди невысокую ограду и беседку, шесть белых колонн и над ними купол. Даша прогуливалась по тропинкам Марфинской усадьбы, была на экскурсии в Архангельском, знала, что беседка называется ротондой, ограда - балюстрадой, а вот пространство перед зданием выпало из памяти, то ли парадным двором звалось оно, то ли еще как-то. Для Даши оно стало теперь полем. Но за балюстрадой, наверняка, мог быть спуск с каменной лестницей, и этот спуск скорее всего должен был бы привести к воде. К реке. К той самой, по какой, по мнению осведомленного Генерала, по весне и могла приплыть яхта с алыми тряпками.
Ей, Даше, стало быть, следовало ждать весны?
Блажь! Блажь! Блажь и глупость! За дурочку, что ли, ее принимали, способную поверить в сказки с добродетельными чудовищами и капитанами Греями? Но кому нужны были теперь дурочки?
Но ведь блажью была и затея неизвестного забавника с заточением ее, Даши, в меблированных помещениях, в терему ли высоком или в секретном бункере, неважно где! Рано или поздно найдутся всему разъяснения скорее всего печальные или даже безобразные. А потому надо терпеть и ждать. Хорошо хоть пока не морят голодом, не морозят и не пытают, как в ходовых сериалах (а в комнате Даши в стене при ее желаниях вспыхивал и экран телевизора, правда, всего с двумя тарелочными каналами, одним «НТВ-спорт» с показом футбольных матчей исключительно португальского чемпионата, другим - «Динамит», на этом давали как раз сериалы с потерями памяти, пропажами ребенков и чудесным их обретением, со стрельбой и пытками в застенках заложников или просто людей непокорных и несговорчивых).
Открывшееся оконце-амбразура (Даша понимала, что это - неспроста, а по чьему-то намерению) стало для нее интереснее тарелочных каналов.
Поначалу ее занимали движения людей, видимо, из охраны и обслуги, жизнь и суета птиц, чаще всего мелких, голуби и вороны появлялись здесь редко, зато суетились, дрались из-за крошек пташки малые, синички и воробьи, снегирь пожаловал лишь однажды. Естественно, у Даши возникало желание подкормить оголодавших пернатых, хлеба им накрошить или зерен подбросить. Но увы, увы…
И вот теперь фура дальнобойщиков привезла камни. Расставляли их до сумерек, словно бы совершая некое магическое действо. До того важны были перемещения и жесты людей в синих комбинезонах. Лица их были Даше незнакомы. Мысли о бункере или о подвальном этаже терема приходили к Даше оттого, что оконце-амбразура находилось почти над землей. Люди и некоторые камни даже возвышались над Дашиными глазами, и их удобно было рассматривать. Не обнаружив знакомых лиц, Даша внимательнее принялась разглядывать камни. Всего их встало на поле двадцать девять. Все они были сами по себе и вряд ли бы захотели затеять разговор между собой. Один из них напоминал пирамиду. Другой - каменную бабу, виденную Дашей в причерноморской степи, рядом с ее Скадовском, вроде бы она осталась от скифов. Третий, рыжий по цвету, состоял из трех шаров, и явно шары эти были созданы не рукой человека, а водой и ветром. Но были камни, к каким рука человека, вернее, инструменты его, по мнению Даши, наверняка, прикасались. На желтом боку одного из них, обтесанном и отполированном ради того, чтобы выявить фактуру камня, светились три малиновых глаза. Работники долго маялись с камнем и, наконец, повернули его так, что малиновые глаза уставились прямо в Дашины глаза, в Дашину душу. Ей стало не по себе. Она сползла со спинки дивана, уткнулась лицом в бархатную подушку и заревела. Потом она успокоилась, посчитав, что камни привезены вовсе не ради нее.
Среди работников появился новый персонаж. Он был в светлой дубленке и финской меховой шапке с козырьком и наушниками. Выглядел он несомненным руководителем расстановки и обустройства камней. Слов он произносил, видимо, немного и, возможно, был доволен осмотром. «Ба, да это же…» - сообразила Даша. Не сразу сообразила. Даже когда он пощипывал бородку, еще не признала его. А вот когда он встал возле одного из мелких камней (и мелкие камни все были «разнолицые»), сложил руки на груди, а голову откинул назад и принялся рассматривать произведение искусства, сообразила. Это был Агалаков, Николай Софронович, он заходил в закусочную в Камергерском вместе с миллионщиком Квашниным, он-то и присмотрел их закусочную, а позже в Дашином присутствии уговаривал пружинных дел мастера сотворить какой-то особенный тайник.
Так, так, так! Агалаков, Квашнин и пружинных дел мастер, Прокопьев Сергей Максимович, «зовите меня просто Сергей…» Вот ведь как все повернулось…
Дня три Даша в оконце не смотрела. Амбразуру забила подушками с двух диванов. Нажимала на кнопки пультов, сериалы с бандитами прекращала во время перестрелок, бразильско-марокканские страдания стали ей противны, умертвив нервные голоса комментаторов, тупо глядела на беготню черноволосых мужиков, гонявших мячи в Порту и в Лиссабоне. Плакала, тихо, почти беззвучно, чтобы Щупачиха и Генерал не услышали ее. В стенных шкафах висели дорогие наряды, недоступные Даше в прошлой жизни, были дни, когда Даша с удовольствием примеривала все, что ей предоставили, перед зеркалом крутилась, теперь же она надевала лишь черный скромненький тренировочный костюм, неизвестно каким макаром оказавшийся среди шелков, бархатов и кашемиров.
Иногда все же являлась блажная мысль: «А вдруг и впрямь, придет весна, сойдет с реки лед, подует теплый ветер…»
Нет, человек или люди, какие вызвали ее злоключения в Москве, Долбне и Марфине, никогда не смогут стать ей приятны. Даже если они сломят ее и вынудят принять их условия, ничего хорошего не выйдет ни для них, ни для нее. А то, что там и тут действовала одна команда, подтверждало присутствие в сторожке-гостиной Щупачихи и Генерала. Но неужели люди, придумавшие эту затею, не могли не понимать, что каверзой своей они ее расположения не вызовут? Или ее приволокли сюда и держат здесь ради каких-то совершенно разбойных целей? И им нужна не ее жизнь и не ее покорность, а ее погибель?
Она могла и удавиться. О чем думала в минуты отчаяния. Приспособлений в каземате хватало. Да и вилки с ножами сгодились бы для расчета с жизнью. Но вот какая странность, при всей мерзости своего положения Даше было интересно узнать: а что же с ней надумают делать дальше? Скорее всего надумают еще более мерзкое. И тем не менее… И очень важно было для Даши взглянуть в глаза пружинных дел мастеру и спросить его: «И ты с ними?» Очень важно! Ко всему прочему Даша верила в свою живучесть.
Подушки от оконца-амбразуры были отброшены. День стоял солнечный. В глаза Даше солнце не било, и она стала рассматривать камни, до того нынче здесь уместные, словно они проросли сквозь землю усадебного (бункерного) поля лет сто назад и сцепились корнями навечно. Три дня назад она посчитала, что камни привезли явно не ради нее. Теперь же была убеждена, что - и ради нее, и что камни не привезли, а они именно здесь и выросли, и никакой Агалаков Николай Софронович расстановкой их не распоряжался.
Даже люди в синих комбинезонах, явившиеся убирать снег, возможно, выпавший поутру, этих мыслей ее не отменили. Не отменило их и ворчание за стеной Щупачихи: «Надо же было тратить дикие деньги на такую мутотень и переть их сюда из самого Китая!» «Не считай чужие деньги, Анджелла! Их тебе не счесть!» - заявил Генерал. Стало быть, Щупачиху звали Анджеллой!
В те дни Щупачиха и Генерал удивлялись спокойствию Даши. А спокойствие и лад в ее душе возникали при созерцании камней. Для нее в поле перед оконцем-амбразурой то и дело создавались все новые и новые сочетания или комбинации каменных персонажей. Рыжий камень «Три шара» то бранился с соседом, малышом со шляпкой боровика, то забывал о нем и переглядывался с Пирамидой. Конечно, все это возникало в Дашином воображении, и она удивлялась самой себе: неужели она такая фантазерка? За стеной пыхтели и постанывали в эротических упражнениях Щупачиха с Генералом (Даша знала, что делают они это за деньги, то Генерал платил сучке за услугу, то Щупачиха поощряла клиента за ненанесение ей членоповреждений). Дашино тело, пылкое, ядреное, испытывало томление и из-за звуков и игр за стеной, и по естественным причинам, и Даша принималась придумывать камням любовные истории. Кое-как это отвлекало ее. Ничего замечательного, пожалуй, в этом и не было. Но что оставалось делать? Не заниматься же вынужденным самообслуживанием, предполагая к тому же, что есть в ее апартаменте-каземате любопытствующие жучки?
Единственной радостью в ее нынешней жизни стало теперь оконце. И не оконце даже, а будто бы амбразура. Протяженное, в полметра длиной, сантиметров в десять ростом, отверстие в стене, закрытое по всей вероятности пуленепробиваемым стеклом. Сегодня сквозь оконце-амбразуру было видно, как из фуры дальнобойщиков люди в синих комбинезонах сгружали на поле перед Дашиным затвором камни. Сгружали осторожно, словно имели дело с мраморными изваяниями, а не с вовсе ничего не стоящими каменюками. Вчера с поля убрали снег, желтенькая примятая трава открылась, в мороженную землю вбивали острые палки, шнуры разметок протянулись от колышка к колышку. Глядеть в оконце-амбразуру можно было, положив руки на спинку дивана, позу Даша приняла приятно-удобную и от нечего делать начала считать камни.
Закурлыкал сигнал, схожий с вокзально-аэропортовскими звуками, отвлек Дашу от наблюдений.
Отъехала дверь из гостиной в спальню, и Щупачиха в переднике и с наколкой официантки ввезла на столике горячие (пар!) и прочие обязательные блюда.
– Леди-миледи-госпожа! - обратилась Щупачиха к Даше. - Ланч. Кушать подано.
Не дожидаясь Дашиных слов, удалилась из комнаты, дверь с еле слышным шипением затворила темницу.
Даша не помнила, как на самом деле зовут Щупачиху. Здесь Щупачихой ее называл Генерал, и никаких других вариантов имени крутой бабы Даше предложено не было. В давний дождливый вечер, когда Даша, поддавшись уговорам херсонской подружки Рогнеды, по дурости и в кураже, оказалась в Газетном переулке у телеграфа в витринном строю девочек с Тверской, эту бабу в рыжем парике называли и по-иному. Тогда она, решив проверить упругость Дашиных грудей, схватила пальцами ее правый сосок, сжала его, вызвав Дашино несогласие, удар носком туфли в пах обидчицы, а затем и Дашин побег к свету Тверской мимо свирепого Генерала.
Ну Щупачиха и Щупачиха. Генерал знает, как кого называть.
Щупачиха и Генерал бдели на посту за стеной, и по причине надежности наблюдения, хотя и видеокамеры здесь, наверняка, имелись, все Дашины перемещения были слышны ее стражам. Но и она была вынуждена выслушивать их перебранки, звуки их нередких занятий любовью (возможно, дразнили) и всякий их пустой треп.
Отобедав (суп куриный, зразы с гречкой, компот), Даша нажала на кнопку вызова. Щупачиха все еще с наколкой официантки, но уже без передника, столик увезла с некими даже зигзагами, хватила, небось, ликеру или водки.
Поначалу, после привоза Даши в узилище («Какое узилище! - хохотал Генерал. Это - твое Монрепо! Твой Монплезир!» Он был начитанный.), Щупачиха пыталась ее бить. Генерал ручищи в ход не пускал. Бандерша была здоровенная, в сто килограммов, и конечно, не могла простить Даше удар в пах в Газетном переулке. Но и Даша была не из хлипких. После одурманившего ее укола или снадобья она скоро пришла в себя, разозлилась, буянила, отказывалась от еды, на мат Щупачихи отвечала матом, ей вроде бы не свойственным, и потихоньку стала соображать, кто она, в каком статусе в этом узилище, в этом Монрепо и Монплезире. В первый же день она потребовала отвести ее в туалет. «Вот тебе горшок, - рассмеялась Щупачиха. - Вон там, за ширмой, под рукомойником дыра в полу, туда все и сольешь. Госпожа нашлась!» За ширму Даша не пошла, и к ее удивлению, с руганью, с угрозами Щупачиха потащила горшок в сортир за гостиной. А из последовавших действий Щупачихи и Генерала Даша поняла, что она тут и впрямь госпожа, пусть даже и госпожа Тараканова, а они - прислуга, стюард и стюардесса, хотя, конечно, и со строжайшими полномочиями сторожей. В туалет и в душевую Генерал провожал ее вежливо-молчаливый, но с бейсбольной битой в руке.
Буянить и искать немедленные способы вырваться из узилища на время Даша себе запретила, посчитав, что полезнее быть, хотя бы во внешних проявлениях, благоразумной и терпеливой и выяснить точно, чья она пленница и по какой причине. Возникали совершенно очевидные соображения, но она их пока отметала.
Ее комната и гостиная по соседству (сквозь нее Дашу конвоировали к благам санитарии и гигиены) были из тех, какие можно увидеть на страницах гламурных изданий. В них в разных видах и позах звезды всякого бизнеса радовали своих почитателей. Щупачиха с восхищением, но и в сердцах, произнесла: «Мебель не хуже, чем у самого Бори Моисеева. На картинках». (При слове «мебель» Даше сразу же вспомнился пружинных дел мастер, впрочем, она о нем и не забывала, но где он теперь и чем он может ей помочь?…) В первые дни комната Даши с долей условности напоминала темницу. Что-то случилось с освещением, и Щупачиха приволокла для своих, видимо, нужд издыхающую керосиновую лампу. Но потом дали свет, вспыхнула люстра - и какие уж тут темницы! А мебель, в особенности мягкая, стояла в комнате, как и в гостиной, сразу же восхитившая Дашу. Такая мебель не могла присниться ей даже и в сладчайших снах! Да и пленница ли она?
Пленница, тут же было дадено ей понять.
– А мебель-то от Верже. Заказывали в Милане, - сообщил Генерал. Был не только начитанный, но и осведомленный, вел Дашу в каземат из душа, почесывал битой спину между лопатками, то ли засиделся, то ли был укушен насекомым.
Злить сторожей высокомерием госпожи не было резону, и Даша допускала ехидства Щупачихи и грубые шутки Генерала, пусть снимают ими свое раздражение. Однажды, прикинувшись уж совсем простушкой, она, будучи с визитом в гостиной, выразила восхищение обстановкой и словно бы подумала вслух: «Зачем меня-то надо было привозить в такие хоромы?» «А ты сказки в детстве читала? - опросила Щупачиха. - Книжечку такую с картинками не помнишь? "Аленький цветок"?» «Да ей, небось, по душе какие-нибудь "Алые паруса"!» - рассмеялся Генерал. «Моря здесь нет, - сказала Щупачиха. - Никакой пароход сюда не дойдет». «Здрасте! - сказал Генерал. - А река. По весне лед сойдет, теплый ветер подует, и явится под наши окна яхта с алыми тряпками!» Теперь рассмеялась и Щупачиха.
Это был самый продолжительный разговор, какой Даше удалось провести со сторожами. Скорее всего его дозволили и дали ему направление.
А потом возникло оконце-амбразура, будто сдвинули на улице металлический ставень, и Даше открылся Божий свет.
Никакой реки она не увидела. Снежное поле было перед оконцем и все. Впрочем, вскоре Даша высмотрела метрах в ста впереди невысокую ограду и беседку, шесть белых колонн и над ними купол. Даша прогуливалась по тропинкам Марфинской усадьбы, была на экскурсии в Архангельском, знала, что беседка называется ротондой, ограда - балюстрадой, а вот пространство перед зданием выпало из памяти, то ли парадным двором звалось оно, то ли еще как-то. Для Даши оно стало теперь полем. Но за балюстрадой, наверняка, мог быть спуск с каменной лестницей, и этот спуск скорее всего должен был бы привести к воде. К реке. К той самой, по какой, по мнению осведомленного Генерала, по весне и могла приплыть яхта с алыми тряпками.
Ей, Даше, стало быть, следовало ждать весны?
Блажь! Блажь! Блажь и глупость! За дурочку, что ли, ее принимали, способную поверить в сказки с добродетельными чудовищами и капитанами Греями? Но кому нужны были теперь дурочки?
Но ведь блажью была и затея неизвестного забавника с заточением ее, Даши, в меблированных помещениях, в терему ли высоком или в секретном бункере, неважно где! Рано или поздно найдутся всему разъяснения скорее всего печальные или даже безобразные. А потому надо терпеть и ждать. Хорошо хоть пока не морят голодом, не морозят и не пытают, как в ходовых сериалах (а в комнате Даши в стене при ее желаниях вспыхивал и экран телевизора, правда, всего с двумя тарелочными каналами, одним «НТВ-спорт» с показом футбольных матчей исключительно португальского чемпионата, другим - «Динамит», на этом давали как раз сериалы с потерями памяти, пропажами ребенков и чудесным их обретением, со стрельбой и пытками в застенках заложников или просто людей непокорных и несговорчивых).
Открывшееся оконце-амбразура (Даша понимала, что это - неспроста, а по чьему-то намерению) стало для нее интереснее тарелочных каналов.
Поначалу ее занимали движения людей, видимо, из охраны и обслуги, жизнь и суета птиц, чаще всего мелких, голуби и вороны появлялись здесь редко, зато суетились, дрались из-за крошек пташки малые, синички и воробьи, снегирь пожаловал лишь однажды. Естественно, у Даши возникало желание подкормить оголодавших пернатых, хлеба им накрошить или зерен подбросить. Но увы, увы…
И вот теперь фура дальнобойщиков привезла камни. Расставляли их до сумерек, словно бы совершая некое магическое действо. До того важны были перемещения и жесты людей в синих комбинезонах. Лица их были Даше незнакомы. Мысли о бункере или о подвальном этаже терема приходили к Даше оттого, что оконце-амбразура находилось почти над землей. Люди и некоторые камни даже возвышались над Дашиными глазами, и их удобно было рассматривать. Не обнаружив знакомых лиц, Даша внимательнее принялась разглядывать камни. Всего их встало на поле двадцать девять. Все они были сами по себе и вряд ли бы захотели затеять разговор между собой. Один из них напоминал пирамиду. Другой - каменную бабу, виденную Дашей в причерноморской степи, рядом с ее Скадовском, вроде бы она осталась от скифов. Третий, рыжий по цвету, состоял из трех шаров, и явно шары эти были созданы не рукой человека, а водой и ветром. Но были камни, к каким рука человека, вернее, инструменты его, по мнению Даши, наверняка, прикасались. На желтом боку одного из них, обтесанном и отполированном ради того, чтобы выявить фактуру камня, светились три малиновых глаза. Работники долго маялись с камнем и, наконец, повернули его так, что малиновые глаза уставились прямо в Дашины глаза, в Дашину душу. Ей стало не по себе. Она сползла со спинки дивана, уткнулась лицом в бархатную подушку и заревела. Потом она успокоилась, посчитав, что камни привезены вовсе не ради нее.
Среди работников появился новый персонаж. Он был в светлой дубленке и финской меховой шапке с козырьком и наушниками. Выглядел он несомненным руководителем расстановки и обустройства камней. Слов он произносил, видимо, немного и, возможно, был доволен осмотром. «Ба, да это же…» - сообразила Даша. Не сразу сообразила. Даже когда он пощипывал бородку, еще не признала его. А вот когда он встал возле одного из мелких камней (и мелкие камни все были «разнолицые»), сложил руки на груди, а голову откинул назад и принялся рассматривать произведение искусства, сообразила. Это был Агалаков, Николай Софронович, он заходил в закусочную в Камергерском вместе с миллионщиком Квашниным, он-то и присмотрел их закусочную, а позже в Дашином присутствии уговаривал пружинных дел мастера сотворить какой-то особенный тайник.
Так, так, так! Агалаков, Квашнин и пружинных дел мастер, Прокопьев Сергей Максимович, «зовите меня просто Сергей…» Вот ведь как все повернулось…
Дня три Даша в оконце не смотрела. Амбразуру забила подушками с двух диванов. Нажимала на кнопки пультов, сериалы с бандитами прекращала во время перестрелок, бразильско-марокканские страдания стали ей противны, умертвив нервные голоса комментаторов, тупо глядела на беготню черноволосых мужиков, гонявших мячи в Порту и в Лиссабоне. Плакала, тихо, почти беззвучно, чтобы Щупачиха и Генерал не услышали ее. В стенных шкафах висели дорогие наряды, недоступные Даше в прошлой жизни, были дни, когда Даша с удовольствием примеривала все, что ей предоставили, перед зеркалом крутилась, теперь же она надевала лишь черный скромненький тренировочный костюм, неизвестно каким макаром оказавшийся среди шелков, бархатов и кашемиров.
Иногда все же являлась блажная мысль: «А вдруг и впрямь, придет весна, сойдет с реки лед, подует теплый ветер…»
Нет, человек или люди, какие вызвали ее злоключения в Москве, Долбне и Марфине, никогда не смогут стать ей приятны. Даже если они сломят ее и вынудят принять их условия, ничего хорошего не выйдет ни для них, ни для нее. А то, что там и тут действовала одна команда, подтверждало присутствие в сторожке-гостиной Щупачихи и Генерала. Но неужели люди, придумавшие эту затею, не могли не понимать, что каверзой своей они ее расположения не вызовут? Или ее приволокли сюда и держат здесь ради каких-то совершенно разбойных целей? И им нужна не ее жизнь и не ее покорность, а ее погибель?
Она могла и удавиться. О чем думала в минуты отчаяния. Приспособлений в каземате хватало. Да и вилки с ножами сгодились бы для расчета с жизнью. Но вот какая странность, при всей мерзости своего положения Даше было интересно узнать: а что же с ней надумают делать дальше? Скорее всего надумают еще более мерзкое. И тем не менее… И очень важно было для Даши взглянуть в глаза пружинных дел мастеру и спросить его: «И ты с ними?» Очень важно! Ко всему прочему Даша верила в свою живучесть.
Подушки от оконца-амбразуры были отброшены. День стоял солнечный. В глаза Даше солнце не било, и она стала рассматривать камни, до того нынче здесь уместные, словно они проросли сквозь землю усадебного (бункерного) поля лет сто назад и сцепились корнями навечно. Три дня назад она посчитала, что камни привезли явно не ради нее. Теперь же была убеждена, что - и ради нее, и что камни не привезли, а они именно здесь и выросли, и никакой Агалаков Николай Софронович расстановкой их не распоряжался.
Даже люди в синих комбинезонах, явившиеся убирать снег, возможно, выпавший поутру, этих мыслей ее не отменили. Не отменило их и ворчание за стеной Щупачихи: «Надо же было тратить дикие деньги на такую мутотень и переть их сюда из самого Китая!» «Не считай чужие деньги, Анджелла! Их тебе не счесть!» - заявил Генерал. Стало быть, Щупачиху звали Анджеллой!
В те дни Щупачиха и Генерал удивлялись спокойствию Даши. А спокойствие и лад в ее душе возникали при созерцании камней. Для нее в поле перед оконцем-амбразурой то и дело создавались все новые и новые сочетания или комбинации каменных персонажей. Рыжий камень «Три шара» то бранился с соседом, малышом со шляпкой боровика, то забывал о нем и переглядывался с Пирамидой. Конечно, все это возникало в Дашином воображении, и она удивлялась самой себе: неужели она такая фантазерка? За стеной пыхтели и постанывали в эротических упражнениях Щупачиха с Генералом (Даша знала, что делают они это за деньги, то Генерал платил сучке за услугу, то Щупачиха поощряла клиента за ненанесение ей членоповреждений). Дашино тело, пылкое, ядреное, испытывало томление и из-за звуков и игр за стеной, и по естественным причинам, и Даша принималась придумывать камням любовные истории. Кое-как это отвлекало ее. Ничего замечательного, пожалуй, в этом и не было. Но что оставалось делать? Не заниматься же вынужденным самообслуживанием, предполагая к тому же, что есть в ее апартаменте-каземате любопытствующие жучки?