Страница:
брату Сереже на Алабуху. Бродил по лесам, побывал на "могилках" в Ботове.
"Все там заросло и разрушено. Острое и щемящее воспоминание о маме и
мальчиках, с которыми посещал те же места в 40-м году. Были с Сережей на
Косминке у старика Погодина. Тепло нас принимали. Косминка живет полной
жизнью, а Алабуха замирает.
Грустно и пусто было одному без Талечки. Приехал 25-го в Москву, она
больна, изнуряет, по-видимому, малярия".
...Более 2-х месяцев в дневнике нет записей.
"Сейчас звонила Т.Л. Мотылева, которая раскопала, что 16-летний Фучик
читал дневники молодого Толстого и выписал из записи 19 октября 1852 года:
"Счастие состоите не в идеале, а в постоянном жизненном труде, имеющим
целью - счастие других".
Вот чем жил и питался Фучик, казненный Фучик...
...Талечкая никак не может оправиться от летней малярии. Очень
беспокоюсь. У меня много тревожных мыслей, от которых малодушно
отмахиваться".
...После знаменательного заседания Госредкомиссии в июне 1951 года
(утвердившей "компромиссный" план издания), тома начали выходить. Если в
51-м году вышел из печати только один, то в 52-м - целых 7 томов.
Это, конечно, радовало и внушало надежды...
Но не прошло и месяца, как все радости и надежды померкли, утонули в
беспросветном сумраке внезапно надвинувшейся большой беды...
Из дневника Н.С. 17 ноября - 10 декабря 1952 г.
"14-го, в пятницу в 7 часов вечера доклад в Гослитиздате по
международному положению. В 9 прихожу домой. Известие: у Талечки ущемление
грыжи. Обнаружила Оля. Сейчас же вызвала карету Скорой помощи. В половине
десятого повез Талечку в Басманную больницу. Осмотрели и сказали мне, что
назначили на срочную операцию.
Около 12-ти Лева через мать и ее знакомого врача узнал, что ущемление
разошлось, и она выписывается. 15-го с этим к часу дня поехал в больницу,
ожидал, что Талечка сейчас выйдет. Послал ей записку. Получил от нее
неожиданный ответ, что операция длилась два с половиной часа, от половины
одиннадцатого утра до часу, было трудно. Дождался врача ее палаты Юрия
Михайловича Александрова, который долго не выходил. Потом вышел и сказал,
что он сам делал операцию: "Операция была трудной и длительной, но прошла
благополучно. Резекцию не делали, брюшину не вскрывали, омертвения кишок
удалось избежать. Но нашли, независимо от грыжи, опухоль на верху левой
стороны живота. Какая это опухоль, сейчас сказать нельзя. Столько же
вероятия, что доброкачественная, сколько и злокачественная, раковая. Будем
исследовать, когда окрепнет после этой операции. Но опасности для жизни
сейчас уже нет, она миновала".
- Следовательно, была? - спросил я.
- Да, была!
И впустил меня через два часа в палату. Она очень страдает, больно швы
и очень слаба.
Вчера, в воскресенье, 16-го были на общем свидании с Левой. Вид гораздо
лучше, румянец на лице и некоторое даже возбуждение. Сегодня, 17-го опять
говорил с врачом Александровым:
- Отчего так долго длилась операция?
- Оттого, что очень сложная операция, она была на грани с гангреной,
еще полчаса и было бы хуже, а может быть и поздно.
Опять пропустили в палату. Нашел ее гораздо слабее: бессонная ночь,
гипертоническая клизма, очень устала.
...Следовательно, несмотря на дважды установленный и подтвержденный
диагноз Ольги Сергеевны и врача приемного покоя, врач-хирург отделения,
видимо, боялся и отложил операцию до утра и чуть не погубил.
[Позднейшая приписка: Да, погубил!!!]
Ольга Сергеевна лютует по этому поводу - непростительная оплошность.
Завтра пойду опять.
Дома целый день народ, а мне не до народа и, кроме того, срочная работа
по моей книге, работаю по ночам и напрягаю все силы. Домовничает и
заботиться обо мне, главным образом, Софка - милая душа..."
...23 ноября. "Нынче не пошел в больницу. Пошли другие. Завтра будут
делать рентген желудка, а потом вторую операцию.
Все думал о Софье Федоровне, написал ей два письма в Ленинград. А
сегодня она тут как тут. Приехала, почувствовав тревогу за друзей. Вот вещая
душа!...
Переполнен любовью, лучи которой от разных людей впитываю в себя.
Какой-то фокус по собиранию любви от хороших людей. И хорошо, и ко многому
обязывает".
...30 ноября. "Сегодня не пошел к Талечке в больницу. Предоставил
другим: Софье Федоровне, Анне Николаевне и Леве. Занимался своей книгой...
Сейчас хожу и места себе не нахожу от тоски и беспокойства. На меня нападают
за разговор с профессором и врачом, а я нахожу себя правым...
28-го был на диссертации Лиды Опульской. Очень хорошо было. Она как
распустившийся цветочек. Было радостно на нее смотреть".
...5 декабря, ночью. "Утром у Талечки назначена вторая операция:
вырезают опухоль из желудка. Очень слаба. Галлюцинации, заскоки в памяти и в
представлении о реальности. Прошлое смешивает порой с настоящим. Меня всегда
узнает и радуется. 1-го декабря очень страдала от питательной клизмы и от
грубости палатной сестры...
Меня спрашивает: "Когда было последнее письмо от Феди? - От 19 января
1945-го года.
- Это ведь очень давно?
- Да, очень давно!..
- Почему нет еще писем?
- Об этом я знаю ровно столько же, сколько и ты.
Пауза минуты три, полузабытье. И снова:
- Когда было последнее письмо от Феди?
Повторяю тот же ответ.
- А от Сережи когда было последнее письмо?
- Еще раньше: в августе 1941-го года.
- Да почему же они не пишут?
- Об этом знаю столько же, сколько и ты.
- Да где же они? Почему их нет сейчас со мной здесь? Нельзя ли их
вызвать?
Опять забытье... Я побежал на второй этаж за дежурным врачом. Пришла
немедленно очень милая врач, ласково с ней обошлась, погладила по голове.
Она начала горько плакать и говорить, что мысли ее путаются. Врач говорит:
"От слабости это, пройдет". И разрешила мне остаться дольше положенного
времени.
...Сегодня вечером был у Талечки с милой Ириной Робертовной. Она
внимательно и любовно ее осмотрела, проверила пульс лежа, сидя и после
гулянья (1 раз) по палате. Пульс 86, хорошего наполнения и ритмичный.
Субъективное ее, как врача, и мое впечатление, что вынесет операцию. А вот
ближайший послеоперационный период - не знаю.
Доктор хирург Ю.М. Александров (очень симпатичный и внушающий полное
доверие, который только что поправился от гриппа и вчера, в четверг, первый
раз на работе) говорит, что положение опасное, он не гарантирует как она
вынесет операцию и вынесет ли, но что операция - ее единственный шанс, что
если бы не было этого шанса, то они бы не стали делать операцию... Но
положение очень тревожное, - повторил сегодня. Ну, что Бог даст..."
...6 декабря. "Операцию отложили дня на четыре. Был консилиум. Считаю,
что напрасно, и огорчен. Она слабеет изо дня в день. Спросил Александрова,
почему. Говорит - очень слаба.
- А это не совсем вы решили не делать операцию?
- Нет, ни в коем случае. Операция будет непременно. Это ее единственный
шанс.
Я вынужден считаться..."
...8 декабря. "Сейчас, после телефонных разговоров с Александровым,
написал это письмо (переписываю). Иду в 4 часа к ней.
8/XII-52
Глубокоуважаемый Юрий Михайлович!
Ужасно тревожусь, что операции Натальи Ульриховны так и не будет, и она
погибнет медленной, мучительной смертью, так как ей день ото дня не лучше, а
хуже.
Нельзя ли ускорить операцию, а там - будь, что будет... ведь нет
уверенности, что все эти процедуры укрепят ее и уменьшат этот "ацидоз". Ведь
операция это, как Вы говорили, ее единственный шанс, пусть минимальный, но
все-таки шанс! В минуты опасности она умеет душевно собираться и силою духа
побеждать, казалось бы, неизбежное. Я и все близко знающие ее, субъективно
уверены в этом - в том, что она перенесет все, даже в таком состоянии.
А потому, быть может хватаясь за соломинку, я и решил написать Вам и
убедительно просить Вас, если есть хоть какая-нибудь объективная
возможность, не откладывать операцию и не отказываться от нее.
Прошу это Вас со всей ответственностью и гарантирую, что, если она
умрет под ножом, то никаких претензий к Вам и укоров с моей стороны не
будет, а я остался единственным близким человеком жены моей Н.У. Родионовой.
Простите за это обращение.
С полным уважением к Вам
Ник. Родионов
Письмо не отдал, так как узнал, что при ацидозе действительно
невозможно делать операцию".
...10 декабря. "Вчера она спала все время под действием пантопона.
Утром был консилиум, нашли, что несколько лучше. Александрова пропустил - не
смог поймать по телефону. Сегодня первый раз с пятницы (т.е. с 5-го декабря)
выпила 4 глотка кагора, две чайных ложки молока, две таких же ложки манной
каши и запила двумя глотками кагора с горячим чаем.
Сказала вечером при вливании физиологического раствора: "Прикройте
меня. Зачем так обнажили, я еще не в таком состоянии, чтобы потерять
человеческий стыд?"
А мне на упрашивание съесть еще каши сказала: "Не предъявляйте ко мне
строгих требований, потому что я сейчас потеряла ориентировку человека во
всем!"
- А где я нахожусь - в больнице?
- Да, в больнице.
- А в какой?
- В Басманной.
- Ничего не помню.
Первый разговор вполне логичный за много дней. Все это вместе создает
впечатление, что ей как-будто лучше. Сказал еще ей, что приехал Саша
Либертэ. Она улыбнулась и сказала "Очень хорошо". Господи! Дай-то, Боже...
В Гослитиздате дамы очень сердечно и участливо меня расспрашивали.
Вечером постоянно: братья, Петя Писарев и Лева, а теперь еще приехал Саша.
Мне хорошо и легче со всеми ними, потому что она их любит. Милая Софка
расстилается в своих заботах о тете Тале и обо мне - в лепешку. Сегодня,
наконец, снес в переписку свою книжку".
И сразу после этой записи, без упоминания того, что произошло за эти
три дня, траурная рамка
"У нас ночуют Ириша, брат Костя и Софка. Вместе приехали на такси из
больницы. Саша ушел с Левой к нему ночевать.
Составил список, кому звонить".
Когда я прочитал в дневнике, что Саша ушел ко мне ночевать, то
вспомнил, как, недавно поженившись, мы с Линой поначалу жили в ее крохотной
комнатке, в коммунальной квартире большого дома на Новой Басманной улице,
рядом с больницей, где умерла матушка.
А затем из глубин памяти всплыла яркая картина. Николай Сергеевич с
матушкой навещают нас в этой комнатке. Они принесли бутылку вина и, в
подарок нам, только что напечатанный после долгого перерыва, небольшой
сборничек избранных стихотворений Сергея Есенина. Мы пьем вино и вслух
читаем его стихи...
За окном холод и слякоть, а у нас, по-домашнему, тепло и уютно. Матушка
необыкновенное оживлена, Николай Сергеевич, глядя на нее, улыбается, а мы с
Линой просто счастливы. Чудесный был вечер! Последний такой в ее жизни...
Через день или два Николай Сергеевич привез матушку на ту же Басманную
улицу... в больницу.
Из дневника Н.С. 20 декабря 1952 г.
"16-го в 3 часа дня ее схоронили в одной могиле с родителями, гроб к
гробу с Ульрихом Осиповичем. У меня было ощущение, что хороню троих и сразу
стало почему-то легче. Ничего, кроме этого не помню, что было на кладбище...
Масса народа все эти дни. Из каждого челвоека - лучи любви, а я, как
фокус, собираю их.
Приехали с кладбища, все накрыто, убрано. Это, оказывается, Анна
Ильинична Толстая с братом Владимиром, Маревной и Раей. Милые Софка,
мальчики, Лева и Саша, Щукины все трое, да и все...
Сегодня написал ответы на чудные, замечательные письма В.Д.
Бонч-Бруевича и хирурга Ю.М. Александрова.
Получаю письма и телеграммы от Златовратских, Левицких, Иры из Кургана
и других. Все три дня со мною была неотступно Татьяна Григорьевна
Цявловская. Спасибо ей и Ирише. После похорон были: два раза наш врач Е.Т.
Иванова, С.С. Уранова, В.В. Бахрушин и другие. Особенно рад был С.С.У. Как
хорошо с ней говорили...
Удивительно, удивительно - какой приток хороших людей. Какой чистый
воздух! Как легко жить!"
22 декабря. "Не может быть, чтобы в минуту "преображения" - минуту
расставания души с телом, которую я так ясно видел, человек перестает все
чувствовать и ощущать. Откуда же тогда та озаренная радость во всем уже
бездыханном лице?
Наоборот, ясно, что совершилось что-то, самая хорошая, великая радость.
Я видел это тогда, в ночь с 13-го на 14-е декабря при расставании с
Талечкой, видел так обнажено и точно. И странное дело, радость залила и мою
душу, несмотря на внешнюю физическую трудность. Радость эта и сейчас
переполняет меня..."
...Ну, а что осталось в памяти у меня от того горестного месяца? Помню,
что был в доме каждый вечер, несколько раз был в больнице. Помню, что все
"переживали" по поводу болезни матушки, но смертельного исхода никто не
предполагал. Сомнений в лечении и лечащем враче, во всяком случае, в первые
две недели, не возникало. А между тем, вчитываясь сейчас в скудную
информацию о ходе болезни, которую записал Николай Сергеевич, я нахожу, что
основания для сомнений были достаточно серьезные.
Даже если оставить в стороне катастрофический "прокол" больницы, в
результате которого операция ущемления грыжи была отложена на 12 часов. (Он
на совести неведомого нам ночного дежурного врача).
Пытаюсь вдуматься в сведения об операции, которые лечащий врач
Александров 15-го ноября сообщил Николаю Сергеевичу. Что означают слова:
"омертвения кишок удалось избежать"? Или это омертвение произошло за
двенадцать с лишком часов, или - нет. Операция здесь не при чем. Резекцию
кишки хирург не делал - решил, что омертвения нет. Почему же больная была
"на грани с гангреной", да так, что через полчаса могло быть "уже поздно"?
Ведь гангрена - следствие омертвения.
Выходит дело, что кишку он просто вправил на место. Почему на это
потребовалось два с половиной часа? Брюшную полость хирург не вскрывал, но
нашел "опухоль на верху левой стороны живота". Как нашел? О намерении
сделать рентген желудка упоминается лишь 23 ноября.
Если предположить, что опухоль действительно была, и даже
злокачественная, то немедленной опасности для жизни (которую, по словам
врача, устранила операция), она не представляла. Все дальнейшее течение
болезни указывает на быстро нарастающее отравление организма ("ацидоз"),
которое могло быть следствием распада омертвевшего участка кишки или ее
прободения, но никак не опухоли (в ее операбельном, далеком от распада
состоянии). Почему срочная повторная операция, о которой речь пошла 5
декабря (через 3 недели после первой операции), была единственным шансом на
спасение? Очевидно, надо было удалить источник отравления. И если это не
опухоль, то омертвевший участок кишки, не замеченный при первой операции.
Наконец, почему никто не решал этот столь срочный вопрос в отсутствии
доктора Александрова, который болел гриппом. Быть может, надо было сделать
переливание крови и сразу же оперировать?
Какую роль в столь быстром смертельном исходе болезни сыграла эта
опухоль? Да и была ли она? Результатов рентгена желудка Николаю Сергеевичу,
по-видимому, не сообщили (он бы упомянул о них). Так же, как и официальное
заключение о причине смерти.
Я - не врач, и не могу претендовать на правильность моих суждений, но
думаю, что основания для сомнений по поводу лечения были. Наверное, они были
и у Ольги Сергеевны (она-то врач). "Нападать" на Николая Сергеевича за
разговор с врачом и неким профессором из той же больницы могла только она.
Весьма вероятно, что еще до 30 ноября Ольга Сергеевна предлагала привлечь
для консультации хорошего специалиста со стороны. Но Николай Сергеевич по
доброте (порой и она может обернуться бедой) и деликатности своей не мог
выказать недоверие "очень симпатичному и внушающему полное доверие" доктору
Александрову. Мы же все, близкие и друзья, не смели оказывать на него
давление, признавая за ним право решать судьбу своей жены. Всю жизнь корю
себя за это. Если бы Сашка был в Москве, быть может, мы вдвоем и решились бы
энергично поддержать Ольгу Сергеевну...
...Что я помню конкретно, зримо?
Почему-то ярко сохранилось в памяти такое мгновение:
Я навещал в тот день матушку один, по-видимому, после 10-го декабря,
потому что она чувствовала себя сносно. И вот уже ухожу начал спускаться по
лестнице. Оглянулся. Открытая дверь палаты - как раз против лестничной
площадки. Я вижу матушку, она сидит в постели. Помахала мне рукой, я - ей. И
вдруг подумал: "А что, если я ее вижу живой в последний раз?" И сразу стало
ужасно стыдно за эту ходульную, романтически-литературную мыслишку. Всю
дорогу ругал себя: "человек серьезно болен, а ты ударяешься в дешевую
патетику"... А так оно и оказалось!..
Еще отчетливо вижу ночь перед похоронами. Гроб на раздвинутом столе,
стоящем наискось гостиной, изголовьем в угол. Желтым огнем горят свечи.
Николай Сергеевич задремал на кушетке у стены напротив. Я сижу на стуле
возле его ног и смотрю на ярко освещенное дорогое лицо матушки. Время от
времени Николай Сергеевич просыпается, рывком садится, вытягивает шею, чтобы
тоже увидеть ее лицо. Тогда я смотрю с тревогой на него. Вижу в профиль: он
тянется к гробу, голова откинута, бородка торчит вперед, в полубезумном
глазу дрожит отражение свечи. Весь он похож на большую испуганную птицу. Я
говорю несколько банальных утешительных слов. Их смысла он явно не понимает,
только интонацию. Но это и нужно. Потом оба молчим. Наконец, он снова
опускается на кушетку и обессилено задремывает. Я опять смотрю на матушку.
Ко мне сон не идет... Так проходит ночь.
Отпевания в церкви и похорон не помню. Только вижу - очень много людей
во дворе, когда выносят. Человек сто, не меньше. А ведь она никогда не
служила - это все друзья дома. Головы обнажены. Мороз. И лица у всех, как
мне сейчас вспоминается, незаурядные и одухотворенные.
И еще помню, как горько плакал на кладбище, в стороне от могилы - так,
что даже не видел, как в нее опускали гроб.
Из дневника Н.С. 25 декабря 1952 г.
"Сижу за своим столом и занимаюсь выписками о литературе из 46-го тома.
Как встану - не нахожу себе места. Пустота и тоска заполняет. Но это
только внешне. Еще не приспособлюсь, как жить. Колесо вышло из колеи и не
вошло еще в другую. Но оно войдет. Войдет ли?
А внутри, душою не чувствую разлуки. Все, что она говорила, думала,
желала, весь образ ее - все приобрело какое-то новое значительное
содержание, очистилось от всего наносного, внешнего, все озарилось и
приобрело глубочайший смысл... Хочется, нося в себе этот озаренный образ,
жить, хочется к людям..."
31 декабря. "Господи! В каком размягченном состоянии души я сейчас
нахожусь. Какое неудержимое стремление видеть, найти во всех людях только
хорошее, только их лицо, а не изнанку! Это, вероятно, в ответ на их лучи
внимания и доброты, направленные на меня, на нас. Нет, я не один, нас
по-прежнему двое...
"На холмах Грузии лежит ночная мгла,
Шумит Арагва предо мною.
Мне грустно и легко, печаль моя светла,
Печаль моя полна тобою.
Тобой, одной тобой... Унынья моего
Ничто не мучит, не тревожит
И сердце вновь горит и любит - оттого
Что не любить оно не может"
(Пушкин)
Это ее любимое стихотворение. И мое всегда было тоже. Это наше общее.
Теперь я понимаю отчего".
...6-го января 53-го года Николай Сергеевич, впервые после смерти
матушки "с трудом и волнением" возобновляет работу в архиве над черновиками
и вариантами 3-го тома "Войны и мира".
"Душевные страдания, тоска, одиночество, - записывает он в дневнике, -
очень сильные и обогащающие душу чувства. Но лишь только ослабишь вожжи, эти
чувства перерождаются в жалость к себе. А это - слабое чувство. Лев
Николаевич говорит (в письмах), что это самый скверный вид эгоизма. И это
верно. Чтобы этого не было, надо быть все время настороже, в напряжении, а
это тоже трудно, так как сил становится мало. Надо скорее кончать дело -
"Войну и мир" и этим только сейчас заниматься. Думать только о деле и
перестать копаться в себе...
...Думаю заниматься в кружке "Экономическими проблемами социализма в
СССР" Сталина. Как-то изнутри их чувствую и понимаю. Моя работа в кооперации
дает много понимания в этой области. Вижу, что она не пропала для меня
даром.
Капитализм - Кооперация - Социализм - Коммунизм. Идеология, освещающая
и указывающая правильный путь от эгоизма к альтруизму...
Потопить личное горе в общем потоке, слить себя с себе подобными, с
обществом и даже наедине с собой изжить противоречия личного с общим. Как
много в понимания этого дают Дневники Льва Николаевича...
Декабристы тоже светятся маяком в ужасном мраке".
Из дневника Н.С. 10 января 1953 г.
"Странное состояние я испытываю: напряжение внутри, дрожание всего
организма, так, что с трудом сдерживаю, не показываю вовне. Или же как-бы
ничего не чувствую, прострация - как-бы сплю. Второе еще тяжелее и гораздо
хуже. Приспособлюсь ли или не выдержу?"
Как трудно спать ложиться!
...8 февраля. "Все это время веду напряженную работу в архиве
Толстовского музея, сверяю гранки 14-го тома с черновиками Л.Н. Толстого.
Надо кончить во что бы то ни стало, так как можно с уверенностью сказать,
что работа по публикации черновых вариантов "Войны и мира" никогда не
повторится, и моя публикация в 14-м томе пойдет в века.
Считаю эту работу самой важной из всех моих работ и потому она должна
быть сделана хорошо, насколько я могу...
Придешь домой - пустота и мрак. Тяжело и одиноко..."
...К 1 марта сверка гранок 14-го тома закончена. Полтора месяца работы
с напряжением всех сил - днем и ночью.
Между тем, надвигается новое событие, способное опять до глубины души
потрясти Николая Сергеевича.
Из дневника Н.С. 7 марта 1953 г.
"Вчера с утра тягчайшую весть передало радио: 5 марта без 10 минут в 10
часов вечера умер Сталин. В предшествовавшие дни все испытывали мучительный
гнет беспокойства: умирает человек и ничего нельзя сделать, чтобы помочь. И
какой человек!... Близкий и родной для всей страны.
И вот теперь его нет, он перестал существовать физически. И от этого
нестерпимое горе утраты, которое так болезненно отзывается в сердце каждого
искреннего человека нашей страны, вероятно, и всего мира. Но нельзя уходить
в "бесплодный мир печалий и воздыханий..."
Надо жить, надо бороться на тех позициях, которые выработал Сталин, и
он не умрет, несмотря на свою физическую смерть. Дело его перешло в
достойные и надежные руки.
Театральная площадь пуста. Только на перекрестках стоят патрули. По
радио траурная музыка. Проникновенно и стройно поет заунывную песню хор
Большого театра. Вчера, сегодня идут колонами делегации, несут венки. Всю
ночь идут советские люди проститься со своим любимым, национальным героем
Сталиным. У нас в квартире гробовая тишина. Только мы вдвоем с Соней, и
тяжко от этой тишины, от того, что находишься взаперти в своей квартире и ни
действием, ни звуком не выразишь вместе со всеми то, чем полна душа..."
(Николаю Сергеевичу невдомек, что в это время во всех переулках,
выходящих на Большую Дмитровку, осатаневшие толпы жаждущих зрелища ведут
настоящие бои с милицией и солдатами, штурмуют баррикады из грузовиков, а на
Трубной площади в немыслимой давке есть уже первые жертвы).
"...Горе сплачивает с другими, - продолжает Н.С., - и удесятеряет силы.
Горе несет сейчас вся русская земля, но из него же черпается новая энергия.
Вера, непоколебимая вера в светлое будущее! Она есть!..."
(Насколько я помню, как раз наоборот, - господствовали растерянность,
страх будущего, беспокойство стада, оставшегося вдруг без пастуха).
Из дневника Н.С. 9 марта 1953 г.
"Сейчас пережили историческую минуту. Погребение И.В. Сталина. Вступаем
с этой минуты в новую эру жизни без Сталина.
30 лет он был с нами, руководил судьбами Родины и нас всех, участников,
строителей, песчинок, из которых выросла неприступная крепость, гора. Ее
никто и никогда не сдвинет.
Единство и искренняя работа для достижения новой формы жизни -
коммунизма. На место обветшалой и сгнившей на корню буржуазной формы,
построенной на низких инстинктах души человека: злобе, насилии, лжи,
корыстолюбии, эксплуатации, эгоизма.
В нашей стране эта форма уничтожена, скоро будет покончено с ней и во
всем мире..."
(Позднейшая надпись красным карандашом рукой Николая Сергеевича прямо
по цитированному тексту: "Да нет же, не уничтожена, нельзя должное выдавать
за сущее").
Из дневника Н.С. 12 марта 1953 г.
"На протяжении своей, теперь уже долгой жизни мне пришлось пережить три
национальные горя:
1910 год - смерть Толстого.
1924 год - смерть Ленина.
И вот сейчас, 5 марта 1953 года - смерть Сталина.
Три раза меркло солнце над миром, сгущались и нависали грозные тучи, и
казалось - нельзя больше жить.
После смерти Толстого, еще в возрасте 21 года, я навсегда отдал сердце
свое и жизнь свою Толстому.
После 1924 года я стал искренним и активным советским работником - могу
честно сказать, без минуты колебания.
И сейчас, после глубочайшего потрясения неделю тому назад, которое не
ослабевает и сейчас, после мучительного расставания со Сталиным, я
окончательно, оставшись совсем один на белом свете, отдаю все остатки сил
своих великому делу служения миру и коммунизму.
Эти два дела созвучны между собою: мир - это коммунизм, коммунизм - это
мир - в идее, основе своей...
И всем сердцем, всем нутром своим, созвучно со всеми чувствую и
исповедую призыв - теснее сомкнуть ряды свои вокруг ЦК партии и Советского
"Все там заросло и разрушено. Острое и щемящее воспоминание о маме и
мальчиках, с которыми посещал те же места в 40-м году. Были с Сережей на
Косминке у старика Погодина. Тепло нас принимали. Косминка живет полной
жизнью, а Алабуха замирает.
Грустно и пусто было одному без Талечки. Приехал 25-го в Москву, она
больна, изнуряет, по-видимому, малярия".
...Более 2-х месяцев в дневнике нет записей.
"Сейчас звонила Т.Л. Мотылева, которая раскопала, что 16-летний Фучик
читал дневники молодого Толстого и выписал из записи 19 октября 1852 года:
"Счастие состоите не в идеале, а в постоянном жизненном труде, имеющим
целью - счастие других".
Вот чем жил и питался Фучик, казненный Фучик...
...Талечкая никак не может оправиться от летней малярии. Очень
беспокоюсь. У меня много тревожных мыслей, от которых малодушно
отмахиваться".
...После знаменательного заседания Госредкомиссии в июне 1951 года
(утвердившей "компромиссный" план издания), тома начали выходить. Если в
51-м году вышел из печати только один, то в 52-м - целых 7 томов.
Это, конечно, радовало и внушало надежды...
Но не прошло и месяца, как все радости и надежды померкли, утонули в
беспросветном сумраке внезапно надвинувшейся большой беды...
Из дневника Н.С. 17 ноября - 10 декабря 1952 г.
"14-го, в пятницу в 7 часов вечера доклад в Гослитиздате по
международному положению. В 9 прихожу домой. Известие: у Талечки ущемление
грыжи. Обнаружила Оля. Сейчас же вызвала карету Скорой помощи. В половине
десятого повез Талечку в Басманную больницу. Осмотрели и сказали мне, что
назначили на срочную операцию.
Около 12-ти Лева через мать и ее знакомого врача узнал, что ущемление
разошлось, и она выписывается. 15-го с этим к часу дня поехал в больницу,
ожидал, что Талечка сейчас выйдет. Послал ей записку. Получил от нее
неожиданный ответ, что операция длилась два с половиной часа, от половины
одиннадцатого утра до часу, было трудно. Дождался врача ее палаты Юрия
Михайловича Александрова, который долго не выходил. Потом вышел и сказал,
что он сам делал операцию: "Операция была трудной и длительной, но прошла
благополучно. Резекцию не делали, брюшину не вскрывали, омертвения кишок
удалось избежать. Но нашли, независимо от грыжи, опухоль на верху левой
стороны живота. Какая это опухоль, сейчас сказать нельзя. Столько же
вероятия, что доброкачественная, сколько и злокачественная, раковая. Будем
исследовать, когда окрепнет после этой операции. Но опасности для жизни
сейчас уже нет, она миновала".
- Следовательно, была? - спросил я.
- Да, была!
И впустил меня через два часа в палату. Она очень страдает, больно швы
и очень слаба.
Вчера, в воскресенье, 16-го были на общем свидании с Левой. Вид гораздо
лучше, румянец на лице и некоторое даже возбуждение. Сегодня, 17-го опять
говорил с врачом Александровым:
- Отчего так долго длилась операция?
- Оттого, что очень сложная операция, она была на грани с гангреной,
еще полчаса и было бы хуже, а может быть и поздно.
Опять пропустили в палату. Нашел ее гораздо слабее: бессонная ночь,
гипертоническая клизма, очень устала.
...Следовательно, несмотря на дважды установленный и подтвержденный
диагноз Ольги Сергеевны и врача приемного покоя, врач-хирург отделения,
видимо, боялся и отложил операцию до утра и чуть не погубил.
[Позднейшая приписка: Да, погубил!!!]
Ольга Сергеевна лютует по этому поводу - непростительная оплошность.
Завтра пойду опять.
Дома целый день народ, а мне не до народа и, кроме того, срочная работа
по моей книге, работаю по ночам и напрягаю все силы. Домовничает и
заботиться обо мне, главным образом, Софка - милая душа..."
...23 ноября. "Нынче не пошел в больницу. Пошли другие. Завтра будут
делать рентген желудка, а потом вторую операцию.
Все думал о Софье Федоровне, написал ей два письма в Ленинград. А
сегодня она тут как тут. Приехала, почувствовав тревогу за друзей. Вот вещая
душа!...
Переполнен любовью, лучи которой от разных людей впитываю в себя.
Какой-то фокус по собиранию любви от хороших людей. И хорошо, и ко многому
обязывает".
...30 ноября. "Сегодня не пошел к Талечке в больницу. Предоставил
другим: Софье Федоровне, Анне Николаевне и Леве. Занимался своей книгой...
Сейчас хожу и места себе не нахожу от тоски и беспокойства. На меня нападают
за разговор с профессором и врачом, а я нахожу себя правым...
28-го был на диссертации Лиды Опульской. Очень хорошо было. Она как
распустившийся цветочек. Было радостно на нее смотреть".
...5 декабря, ночью. "Утром у Талечки назначена вторая операция:
вырезают опухоль из желудка. Очень слаба. Галлюцинации, заскоки в памяти и в
представлении о реальности. Прошлое смешивает порой с настоящим. Меня всегда
узнает и радуется. 1-го декабря очень страдала от питательной клизмы и от
грубости палатной сестры...
Меня спрашивает: "Когда было последнее письмо от Феди? - От 19 января
1945-го года.
- Это ведь очень давно?
- Да, очень давно!..
- Почему нет еще писем?
- Об этом я знаю ровно столько же, сколько и ты.
Пауза минуты три, полузабытье. И снова:
- Когда было последнее письмо от Феди?
Повторяю тот же ответ.
- А от Сережи когда было последнее письмо?
- Еще раньше: в августе 1941-го года.
- Да почему же они не пишут?
- Об этом знаю столько же, сколько и ты.
- Да где же они? Почему их нет сейчас со мной здесь? Нельзя ли их
вызвать?
Опять забытье... Я побежал на второй этаж за дежурным врачом. Пришла
немедленно очень милая врач, ласково с ней обошлась, погладила по голове.
Она начала горько плакать и говорить, что мысли ее путаются. Врач говорит:
"От слабости это, пройдет". И разрешила мне остаться дольше положенного
времени.
...Сегодня вечером был у Талечки с милой Ириной Робертовной. Она
внимательно и любовно ее осмотрела, проверила пульс лежа, сидя и после
гулянья (1 раз) по палате. Пульс 86, хорошего наполнения и ритмичный.
Субъективное ее, как врача, и мое впечатление, что вынесет операцию. А вот
ближайший послеоперационный период - не знаю.
Доктор хирург Ю.М. Александров (очень симпатичный и внушающий полное
доверие, который только что поправился от гриппа и вчера, в четверг, первый
раз на работе) говорит, что положение опасное, он не гарантирует как она
вынесет операцию и вынесет ли, но что операция - ее единственный шанс, что
если бы не было этого шанса, то они бы не стали делать операцию... Но
положение очень тревожное, - повторил сегодня. Ну, что Бог даст..."
...6 декабря. "Операцию отложили дня на четыре. Был консилиум. Считаю,
что напрасно, и огорчен. Она слабеет изо дня в день. Спросил Александрова,
почему. Говорит - очень слаба.
- А это не совсем вы решили не делать операцию?
- Нет, ни в коем случае. Операция будет непременно. Это ее единственный
шанс.
Я вынужден считаться..."
...8 декабря. "Сейчас, после телефонных разговоров с Александровым,
написал это письмо (переписываю). Иду в 4 часа к ней.
8/XII-52
Глубокоуважаемый Юрий Михайлович!
Ужасно тревожусь, что операции Натальи Ульриховны так и не будет, и она
погибнет медленной, мучительной смертью, так как ей день ото дня не лучше, а
хуже.
Нельзя ли ускорить операцию, а там - будь, что будет... ведь нет
уверенности, что все эти процедуры укрепят ее и уменьшат этот "ацидоз". Ведь
операция это, как Вы говорили, ее единственный шанс, пусть минимальный, но
все-таки шанс! В минуты опасности она умеет душевно собираться и силою духа
побеждать, казалось бы, неизбежное. Я и все близко знающие ее, субъективно
уверены в этом - в том, что она перенесет все, даже в таком состоянии.
А потому, быть может хватаясь за соломинку, я и решил написать Вам и
убедительно просить Вас, если есть хоть какая-нибудь объективная
возможность, не откладывать операцию и не отказываться от нее.
Прошу это Вас со всей ответственностью и гарантирую, что, если она
умрет под ножом, то никаких претензий к Вам и укоров с моей стороны не
будет, а я остался единственным близким человеком жены моей Н.У. Родионовой.
Простите за это обращение.
С полным уважением к Вам
Ник. Родионов
Письмо не отдал, так как узнал, что при ацидозе действительно
невозможно делать операцию".
...10 декабря. "Вчера она спала все время под действием пантопона.
Утром был консилиум, нашли, что несколько лучше. Александрова пропустил - не
смог поймать по телефону. Сегодня первый раз с пятницы (т.е. с 5-го декабря)
выпила 4 глотка кагора, две чайных ложки молока, две таких же ложки манной
каши и запила двумя глотками кагора с горячим чаем.
Сказала вечером при вливании физиологического раствора: "Прикройте
меня. Зачем так обнажили, я еще не в таком состоянии, чтобы потерять
человеческий стыд?"
А мне на упрашивание съесть еще каши сказала: "Не предъявляйте ко мне
строгих требований, потому что я сейчас потеряла ориентировку человека во
всем!"
- А где я нахожусь - в больнице?
- Да, в больнице.
- А в какой?
- В Басманной.
- Ничего не помню.
Первый разговор вполне логичный за много дней. Все это вместе создает
впечатление, что ей как-будто лучше. Сказал еще ей, что приехал Саша
Либертэ. Она улыбнулась и сказала "Очень хорошо". Господи! Дай-то, Боже...
В Гослитиздате дамы очень сердечно и участливо меня расспрашивали.
Вечером постоянно: братья, Петя Писарев и Лева, а теперь еще приехал Саша.
Мне хорошо и легче со всеми ними, потому что она их любит. Милая Софка
расстилается в своих заботах о тете Тале и обо мне - в лепешку. Сегодня,
наконец, снес в переписку свою книжку".
И сразу после этой записи, без упоминания того, что произошло за эти
три дня, траурная рамка
В ночь с 13-го на 14-е декабря в 2 часа 25 минут (два часа тому назад) в Басманной больнице скончалась Талечка |
"У нас ночуют Ириша, брат Костя и Софка. Вместе приехали на такси из
больницы. Саша ушел с Левой к нему ночевать.
Составил список, кому звонить".
Когда я прочитал в дневнике, что Саша ушел ко мне ночевать, то
вспомнил, как, недавно поженившись, мы с Линой поначалу жили в ее крохотной
комнатке, в коммунальной квартире большого дома на Новой Басманной улице,
рядом с больницей, где умерла матушка.
А затем из глубин памяти всплыла яркая картина. Николай Сергеевич с
матушкой навещают нас в этой комнатке. Они принесли бутылку вина и, в
подарок нам, только что напечатанный после долгого перерыва, небольшой
сборничек избранных стихотворений Сергея Есенина. Мы пьем вино и вслух
читаем его стихи...
За окном холод и слякоть, а у нас, по-домашнему, тепло и уютно. Матушка
необыкновенное оживлена, Николай Сергеевич, глядя на нее, улыбается, а мы с
Линой просто счастливы. Чудесный был вечер! Последний такой в ее жизни...
Через день или два Николай Сергеевич привез матушку на ту же Басманную
улицу... в больницу.
Из дневника Н.С. 20 декабря 1952 г.
"16-го в 3 часа дня ее схоронили в одной могиле с родителями, гроб к
гробу с Ульрихом Осиповичем. У меня было ощущение, что хороню троих и сразу
стало почему-то легче. Ничего, кроме этого не помню, что было на кладбище...
Масса народа все эти дни. Из каждого челвоека - лучи любви, а я, как
фокус, собираю их.
Приехали с кладбища, все накрыто, убрано. Это, оказывается, Анна
Ильинична Толстая с братом Владимиром, Маревной и Раей. Милые Софка,
мальчики, Лева и Саша, Щукины все трое, да и все...
Сегодня написал ответы на чудные, замечательные письма В.Д.
Бонч-Бруевича и хирурга Ю.М. Александрова.
Получаю письма и телеграммы от Златовратских, Левицких, Иры из Кургана
и других. Все три дня со мною была неотступно Татьяна Григорьевна
Цявловская. Спасибо ей и Ирише. После похорон были: два раза наш врач Е.Т.
Иванова, С.С. Уранова, В.В. Бахрушин и другие. Особенно рад был С.С.У. Как
хорошо с ней говорили...
Удивительно, удивительно - какой приток хороших людей. Какой чистый
воздух! Как легко жить!"
22 декабря. "Не может быть, чтобы в минуту "преображения" - минуту
расставания души с телом, которую я так ясно видел, человек перестает все
чувствовать и ощущать. Откуда же тогда та озаренная радость во всем уже
бездыханном лице?
Наоборот, ясно, что совершилось что-то, самая хорошая, великая радость.
Я видел это тогда, в ночь с 13-го на 14-е декабря при расставании с
Талечкой, видел так обнажено и точно. И странное дело, радость залила и мою
душу, несмотря на внешнюю физическую трудность. Радость эта и сейчас
переполняет меня..."
...Ну, а что осталось в памяти у меня от того горестного месяца? Помню,
что был в доме каждый вечер, несколько раз был в больнице. Помню, что все
"переживали" по поводу болезни матушки, но смертельного исхода никто не
предполагал. Сомнений в лечении и лечащем враче, во всяком случае, в первые
две недели, не возникало. А между тем, вчитываясь сейчас в скудную
информацию о ходе болезни, которую записал Николай Сергеевич, я нахожу, что
основания для сомнений были достаточно серьезные.
Даже если оставить в стороне катастрофический "прокол" больницы, в
результате которого операция ущемления грыжи была отложена на 12 часов. (Он
на совести неведомого нам ночного дежурного врача).
Пытаюсь вдуматься в сведения об операции, которые лечащий врач
Александров 15-го ноября сообщил Николаю Сергеевичу. Что означают слова:
"омертвения кишок удалось избежать"? Или это омертвение произошло за
двенадцать с лишком часов, или - нет. Операция здесь не при чем. Резекцию
кишки хирург не делал - решил, что омертвения нет. Почему же больная была
"на грани с гангреной", да так, что через полчаса могло быть "уже поздно"?
Ведь гангрена - следствие омертвения.
Выходит дело, что кишку он просто вправил на место. Почему на это
потребовалось два с половиной часа? Брюшную полость хирург не вскрывал, но
нашел "опухоль на верху левой стороны живота". Как нашел? О намерении
сделать рентген желудка упоминается лишь 23 ноября.
Если предположить, что опухоль действительно была, и даже
злокачественная, то немедленной опасности для жизни (которую, по словам
врача, устранила операция), она не представляла. Все дальнейшее течение
болезни указывает на быстро нарастающее отравление организма ("ацидоз"),
которое могло быть следствием распада омертвевшего участка кишки или ее
прободения, но никак не опухоли (в ее операбельном, далеком от распада
состоянии). Почему срочная повторная операция, о которой речь пошла 5
декабря (через 3 недели после первой операции), была единственным шансом на
спасение? Очевидно, надо было удалить источник отравления. И если это не
опухоль, то омертвевший участок кишки, не замеченный при первой операции.
Наконец, почему никто не решал этот столь срочный вопрос в отсутствии
доктора Александрова, который болел гриппом. Быть может, надо было сделать
переливание крови и сразу же оперировать?
Какую роль в столь быстром смертельном исходе болезни сыграла эта
опухоль? Да и была ли она? Результатов рентгена желудка Николаю Сергеевичу,
по-видимому, не сообщили (он бы упомянул о них). Так же, как и официальное
заключение о причине смерти.
Я - не врач, и не могу претендовать на правильность моих суждений, но
думаю, что основания для сомнений по поводу лечения были. Наверное, они были
и у Ольги Сергеевны (она-то врач). "Нападать" на Николая Сергеевича за
разговор с врачом и неким профессором из той же больницы могла только она.
Весьма вероятно, что еще до 30 ноября Ольга Сергеевна предлагала привлечь
для консультации хорошего специалиста со стороны. Но Николай Сергеевич по
доброте (порой и она может обернуться бедой) и деликатности своей не мог
выказать недоверие "очень симпатичному и внушающему полное доверие" доктору
Александрову. Мы же все, близкие и друзья, не смели оказывать на него
давление, признавая за ним право решать судьбу своей жены. Всю жизнь корю
себя за это. Если бы Сашка был в Москве, быть может, мы вдвоем и решились бы
энергично поддержать Ольгу Сергеевну...
...Что я помню конкретно, зримо?
Почему-то ярко сохранилось в памяти такое мгновение:
Я навещал в тот день матушку один, по-видимому, после 10-го декабря,
потому что она чувствовала себя сносно. И вот уже ухожу начал спускаться по
лестнице. Оглянулся. Открытая дверь палаты - как раз против лестничной
площадки. Я вижу матушку, она сидит в постели. Помахала мне рукой, я - ей. И
вдруг подумал: "А что, если я ее вижу живой в последний раз?" И сразу стало
ужасно стыдно за эту ходульную, романтически-литературную мыслишку. Всю
дорогу ругал себя: "человек серьезно болен, а ты ударяешься в дешевую
патетику"... А так оно и оказалось!..
Еще отчетливо вижу ночь перед похоронами. Гроб на раздвинутом столе,
стоящем наискось гостиной, изголовьем в угол. Желтым огнем горят свечи.
Николай Сергеевич задремал на кушетке у стены напротив. Я сижу на стуле
возле его ног и смотрю на ярко освещенное дорогое лицо матушки. Время от
времени Николай Сергеевич просыпается, рывком садится, вытягивает шею, чтобы
тоже увидеть ее лицо. Тогда я смотрю с тревогой на него. Вижу в профиль: он
тянется к гробу, голова откинута, бородка торчит вперед, в полубезумном
глазу дрожит отражение свечи. Весь он похож на большую испуганную птицу. Я
говорю несколько банальных утешительных слов. Их смысла он явно не понимает,
только интонацию. Но это и нужно. Потом оба молчим. Наконец, он снова
опускается на кушетку и обессилено задремывает. Я опять смотрю на матушку.
Ко мне сон не идет... Так проходит ночь.
Отпевания в церкви и похорон не помню. Только вижу - очень много людей
во дворе, когда выносят. Человек сто, не меньше. А ведь она никогда не
служила - это все друзья дома. Головы обнажены. Мороз. И лица у всех, как
мне сейчас вспоминается, незаурядные и одухотворенные.
И еще помню, как горько плакал на кладбище, в стороне от могилы - так,
что даже не видел, как в нее опускали гроб.
Из дневника Н.С. 25 декабря 1952 г.
"Сижу за своим столом и занимаюсь выписками о литературе из 46-го тома.
Как встану - не нахожу себе места. Пустота и тоска заполняет. Но это
только внешне. Еще не приспособлюсь, как жить. Колесо вышло из колеи и не
вошло еще в другую. Но оно войдет. Войдет ли?
А внутри, душою не чувствую разлуки. Все, что она говорила, думала,
желала, весь образ ее - все приобрело какое-то новое значительное
содержание, очистилось от всего наносного, внешнего, все озарилось и
приобрело глубочайший смысл... Хочется, нося в себе этот озаренный образ,
жить, хочется к людям..."
31 декабря. "Господи! В каком размягченном состоянии души я сейчас
нахожусь. Какое неудержимое стремление видеть, найти во всех людях только
хорошее, только их лицо, а не изнанку! Это, вероятно, в ответ на их лучи
внимания и доброты, направленные на меня, на нас. Нет, я не один, нас
по-прежнему двое...
"На холмах Грузии лежит ночная мгла,
Шумит Арагва предо мною.
Мне грустно и легко, печаль моя светла,
Печаль моя полна тобою.
Тобой, одной тобой... Унынья моего
Ничто не мучит, не тревожит
И сердце вновь горит и любит - оттого
Что не любить оно не может"
(Пушкин)
Это ее любимое стихотворение. И мое всегда было тоже. Это наше общее.
Теперь я понимаю отчего".
...6-го января 53-го года Николай Сергеевич, впервые после смерти
матушки "с трудом и волнением" возобновляет работу в архиве над черновиками
и вариантами 3-го тома "Войны и мира".
"Душевные страдания, тоска, одиночество, - записывает он в дневнике, -
очень сильные и обогащающие душу чувства. Но лишь только ослабишь вожжи, эти
чувства перерождаются в жалость к себе. А это - слабое чувство. Лев
Николаевич говорит (в письмах), что это самый скверный вид эгоизма. И это
верно. Чтобы этого не было, надо быть все время настороже, в напряжении, а
это тоже трудно, так как сил становится мало. Надо скорее кончать дело -
"Войну и мир" и этим только сейчас заниматься. Думать только о деле и
перестать копаться в себе...
...Думаю заниматься в кружке "Экономическими проблемами социализма в
СССР" Сталина. Как-то изнутри их чувствую и понимаю. Моя работа в кооперации
дает много понимания в этой области. Вижу, что она не пропала для меня
даром.
Капитализм - Кооперация - Социализм - Коммунизм. Идеология, освещающая
и указывающая правильный путь от эгоизма к альтруизму...
Потопить личное горе в общем потоке, слить себя с себе подобными, с
обществом и даже наедине с собой изжить противоречия личного с общим. Как
много в понимания этого дают Дневники Льва Николаевича...
Декабристы тоже светятся маяком в ужасном мраке".
Из дневника Н.С. 10 января 1953 г.
"Странное состояние я испытываю: напряжение внутри, дрожание всего
организма, так, что с трудом сдерживаю, не показываю вовне. Или же как-бы
ничего не чувствую, прострация - как-бы сплю. Второе еще тяжелее и гораздо
хуже. Приспособлюсь ли или не выдержу?"
Как трудно спать ложиться!
...8 февраля. "Все это время веду напряженную работу в архиве
Толстовского музея, сверяю гранки 14-го тома с черновиками Л.Н. Толстого.
Надо кончить во что бы то ни стало, так как можно с уверенностью сказать,
что работа по публикации черновых вариантов "Войны и мира" никогда не
повторится, и моя публикация в 14-м томе пойдет в века.
Считаю эту работу самой важной из всех моих работ и потому она должна
быть сделана хорошо, насколько я могу...
Придешь домой - пустота и мрак. Тяжело и одиноко..."
...К 1 марта сверка гранок 14-го тома закончена. Полтора месяца работы
с напряжением всех сил - днем и ночью.
Между тем, надвигается новое событие, способное опять до глубины души
потрясти Николая Сергеевича.
Из дневника Н.С. 7 марта 1953 г.
"Вчера с утра тягчайшую весть передало радио: 5 марта без 10 минут в 10
часов вечера умер Сталин. В предшествовавшие дни все испытывали мучительный
гнет беспокойства: умирает человек и ничего нельзя сделать, чтобы помочь. И
какой человек!... Близкий и родной для всей страны.
И вот теперь его нет, он перестал существовать физически. И от этого
нестерпимое горе утраты, которое так болезненно отзывается в сердце каждого
искреннего человека нашей страны, вероятно, и всего мира. Но нельзя уходить
в "бесплодный мир печалий и воздыханий..."
Надо жить, надо бороться на тех позициях, которые выработал Сталин, и
он не умрет, несмотря на свою физическую смерть. Дело его перешло в
достойные и надежные руки.
Театральная площадь пуста. Только на перекрестках стоят патрули. По
радио траурная музыка. Проникновенно и стройно поет заунывную песню хор
Большого театра. Вчера, сегодня идут колонами делегации, несут венки. Всю
ночь идут советские люди проститься со своим любимым, национальным героем
Сталиным. У нас в квартире гробовая тишина. Только мы вдвоем с Соней, и
тяжко от этой тишины, от того, что находишься взаперти в своей квартире и ни
действием, ни звуком не выразишь вместе со всеми то, чем полна душа..."
(Николаю Сергеевичу невдомек, что в это время во всех переулках,
выходящих на Большую Дмитровку, осатаневшие толпы жаждущих зрелища ведут
настоящие бои с милицией и солдатами, штурмуют баррикады из грузовиков, а на
Трубной площади в немыслимой давке есть уже первые жертвы).
"...Горе сплачивает с другими, - продолжает Н.С., - и удесятеряет силы.
Горе несет сейчас вся русская земля, но из него же черпается новая энергия.
Вера, непоколебимая вера в светлое будущее! Она есть!..."
(Насколько я помню, как раз наоборот, - господствовали растерянность,
страх будущего, беспокойство стада, оставшегося вдруг без пастуха).
Из дневника Н.С. 9 марта 1953 г.
"Сейчас пережили историческую минуту. Погребение И.В. Сталина. Вступаем
с этой минуты в новую эру жизни без Сталина.
30 лет он был с нами, руководил судьбами Родины и нас всех, участников,
строителей, песчинок, из которых выросла неприступная крепость, гора. Ее
никто и никогда не сдвинет.
Единство и искренняя работа для достижения новой формы жизни -
коммунизма. На место обветшалой и сгнившей на корню буржуазной формы,
построенной на низких инстинктах души человека: злобе, насилии, лжи,
корыстолюбии, эксплуатации, эгоизма.
В нашей стране эта форма уничтожена, скоро будет покончено с ней и во
всем мире..."
(Позднейшая надпись красным карандашом рукой Николая Сергеевича прямо
по цитированному тексту: "Да нет же, не уничтожена, нельзя должное выдавать
за сущее").
Из дневника Н.С. 12 марта 1953 г.
"На протяжении своей, теперь уже долгой жизни мне пришлось пережить три
национальные горя:
1910 год - смерть Толстого.
1924 год - смерть Ленина.
И вот сейчас, 5 марта 1953 года - смерть Сталина.
Три раза меркло солнце над миром, сгущались и нависали грозные тучи, и
казалось - нельзя больше жить.
После смерти Толстого, еще в возрасте 21 года, я навсегда отдал сердце
свое и жизнь свою Толстому.
После 1924 года я стал искренним и активным советским работником - могу
честно сказать, без минуты колебания.
И сейчас, после глубочайшего потрясения неделю тому назад, которое не
ослабевает и сейчас, после мучительного расставания со Сталиным, я
окончательно, оставшись совсем один на белом свете, отдаю все остатки сил
своих великому делу служения миру и коммунизму.
Эти два дела созвучны между собою: мир - это коммунизм, коммунизм - это
мир - в идее, основе своей...
И всем сердцем, всем нутром своим, созвучно со всеми чувствую и
исповедую призыв - теснее сомкнуть ряды свои вокруг ЦК партии и Советского