Страница:
давних и недавних - всех их привлекала в эту гостиную удивительная атмосфера
внимания и доброжелательности. Даже если визит оказывался не ко времени,
Николай Сергеевич без тени досады откладывал в сторону работу и с искренним
радушием приветствовал гостя: "Как славно, что Вы зашли!" И, конечно же,
немедленно провозглашалось традиционное: "Испьем чайку!" Посетителя подробно
и заинтересованно расспрашивали о его делах, радовались или огорчались
вместе с ним, утешали, старались помочь советом. И не только советом. Помню,
как целое семейство друзей, у которых в доме производился капитальный
ремонт, на добрых пару месяцев въехало в гостиную вместе с пианино, на
котором дочке необходимо было упражняться. Им занавеской отгородили половину
комнаты, и никого это, по всей видимости, не ущемляло.
Приведу еще один, личный пример. Я уже совсем освоился в доме, получил
ключ от входной двери, мог придти днем и, никого не тревожа, улечься спать в
Бориной комнате. А потом заявиться к чаю, встреченный радостным: "Лева! Ты
здесь, как чудесно!"
Так вот. Был у меня в то время вполне невинный роман с актрисой театра
Красной Армии, Гисей Островской. Я, как полагается, ожидал ее с цветочками у
служебного выхода. Потом мы долго сидели на скамейке в скверике против
театра. Разговаривали, целовались, я читал стихи. Она была замужем за
знаменитым актером того же театра Зельдиным ("Учитель танцев"). Жили они
рядом с театром, так что и провожать мне ее было некуда. Жили, видимо,
неважно - через несколько лет разошлись...
В один из летних вечеров Гися была особенно грустна и после моих
настойчивых расспросов призналась, что у нее день рождения, но идти домой не
хочется. Я предложил ей пойти со мной к моим любимым старичкам, клятвенно
обещая, что она об этом не пожалеет. После некоторого сопротивления, Гися
согласилась.
И вот мы заявляемся в дом часов около одиннадцати, к концу вечернего
чаепития. Я безапелляционно заявляю: "Эту девушку зовут Гися, она актриса,
но сейчас ей плохо. У нее день рождения и не хочется идти домой".
Бог мой, какая веселая поднялась суматоха! Эмка побежала на кухню
подогревать чайник, потом явилась с вазочкой вишневого варенья, которое
хранилось "до случая" в ее кухонных тайниках. Матушка достала из буфета
припасенный для какого-то визита медовый пряник, в который тут же были
воткнуты неведомо откуда появившиеся свечки. Бутылку шампанского мы
прихватили по дороге в гастрономе "Москва".
Николай Сергеевич в своем поздравительном тосте уверял, что именно
этого события он давно дожидался и для него сохранил какие-то редкие записки
о театре начала века, которые тут же вручил, как он выразился, по
назначению. Начались расспросы. Почувствовав непритворный интерес и симпатию
слушателей, Гися стала с увлечением рассказывать о жизни театра, о своих
ролях и планах. Николай Сергеевич вспомнил парочку анекдотов из ранней
истории МХАТа, рассказанных некогда его великими актерами. Матушка - ту
знаменитую ссору Ульриха Иосифовича с Шаляпиным. Вечер прошел живо, тепло,
на одном дыхании. Распрощались в третьем часу ночи. Я провожал Гисю пешком
до площади Коммуны. Спутница моя была в восторге и утверждала, что никогда в
жизни она так счастливо не отмечала свой день рождения.
Другой пример безграничной доброжелательности и терпимости хозяев дома
связан с постоянным присутствием в нем еще одного, не упомянутого мной
жильца - художника Бориса Николаевича Карпова. Он снимал под мастерскую
большую комнату бывшего кабинета Ульриха Иосифовича. Была у него и своя
трехкомнатная квартира у метро "Сокол", где жила его жена "Милочка", но туда
он наведывался нечасто. По стенам мастерской висели тщательно выписанные
натюрморты, яркий портрет цыганки и большой (зачем-то больше натуральной
величины) поясной портрет партизана, для которого ему позировал Николай
Сергеевич. Однако славы ему эти творения не принесли. И он обратился к
другой теме, вполне отвечавшей его честолюбию и, надо полагать, сребролюбию
- стал специализироваться на портретах Сталина. Современники и не
подозревали, что большая часть бесчисленных портретов вождя народов,
особенно крупные жанровые картины, размноженные в миллионах литографий,
создавались в мастерской на Большой Дмитровке. Самого Сталина "Карпо", как
мы с Сашкой его окрестили, не видел никогда - рисовал с фотографий, по
клеточкам. В мастерской стоял "Яшка" - манекен, одетый в форму
генералиссимуса. Художническая братия Карпова презирала, а его доходам
завидовала. Сам художник был человеком невзрачным, маленького роста, лысым с
темной бородкой и усами "под Ленина". Очень разговорчивым и самодовольным.
Он питал еще не распространившуюся в послевоенном советском обществе страсть
ко всему иностранному. Имел собственный автомобиль (редкость в те времена) -
вишневого цвета "бьюик" с откидным верхом, принадлежавший, по его
утверждению, румынскому королю Михаю. При автомобиле содержался шофер,
именовавший своего хозяина "патрон", за что получил от нас кличку
"пистолет". Большой многодиапазонный радиоприемник будто бы достался Борису
Николаевичу от самого Риббентропа, а прежний владелец его теннисной ракетки
носил титул "второй ракетки Англии".
Стоит ли говорить, что по своему характеру и мировоззрению Карпов был
совершенно чужд тому обществу, которое собиралось вокруг круглого стола в
гостиной. Сдавать комнату состоятельному квартиранту приходилось не от
хорошей жизни. Наталья Ульриховна не работала, лишь получала небольшую
пенсию за отца, а Николай Сергеевич, хотя и взвалил на свои плечи
многотрудное научное издание сочинений Толстого, за неимением ученых
степеней занимал должность рядового редактора в Гослитиздате с окладом 80
рублей в месяц.
Надо отдать должное Борису Николаевичу: когда в доме бывали
интеллигентные гости, он из мастерской не выходил. Но "в кругу семьи" любил
пофилософствовать на близкие ему темы (особенно о людской неблагодарности),
удобно развалившись в кожаном кресле, стоявшем в гостиной. К чему я это
рассказываю? А к тому, что ни Николай Сергеевич, ни матушка, ни даже мы с
Сашкой по их примеру не позволяли себе ни тени насмешки, даже иронии по
поводу его рассуждений. Слушали, соглашались или возражали, но исключительно
на равных. И в этом тоже, на мой взгляд, проявлялась особенная тактичность
обитателей Родионовского дома.
Впрочем, иногда эти почтенные обитатели совершали немыслимые для их
возраста "эскапады". Вспоминаю колоссальный спор, разгоревшийся в связи с
разговором о любимой всеми русской бане. Может ли человек пробыть 5 минут в
ванне с температурой воды 70 градусов? Карпов категорически утверждал, что
не может. Боря предложил ему пари, что он сможет. И вот пари принято, ванна
наполнена горячей водой, тщательно измеряется температура. В окружении всех
домочадцев Боря, защищенный лишь длинными черными трусами, вступает в
заполненную паром ванную комнату. Больше всех переживает матушка - она
держит сторону Бори. Он погружается, согласно условию, "по шейку". У всех в
руках часы. Томительные минуты ожидания... Победа! Красный, как рак, но
живой, Боря вылезает из ванной.
Или другой эпизод. Мы втроем: я, Николай Сергеевич и матушка на
спектакле "Грибоедов" в театре имени Станиславского. Театр полон. У нас
места во втором ярусе. Спектакль средний, но актриса Гриценко, играющая
Нину, - очаровательна! Жаль, что плохо слышно, да и видно неважно. В начале
первого акта матушка показывает мне два пустующих кресла в третьем ряду
партера.
- Лева, а что если нам с тобой махнуть туда перед вторым актом?
- Матушка, а если придут и прогонят у всех на виду? Позор-то какой!
- Ерунда! Да мы и подождем в проходе до самого начала акта. Айда!
Я с замиранием сердца следую за полной решимости Натальей Ульриховной.
Она сейчас, ну прямо как девочка, сорви-голова. И вот мы уже восседаем в
третьем ряду. Страх, терзавший меня несколько первых минут после поднятия
занавеса, утихает. Я с восхищением смотрю на мою "молодую" соседку.
Еще одно незабываемое театральное впечатление совсем иного рода. В
сентябре 50-го года театр Ермоловой показывает пьесу Глобы "Пушкин" с Якутом
в главной роли. Спектакль имеет колоссальный успех. Чтобы купить билет, надо
отстоять очередь в кассу на всю ночь. Сашуры в Москве нет и я иду один.
Потрясающе! Последние дни перед дуэлью. Пушкин на сцене не появляется. Но во
всех мизансценах, в разговорах его друзей явно ощущается и нарастает
горестное предчувствие неизбежной гибели поэта...
Следующую ночь я снова выстаиваю очередь, и мы идем втроем с матушкой и
Николаем Сергеевичем. Не дождавшись конца спектакля, я ухожу из театра,
покупаю в винном магазине напротив бутылку любимого поэтом Цимлянского и
встречаю моих стариков на выходе. Мы отправляемся в нашу гостиную, ставим в
центре стола портрет Пушкина, разливаем вино и далеко за полночь читаем
вслух его стихи.
Николаю Сергеевичу 60 лет, матушке - 63, а нам с Сашурой по 26. Тем не
менее, отношение к нам, как к равным. Я написал воспоминание о своей первой
школьной влюбленности. Его внимательно читают и всерьез обсуждают
"литературные достоинства" этого моего первого "сочинения".
Спустя некоторое время, кажется в марте 51-го года, Николай Сергеевич
собирается навестить старого, маститого, известного еще до революции, а
сейчас почти забытого писателя Николая Дмитриевича Телешова и берет меня с
собой. По дороге рассказывает про знаменитые "Телешовские среды", на которых
бывали Горький, Бунин, Вересаев и другие. Вспоминает заключительное слово
писателя на его 80-летнем юбилее в 47-м году.
"Много я в своей жизни видел и плохого, и тяжелого, и мрачного, -
сказал Телешов, - но оно все ушло из памяти, испарилось, как сон. А осталось
только светлое и хорошее - оно незабываемо".
С душевным трепетом вхожу в полутемную, неизъяснимо пахнущую стариной
маленькую квартирку. Николай Сергеевич представляет меня, как своего юного
друга. Потом я почтительно слушаю их разговор о былых временах и о том, как
возмутительно нынче обходятся редакторы в "Советском писателе" с
"Воспоминаниями" Николая Дмитриевича, подготавливая их третье издание. В
конце вечера Телешов говорит (цитирую по своей записи тех лет):
"Я счастлив, что так прожил свою долгую жизнь. Мне посчастливилось
видеть многих замечательных людей моей эпохи, от которых я почерпнул много
хорошего. Теперь все в прошлом. У меня не осталось даже никаких памяток, за
исключением рояля. Вот он стоит. За ним целый вечер на моей старой квартире
на Чистых прудах сидел Рахманинов и играл, импровизировал. Сзади в поддевке
стоял Шаляпин и пел. А когда Рахманинов уставал, Шаляпин садился за рояль,
сам себе аккомпанировал и пел русские песни. А как пел! Записи на пластинках
не передают и сотой доли того впечатления, какое было от живого Шаляпина.
Его надо было не только слышать, но и видеть".
Прощаясь, Николай Сергеевич сказал Телешову: "Мой юный друг Лева тоже
пробует писать. Недавно дал мне прочесть свои прелестные воспоминания из
школьной жизни". Величественный старик положил мне руку на плечо и сказал:
"Пишите, молодой человек, пишите!" Впрочем, не исключено, что услужливая
память меня обманывает, и руку на плечо он мне не клал, а сказал что-то
одобрительное просто так, из вежливости.
Одну странность я невольно отметил в те счастливые годы, что я провел в
Родионовском доме. В нем никогда не говорили о погибших детях. Не было видно
никаких принадлежавших им вещей, книг, даже фотографий, кроме тех двух, что
стояли на столе в кабинете. Со свойственным юности эгоцентризмом нам с
Сашкой казалось, что мы заменили погибших мальчиков.
Только один, вовсе не грустный ритуал явным образом посвящался их
памяти. Это был... футбол! Все мы, школьники, перед войной страстно "болели"
за команду московского "Спартака". Уходя в армию весной 43-го года Федя
наказал отцу "болеть" вместо них с Сережей. И вот мы втроем с Сашкой и
Николаем Сергеевичем ездим на стадион "Динамо" едва ли не на каждый матч с
участием "Спартака". Болельщики того времени совсем не походили на нынешних
"фанатов". Зеленой и драчливой молодежи не было, равно как и пьяных. Трибуны
заполнял народ молодой, но уже взрослый - знатоки и ценители игры. Красиво
забитому голу аплодировал весь стадион, включая болельщиков той команды, в
чьи ворота влетел мяч. Николая Сергеевича многие заприметили, и порой
незнакомый сосед по трибуне спрашивал: "Ну, дед, как думаешь, кто выиграет?"
Со временем он сам стал настоящим болельщиком "Спартака" - волновался, ездил
один на стадион, когда случалось, что нам, повзрослевшим, было некогда.
Выйдя на пенсию после тридцати лет научной работы, я еще семь лет
проработал учителем физики в гимназии. Моя коллега, литераторша, узнав, что
я был связан с биографом Толстого, однажды попросила меня провести сдвоенный
урок в 10-м классе, рассказать о последних годах жизни и о нравственном
учении Льва Николаевича. Первый урок я посвятил его взглядами поздним
статьям, а на втором - рассказал о Родионовском доме, даже показал
фотографии его хозяев - те, что висят у меня в гостиной. Ребята слушали два
часа без перерыва на переменку, в полной тишине. А после конца уроков
несколько человек (из "чужого" класса!) подошли ко мне со словами
благодарности. Такое в школе случается крайне редко.
Из дневника Н.С. 24 августа 1948 г.
"Сегодня подписал гранки "Очерков былого" Сергея Львовича. С большим
напряжением проделал эту работу - нервным напряжением. Потому, что
приходилось делать выпуски - резать по живому. Старался сообразовывать, как
бы поступил он, Сергей Львович. Думаю, что сделал это добросовестно.
Сегодня ездил на его могилу, провел там час. Навещал и Владимира
Григорьевича. Много мыслей и воспоминаний блуждало в голове в течение этого
часа. Как будто отдохнул и набрался моральных сил.
Талечка все время болеет, а я занят сгрудившимися делами. Ничего не
успеваю, даже читать, кроме корректур. Отдохновение только на стадионе, куда
езжу с Сашей Либертэ, к которому привязался. Но всякая поездка - бережение
ран, воспоминание о Феде, с которым туда ездил".
10-го сентября, к 120-летию со дня рождения Льва Николаевича, вышла из
печати книжка Николая Сергеевича под названием "Москва в жизни и творчестве
Л.Н. Толстого". Спустя месяц - запись в дневнике: "Книжка моя идет и
читается нарасхват, а мне и стыдно, и приятно..."
Впрочем, на состоявшемся 28 октября обсуждении в Толстовском музее, на
книгу была произведена массированная атака, которую возглавил Н.Н. Гусев и
некто Н.С. Вертинский. Последний - с идейных позиций: нет партийного
подхода, не ярко использованы цитаты из Ленина, не дана марксистская критика
упомянутых в книге произведений Толстого ("Царство божье внутри вас", "Так
что же нам делать?" и других в том же плане).
Давний коллега по Толстовскому полному изданию, Н.Н. Гусев "придирался"
чисто субъективно. К примеру: "У автора отсутствует чувство меры, много
лишнего" или "Погоня за расшифровкой всех фактов и нагромождение их,
вследствие чего книга не доходчива до массового читателя".
Такого рода критика специалистов нередко питается ревностью. Возражать
на нее бесполезно. Николай Сергеевич и не возражал. Что же до обвинений в
немарксистском подходе, здесь пришлось отбиваться, поневоле опускаясь до
уровня критиков. Например:
"Мне кажется, - говорит Николай Сергеевич, - что исторический
марксистский тезис, замечательно четко сформулированный тов. Сталиным в его
статье о диалектическом и историческом материализме - "Все зависит от
условий, места и времени" - в моей книге соблюден..." Или "Я считаю, что
лучшее, что написано о Толстом, это статьи Ленина. И с самого начала моей
книги до самого конца все изложено и проникнуто духом его статей. Во всяком
случае, я добросовестно и искренне к этому стремился..."
Читать это, конечно, грустно...
Несмотря на эту критику на радио идет специальная передача о книге (в
связи с юбилеем Толстого) и читают отрывки из нее... А 12-го декабря Николай
Сергеевич имел счастье сделать в дневнике следующую запись:
"Сейчас звонил Борис Леонидович Пастернак. Очень хвалил мою книжку. Для
меня это очень ценно - именно его похвала. Он даже сказал про нее, что это -
художественное произведение. Конечно, это уже слишком. Но доказывает, что
он, как художник, понял то, что мне хотелось вложить..."
В конце сентября Николай Сергеевич подает в ЦК докладную записку, пишет
о том, что необходимо восстановить деятельность Редакционного комитета и
самостоятельной Главной редакции издания. Обосновывает, почему без такого
восстановления дело продвинуться не сможет и добавляет, что директор
Издательства, Головенченко, этого, очевидно, не понимает... Разумеется,
скорого ответа ожидать не приходится, но что-то надо же было делать...
Тем временем жизнь "дома" идет своим чередом.
Из дневника Н.С. 19 декабря 1948 г.
"...Вечером пришли два Левы - Остерман и Штейнрайх, Саша наш Либертэ,
Володя Саппак с Верой. С пирогом и стихотворным шуточным адресом мне по
случаю моих именин - "от мальчиков!!"...
...12 января "28 декабря у Саши Либертэ родился в Актюбинске сын. Он
послал жене такую телеграмму: "Памяти моего погибшего друга прошу назвать
сына Сергеем". Все всколыхнулось".
1 марта Николай Сергеевич ездил проститься со своим скончавшимся
учителем В.В. Хижняковым. Снова вспоминал свои первые общественные шаги под
его руководством. У гроба встретился с сыном Хижнякова, прилетевшим из
Львова. От него узнал, что географы и геологи-одиночки за городом
"пропадают, проваливаются сквозь землю". Бандеровцы орудуют до сих пор, с
ними не могут справиться...
...9 марта. "Настроение унылое. Стареем и общая жизнь тяжела. Весь день
сегодня работал над примечаниями к 51-му тому и с натугой кончил. В газетах
ругают "космополитов".
17 марта запись в дневнике.
"Начал изучать "Коммунистический манифест"
24 июня Николай Сергеевич с "матушкой" ездили на Речной вокзал за
билетами на пароход Москва-Уфа и обратно. Решили в путешествии по воде
вдвоем провести отпуск Николая Сергеевича. В дневнике от того же числа он
записывает:
"Со времени войны мы ни разу не уезжали из Москвы: все ждали, авось...
вдруг случится чудо, и они или кто-нибудь один приедет или будет
какая-нибудь весть, а нас не будет...
Но вот не дождались. Едем 5-го".
Из дневника Н.С. - путевые заметки - с 5 по 24 июля 1949 г.
5 июля. "Наконец, после долголетних сборов мы отправились
путешествовать по воде. В 12 часов поехали из дома на Карповской машине.
Провожали Саша Либертэ и Боря. Долго, весело махали платками с берега".
11 июля. "Только что проехали Елабугу по Каме. Чудесная панорама. Кама
как бы упирается в город с тремя соборами, весь в зелени среди холмов.
Налево на берегу "Чертова башня" - многовековой памятник древнеболгарского
государства (Камских болгар). Всюду, всюду памятники истории и с ними как бы
уходишь в глубь веков: видишь то, что видели наши предки, дышишь тем же
воздухом и переносишься в их мысли и переживания. А от них мысленно - в
жизнь тех людей, которые сейчас живут в этих лачугах. Что они думают, что
чувствуют, как живут в этих голых деревнях, на крутых обрывах осенью в
непогоду, зимой в снежные заносы? Как работают? Чего хотят?...
Из пассажиров - милый мальчик Валя, 18-летний студент-математик, и
только что закончивший университет молодой химик Александр Валентинович с
молодой женой - аспирантом-искусствоведом. Он рождения 26-го года, на год
моложе Феди и уже кончил университет. У него отец погиб в Народном
ополчении. Рассказал ему про мальчиков. У Талечки сердце разрывается. Ей
тяжко на людях. Я вижу и страдаю за нее".
13 июля. "Бирск на реке Белой. Пароход подходит к пристани. На ней
тысячная толпа, если не больше татар, башкир в полунациональных костюмах, с
монистами и бусами. Все устремляются на пароход, чтобы ехать в сторону Уфы.
Все нагружены тюками: за спиной, в руках и подмышкой. Милиционеры и служба
их грубо отталкивают: и женщин, и детей толкают в грудь, в лицо - куда
попало. Толпа их сминает и с напряженными лицами, лавиной вливается на
нижнюю палубу, залезая на тюки, бочки с селедками, на грузовик, который
стоит на палубе...
Оказывается, парохода не было 4 дня, а людям надо ехать. Пароходная
служба употребляет все меры, чтобы охранить классные каюты, т.е. нас, на
верхней палубе. Мы едем, наслаждаясь природой и вздыхая о ней, а там внизу
люди, дети, женщины, старики сидят, вернее лежат друг на друге, образуя
собой кучу из грязных человеческих тел - человеческих существ, таких же, как
и мы. Почему это? почему такая разница? Где же равноправие, равенство, о
котором так много пишут и так громко кричат?
Нам там в Москве устраивают разные речные трамваи для прогулок, а здесь
люди лишены самых элементарных средств передвижения. Сейчас видел такую
картину: по высокому, крутому берегу Белой идет лошадь в хомуте, сзади нее
погонщик. К хомуту привязана длинная веревка, а к ней лодка, на которую
нагружена всякая кладь и телега...
Почему нам все можно, а им ничего не дают? А они ведь наши кормильцы -
хлеборобное население. Все это население находится в диком состоянии. И их
же за это презирают. Как же они должны ненавидеть нас, советских буржуев?
Кто же виноват в их дикости? Мы виноваты и мы в долгу у этих людей. Мы
отбираем у них все, последний хлеб, а сами им ничего не даем, даже тех
внешних достижений культуры, которыми мы так кичимся! Пора, пора об этом
подумать".
17 июля. "Возвращаемся опять по Волге, проехали Камское устье. Были в
Уфе, смотрели маленький, но прекрасный художественный музей. Там много
раннего Нестерова, картины Левитана, Репина, Крамского, Перова, Маковских...
Поразило своей неожиданностью. Впечатление было настолько сильным, что
прошла усталость..."
20 июля. "В Муроме стояли 1верх по горе
вокруг старого монастыря, по узкой улочке с булыжной мостовой,
развалившимися домишками и сараями... Сейчас проехали село Карачарово -
родину Ильи Муромца. Виден старый дом - дворец Уваровых, про которых много
слыхал в детстве. Где они все? Исчезли, как дым, а старый дом и на другом
берегу древняя церковь с разрушенными куполами - все еще стоят и немногим
навевают мысли об ушедшей жизни и отжитой эпохе".
21 июля. "Утром проехали чудный старинный город Касимов на Оке.
Взобрались с Талечкой по крутому берегу в центр города на базар. Как-будто
попали во время лет 50 тому назад: возы со свежим сеном, корзинки, гончарные
изделия, лапти и всякая снедь вплоть до целого ряда с мукой разных сортов,
пшеном, крупами. Масса вишен. Накупили всего. Сейчас едем по Оке. Налево и
направо - стога с убранным сеном. Вспомнился Левитан. Красный закат над
Окой, перламутровые небеса и отсветы на реке..."
23 июля. "Коломна. Простой и внушительный по форме храм Голутвинского
монастыря".
24 июля. "Утром село Коломенское со своими причудливыми древними
храмами и башнями. В 9 часов приехали домой, в наш московский пустой и
темный дом. Любезные Боря и Эмма старались несколько скрасить его пустоту:
вымыли, убрали, наставили цветов. Но в основе грусть и пустота очень
чувствуются...
Поездкой своей мы очень довольны. Талечка окрепла, и я тоже. Было много
интересного, нового и поучительного. Надо жить, стремиться к людям и
бодриться. Это наш долг перед ними, моими мальчиками..."
Из дневника Н.С. 8 августа 1949 г.
"Болею целую неделю... За это время прочитал запоем "Необыкновенное
лето" Федина. Сильная вещь. Верное, мрачное описание эпохи. Роман этот
исторический несомненно, останется и будет жить. Основные герои Извеков и
Рогозин - коммунисты изображены как живые лица со всей прямолинейной,
присущей им честностью, воодушевлением и верой в свое дело.
Вместе с тем, изображены не трафаретно, не ходульно, а со своими
слабостями человеческими. Вера в общее застилает частное, но не уничтожает
личного. Это так надо. Это верно и совершенно справедливо..."
Вот она - спасительная мечта о "коммунизме с человеческим лицом!"
18 октября Николай Сергеевич присутствует на юбилейном вечере в честь
55-летия педагогической деятельности Евгения Николаевича Волынцева, ныне
директора одной из московских школ, с которым знаком с 1912 года, когда тот
работал в деревне народным учителем и одновременно являлся председателем
местного кредитного товарищества. По возвращении записал в дневнике:
"Искренне и тепло все говорили. Опять, как "в годы золотые" окунулся в
прекрасную среду народных учителей и ребят - с верой в будущее, с чистыми и
мудрыми глазами: насколько они, дети, лучше нас и как легко и весело с
ними".
26 октября, после 10-летнего перерыва вышел, наконец, из печати новый
том Полного собрания сочинений толстого (т. 13 - варианты к "Войне и миру"
под редакцией покойного Цявловского).
В записи от 5 ноября, несмотря на недавнее восхищение романом Федина
звучит нотка глубокого разочарования в современной советской литературе:
"После Толстого - все скучно читать: все бледно и немощно, и искусственно.
Прямо трагедия!"
Однако вскоре представляется еще одна отрадная возможность записать
внимания и доброжелательности. Даже если визит оказывался не ко времени,
Николай Сергеевич без тени досады откладывал в сторону работу и с искренним
радушием приветствовал гостя: "Как славно, что Вы зашли!" И, конечно же,
немедленно провозглашалось традиционное: "Испьем чайку!" Посетителя подробно
и заинтересованно расспрашивали о его делах, радовались или огорчались
вместе с ним, утешали, старались помочь советом. И не только советом. Помню,
как целое семейство друзей, у которых в доме производился капитальный
ремонт, на добрых пару месяцев въехало в гостиную вместе с пианино, на
котором дочке необходимо было упражняться. Им занавеской отгородили половину
комнаты, и никого это, по всей видимости, не ущемляло.
Приведу еще один, личный пример. Я уже совсем освоился в доме, получил
ключ от входной двери, мог придти днем и, никого не тревожа, улечься спать в
Бориной комнате. А потом заявиться к чаю, встреченный радостным: "Лева! Ты
здесь, как чудесно!"
Так вот. Был у меня в то время вполне невинный роман с актрисой театра
Красной Армии, Гисей Островской. Я, как полагается, ожидал ее с цветочками у
служебного выхода. Потом мы долго сидели на скамейке в скверике против
театра. Разговаривали, целовались, я читал стихи. Она была замужем за
знаменитым актером того же театра Зельдиным ("Учитель танцев"). Жили они
рядом с театром, так что и провожать мне ее было некуда. Жили, видимо,
неважно - через несколько лет разошлись...
В один из летних вечеров Гися была особенно грустна и после моих
настойчивых расспросов призналась, что у нее день рождения, но идти домой не
хочется. Я предложил ей пойти со мной к моим любимым старичкам, клятвенно
обещая, что она об этом не пожалеет. После некоторого сопротивления, Гися
согласилась.
И вот мы заявляемся в дом часов около одиннадцати, к концу вечернего
чаепития. Я безапелляционно заявляю: "Эту девушку зовут Гися, она актриса,
но сейчас ей плохо. У нее день рождения и не хочется идти домой".
Бог мой, какая веселая поднялась суматоха! Эмка побежала на кухню
подогревать чайник, потом явилась с вазочкой вишневого варенья, которое
хранилось "до случая" в ее кухонных тайниках. Матушка достала из буфета
припасенный для какого-то визита медовый пряник, в который тут же были
воткнуты неведомо откуда появившиеся свечки. Бутылку шампанского мы
прихватили по дороге в гастрономе "Москва".
Николай Сергеевич в своем поздравительном тосте уверял, что именно
этого события он давно дожидался и для него сохранил какие-то редкие записки
о театре начала века, которые тут же вручил, как он выразился, по
назначению. Начались расспросы. Почувствовав непритворный интерес и симпатию
слушателей, Гися стала с увлечением рассказывать о жизни театра, о своих
ролях и планах. Николай Сергеевич вспомнил парочку анекдотов из ранней
истории МХАТа, рассказанных некогда его великими актерами. Матушка - ту
знаменитую ссору Ульриха Иосифовича с Шаляпиным. Вечер прошел живо, тепло,
на одном дыхании. Распрощались в третьем часу ночи. Я провожал Гисю пешком
до площади Коммуны. Спутница моя была в восторге и утверждала, что никогда в
жизни она так счастливо не отмечала свой день рождения.
Другой пример безграничной доброжелательности и терпимости хозяев дома
связан с постоянным присутствием в нем еще одного, не упомянутого мной
жильца - художника Бориса Николаевича Карпова. Он снимал под мастерскую
большую комнату бывшего кабинета Ульриха Иосифовича. Была у него и своя
трехкомнатная квартира у метро "Сокол", где жила его жена "Милочка", но туда
он наведывался нечасто. По стенам мастерской висели тщательно выписанные
натюрморты, яркий портрет цыганки и большой (зачем-то больше натуральной
величины) поясной портрет партизана, для которого ему позировал Николай
Сергеевич. Однако славы ему эти творения не принесли. И он обратился к
другой теме, вполне отвечавшей его честолюбию и, надо полагать, сребролюбию
- стал специализироваться на портретах Сталина. Современники и не
подозревали, что большая часть бесчисленных портретов вождя народов,
особенно крупные жанровые картины, размноженные в миллионах литографий,
создавались в мастерской на Большой Дмитровке. Самого Сталина "Карпо", как
мы с Сашкой его окрестили, не видел никогда - рисовал с фотографий, по
клеточкам. В мастерской стоял "Яшка" - манекен, одетый в форму
генералиссимуса. Художническая братия Карпова презирала, а его доходам
завидовала. Сам художник был человеком невзрачным, маленького роста, лысым с
темной бородкой и усами "под Ленина". Очень разговорчивым и самодовольным.
Он питал еще не распространившуюся в послевоенном советском обществе страсть
ко всему иностранному. Имел собственный автомобиль (редкость в те времена) -
вишневого цвета "бьюик" с откидным верхом, принадлежавший, по его
утверждению, румынскому королю Михаю. При автомобиле содержался шофер,
именовавший своего хозяина "патрон", за что получил от нас кличку
"пистолет". Большой многодиапазонный радиоприемник будто бы достался Борису
Николаевичу от самого Риббентропа, а прежний владелец его теннисной ракетки
носил титул "второй ракетки Англии".
Стоит ли говорить, что по своему характеру и мировоззрению Карпов был
совершенно чужд тому обществу, которое собиралось вокруг круглого стола в
гостиной. Сдавать комнату состоятельному квартиранту приходилось не от
хорошей жизни. Наталья Ульриховна не работала, лишь получала небольшую
пенсию за отца, а Николай Сергеевич, хотя и взвалил на свои плечи
многотрудное научное издание сочинений Толстого, за неимением ученых
степеней занимал должность рядового редактора в Гослитиздате с окладом 80
рублей в месяц.
Надо отдать должное Борису Николаевичу: когда в доме бывали
интеллигентные гости, он из мастерской не выходил. Но "в кругу семьи" любил
пофилософствовать на близкие ему темы (особенно о людской неблагодарности),
удобно развалившись в кожаном кресле, стоявшем в гостиной. К чему я это
рассказываю? А к тому, что ни Николай Сергеевич, ни матушка, ни даже мы с
Сашкой по их примеру не позволяли себе ни тени насмешки, даже иронии по
поводу его рассуждений. Слушали, соглашались или возражали, но исключительно
на равных. И в этом тоже, на мой взгляд, проявлялась особенная тактичность
обитателей Родионовского дома.
Впрочем, иногда эти почтенные обитатели совершали немыслимые для их
возраста "эскапады". Вспоминаю колоссальный спор, разгоревшийся в связи с
разговором о любимой всеми русской бане. Может ли человек пробыть 5 минут в
ванне с температурой воды 70 градусов? Карпов категорически утверждал, что
не может. Боря предложил ему пари, что он сможет. И вот пари принято, ванна
наполнена горячей водой, тщательно измеряется температура. В окружении всех
домочадцев Боря, защищенный лишь длинными черными трусами, вступает в
заполненную паром ванную комнату. Больше всех переживает матушка - она
держит сторону Бори. Он погружается, согласно условию, "по шейку". У всех в
руках часы. Томительные минуты ожидания... Победа! Красный, как рак, но
живой, Боря вылезает из ванной.
Или другой эпизод. Мы втроем: я, Николай Сергеевич и матушка на
спектакле "Грибоедов" в театре имени Станиславского. Театр полон. У нас
места во втором ярусе. Спектакль средний, но актриса Гриценко, играющая
Нину, - очаровательна! Жаль, что плохо слышно, да и видно неважно. В начале
первого акта матушка показывает мне два пустующих кресла в третьем ряду
партера.
- Лева, а что если нам с тобой махнуть туда перед вторым актом?
- Матушка, а если придут и прогонят у всех на виду? Позор-то какой!
- Ерунда! Да мы и подождем в проходе до самого начала акта. Айда!
Я с замиранием сердца следую за полной решимости Натальей Ульриховной.
Она сейчас, ну прямо как девочка, сорви-голова. И вот мы уже восседаем в
третьем ряду. Страх, терзавший меня несколько первых минут после поднятия
занавеса, утихает. Я с восхищением смотрю на мою "молодую" соседку.
Еще одно незабываемое театральное впечатление совсем иного рода. В
сентябре 50-го года театр Ермоловой показывает пьесу Глобы "Пушкин" с Якутом
в главной роли. Спектакль имеет колоссальный успех. Чтобы купить билет, надо
отстоять очередь в кассу на всю ночь. Сашуры в Москве нет и я иду один.
Потрясающе! Последние дни перед дуэлью. Пушкин на сцене не появляется. Но во
всех мизансценах, в разговорах его друзей явно ощущается и нарастает
горестное предчувствие неизбежной гибели поэта...
Следующую ночь я снова выстаиваю очередь, и мы идем втроем с матушкой и
Николаем Сергеевичем. Не дождавшись конца спектакля, я ухожу из театра,
покупаю в винном магазине напротив бутылку любимого поэтом Цимлянского и
встречаю моих стариков на выходе. Мы отправляемся в нашу гостиную, ставим в
центре стола портрет Пушкина, разливаем вино и далеко за полночь читаем
вслух его стихи.
Николаю Сергеевичу 60 лет, матушке - 63, а нам с Сашурой по 26. Тем не
менее, отношение к нам, как к равным. Я написал воспоминание о своей первой
школьной влюбленности. Его внимательно читают и всерьез обсуждают
"литературные достоинства" этого моего первого "сочинения".
Спустя некоторое время, кажется в марте 51-го года, Николай Сергеевич
собирается навестить старого, маститого, известного еще до революции, а
сейчас почти забытого писателя Николая Дмитриевича Телешова и берет меня с
собой. По дороге рассказывает про знаменитые "Телешовские среды", на которых
бывали Горький, Бунин, Вересаев и другие. Вспоминает заключительное слово
писателя на его 80-летнем юбилее в 47-м году.
"Много я в своей жизни видел и плохого, и тяжелого, и мрачного, -
сказал Телешов, - но оно все ушло из памяти, испарилось, как сон. А осталось
только светлое и хорошее - оно незабываемо".
С душевным трепетом вхожу в полутемную, неизъяснимо пахнущую стариной
маленькую квартирку. Николай Сергеевич представляет меня, как своего юного
друга. Потом я почтительно слушаю их разговор о былых временах и о том, как
возмутительно нынче обходятся редакторы в "Советском писателе" с
"Воспоминаниями" Николая Дмитриевича, подготавливая их третье издание. В
конце вечера Телешов говорит (цитирую по своей записи тех лет):
"Я счастлив, что так прожил свою долгую жизнь. Мне посчастливилось
видеть многих замечательных людей моей эпохи, от которых я почерпнул много
хорошего. Теперь все в прошлом. У меня не осталось даже никаких памяток, за
исключением рояля. Вот он стоит. За ним целый вечер на моей старой квартире
на Чистых прудах сидел Рахманинов и играл, импровизировал. Сзади в поддевке
стоял Шаляпин и пел. А когда Рахманинов уставал, Шаляпин садился за рояль,
сам себе аккомпанировал и пел русские песни. А как пел! Записи на пластинках
не передают и сотой доли того впечатления, какое было от живого Шаляпина.
Его надо было не только слышать, но и видеть".
Прощаясь, Николай Сергеевич сказал Телешову: "Мой юный друг Лева тоже
пробует писать. Недавно дал мне прочесть свои прелестные воспоминания из
школьной жизни". Величественный старик положил мне руку на плечо и сказал:
"Пишите, молодой человек, пишите!" Впрочем, не исключено, что услужливая
память меня обманывает, и руку на плечо он мне не клал, а сказал что-то
одобрительное просто так, из вежливости.
Одну странность я невольно отметил в те счастливые годы, что я провел в
Родионовском доме. В нем никогда не говорили о погибших детях. Не было видно
никаких принадлежавших им вещей, книг, даже фотографий, кроме тех двух, что
стояли на столе в кабинете. Со свойственным юности эгоцентризмом нам с
Сашкой казалось, что мы заменили погибших мальчиков.
Только один, вовсе не грустный ритуал явным образом посвящался их
памяти. Это был... футбол! Все мы, школьники, перед войной страстно "болели"
за команду московского "Спартака". Уходя в армию весной 43-го года Федя
наказал отцу "болеть" вместо них с Сережей. И вот мы втроем с Сашкой и
Николаем Сергеевичем ездим на стадион "Динамо" едва ли не на каждый матч с
участием "Спартака". Болельщики того времени совсем не походили на нынешних
"фанатов". Зеленой и драчливой молодежи не было, равно как и пьяных. Трибуны
заполнял народ молодой, но уже взрослый - знатоки и ценители игры. Красиво
забитому голу аплодировал весь стадион, включая болельщиков той команды, в
чьи ворота влетел мяч. Николая Сергеевича многие заприметили, и порой
незнакомый сосед по трибуне спрашивал: "Ну, дед, как думаешь, кто выиграет?"
Со временем он сам стал настоящим болельщиком "Спартака" - волновался, ездил
один на стадион, когда случалось, что нам, повзрослевшим, было некогда.
Выйдя на пенсию после тридцати лет научной работы, я еще семь лет
проработал учителем физики в гимназии. Моя коллега, литераторша, узнав, что
я был связан с биографом Толстого, однажды попросила меня провести сдвоенный
урок в 10-м классе, рассказать о последних годах жизни и о нравственном
учении Льва Николаевича. Первый урок я посвятил его взглядами поздним
статьям, а на втором - рассказал о Родионовском доме, даже показал
фотографии его хозяев - те, что висят у меня в гостиной. Ребята слушали два
часа без перерыва на переменку, в полной тишине. А после конца уроков
несколько человек (из "чужого" класса!) подошли ко мне со словами
благодарности. Такое в школе случается крайне редко.
Из дневника Н.С. 24 августа 1948 г.
"Сегодня подписал гранки "Очерков былого" Сергея Львовича. С большим
напряжением проделал эту работу - нервным напряжением. Потому, что
приходилось делать выпуски - резать по живому. Старался сообразовывать, как
бы поступил он, Сергей Львович. Думаю, что сделал это добросовестно.
Сегодня ездил на его могилу, провел там час. Навещал и Владимира
Григорьевича. Много мыслей и воспоминаний блуждало в голове в течение этого
часа. Как будто отдохнул и набрался моральных сил.
Талечка все время болеет, а я занят сгрудившимися делами. Ничего не
успеваю, даже читать, кроме корректур. Отдохновение только на стадионе, куда
езжу с Сашей Либертэ, к которому привязался. Но всякая поездка - бережение
ран, воспоминание о Феде, с которым туда ездил".
10-го сентября, к 120-летию со дня рождения Льва Николаевича, вышла из
печати книжка Николая Сергеевича под названием "Москва в жизни и творчестве
Л.Н. Толстого". Спустя месяц - запись в дневнике: "Книжка моя идет и
читается нарасхват, а мне и стыдно, и приятно..."
Впрочем, на состоявшемся 28 октября обсуждении в Толстовском музее, на
книгу была произведена массированная атака, которую возглавил Н.Н. Гусев и
некто Н.С. Вертинский. Последний - с идейных позиций: нет партийного
подхода, не ярко использованы цитаты из Ленина, не дана марксистская критика
упомянутых в книге произведений Толстого ("Царство божье внутри вас", "Так
что же нам делать?" и других в том же плане).
Давний коллега по Толстовскому полному изданию, Н.Н. Гусев "придирался"
чисто субъективно. К примеру: "У автора отсутствует чувство меры, много
лишнего" или "Погоня за расшифровкой всех фактов и нагромождение их,
вследствие чего книга не доходчива до массового читателя".
Такого рода критика специалистов нередко питается ревностью. Возражать
на нее бесполезно. Николай Сергеевич и не возражал. Что же до обвинений в
немарксистском подходе, здесь пришлось отбиваться, поневоле опускаясь до
уровня критиков. Например:
"Мне кажется, - говорит Николай Сергеевич, - что исторический
марксистский тезис, замечательно четко сформулированный тов. Сталиным в его
статье о диалектическом и историческом материализме - "Все зависит от
условий, места и времени" - в моей книге соблюден..." Или "Я считаю, что
лучшее, что написано о Толстом, это статьи Ленина. И с самого начала моей
книги до самого конца все изложено и проникнуто духом его статей. Во всяком
случае, я добросовестно и искренне к этому стремился..."
Читать это, конечно, грустно...
Несмотря на эту критику на радио идет специальная передача о книге (в
связи с юбилеем Толстого) и читают отрывки из нее... А 12-го декабря Николай
Сергеевич имел счастье сделать в дневнике следующую запись:
"Сейчас звонил Борис Леонидович Пастернак. Очень хвалил мою книжку. Для
меня это очень ценно - именно его похвала. Он даже сказал про нее, что это -
художественное произведение. Конечно, это уже слишком. Но доказывает, что
он, как художник, понял то, что мне хотелось вложить..."
В конце сентября Николай Сергеевич подает в ЦК докладную записку, пишет
о том, что необходимо восстановить деятельность Редакционного комитета и
самостоятельной Главной редакции издания. Обосновывает, почему без такого
восстановления дело продвинуться не сможет и добавляет, что директор
Издательства, Головенченко, этого, очевидно, не понимает... Разумеется,
скорого ответа ожидать не приходится, но что-то надо же было делать...
Тем временем жизнь "дома" идет своим чередом.
Из дневника Н.С. 19 декабря 1948 г.
"...Вечером пришли два Левы - Остерман и Штейнрайх, Саша наш Либертэ,
Володя Саппак с Верой. С пирогом и стихотворным шуточным адресом мне по
случаю моих именин - "от мальчиков!!"...
...12 января "28 декабря у Саши Либертэ родился в Актюбинске сын. Он
послал жене такую телеграмму: "Памяти моего погибшего друга прошу назвать
сына Сергеем". Все всколыхнулось".
1 марта Николай Сергеевич ездил проститься со своим скончавшимся
учителем В.В. Хижняковым. Снова вспоминал свои первые общественные шаги под
его руководством. У гроба встретился с сыном Хижнякова, прилетевшим из
Львова. От него узнал, что географы и геологи-одиночки за городом
"пропадают, проваливаются сквозь землю". Бандеровцы орудуют до сих пор, с
ними не могут справиться...
...9 марта. "Настроение унылое. Стареем и общая жизнь тяжела. Весь день
сегодня работал над примечаниями к 51-му тому и с натугой кончил. В газетах
ругают "космополитов".
17 марта запись в дневнике.
"Начал изучать "Коммунистический манифест"
24 июня Николай Сергеевич с "матушкой" ездили на Речной вокзал за
билетами на пароход Москва-Уфа и обратно. Решили в путешествии по воде
вдвоем провести отпуск Николая Сергеевича. В дневнике от того же числа он
записывает:
"Со времени войны мы ни разу не уезжали из Москвы: все ждали, авось...
вдруг случится чудо, и они или кто-нибудь один приедет или будет
какая-нибудь весть, а нас не будет...
Но вот не дождались. Едем 5-го".
Из дневника Н.С. - путевые заметки - с 5 по 24 июля 1949 г.
5 июля. "Наконец, после долголетних сборов мы отправились
путешествовать по воде. В 12 часов поехали из дома на Карповской машине.
Провожали Саша Либертэ и Боря. Долго, весело махали платками с берега".
11 июля. "Только что проехали Елабугу по Каме. Чудесная панорама. Кама
как бы упирается в город с тремя соборами, весь в зелени среди холмов.
Налево на берегу "Чертова башня" - многовековой памятник древнеболгарского
государства (Камских болгар). Всюду, всюду памятники истории и с ними как бы
уходишь в глубь веков: видишь то, что видели наши предки, дышишь тем же
воздухом и переносишься в их мысли и переживания. А от них мысленно - в
жизнь тех людей, которые сейчас живут в этих лачугах. Что они думают, что
чувствуют, как живут в этих голых деревнях, на крутых обрывах осенью в
непогоду, зимой в снежные заносы? Как работают? Чего хотят?...
Из пассажиров - милый мальчик Валя, 18-летний студент-математик, и
только что закончивший университет молодой химик Александр Валентинович с
молодой женой - аспирантом-искусствоведом. Он рождения 26-го года, на год
моложе Феди и уже кончил университет. У него отец погиб в Народном
ополчении. Рассказал ему про мальчиков. У Талечки сердце разрывается. Ей
тяжко на людях. Я вижу и страдаю за нее".
13 июля. "Бирск на реке Белой. Пароход подходит к пристани. На ней
тысячная толпа, если не больше татар, башкир в полунациональных костюмах, с
монистами и бусами. Все устремляются на пароход, чтобы ехать в сторону Уфы.
Все нагружены тюками: за спиной, в руках и подмышкой. Милиционеры и служба
их грубо отталкивают: и женщин, и детей толкают в грудь, в лицо - куда
попало. Толпа их сминает и с напряженными лицами, лавиной вливается на
нижнюю палубу, залезая на тюки, бочки с селедками, на грузовик, который
стоит на палубе...
Оказывается, парохода не было 4 дня, а людям надо ехать. Пароходная
служба употребляет все меры, чтобы охранить классные каюты, т.е. нас, на
верхней палубе. Мы едем, наслаждаясь природой и вздыхая о ней, а там внизу
люди, дети, женщины, старики сидят, вернее лежат друг на друге, образуя
собой кучу из грязных человеческих тел - человеческих существ, таких же, как
и мы. Почему это? почему такая разница? Где же равноправие, равенство, о
котором так много пишут и так громко кричат?
Нам там в Москве устраивают разные речные трамваи для прогулок, а здесь
люди лишены самых элементарных средств передвижения. Сейчас видел такую
картину: по высокому, крутому берегу Белой идет лошадь в хомуте, сзади нее
погонщик. К хомуту привязана длинная веревка, а к ней лодка, на которую
нагружена всякая кладь и телега...
Почему нам все можно, а им ничего не дают? А они ведь наши кормильцы -
хлеборобное население. Все это население находится в диком состоянии. И их
же за это презирают. Как же они должны ненавидеть нас, советских буржуев?
Кто же виноват в их дикости? Мы виноваты и мы в долгу у этих людей. Мы
отбираем у них все, последний хлеб, а сами им ничего не даем, даже тех
внешних достижений культуры, которыми мы так кичимся! Пора, пора об этом
подумать".
17 июля. "Возвращаемся опять по Волге, проехали Камское устье. Были в
Уфе, смотрели маленький, но прекрасный художественный музей. Там много
раннего Нестерова, картины Левитана, Репина, Крамского, Перова, Маковских...
Поразило своей неожиданностью. Впечатление было настолько сильным, что
прошла усталость..."
20 июля. "В Муроме стояли 1верх по горе
вокруг старого монастыря, по узкой улочке с булыжной мостовой,
развалившимися домишками и сараями... Сейчас проехали село Карачарово -
родину Ильи Муромца. Виден старый дом - дворец Уваровых, про которых много
слыхал в детстве. Где они все? Исчезли, как дым, а старый дом и на другом
берегу древняя церковь с разрушенными куполами - все еще стоят и немногим
навевают мысли об ушедшей жизни и отжитой эпохе".
21 июля. "Утром проехали чудный старинный город Касимов на Оке.
Взобрались с Талечкой по крутому берегу в центр города на базар. Как-будто
попали во время лет 50 тому назад: возы со свежим сеном, корзинки, гончарные
изделия, лапти и всякая снедь вплоть до целого ряда с мукой разных сортов,
пшеном, крупами. Масса вишен. Накупили всего. Сейчас едем по Оке. Налево и
направо - стога с убранным сеном. Вспомнился Левитан. Красный закат над
Окой, перламутровые небеса и отсветы на реке..."
23 июля. "Коломна. Простой и внушительный по форме храм Голутвинского
монастыря".
24 июля. "Утром село Коломенское со своими причудливыми древними
храмами и башнями. В 9 часов приехали домой, в наш московский пустой и
темный дом. Любезные Боря и Эмма старались несколько скрасить его пустоту:
вымыли, убрали, наставили цветов. Но в основе грусть и пустота очень
чувствуются...
Поездкой своей мы очень довольны. Талечка окрепла, и я тоже. Было много
интересного, нового и поучительного. Надо жить, стремиться к людям и
бодриться. Это наш долг перед ними, моими мальчиками..."
Из дневника Н.С. 8 августа 1949 г.
"Болею целую неделю... За это время прочитал запоем "Необыкновенное
лето" Федина. Сильная вещь. Верное, мрачное описание эпохи. Роман этот
исторический несомненно, останется и будет жить. Основные герои Извеков и
Рогозин - коммунисты изображены как живые лица со всей прямолинейной,
присущей им честностью, воодушевлением и верой в свое дело.
Вместе с тем, изображены не трафаретно, не ходульно, а со своими
слабостями человеческими. Вера в общее застилает частное, но не уничтожает
личного. Это так надо. Это верно и совершенно справедливо..."
Вот она - спасительная мечта о "коммунизме с человеческим лицом!"
18 октября Николай Сергеевич присутствует на юбилейном вечере в честь
55-летия педагогической деятельности Евгения Николаевича Волынцева, ныне
директора одной из московских школ, с которым знаком с 1912 года, когда тот
работал в деревне народным учителем и одновременно являлся председателем
местного кредитного товарищества. По возвращении записал в дневнике:
"Искренне и тепло все говорили. Опять, как "в годы золотые" окунулся в
прекрасную среду народных учителей и ребят - с верой в будущее, с чистыми и
мудрыми глазами: насколько они, дети, лучше нас и как легко и весело с
ними".
26 октября, после 10-летнего перерыва вышел, наконец, из печати новый
том Полного собрания сочинений толстого (т. 13 - варианты к "Войне и миру"
под редакцией покойного Цявловского).
В записи от 5 ноября, несмотря на недавнее восхищение романом Федина
звучит нотка глубокого разочарования в современной советской литературе:
"После Толстого - все скучно читать: все бледно и немощно, и искусственно.
Прямо трагедия!"
Однако вскоре представляется еще одна отрадная возможность записать