Страница:
«Отчего лезет мне в голову эта чушь?» - удивился Прокопьев. От того, милостивый государь, ответил он себе, что ты не перестаешь думать о Сергее Сергеевиче Прокофьеве! Это твоя радость и твое бремя.
Маэстро Мельников встретил его в барском халате (шлафроке, что ли?). Прокопьев сейчас же вспомнил помещика с какой-то картины из Третьяковки, купцы подносили барину головки сахара.
– Проходите, проходите, Сергей Максимович, по сторонам не глазейте, прошу вас, и не восхищайтесь, у меня, действительно, мебель музейная, модерн, девятнадцатый век, восемнадцатый век и даже семнадцатый, мой кабинет от графа Безбородко, екатерининского везуна, потом когда-нибудь вы все это осмотрите, а сейчас времени у моего гостя в обрез…
Гость незамедлительно вышел им навстречу. Сегодня он был быстрый в движениях и заметно, что томился нетерпением. Выглядел он крепышом. Кругляш головы его прикрывала пушистая вязаная шапочка (цветок ландыша, опрокинутый чашечкой вниз), из-под нее вылезал белесый локон. Одет всемирно признанный эстет был отчего-то в красный адидасовский костюм с лампасами и ностальгическими буквами (три «С» и одна «Р») на груди и на спине. Но, возможно, халат мерзавца Троекурова и спортивное облачение игрока сборной вполне соответствовали сегодняшней сути творческих натур. Не ему, Прокопьеву, было об этом судить.
– Разрешите вас представить друг другу, - суетился Мельников. - Сергей Максимович Прокопьев и сам Всеволод Григорьевич Альбетов.
– Сева! Сева! - как бы досадливо поморщился Альбетов, - Сева. Вечный Сева.
– Да, для меня вы вечный Сева, - закивал Мельников.
– Ну так что у вас? - обратился Альбетов к Прокопьеву и принюхался к нему. Но будто не всерьез.
– Сева, - деликатно сказал Мельников, - Сергей Максимович как раз тот, что заседает в Государственной комиссии выяснения отсутствия.
– Ах, вот оно что! - оживился Альбетов. Он шагнул к Прокопьеву, и новая затяжка его принюхивания вышла более протяженной, он даже обошел Прокопьева и прислонил нос к его спине, возможно изучая глубины и корни эксперта Государственной комиссии. И предложил: - Пройдемте.
Прошли. Присели. И Прокопьев понял сразу, что кресло под ним требует починки.
– Ну и как? И что же вы такого назаседали? - спросил Альбетов.
– Ничего, - сказал Прокопьев.
– То есть как?
– А так, - сказал Прокопьев. - Мы и не заседали. Нас не собирали. Прислали выписки из правительственного постановления. На хорошей бумаге. С печатями. Мандаты. Но не собирали.
– Вот! Вот! - вскочил в возбуждении Альбетов, вязаную шапочку стянул рывком и стал подбрасывать ее, выражая восторги. - Я так и предполагал. Что они могут без меня!
Но сейчас же Альбетов опустился в кресло и придремал.
Прокопьев и Мельников молчали. Мельников - в благоговении. Летали бы сейчас в его квартире мелкие комары, он бы принялся отгонять их от Альбетова.
Минут через пять глаза Альбетова приоткрылись.
– Так что у вас ко мне? - спросил он Прокопьева.
– У меня? К вам?
– Вы о чем-то хотели узнать от меня.
– М-м-м… - промычал Прокопьев. И тут же спохватился, заговорил быстро: - Действительно. Пропала одна девушка. Я хотел бы узнать, где она. Жива ли она.
– У вас при себе ее фотография? - спросил Альбетов.
– При мне, - сказал Прокопьев, и рука его отправилась во внутренний карман пиджака. Уезжая из Долбни, он выпросил у Татьяны фотографию двоюродной сестрицы, мол, нужна для розыска и так далее. Это «и так далее» никакого отношения к розыску не имело.
– Даша! Из Камергерского! - обрадовался Мельников. - Гарна дивчина!
Альбетова лицо гарной дивчины особо не заинтересовало. Он принялся обнюхивать углы фотографии, а уж потом перешел на личность пропавшей. Причем нюхал с увлечением котенка, какому подсунули миску с незнакомым ему угощением.
– Жива… - пробормотал Альбетов. - Саркофаг… Горный хрусталь…
И утомленный прислонился к спинке кресла. Глаза было закрыл, но словно вспомнив о чем-то, подскочил к Прокопьеву и принялся обнюхивать его. Причем делал это явно не по профессиональной привычке или по инерции, как случилось полчаса назад в коридоре, а с несомненным научным интересом к исследуемому объекту. «Це-це-це!» - приговаривал он и будто удивлялся открывавшемуся ему феномену.
– Да… Да… - протянул Альбетов и руки развел. - Может, Сергей Максимович, вы подписки давали о неразглашении… А потому и не доверяете мне секретов комиссии… Я вас понимаю… Но я обойдусь и без ваших секретов… А вы без меня нет…
– Всеволод Григорьевич, нас действительно не собирали…
– Я - Сева… Я вечный Сева, - пробормотал Альбетов.
И тут его сморил сон. Альбетов мог рухнуть, но вечного Севу успел подхватить Мельников и доставил в кресло. Мельников (для Прокопьева) поднес палец к губам. А потом и поманил его к выходу.
– Извините, Сергей Максимович, что я вас выпроваживаю, но у меня срочные дела. Да и сон Альбетова должно оберегать. И я вас прошу, никому ни слова, что вы видели Альбетова в моей квартире. И вообще, что вы видели Альбетова. Никому. Ни-ни!
– Конечно, конечно! - пообещал Прокопьев.
– Да! - вспомнил Мельников. - Вы ведь звонили мне по какому-то поводу?
– Я уж и не помню, по какому, - сказал Прокопьев.
«Саркофаг… саркофаг…» - бормотал он по дороге домой. Что за саркофаг? Не к изготовлению ли саркофага подготавливал (подзуживал, подбивал) его в Камергерском, в закусочной, влиятельный господин Агалаков, в визитной карточке отрекомендованный деловым человеком, держателем домов и галер, Почетным членом Венецианских академий, и оказавшийся, между прочим, доверенным лицом Квашнина? Начал он тогда разговор с Тайницкой башни Кремля, а подвел его к заказу - сотворить тайник, диковинный, странный даже, но и неповторимый в своем роде. Прокопьев потом представил Квашнину некий проект, но в нем не было ни хрусталя, ни саркофага. Возможно, приманные разговоры Агалаков вел и с другими кулибиными и нартовыми, один из них, уловленный деньгами и посулами, возможно, и сотворил для Агалакова или для Квашнина неведомый саркофаг. В сказки, что ли, нынче Даша отправлена? И болтается теперь где-нибудь на серебряных цепях в состоянии спящей красавицы, Белоснежки или царевны, чья обидчица общается с волшебным зеркальцем? «Чушь какая! - думал Прокопьев. - Безвкусица какая!» Но мало ли что мог произнести ездок на китах! Впрочем, в слово «жива» хотелось верить.
Спал Прокопьев плохо. «Гусь лапчатый, гусь лапчатый!» - вспоминалось ему. Табурет и табакерку клиентки Н.Д. Уместновой следовало бы истребить. Тем более что они объявлены безвозмездными дарами. От них могли притекать к Прокопьеву дурные мысли и желания. Но Прокопьев вырос человеком хозяйственным и бережливым. Да и искалечь он сейчас табурет и выбрось его останки, все равно в голове бы осталось навсегда указание на его место в ходе бытия: «Сиди детка. Твоя табуретка».
Утром он сразу же отправился в офис Квашнина.
Его опять осадили. Не примет. Никого не принимает. Расстроенный Прокопьев забрел в курилку. Местом для курения на этаже была определена междумаршевая лестничная площадка. Курильщик украшал ее один. В бело-черном шлеме с тремя рогами и в прикиде свирепого байкера. Сидел он на ступеньке, ноги в сапогах (отчего-то со шпорами) водрузив на перила. Был это Ардальон Полосухин. Прокопьев общался с ним на открытии поэтического мемориала в саду слесаря-водопроводчика Каморзина и посчитал его тогда болтливым пройдохой.
– Ба! Да на вас лица нет, Сергей Максимович! - озаботился Полосухин. - Кто же вас так допек? Или вас не принимают? Я вот Агалакова жду, а его нет. А вас не принимает сам? Да? Вот ведь беда какая!
И тут Прокопьев вспомнил человека с картонкой «Истребитель крыс» на груди. Истребитель крыс в куртке, штанах и ботинках бомжа имел на шее чистейший шелковый шарф, а на голове - лакированный цилиндр иллюзиониста и держал в руке удочку со связкой убиенных грызунов. И это несомненно был тоже Полосухин! А зашел он в закусочную в Камергерском с поручением к Агалакову и сопровождала его девушка в бейсболке по имени Нина. Стало быть, драгоценная Н.Д. Уместнова водила компанию с истребителем крыс, байкером или кто он там на самом деле…
– Но я бы на вашем месте не расстраивался, - сказал Полосухин. - Мандат у вас в кармане?
– Какой мандат?
– Ну как же, Сергей Максимович! - и Полосухин подхихикнул. - Вы же эксперт Государственной комиссии выяснения отсутствия. Вы со своим мандатом к министру Грефу можете войти без стука. Или даже к самому Швыдкому. А вы время теряете и нервы тратите…
– Действительно, - пробормотал Прокопьев, - мандат у меня есть…
– Ну вот, - рассмеялся Полосухин. - Раскройте мандат и в приемную. А там - на абордаж!
– Здесь на каждом шагу охранник на охраннике. До секретарши не допустят. Что им мой мандат!
– Делов-то! - сказал Полосухин. - Раздвинуть пространство. Гроша ломаного не стоит. Или даже тифлисской лари.
Полосухин привстал, руками в воздухе будто раздвинул шторы, и Прокопьев тотчас оказался вблизи стола Стефании Станиславовны, секретарши-помощницы Квашнина. Стефания Станиславовна была дама лет сорока, на вид - благодушно-ленивая, на самом деле - расторопная и с хваткой государственного секретаря с берегов реки Потомак. Она выслушала Прокопьева, рассмотрела его мандат и сообщила о визитере шефу. «Заходите», - было сказано Прокопьеву. При этом не прозвучало железно-рамочное: «У вас три минуты» или «У вас пять минут», и это Прокопьева не столько удивило, сколько озадачило.
В кабинете Квашнина Прокопьев бывал дважды. По его представлениям, во времена процветания на прилавках рыбы мойвы таким мог выглядеть кабинет председателя профкома катушечной фабрики. Только что соцсоревновательных знамен (пылесборщиков) и портретов под стеклами здесь не держали. Правда, один портрет пожилой женщины с туеском для ягод в руке, маслом написанный, имелся. И еще висел на стене пейзаж с видом северной деревни и студеной реки.
– Присаживайтесь, - предложил Квашнин. Сам он стоял у окна и теребил четки из черных камней.
Прокопьев присел. На столе Квашнина рядом с компьютером были аккуратно сложены бумаги. Стояли, конечно, и телефоны. И лежала мухобойка, гибкий пластмассовый квадрат на пластмассовой же рукояти. А московские погоды уже отменили пребывание мух и прочих летающих насекомых в квартирах и служебных помещениях.
Особых изменений в облике гималайско-тибетского странника (или скрытника?) Прокопьев не усмотрел. Ну, действительно, посмуглел от горных приближений к солнцу, ну выглядел, пожалуй, устало-изможденным, на то могли быть причины: голодания какие-нибудь ради подавления плоти или еще что необходимое для медитаций и самопознания. А так Квашнин был узнаваем. И прежде случались с ним уходы в себя и недолгие отрешения от реалий вокруг. И прежде угадывалась в светло-синих глазах осаждавшая душу печаль. «Погоди! - чуть ли не испугался Прокопьев. - Что-то у него на правой щеке, между ухом и ртом. Еще одно ухо, третье! Пришитое как-то боком! Этого не может быть!»
– Сергей Максимович, - сказал Квашнин. - Вы смотрите на меня с испугом. Отчего?
– Да нет… - начал было Прокопьев, но не выдержал и проявил бестактность: - Что это у вас на щеке? Как будто бы ухо…
– Какое ухо?
– Третье… Не на этой щеке, на правой…
Было видно, что Квашнин обеспокоился, занервничал, рука его, поначалу ощупывавшая левую щеку, теперь пыталась сорвать что-то с правой щеки, дергала, щупала кожу и ничего сорвать не смогла.
– Ничего нет… - прошептал Квашнин, не слишком, правда, уверенно.
– Привиделось! - взволновался Прокопьев. - Привиделось! Извините! Освещение было такое… Вы так стояли… Привиделось… Извините за дурость!
«Именно дурость! - не мог успокоиться Прокопьев. - С чего мне померещилось какое-то третье ухо?»
– Так, - сказал Квашнин, - вы, Сергей Максимович, пришли ко мне как эксперт Государственной комиссии?
– Необходимость у меня иная, - не сразу произнес Прокопьев. - Я пришел к вам из-за Даши. Из-за Дарьи Тарасовны Коломиец. Чтобы узнать, жива ли она, и если жива, где она и что с ней.
Квашнин молчал.
– И как член Государственной комиссии я обязан задать вам несколько вопросов, - Прокопьев начал будто оправдываться. - Но это потом. Это теперь дело второстепенное…
– Кто такая Даша? - спросил Квашнин.
– Вы прекрасно знаете, какая, - сказал Прокопьев. - Вы купили закусочную в Камергерском переулке, а она работала там буфетчицей.
– Ах, эта Даша, - Квашнин словно бы из глубин памяти выковырнул некую соринку. Поморщился. Сказал раздраженно: - А вы наглец, господин Прокопьев. Дерзить позволяете себе. Хоть и родились не с той буквой. Но может, из-за этой буквы и дерзите?
– Я понимаю, - сказал Прокопьев. - Вы можете пригнать сюда толпу охранников, и они вышвырнут меня. Но раз вы признали меня наглецом, я наглецом и продолжу быть.
– Отчего вы решили, - спросил Квашнин, он подошел к столу, стоял теперь напротив Прокопьева, каменный и суровый, будто командор из пиренейских легенд, - что меня должна занимать судьба буфетчицы Даши?
– Оттого, что вы ее любите, - сказал Прокопьев.
Квашнин усмехнулся уголком рта, выказал раздражение.
– Но скорее всего и не любите, - не удержался Прокопьев, - а просто желаете осуществить каприз. Пополнить коллекцию. Добавить к «Бентли», бетономешалке, к дамам, от которых вы устали, еще и буфетчицу Дашу. В особенности, после того, как эта девчонка не приняла ваши предложения.
– Вы не только наглец, - тихо произнес Квашнин (Прокопьеву показалось: прошипел), - но и…
Он не договорил. Четки швырнул на стол. «А ведь он сейчас возьмет мухобойку, - подумал Прокопьев, - и прибьет меня!» Не дожидаясь действий Квашнина, Прокопьев вскочил, схватил (стол был узок) Квашнина за отвороты пиджака, вскричал:
– Да! Ради каприза! Да! Ради коллекции!
Квашнин отбросил от себя Прокопьева толчком ручищ дровосека, вернул наглеца на стул, сам уселся в хозяйское кресло. Молчал, насупившись.
«Что со мной?! - бранил себя Прокопьев. - До какой мелкой глупости я дошел! Будто пятиклассник, насмотревшийся "Ералаша"!»
– Да, мы ведем себя, как дети, - сказал Квашнин. - Как самец с самцом. Как два тетерева. Выходит, что и у вас свой каприз, Сергей Максимович.
– Выходит, - сказал Прокопьев. - Но может быть, это и не каприз…
– Посчитаем, что мы остыли, - сказал Квашнин. - Я, естественно, мог бы отдать распоряжение службе безопасности. Но я заинтересован в сотрудничестве с вами. Этой темы сейчас касаться не будем. Предположим, вы в чем-то правы в мыслях о моем отношении к Даше… Дарье Тарасовне… Но отчего вы напали на меня, будто я искалечил ей жизнь? И почему вы хотели узнать именно от меня, жива ли Даша, где она и что с ней? Объясните мне.
И Прокопьев объяснил.
Сознавая, что слова его могут оказаться невыгодными и для Даши, и для него самого, и что слушатель его, если смог держать в лапах две отрасли, - человек со счетным устройствам в мозгах, и прочие люди для него - цифирки, иногда образующие числа, Прокопьев все же рассказал Квашнину о многом. В мыслях обзывал себя лопухом. Но остановиться не мог. Будто кто-то подзуживал его поделиться знанием обстоятельств дела. Рассказал о пересудах бывших товарок Даши по Камергерскому переулку («мы-то знаем точно»), о своей поездке в Долбню и в Марфино, о том, что Дашу загнали в угол и продолжают облаву, пока она не примет чьи-то условия, что облавой руководит изящных свойств режиссер, что Даша, униженная и поверженная, пропала, милицией объявлен розыск, но толку никакого. От некоего ведуна, имя называть нельзя, Прокопьев услышал слова о Даше: «Жива. Саркофаг. Горный хрусталь». Но слова эти можно посчитать и бредом утомленного отысканием истин ученого.
Квашнин слушал его, закрыв глаза и перебирая черные камушки четок. Прокопьев не ощущал его сейчас своим недоброжелателем или соперником. Но мало ли какие помыслы могли возникать в голове Квашнина, не исключено, что и самые злодейские.
– И вы полагаете, - открыл глаза Квашнин, - что облаву на некую буфетчицу устроил я?
– Она для вас не некая буфетчица, - сказал Прокопьев.
– Не суть важно. Важна облава… Стало быть, устроил ее я?
– Похоже на то… И даже осведомленный и догадливый милицейский майор в Долбне склонен к этой мысли…
– Нужна ли мне эта облава? - спросил Квашнин.
– По этому поводу можно строить только догадки, - сказал Прокопьев. - Двенадцатилетнему сынку губернатора, проживающего в Лондоне, захотелось иметь в прикупленной папашей команде любимого им футболиста Карлоса Альберто, и сейчас же Карлос Альберто без всякой пользы для команды был приобретен. Зачем-то вы пожелали стать хозяином закусочной в Камергерском переулке, теперь там глупейшее заведение с пустующими столиками! Но от помещения вы не откажетесь из-за упрямства и досады. Хотели вы этого или не хотели, но сейчас в вашей житейской практике главное - «прибудет». И ничего не должно убыть! Но вот бочка, неизвестно зачем понадобившаяся вам, взяла и улетела из сада слесаря Каморзина, а и ее вы намерены отыскать и изловить.
– Вы нервничаете, злитесь на меня и опять желаете все свести к капризу и коллекции, - печально сказал Квашнин. - Впрочем, спасибо за нравоучение. Но у вас в голове конструкция, и я в ней размещен. А вы не знаете моей натуры. И даю вам слово: никакой облавы я не затевал. Лишь от вас я услышал о злоключениях Даши. Да, для меня она - не некая буфетчица. Я лукавил. И рассказом своим вы меня не уязвили. Естественно, и не обрадовали.
Квашнин встал, снова подошел к окну, пальцы его, теребившие четки, дрожали.
– Я вам верю, но… - все еще не мог успокоиться Прокопьев. - Но кое-кто живет и по правилам: «я этого хотел бы, но сам сделать бы не смог». А в окружении этого кого-то, особенно если он в силе, всегда могу найтись чтецы тайных мыслей и способные тайные мысли осуществить. Не исключено, что в случае с Дашей и отыскались такие чтецы и исполнители…
– Все! - взъярился Квашнин. - Вы мне надоели!
Прокопьев встал с намерением прекратить беседу. Он снова ощутил себя недопустимо болтливым моралистом.
– Хватит! - сказал Квашнин. - Вы произвели себя в благородного рыцаря, а меня в изверга-мучителя прекрасной дамы. Или даже в дракона. Ко всему прочему, и в скрягу-накопителя. Расходимся. Без поединка в кованых латах, без драки на кулаках и без швыряния друг в друга тухлых яиц. Пока - без поединка. Уверен в том, что вы продолжите подвиги Ланцелота. Но наши действия совмещены быть не могут. У каждого из нас в этой истории свои интересы.
Раскланялись. Руки для пожатия протянуты не были.
Уже перед дверью кабинета Прокопьев услышал:
– А в одном важном деле вам все же придется сотрудничать со мной.
– Вряд ли, - сказал Прокопьев. - Жалею, что отдал вам чертежи для двух проектов. Хорошо хоть, что это наброски. Их надо уничтожить.
– Они уже пошли в дело, - сказал Квашнин.
Прокопьев не обернулся.
48
Маэстро Мельников встретил его в барском халате (шлафроке, что ли?). Прокопьев сейчас же вспомнил помещика с какой-то картины из Третьяковки, купцы подносили барину головки сахара.
– Проходите, проходите, Сергей Максимович, по сторонам не глазейте, прошу вас, и не восхищайтесь, у меня, действительно, мебель музейная, модерн, девятнадцатый век, восемнадцатый век и даже семнадцатый, мой кабинет от графа Безбородко, екатерининского везуна, потом когда-нибудь вы все это осмотрите, а сейчас времени у моего гостя в обрез…
Гость незамедлительно вышел им навстречу. Сегодня он был быстрый в движениях и заметно, что томился нетерпением. Выглядел он крепышом. Кругляш головы его прикрывала пушистая вязаная шапочка (цветок ландыша, опрокинутый чашечкой вниз), из-под нее вылезал белесый локон. Одет всемирно признанный эстет был отчего-то в красный адидасовский костюм с лампасами и ностальгическими буквами (три «С» и одна «Р») на груди и на спине. Но, возможно, халат мерзавца Троекурова и спортивное облачение игрока сборной вполне соответствовали сегодняшней сути творческих натур. Не ему, Прокопьеву, было об этом судить.
– Разрешите вас представить друг другу, - суетился Мельников. - Сергей Максимович Прокопьев и сам Всеволод Григорьевич Альбетов.
– Сева! Сева! - как бы досадливо поморщился Альбетов, - Сева. Вечный Сева.
– Да, для меня вы вечный Сева, - закивал Мельников.
– Ну так что у вас? - обратился Альбетов к Прокопьеву и принюхался к нему. Но будто не всерьез.
– Сева, - деликатно сказал Мельников, - Сергей Максимович как раз тот, что заседает в Государственной комиссии выяснения отсутствия.
– Ах, вот оно что! - оживился Альбетов. Он шагнул к Прокопьеву, и новая затяжка его принюхивания вышла более протяженной, он даже обошел Прокопьева и прислонил нос к его спине, возможно изучая глубины и корни эксперта Государственной комиссии. И предложил: - Пройдемте.
Прошли. Присели. И Прокопьев понял сразу, что кресло под ним требует починки.
– Ну и как? И что же вы такого назаседали? - спросил Альбетов.
– Ничего, - сказал Прокопьев.
– То есть как?
– А так, - сказал Прокопьев. - Мы и не заседали. Нас не собирали. Прислали выписки из правительственного постановления. На хорошей бумаге. С печатями. Мандаты. Но не собирали.
– Вот! Вот! - вскочил в возбуждении Альбетов, вязаную шапочку стянул рывком и стал подбрасывать ее, выражая восторги. - Я так и предполагал. Что они могут без меня!
Но сейчас же Альбетов опустился в кресло и придремал.
Прокопьев и Мельников молчали. Мельников - в благоговении. Летали бы сейчас в его квартире мелкие комары, он бы принялся отгонять их от Альбетова.
Минут через пять глаза Альбетова приоткрылись.
– Так что у вас ко мне? - спросил он Прокопьева.
– У меня? К вам?
– Вы о чем-то хотели узнать от меня.
– М-м-м… - промычал Прокопьев. И тут же спохватился, заговорил быстро: - Действительно. Пропала одна девушка. Я хотел бы узнать, где она. Жива ли она.
– У вас при себе ее фотография? - спросил Альбетов.
– При мне, - сказал Прокопьев, и рука его отправилась во внутренний карман пиджака. Уезжая из Долбни, он выпросил у Татьяны фотографию двоюродной сестрицы, мол, нужна для розыска и так далее. Это «и так далее» никакого отношения к розыску не имело.
– Даша! Из Камергерского! - обрадовался Мельников. - Гарна дивчина!
Альбетова лицо гарной дивчины особо не заинтересовало. Он принялся обнюхивать углы фотографии, а уж потом перешел на личность пропавшей. Причем нюхал с увлечением котенка, какому подсунули миску с незнакомым ему угощением.
– Жива… - пробормотал Альбетов. - Саркофаг… Горный хрусталь…
И утомленный прислонился к спинке кресла. Глаза было закрыл, но словно вспомнив о чем-то, подскочил к Прокопьеву и принялся обнюхивать его. Причем делал это явно не по профессиональной привычке или по инерции, как случилось полчаса назад в коридоре, а с несомненным научным интересом к исследуемому объекту. «Це-це-це!» - приговаривал он и будто удивлялся открывавшемуся ему феномену.
– Да… Да… - протянул Альбетов и руки развел. - Может, Сергей Максимович, вы подписки давали о неразглашении… А потому и не доверяете мне секретов комиссии… Я вас понимаю… Но я обойдусь и без ваших секретов… А вы без меня нет…
– Всеволод Григорьевич, нас действительно не собирали…
– Я - Сева… Я вечный Сева, - пробормотал Альбетов.
И тут его сморил сон. Альбетов мог рухнуть, но вечного Севу успел подхватить Мельников и доставил в кресло. Мельников (для Прокопьева) поднес палец к губам. А потом и поманил его к выходу.
– Извините, Сергей Максимович, что я вас выпроваживаю, но у меня срочные дела. Да и сон Альбетова должно оберегать. И я вас прошу, никому ни слова, что вы видели Альбетова в моей квартире. И вообще, что вы видели Альбетова. Никому. Ни-ни!
– Конечно, конечно! - пообещал Прокопьев.
– Да! - вспомнил Мельников. - Вы ведь звонили мне по какому-то поводу?
– Я уж и не помню, по какому, - сказал Прокопьев.
«Саркофаг… саркофаг…» - бормотал он по дороге домой. Что за саркофаг? Не к изготовлению ли саркофага подготавливал (подзуживал, подбивал) его в Камергерском, в закусочной, влиятельный господин Агалаков, в визитной карточке отрекомендованный деловым человеком, держателем домов и галер, Почетным членом Венецианских академий, и оказавшийся, между прочим, доверенным лицом Квашнина? Начал он тогда разговор с Тайницкой башни Кремля, а подвел его к заказу - сотворить тайник, диковинный, странный даже, но и неповторимый в своем роде. Прокопьев потом представил Квашнину некий проект, но в нем не было ни хрусталя, ни саркофага. Возможно, приманные разговоры Агалаков вел и с другими кулибиными и нартовыми, один из них, уловленный деньгами и посулами, возможно, и сотворил для Агалакова или для Квашнина неведомый саркофаг. В сказки, что ли, нынче Даша отправлена? И болтается теперь где-нибудь на серебряных цепях в состоянии спящей красавицы, Белоснежки или царевны, чья обидчица общается с волшебным зеркальцем? «Чушь какая! - думал Прокопьев. - Безвкусица какая!» Но мало ли что мог произнести ездок на китах! Впрочем, в слово «жива» хотелось верить.
Спал Прокопьев плохо. «Гусь лапчатый, гусь лапчатый!» - вспоминалось ему. Табурет и табакерку клиентки Н.Д. Уместновой следовало бы истребить. Тем более что они объявлены безвозмездными дарами. От них могли притекать к Прокопьеву дурные мысли и желания. Но Прокопьев вырос человеком хозяйственным и бережливым. Да и искалечь он сейчас табурет и выбрось его останки, все равно в голове бы осталось навсегда указание на его место в ходе бытия: «Сиди детка. Твоя табуретка».
Утром он сразу же отправился в офис Квашнина.
Его опять осадили. Не примет. Никого не принимает. Расстроенный Прокопьев забрел в курилку. Местом для курения на этаже была определена междумаршевая лестничная площадка. Курильщик украшал ее один. В бело-черном шлеме с тремя рогами и в прикиде свирепого байкера. Сидел он на ступеньке, ноги в сапогах (отчего-то со шпорами) водрузив на перила. Был это Ардальон Полосухин. Прокопьев общался с ним на открытии поэтического мемориала в саду слесаря-водопроводчика Каморзина и посчитал его тогда болтливым пройдохой.
– Ба! Да на вас лица нет, Сергей Максимович! - озаботился Полосухин. - Кто же вас так допек? Или вас не принимают? Я вот Агалакова жду, а его нет. А вас не принимает сам? Да? Вот ведь беда какая!
И тут Прокопьев вспомнил человека с картонкой «Истребитель крыс» на груди. Истребитель крыс в куртке, штанах и ботинках бомжа имел на шее чистейший шелковый шарф, а на голове - лакированный цилиндр иллюзиониста и держал в руке удочку со связкой убиенных грызунов. И это несомненно был тоже Полосухин! А зашел он в закусочную в Камергерском с поручением к Агалакову и сопровождала его девушка в бейсболке по имени Нина. Стало быть, драгоценная Н.Д. Уместнова водила компанию с истребителем крыс, байкером или кто он там на самом деле…
– Но я бы на вашем месте не расстраивался, - сказал Полосухин. - Мандат у вас в кармане?
– Какой мандат?
– Ну как же, Сергей Максимович! - и Полосухин подхихикнул. - Вы же эксперт Государственной комиссии выяснения отсутствия. Вы со своим мандатом к министру Грефу можете войти без стука. Или даже к самому Швыдкому. А вы время теряете и нервы тратите…
– Действительно, - пробормотал Прокопьев, - мандат у меня есть…
– Ну вот, - рассмеялся Полосухин. - Раскройте мандат и в приемную. А там - на абордаж!
– Здесь на каждом шагу охранник на охраннике. До секретарши не допустят. Что им мой мандат!
– Делов-то! - сказал Полосухин. - Раздвинуть пространство. Гроша ломаного не стоит. Или даже тифлисской лари.
Полосухин привстал, руками в воздухе будто раздвинул шторы, и Прокопьев тотчас оказался вблизи стола Стефании Станиславовны, секретарши-помощницы Квашнина. Стефания Станиславовна была дама лет сорока, на вид - благодушно-ленивая, на самом деле - расторопная и с хваткой государственного секретаря с берегов реки Потомак. Она выслушала Прокопьева, рассмотрела его мандат и сообщила о визитере шефу. «Заходите», - было сказано Прокопьеву. При этом не прозвучало железно-рамочное: «У вас три минуты» или «У вас пять минут», и это Прокопьева не столько удивило, сколько озадачило.
В кабинете Квашнина Прокопьев бывал дважды. По его представлениям, во времена процветания на прилавках рыбы мойвы таким мог выглядеть кабинет председателя профкома катушечной фабрики. Только что соцсоревновательных знамен (пылесборщиков) и портретов под стеклами здесь не держали. Правда, один портрет пожилой женщины с туеском для ягод в руке, маслом написанный, имелся. И еще висел на стене пейзаж с видом северной деревни и студеной реки.
– Присаживайтесь, - предложил Квашнин. Сам он стоял у окна и теребил четки из черных камней.
Прокопьев присел. На столе Квашнина рядом с компьютером были аккуратно сложены бумаги. Стояли, конечно, и телефоны. И лежала мухобойка, гибкий пластмассовый квадрат на пластмассовой же рукояти. А московские погоды уже отменили пребывание мух и прочих летающих насекомых в квартирах и служебных помещениях.
Особых изменений в облике гималайско-тибетского странника (или скрытника?) Прокопьев не усмотрел. Ну, действительно, посмуглел от горных приближений к солнцу, ну выглядел, пожалуй, устало-изможденным, на то могли быть причины: голодания какие-нибудь ради подавления плоти или еще что необходимое для медитаций и самопознания. А так Квашнин был узнаваем. И прежде случались с ним уходы в себя и недолгие отрешения от реалий вокруг. И прежде угадывалась в светло-синих глазах осаждавшая душу печаль. «Погоди! - чуть ли не испугался Прокопьев. - Что-то у него на правой щеке, между ухом и ртом. Еще одно ухо, третье! Пришитое как-то боком! Этого не может быть!»
– Сергей Максимович, - сказал Квашнин. - Вы смотрите на меня с испугом. Отчего?
– Да нет… - начал было Прокопьев, но не выдержал и проявил бестактность: - Что это у вас на щеке? Как будто бы ухо…
– Какое ухо?
– Третье… Не на этой щеке, на правой…
Было видно, что Квашнин обеспокоился, занервничал, рука его, поначалу ощупывавшая левую щеку, теперь пыталась сорвать что-то с правой щеки, дергала, щупала кожу и ничего сорвать не смогла.
– Ничего нет… - прошептал Квашнин, не слишком, правда, уверенно.
– Привиделось! - взволновался Прокопьев. - Привиделось! Извините! Освещение было такое… Вы так стояли… Привиделось… Извините за дурость!
«Именно дурость! - не мог успокоиться Прокопьев. - С чего мне померещилось какое-то третье ухо?»
– Так, - сказал Квашнин, - вы, Сергей Максимович, пришли ко мне как эксперт Государственной комиссии?
– Необходимость у меня иная, - не сразу произнес Прокопьев. - Я пришел к вам из-за Даши. Из-за Дарьи Тарасовны Коломиец. Чтобы узнать, жива ли она, и если жива, где она и что с ней.
Квашнин молчал.
– И как член Государственной комиссии я обязан задать вам несколько вопросов, - Прокопьев начал будто оправдываться. - Но это потом. Это теперь дело второстепенное…
– Кто такая Даша? - спросил Квашнин.
– Вы прекрасно знаете, какая, - сказал Прокопьев. - Вы купили закусочную в Камергерском переулке, а она работала там буфетчицей.
– Ах, эта Даша, - Квашнин словно бы из глубин памяти выковырнул некую соринку. Поморщился. Сказал раздраженно: - А вы наглец, господин Прокопьев. Дерзить позволяете себе. Хоть и родились не с той буквой. Но может, из-за этой буквы и дерзите?
– Я понимаю, - сказал Прокопьев. - Вы можете пригнать сюда толпу охранников, и они вышвырнут меня. Но раз вы признали меня наглецом, я наглецом и продолжу быть.
– Отчего вы решили, - спросил Квашнин, он подошел к столу, стоял теперь напротив Прокопьева, каменный и суровый, будто командор из пиренейских легенд, - что меня должна занимать судьба буфетчицы Даши?
– Оттого, что вы ее любите, - сказал Прокопьев.
Квашнин усмехнулся уголком рта, выказал раздражение.
– Но скорее всего и не любите, - не удержался Прокопьев, - а просто желаете осуществить каприз. Пополнить коллекцию. Добавить к «Бентли», бетономешалке, к дамам, от которых вы устали, еще и буфетчицу Дашу. В особенности, после того, как эта девчонка не приняла ваши предложения.
– Вы не только наглец, - тихо произнес Квашнин (Прокопьеву показалось: прошипел), - но и…
Он не договорил. Четки швырнул на стол. «А ведь он сейчас возьмет мухобойку, - подумал Прокопьев, - и прибьет меня!» Не дожидаясь действий Квашнина, Прокопьев вскочил, схватил (стол был узок) Квашнина за отвороты пиджака, вскричал:
– Да! Ради каприза! Да! Ради коллекции!
Квашнин отбросил от себя Прокопьева толчком ручищ дровосека, вернул наглеца на стул, сам уселся в хозяйское кресло. Молчал, насупившись.
«Что со мной?! - бранил себя Прокопьев. - До какой мелкой глупости я дошел! Будто пятиклассник, насмотревшийся "Ералаша"!»
– Да, мы ведем себя, как дети, - сказал Квашнин. - Как самец с самцом. Как два тетерева. Выходит, что и у вас свой каприз, Сергей Максимович.
– Выходит, - сказал Прокопьев. - Но может быть, это и не каприз…
– Посчитаем, что мы остыли, - сказал Квашнин. - Я, естественно, мог бы отдать распоряжение службе безопасности. Но я заинтересован в сотрудничестве с вами. Этой темы сейчас касаться не будем. Предположим, вы в чем-то правы в мыслях о моем отношении к Даше… Дарье Тарасовне… Но отчего вы напали на меня, будто я искалечил ей жизнь? И почему вы хотели узнать именно от меня, жива ли Даша, где она и что с ней? Объясните мне.
И Прокопьев объяснил.
Сознавая, что слова его могут оказаться невыгодными и для Даши, и для него самого, и что слушатель его, если смог держать в лапах две отрасли, - человек со счетным устройствам в мозгах, и прочие люди для него - цифирки, иногда образующие числа, Прокопьев все же рассказал Квашнину о многом. В мыслях обзывал себя лопухом. Но остановиться не мог. Будто кто-то подзуживал его поделиться знанием обстоятельств дела. Рассказал о пересудах бывших товарок Даши по Камергерскому переулку («мы-то знаем точно»), о своей поездке в Долбню и в Марфино, о том, что Дашу загнали в угол и продолжают облаву, пока она не примет чьи-то условия, что облавой руководит изящных свойств режиссер, что Даша, униженная и поверженная, пропала, милицией объявлен розыск, но толку никакого. От некоего ведуна, имя называть нельзя, Прокопьев услышал слова о Даше: «Жива. Саркофаг. Горный хрусталь». Но слова эти можно посчитать и бредом утомленного отысканием истин ученого.
Квашнин слушал его, закрыв глаза и перебирая черные камушки четок. Прокопьев не ощущал его сейчас своим недоброжелателем или соперником. Но мало ли какие помыслы могли возникать в голове Квашнина, не исключено, что и самые злодейские.
– И вы полагаете, - открыл глаза Квашнин, - что облаву на некую буфетчицу устроил я?
– Она для вас не некая буфетчица, - сказал Прокопьев.
– Не суть важно. Важна облава… Стало быть, устроил ее я?
– Похоже на то… И даже осведомленный и догадливый милицейский майор в Долбне склонен к этой мысли…
– Нужна ли мне эта облава? - спросил Квашнин.
– По этому поводу можно строить только догадки, - сказал Прокопьев. - Двенадцатилетнему сынку губернатора, проживающего в Лондоне, захотелось иметь в прикупленной папашей команде любимого им футболиста Карлоса Альберто, и сейчас же Карлос Альберто без всякой пользы для команды был приобретен. Зачем-то вы пожелали стать хозяином закусочной в Камергерском переулке, теперь там глупейшее заведение с пустующими столиками! Но от помещения вы не откажетесь из-за упрямства и досады. Хотели вы этого или не хотели, но сейчас в вашей житейской практике главное - «прибудет». И ничего не должно убыть! Но вот бочка, неизвестно зачем понадобившаяся вам, взяла и улетела из сада слесаря Каморзина, а и ее вы намерены отыскать и изловить.
– Вы нервничаете, злитесь на меня и опять желаете все свести к капризу и коллекции, - печально сказал Квашнин. - Впрочем, спасибо за нравоучение. Но у вас в голове конструкция, и я в ней размещен. А вы не знаете моей натуры. И даю вам слово: никакой облавы я не затевал. Лишь от вас я услышал о злоключениях Даши. Да, для меня она - не некая буфетчица. Я лукавил. И рассказом своим вы меня не уязвили. Естественно, и не обрадовали.
Квашнин встал, снова подошел к окну, пальцы его, теребившие четки, дрожали.
– Я вам верю, но… - все еще не мог успокоиться Прокопьев. - Но кое-кто живет и по правилам: «я этого хотел бы, но сам сделать бы не смог». А в окружении этого кого-то, особенно если он в силе, всегда могу найтись чтецы тайных мыслей и способные тайные мысли осуществить. Не исключено, что в случае с Дашей и отыскались такие чтецы и исполнители…
– Все! - взъярился Квашнин. - Вы мне надоели!
Прокопьев встал с намерением прекратить беседу. Он снова ощутил себя недопустимо болтливым моралистом.
– Хватит! - сказал Квашнин. - Вы произвели себя в благородного рыцаря, а меня в изверга-мучителя прекрасной дамы. Или даже в дракона. Ко всему прочему, и в скрягу-накопителя. Расходимся. Без поединка в кованых латах, без драки на кулаках и без швыряния друг в друга тухлых яиц. Пока - без поединка. Уверен в том, что вы продолжите подвиги Ланцелота. Но наши действия совмещены быть не могут. У каждого из нас в этой истории свои интересы.
Раскланялись. Руки для пожатия протянуты не были.
Уже перед дверью кабинета Прокопьев услышал:
– А в одном важном деле вам все же придется сотрудничать со мной.
– Вряд ли, - сказал Прокопьев. - Жалею, что отдал вам чертежи для двух проектов. Хорошо хоть, что это наброски. Их надо уничтожить.
– Они уже пошли в дело, - сказал Квашнин.
Прокопьев не обернулся.
48
К часам от «Картье» были добавлены запонки и булавка к галстуку.
Елизавета будто бы стеснялась своих подношений и заверила Соломатина в том, что запонки лишь золоченые, а камешек в булавке вовсе не драгоценный, а страз.
Никаких сомнений Соломатин Елизавете не высказал.
Дамы и господа в окружении Елизаветы к нему привыкли. И он к ним привык. Издалека и на страницах светской хроники они его раздражали, а теперь он позволял себе думать: да нет, они - ничего, нормальные люди, ну вертопрахи и болтуны, но кто из нас без изъяна? Он и сам однажды попал ликом в светский журнал. Фамилию его, правда не назвали (оно и к лучшему), подпись под снимком стояла такая: «Елизавета Летунова с бойфрендом».
Вызревшее в нем желание уволиться из конторы в Брюсовом переулке Соломатин отменил. Ему вообще хотелось сейчас разнежиться и не шляться ни на какие службы. Но тогда он и для самого себя превратился бы в нагло-прощелыжного содержанта (и такое состояние позволительно было испытать, но нет, нет, негоже, не надо…). Другое дело: общение с трудягами из ГРЭУ, с жильцами из протекших или охолодавших квартир стало его тяготить. Но на какую должность и ради каких усердий и приличий уместнее всего стоило себя впрячь, Соломатин не знал. К тому же выяснилось, что в светско-бриллиантовом круге Елизаветы его трудовой статус усмешек не вызывал, напротив, Соломатина признали натурой загадочно-романтической. В наши-то дни, да и при плодоносных-то связях, да и проявляя в вечерние часы несомненно бомондные манеры, оставаться водопроводчиком было делом непростым и, надо полагать, наполненным особенным смыслом. И Соломатин понимал: уйди он из сантехников в коммерческие или интеллектуальные выпасы, он тут же бы многих разочаровал. И оказался бы для них заурядной личностью.
Было и еще одно соображение. Как ни странно, но теперь в Брюсовом переулке образовался для Соломатина как бы заповедник, островок свободы и независимого хода жизни. То есть Соломатин должен был по принятым им установлениям осуществлять самодержавность своей натуры везде и при любых обстоятельствах. Но ему порой было необходимо отдохнуть и от Елизаветы, и от светских забав. Нет, упоение Елизаветой не прошло, безрассудство Соломатина не развеялось и не должно было развеяться. Но Соломатину нередко хотелось побыть одному, с книжкой, с томиком Ларошфуко, например, поваляться, посидеть в тишине и в душевном комфорте. И тут очень удобно было сослаться на работы в Брюсовом переулке, даже жалостливые Лизанькины вздохи вызвать в телефонной трубке. Впрочем, и ей дать отдохнуть от ежедневных с ним, Соломатиным, напряжений.
Потому Соломатин и не забрал из РЭУ-5 свою трудовую книжку.
А в ночных клубах он и не всегда скучал, случались и там занятные собеседники. Даже принятая Соломатиным поза скептика, ворчуна и, если надо, насмешника их скорее забавляла. И еще. Соломатин был хорош тем, что казался существом не опасным. То есть не искал выгод, не лез ни к кому с деловыми интересами и уж тем более проектами, не выпрашивал галош, не приглашал на тур бодряще-условного танца барышень, входящих, по слухам, в королевские дворы или хотя бы во дворы, одаривающие протекциями. А барышни и сами улыбались ему, не прочь были попрыгать с ним в переплясах огней под звуки привезенных на ночь Шакиры или Стинга или Таркана, выпить при комплиментах либо подколах «хеннесси» и обсудить с ним свойства сегодняшних обновок «от». Елизавета даже радовалась дамской озабоченности вблизи своего кавалера. «Резвись! - поощряла она Соломатина, прижимаясь к нему в предрассветной усладе. - Все равно ты мой! И ничей больше. А для прочих - ты неприступный бастион. Редут Раевского! Только держись подальше от Баскаковой. Шучу, шучу!…» И жаркое ее колено снова пристраивалось между ног Соломатина.
Но возникшая вдруг суета писательницы Клавдии и ехидины Тиши, жены банкира, вокруг Андрюшеньки вызвала неодобрение Елизаветы, словами невысказанное, но Соломатиным учуянное. «Лизанька, - принялся оправдываться Соломатин. - Я ведь и впрямь бастион и редут. Просто следую ритуалам и правилам игр ваших вечеринок…» «Я на тебя и не дуюсь, - сказала Елизавета. - Но подруги-то мои каковы! А ты их коварствам слишком подыгрываешь…»
Между прочим, Соломатин расспросил Здесю Ватсон о даме по фамилии Баскакова. На всякий случай. Здеся сняла солнцезащитные очки (многие являлись на вечеринки в тонированных очках, то ли мода пошла на них теперь такая, будто на мятые пиджаки и брюки, или же световые эффекты вызывали здесь воспаления роговицы), так вот Здеся сняла очки, отпила из хрусталя ликер «Амаретто», разглядела Соломатина со вниманием и произнесла: «Ба, ба, ба! Андрюшенька, у тебя губа не дура. Баскакова! Она тебе годится в мамаши! Мадам Рухлядь! Многие хотят полонить ее. Или быть полоненным ею!» Насчет мамаши Соломатин Здесю успокоил. Никаких новых мамаш он заводить не собирался. Естественно, Здеся сейчас же доложила о разговоре Елизавете, то ли проявляя верность товарке, то ли из вредности: мол, пусть помается, и Соломатин выслушал колкости Лизаньки и в свой адрес, эти - нежно-укоряющие, но главным образом в адрес сударыни Баскаковой, эти - с ехидствами. Кстати, выяснилось, что прозвище «мадам Рухлядь» Баскакова получила вовсе не из-за возраста. Рухлядью, и это Соломатин знал, в старорусские времена, и в особенности в пору прирастания Сибирью, называли мех. Татьяна Игоревна Баскакова была меховщица. Она володела магазинами, фермами, где откармливали норок, песцов и шиншилл, знаменитым еще с царских времен складом-холодильником пушнины (некогда «Пушторга») во дворах между Большой Дмитровкой и Камергерским переулком («Опять этот Камергерский переулок!» - чуть ли не поморщился Соломатин), имела удачи на пушных аукционах. Баба была деловая и богатая. Впрочем, таких в Москве сейчас хватало. В собрании же клубных сливок пересуды (а с ними - одобрение или зависть) вызывала одна из ее романтических историй. Лет пять назад Баскакова поместила на своих благоприимных коленях мальчишку Коромыслова, и он с этих коленей до последнего сезона не слезал. Мальчишка Коромыслов был лохмато-блондинистый красавчик с желтым пухом на подбородке, нахальный и крикливый телеведущий, участников своих ток-шоу он доводил чуть ли не до истерик, они бранились, орали друг на друга, произносили для убедительности слова, какие приходилось заменять нравственно-чистыми звуками морзянки. Но истошность шоуменов, как и спортивных Цицеронов, вызывала одобрение невидимого и никому не ведомого существа по фамилии Рейтинг, а потому Коромыслов ходил обласканный хозяевами канала. Телевизионные мордашки, как и другие узнаваемые рожи и хари, иные и с собаками, были своими в ночных клубах, уважать их особо не уважали, но без них тусовка не была бы тусовкой. Они вписывались в наборы соусниц и столовых ложек. И вот везунчик Васенька Коромыслов привел однажды на вечеринку невзрачную особу лет пятидесяти, в нарядах директора школы для тугоухих, какую ни один фейс-контрольщик не должен был допускать в собрание приличных людей. Даже если она и имела яхту в Сен-Тропе. Это и была госпожа Баскакова. То есть мальчишка Коромыслов, попрыгун, протащил даму в светский круг. То, что она при миллионах, никого не интересовало, а то, что она, неважно в каком значении, подруга самого Коромыслова, все решило. Баскакова не раз пыталась пробиться к горным вершинам элитного бытия, шиш, по склонам с камушками скатывалась, а тут сразу получила пять клубных карточек. Тогда ли Коромыслов был допущен к теплым коленям Мадам Рухлядь или он уже пристроился на них, открыто не было. Позже они вдвоем нередко появлялись на публике, вдвоем же украшали страницы глянцевых журналов. На желтые вопросы, в каком они гражданском состоянии, отвечали с улыбками, что все за них решат небеса, и Коромыслов шалуном чмокал подругу в висок. Молва утверждала, что Мадам Рухлядь - дама умная, и держит Коромыслова при себе разумными уловками, в том числе и эротическими, а вовсе не денежными подачками. Хотя и поощрения случались. Три полосы журнала с картинками и программой на неделю были отведены фотографиям новой квартиры Коромыслова. Две спальни, кухня для небольшого ресторана и т.д. Особо впечатляли дорические колонны в коридоре. Из верхне-пышминского мрамора. И портрет Татьяны Игоревны, исполненный обалденно-рублевским художником Фикусом (гонорар позволил купить живописцу ветряную мельницу в Нидерландах, от чего искусствовед П. Нечухаев причислил его к «малым» голландцам). Портрет имел название «Мадонна с горностаем», на нем Татьяна Игоревна была изображена на фоне всей Сибири, а также на фоне известного мехового склада-холодильника во дворах севернее Камергерского переулка. Ну и коттедж в ранге творческой мастерской на Новорижской дороге был дарован Васечке Коромыслову.
Елизавета будто бы стеснялась своих подношений и заверила Соломатина в том, что запонки лишь золоченые, а камешек в булавке вовсе не драгоценный, а страз.
Никаких сомнений Соломатин Елизавете не высказал.
Дамы и господа в окружении Елизаветы к нему привыкли. И он к ним привык. Издалека и на страницах светской хроники они его раздражали, а теперь он позволял себе думать: да нет, они - ничего, нормальные люди, ну вертопрахи и болтуны, но кто из нас без изъяна? Он и сам однажды попал ликом в светский журнал. Фамилию его, правда не назвали (оно и к лучшему), подпись под снимком стояла такая: «Елизавета Летунова с бойфрендом».
Вызревшее в нем желание уволиться из конторы в Брюсовом переулке Соломатин отменил. Ему вообще хотелось сейчас разнежиться и не шляться ни на какие службы. Но тогда он и для самого себя превратился бы в нагло-прощелыжного содержанта (и такое состояние позволительно было испытать, но нет, нет, негоже, не надо…). Другое дело: общение с трудягами из ГРЭУ, с жильцами из протекших или охолодавших квартир стало его тяготить. Но на какую должность и ради каких усердий и приличий уместнее всего стоило себя впрячь, Соломатин не знал. К тому же выяснилось, что в светско-бриллиантовом круге Елизаветы его трудовой статус усмешек не вызывал, напротив, Соломатина признали натурой загадочно-романтической. В наши-то дни, да и при плодоносных-то связях, да и проявляя в вечерние часы несомненно бомондные манеры, оставаться водопроводчиком было делом непростым и, надо полагать, наполненным особенным смыслом. И Соломатин понимал: уйди он из сантехников в коммерческие или интеллектуальные выпасы, он тут же бы многих разочаровал. И оказался бы для них заурядной личностью.
Было и еще одно соображение. Как ни странно, но теперь в Брюсовом переулке образовался для Соломатина как бы заповедник, островок свободы и независимого хода жизни. То есть Соломатин должен был по принятым им установлениям осуществлять самодержавность своей натуры везде и при любых обстоятельствах. Но ему порой было необходимо отдохнуть и от Елизаветы, и от светских забав. Нет, упоение Елизаветой не прошло, безрассудство Соломатина не развеялось и не должно было развеяться. Но Соломатину нередко хотелось побыть одному, с книжкой, с томиком Ларошфуко, например, поваляться, посидеть в тишине и в душевном комфорте. И тут очень удобно было сослаться на работы в Брюсовом переулке, даже жалостливые Лизанькины вздохи вызвать в телефонной трубке. Впрочем, и ей дать отдохнуть от ежедневных с ним, Соломатиным, напряжений.
Потому Соломатин и не забрал из РЭУ-5 свою трудовую книжку.
А в ночных клубах он и не всегда скучал, случались и там занятные собеседники. Даже принятая Соломатиным поза скептика, ворчуна и, если надо, насмешника их скорее забавляла. И еще. Соломатин был хорош тем, что казался существом не опасным. То есть не искал выгод, не лез ни к кому с деловыми интересами и уж тем более проектами, не выпрашивал галош, не приглашал на тур бодряще-условного танца барышень, входящих, по слухам, в королевские дворы или хотя бы во дворы, одаривающие протекциями. А барышни и сами улыбались ему, не прочь были попрыгать с ним в переплясах огней под звуки привезенных на ночь Шакиры или Стинга или Таркана, выпить при комплиментах либо подколах «хеннесси» и обсудить с ним свойства сегодняшних обновок «от». Елизавета даже радовалась дамской озабоченности вблизи своего кавалера. «Резвись! - поощряла она Соломатина, прижимаясь к нему в предрассветной усладе. - Все равно ты мой! И ничей больше. А для прочих - ты неприступный бастион. Редут Раевского! Только держись подальше от Баскаковой. Шучу, шучу!…» И жаркое ее колено снова пристраивалось между ног Соломатина.
Но возникшая вдруг суета писательницы Клавдии и ехидины Тиши, жены банкира, вокруг Андрюшеньки вызвала неодобрение Елизаветы, словами невысказанное, но Соломатиным учуянное. «Лизанька, - принялся оправдываться Соломатин. - Я ведь и впрямь бастион и редут. Просто следую ритуалам и правилам игр ваших вечеринок…» «Я на тебя и не дуюсь, - сказала Елизавета. - Но подруги-то мои каковы! А ты их коварствам слишком подыгрываешь…»
Между прочим, Соломатин расспросил Здесю Ватсон о даме по фамилии Баскакова. На всякий случай. Здеся сняла солнцезащитные очки (многие являлись на вечеринки в тонированных очках, то ли мода пошла на них теперь такая, будто на мятые пиджаки и брюки, или же световые эффекты вызывали здесь воспаления роговицы), так вот Здеся сняла очки, отпила из хрусталя ликер «Амаретто», разглядела Соломатина со вниманием и произнесла: «Ба, ба, ба! Андрюшенька, у тебя губа не дура. Баскакова! Она тебе годится в мамаши! Мадам Рухлядь! Многие хотят полонить ее. Или быть полоненным ею!» Насчет мамаши Соломатин Здесю успокоил. Никаких новых мамаш он заводить не собирался. Естественно, Здеся сейчас же доложила о разговоре Елизавете, то ли проявляя верность товарке, то ли из вредности: мол, пусть помается, и Соломатин выслушал колкости Лизаньки и в свой адрес, эти - нежно-укоряющие, но главным образом в адрес сударыни Баскаковой, эти - с ехидствами. Кстати, выяснилось, что прозвище «мадам Рухлядь» Баскакова получила вовсе не из-за возраста. Рухлядью, и это Соломатин знал, в старорусские времена, и в особенности в пору прирастания Сибирью, называли мех. Татьяна Игоревна Баскакова была меховщица. Она володела магазинами, фермами, где откармливали норок, песцов и шиншилл, знаменитым еще с царских времен складом-холодильником пушнины (некогда «Пушторга») во дворах между Большой Дмитровкой и Камергерским переулком («Опять этот Камергерский переулок!» - чуть ли не поморщился Соломатин), имела удачи на пушных аукционах. Баба была деловая и богатая. Впрочем, таких в Москве сейчас хватало. В собрании же клубных сливок пересуды (а с ними - одобрение или зависть) вызывала одна из ее романтических историй. Лет пять назад Баскакова поместила на своих благоприимных коленях мальчишку Коромыслова, и он с этих коленей до последнего сезона не слезал. Мальчишка Коромыслов был лохмато-блондинистый красавчик с желтым пухом на подбородке, нахальный и крикливый телеведущий, участников своих ток-шоу он доводил чуть ли не до истерик, они бранились, орали друг на друга, произносили для убедительности слова, какие приходилось заменять нравственно-чистыми звуками морзянки. Но истошность шоуменов, как и спортивных Цицеронов, вызывала одобрение невидимого и никому не ведомого существа по фамилии Рейтинг, а потому Коромыслов ходил обласканный хозяевами канала. Телевизионные мордашки, как и другие узнаваемые рожи и хари, иные и с собаками, были своими в ночных клубах, уважать их особо не уважали, но без них тусовка не была бы тусовкой. Они вписывались в наборы соусниц и столовых ложек. И вот везунчик Васенька Коромыслов привел однажды на вечеринку невзрачную особу лет пятидесяти, в нарядах директора школы для тугоухих, какую ни один фейс-контрольщик не должен был допускать в собрание приличных людей. Даже если она и имела яхту в Сен-Тропе. Это и была госпожа Баскакова. То есть мальчишка Коромыслов, попрыгун, протащил даму в светский круг. То, что она при миллионах, никого не интересовало, а то, что она, неважно в каком значении, подруга самого Коромыслова, все решило. Баскакова не раз пыталась пробиться к горным вершинам элитного бытия, шиш, по склонам с камушками скатывалась, а тут сразу получила пять клубных карточек. Тогда ли Коромыслов был допущен к теплым коленям Мадам Рухлядь или он уже пристроился на них, открыто не было. Позже они вдвоем нередко появлялись на публике, вдвоем же украшали страницы глянцевых журналов. На желтые вопросы, в каком они гражданском состоянии, отвечали с улыбками, что все за них решат небеса, и Коромыслов шалуном чмокал подругу в висок. Молва утверждала, что Мадам Рухлядь - дама умная, и держит Коромыслова при себе разумными уловками, в том числе и эротическими, а вовсе не денежными подачками. Хотя и поощрения случались. Три полосы журнала с картинками и программой на неделю были отведены фотографиям новой квартиры Коромыслова. Две спальни, кухня для небольшого ресторана и т.д. Особо впечатляли дорические колонны в коридоре. Из верхне-пышминского мрамора. И портрет Татьяны Игоревны, исполненный обалденно-рублевским художником Фикусом (гонорар позволил купить живописцу ветряную мельницу в Нидерландах, от чего искусствовед П. Нечухаев причислил его к «малым» голландцам). Портрет имел название «Мадонна с горностаем», на нем Татьяна Игоревна была изображена на фоне всей Сибири, а также на фоне известного мехового склада-холодильника во дворах севернее Камергерского переулка. Ну и коттедж в ранге творческой мастерской на Новорижской дороге был дарован Васечке Коромыслову.