обязательно приехал. - "Угощу своим виноградом, своим сладким вином. Всех бы
угостил! Приезжай отец". Очень трогательный юноша. В конце концов его одели,
он сел в грузовик и уехал. Я просил разбитного и доброжелательного
московского рабочего, Ловчева, приглядеть за ним и в случае нужды помочь.
Распрощался с лейтенантом Беляковым. Очень милый, простоватый малый, он
попросил у меня мой московский адрес. Я с удовольствием дал его, просил
написать и, если будет в Москве, зайти ко мне...
Стало сразу тихо. Шумная молодежь в большинстве своем уехала. Сейчас
больной эпилепсией сотрудник военных газет "Красная Звезда" и "За Родину",
Волков, рассказывал про ужасные нравы наших российских войск в Литве. Он
поехал с комиссаром Чирковым в Вильнюс за бумагой.
"Погрузили, - рассказывает, - две машины. Едем назад - увидели ресторан
с русской вывеской. Вошли, наелись за бесценок до отвалу. Хозяин ресторана
предложил: не угодно ли альбомчик? - Что за альбомчик? Давай. Подали альбом
с фотографиями голых молодых женщин с номером на каждой фотографии. Чирков
говорит: "Давай увезем с собой десяток". Вошли в комнату: проститутки играют
в карты. Отсчитали десять и сказали: "едем". - Куда? - К командирам. Они
обрадовались и быстро оделись. Выехали за город. Мы с наганами в руках.
"Куда везете нас?" - стали спрашивать с испугом. - В органы НКВД, работать.
Одна на ходу хотела соскочить. Чирков выстрелил в упор и выкинул труп из
машины. Начался переполох. Мы убили еще двух. Одну Чирков, другую я. Наехали
на польский отряд. Потушили фары. Тогда одна проститутка, полька, начала
кричать по-своему "спасите" и стала прыгать из машины. Мы перестреляли всех,
кроме двух, которые согласились работать и ехать с нами. Остальных восемь,
всех уложили".
Говорит все это равнодушно, даже бравируя. Немудрено, что у него
эпилепсия. Но хорош литсотрудник, хорош комиссар Чирков. Думаю, что это
исключение.
Сейчас в палате тихо. Милейший Сергей Трофимович Лебедев спит рядом.
Темнеет. Нынче был чудный осенний день. Осенним теплом грело солнышко. Я
гулял по двору и вспоминал свое счастливое прошлое в Горках осенью... совсем
темно. Бросаю писать.
6 октября 1941 г.
На завтра определенно обещают комиссию. Ответа на посланную мной
позавчера домой телеграмму все нет. Начинаю беспокоиться.
Сегодня утром говорил с воронежским учителем о художественном
творчестве Толстого. Он читает "Воскресение" и захлебывается от переживаний.
Не читал еще "Войны и мира". Счастливый - сколько у него наслаждения
впереди. Зато он читал Виктора Гюго. Обворожен им. Вообще, к моему
удивлению, очень многие бойцы читали Гюго - он их любимый писатель. Пушкин и
Гюго! А Толстого нигде не могут получить. В библиотеках его нет.
Дал этому воронежскому учителю, Якову Михайловичу Лыгачину, свой
московский адрес, обещал оказывать содействие в получении литературы после
войны. Если останемся живы!...
Просил его записывать боевые эпизоды и присылать мне для обработки и
помещения в печати. В частности, об окружении 8-15 сентября на
Северо-Западном фронте, о котором столько разнообразных и порой
противоречивых рассказов слышал в госпитале.
По радио об этом только глухие сводки.
7 октября 1941 г.
Сегодня долгожданный день, обещали непременно комиссию, на которой
вырешат о нас что-либо. Что бы ни было, лучше, чем это бессмысленное,
тунеядческое состояние.
Ждут прибытия новой партии раненых и больных. Несчастные молодые очень
достойные врачи замучены до полусмерти, сестры и няньки тоже. Начальник
госпиталя бойцам не показывается. Организация госпиталя плохая, только
лечащий персонал на высоте.
Вчера был жиденький и пошловатый концерт, устроенный ярославской
филармонией: баян и кривляющаяся певичка из Челябинской оперетты. Просто
стыдно было...
10 должности писаря гораздо лучше использовать
писарей-специалистов или секретарей сельсоветов, а литературный работник
может принести большую пользу Красной армии в своей области. Например, в
оформлении для печати своих впечатлений и заметок, а во фронтовых условиях я
и по возрасту и по состоянию здоровья сейчас не могу работать,
доказательством чего служат мои приступы язвенной болезни. В конце концов он
согласился. Постановлено направить в Куйбышевский военкомат для снятия с
учета. Лебедева - тоже. Надо еще оформить решение комиссии. Завтра с 8-ми
часовым поездом обещали отправить, но не наверное. Увидим. Беспокоюсь, что
нет ответа на телеграмму. Всего на комиссии было 8 человек. Освобождено -
трое.
8 октября 1941 г.
Вчера вечером в стенах нашего монотонного госпиталя произошло
любопытное событие: сбежал из командирской палаты легко раненый и
выздоровевший старшина. Еще до этого он стяжал всеобщее презрение. У одного
товарища стянул сапоги, которые тот вынул из мешка для починки, у другого -
сохнувшую после стирки гимнастерку с лейтенантскими нашивками, брюки и
комсоставскую амуницию...
Оттолкнул во дворе сторожа, который пытался его задержать. Приехала на
машине главный врач М.П. Мосина с представителем местной НКВД для
составления акта.
Часа через два сбежавший явился и начал, нахал, агрессивным тоном
обвинять врача, что его, здорового, держат взаперти, а он де, такой патриот,
что стремится на фронт и т. д. Составили акт, передадут его суду.
М.П. обещает сегодня устроить наш отъезд. Сводки с фронта безрадостные.
Усиленные бои на Брянском и Вяземском направлениях. Последнее нам хорошо
известно - там мы немало положили сил на земляных работах...
В Москве буду работать на оборону, что бы там ни было...

Глава 4. Годы военные

Не рискну вообразить себе смятение чувств, с которым Николай Сергеевич
утром 9 октября 1941 года поднимался по винтовой лестнице к двери своей
квартиры, которую покинул более 3-х месяцев тому назад. Долгожданная радость
встречи с Талечкой и Федей и тревожная надежда услышать о получении хоть
какой-нибудь весточки от Сережи...
Дверь открыла племянница Софка. Из спальни в синеньком своем халатике
выбежала Талечка, вслед за ней - еще полусонный Федя. Объятья, слезы
радости... и почти сразу же, в ответ на немой вопрос, горькое: "Нет, ничего
нет..."
"Не выдержал - раскис, расплакался, - записано в дневнике. - Одно из
сильнейших переживаний в жизни - возвращение домой". Потом беспорядочный
вихрь вопросов: "Как ты?.. Как вы тут без меня?.. Кто в Москве?.." И,
конечно же, главная тема - немцы подходят, говорят, что они уже в Истре.
В тот же день Николай Сергеевич отправляется в Гослитиздат.
Расцеловался с Чагиным. Узнал от него, что на эту неделю назначена эвакуация
в Красноуфимск. Еще не поздно включить в список и ближайших членов семьи.
Николай Сергеевич категорически отказался. Он остается - Москву не отдадут!
Директор возражать не стал и тут же попросил взять в свое ведение библиотеку
и, в качестве заместителя руководителя, войти в состав пятерки сотрудников,
которые образуют "московскую групп" ГЛИ. Николай Сергеевич охотно
согласился.
12-го числа он был у Цявловского, где собралась компания пушкинистов.
Рассказывал об ополчении и фронте, убеждал никуда не ехать. Старался внушить
им свою уверенность в том, что Москва выстоит. Похоже, что без успеха...
Из дневника Н.С. 16 октября 1941 г.
"Утром пришел в Гослитиздат - все сбежали в ночь. Полная разнузданность
и растерянность. Отправился искать Чагина. Нашел его и всю группу на площади
у Курского вокзала, под дождем. Подписал у меня на загривке чеки. Площадь -
незабываемая картина. Лежат под дождем мужчины, женщины, дети, вещи.
Статские и военные - все ждут своей очереди грузиться и бежать. У всех
выражение лиц провинившейся собаки с поджатым хвостом. Жалко, обидно и
противно. Эшелоны в панике".
Николай Сергеевич не прав. Люди не были виноваты. Я хорошо помню этот
день. Вскоре после начала войны улицы Москвы украсились черными рупорами
мощных громкоговорителей, укрепленных на фонарных столбах. Во время передач
сводок Совинформбюро около них собирались кучки прохожих.
В то злополучное утро 16 октября громкоговорители откашлялись и
сообщили, что через полчаса будет передано важное правительственное
сообщение. Прохожие останавливались, кучки слушателей росли. Ожидали призыва
- всем выйти на защиту города: рыть ли окопы, громоздить ли баррикады.
Предполагали даже раздачу оружия населению. Накануне было сообщение о том,
что "на отдельных участках" линия фронта под Истрой прорвана. Все понимали,
что если их не удастся остановить, немецкие танки за два часа дойдут до
Москвы. Были уверены, что в эти минуты под председательством Сталина
заседает Совет Обороны и решает судьбу города...
Через полчаса громкоговорители снова ожили и объявили, что
правительственное сообщение будет передано через час. Ясно - заседание
затянулось! Нешуточное дело - в считанные часы организовать дополнительную
защиту города силами сотен тысяч добровольцев! Никто не уходил. Число
слушателей росло. До высшей степени нарастало и напряжение ожидания. И вот
через час черные раструбы опять прочистили горло и объявили...
"Постановление Моссовета о недопустимых нарушениях в работе городских
служб": трамваи выходят на линии нерегулярно, парикмахерские закрываются
раньше положенного времени и прочую ерунду в том же духе. (Почему-то
особенно запомнились эти парикмахерские). Стало ясно - "наверху" паника,
город сдадут!!
Вот тогда-то началась паника и среди горожан. С голыми руками, в
одиночку - без организации и команды против танков не попрешь. Те, что не
хотел оказаться "под немцем", рванули на всех возможных видах транспорта на
Восток по еще свободному Шоссе Энтузиастов или на штурм поездов, уходящих с
Курского, Казанского и Ярославского вокзалов...
Я полагаю, что Николай Сергеевич не слышал этой короткой "радиодрамы".
Иначе он был бы снисходительнее к своим коллегам. Уверенность же его в том,
что Москву не сдадут не имела под собой никаких оснований, кроме присущего
ему оптимизма и доверия к руководителям государства.
К счастью, оптимизм его оказался оправданным. Успевшие подойти к Москве
свежие войска из Сибири и неслыханные для конца октября морозы остановили
немецкое наступление. В ноябре-декабре морозы еще усилились. Немцев
оттеснили дальше от Москвы, после чего фронт на этом направлении
стабилизировался (немцы наступали на юге). Оставшиеся москвичи смогли
вернуться к своим делам. Хотя город заметно опустел: предприятия и многие
учреждения были эвакуированы.
Гослитиздатовская пятерка задумала организовать выпуск серии "Великие
люди России", о которых 7 ноября на красной площади говорил Сталин. Николай
Сергеевич с воодушевлением пишет книжку "Жизнь и творчество Толстого". Она
получает одобрение во всех инстанциях, листы подписываются к печати. Но...
книжка не выходит. Ее заменяет перепечатка аналогичной, но написанной в
совсем ином ключе, книги Н.К. Гудзия, изданной ранее Академией Наук.
В 42-м году понемногу начинают возвращаться "беглецы-октябристы".
Приезжает и Чагин. Прибывающие в первую очередь направляют свои усилия на
материальное благоустройство (пайки, столовые и пр.). Разумеется, в
соответствии со своим рангом и прежним положением в Издательстве. Работу по
подготовке "серии" вернувшееся руководство останавливает. Другие работы не
начинаются.
...3 января 1943 г. С еще не остывшим пафосом и заметным раздражением
Николай Сергеевич записывает в дневнике:
"Мы, остававшиеся со своими семьями, готовы были пожертвовать в случае
нужды своими жизнями для Москвы, оскалиться, но не пустить в Москву немца,
умереть или уйти из Москвы с последним бойцом Красной Армии. И ничего не
боялись... Так мы жили с 16 октября до декабря 41 года. Вся Москва жила
одной жизнью, производила один вдох и выдох... А тут приехали "октябристы" и
пошли щипать, и работа остановилась, а кое-где и развалилась, например, в
библиотеке Гослитиздата. Продолжается это шкурничество до сих пор.
Бюрократизм расцветает пышным цветом".
Люда переселилась к Родионовым - "жили одними интересами", - как
записано в дневнике.
Во время бомбежек никто не спускался в бомбоубежище. Боялись за
сохранность, в случае пожара, подготовленных к печати томов, которые Николай
Сергеевич для неусыпного наблюдения перенес из Гослитиздата к себе домой.
Оказалось, что не напрасно - в здании ГЛИ попала бомба.
Летом 42 года он вместе с Федей усердно работает на огороде в Кутуарах,
где Гослитиздату был отведен участок, а его назначили уполномоченным.
"Какая мне была радость, - записано в дневнике, - работать с Федей на
земле, в поле и огороде в Кутуарах. Ходить с ним на футбол и вообще
проводить с ним время. Так с ним легко, хорошо и понятно. Вот будет стоящий
человек, благодаря своим способностям, своему характеру и своим моральным -
чистым задаткам. Только бы сохранился".
Кстати, есть и более поздняя запись о результатах работы в Кутуарах:
"Кончилась моя работа тем, что колхоз выпахал мою картошку и морковь,
срезал 300 кочанов капусты и прочего - знамение времени - грабеж среди бела
дня. А районные власти и прокурор председателя колхоза покрыли, ссылаясь на
формальности. Черт с ними! Я работал ради удовольствия, ради работы на
земле..."
Еще одна интересная запись того же периода (все три на отдельных
листках - вложены в дневник 43 года, но не датированы):
"Прочитал замечательную статью Гершензона о Печерине Владимире
Сергеевиче (поэт и философ - утопист второй половины XIX века - Л.О.). Это
все соки предыдущих поколений, которые мы всасывали с молоком матери. Но они
трансформировались и привели не к индивидуализму, а к социализму. Привели
Русскую культуру, русскую интеллигенцию к Октябрю. Ленин ведь был русский
интеллигент. Ох, много мыслей вызывает эта книга о народе и интеллигенции.
Разлад, хождение в народ, Герцен, народники, Блок, Толстой, Ленин и
Октябрь..."
Должен отметить, что слова: Ленин, Октябрь, социализм появляются в
дневниковых записях впервые.
...В конце 42 года Николай Сергеевич, наконец, занят серьезной работой
- редактирует "Записки писателя" Николая Дмитриевича Телешова.
"Мне была большая радость, - пишет он, - работать в качестве редактора
над этой превосходной книгой. Еще большая радость познакомиться и общаться с
таким замечательным стариком, как Н.Д. Телешов. Друг Чехова, Бунина,
Горького, организатор "Сред" - литературного художественного кружка.
Превосходный писатель, несправедливо затертый. Выход его "Записок писателя"
будет крупным явлением в русской литературе".
Здесь же подклеена записка из блокнота:
"Нынче 19 мая 1943 года днем проводили Федю в райвоенкомат
Свердловского района - мама, я и Боря. Потом на сборный пункт в Спасском
тупике. Господи, что-то будет. Мы, старики, - опять вдвоем, как 25 лет тому
назад. Только тогда мы были молоды... Милые мои мальчики..."
Следом за ней еще одна записка:
"Жизнь свелась на нет - нет детей, нет дела, нет цели, нет жизни. Всего
нет. Хватаешься за единственную соломинку: увидеть детей или хотя бы
одного...
Без дела, без живой работы. Погибаю и болезни все от того же..."
Спустя семь с половиной лет в дневниковой записи от 18 декабря 1950
года Николай Сергеевич вспоминает слова Феди, сказанные им в дни призыва:
"Чем я лучше своего брата - не хочу никакого блата, как он не хотел. Будь,
что будет - все равно. Только вас жалко. Но я не могу, я должен идти на
войну и ничего не боюсь".
...Федю направили в школу младших лейтенантов, расположенную в поселке
Можга, в Удмуртии, недалеко от Ижевска.
...Люда работала в госпитале и, потеряв надежду на возвращение Сережи,
вышла замуж за одного из раненых командиров. Николаю Сергеевичу было обидно
за сына, тем более что он уверен: она любит одного Сережу.
Из дневника Н.С. 5 января 1944 г.
"Никак не добьюсь аудиенции у Чагина... Шляюсь бесцельно в Гослитиздат.
Хочется работать... Вчера написал Феде еще письмо - пришло от него из Можги
от 24 декабря. Ужасно тоскую по нем... 3-го встретил милого Телешова. Книга
его все никак не может разродиться - целый год в производстве.
Возмутительно!"
Наконец, 8 января Николай Сергеевич возобновляет прерванную с началом
войны работу по редактированию 53-го тома Полного собрания сочинений
Толстого (Дневники 1895-99 годов). Неясно, означает ли это возобновление
всего дела Издания. Архив Толстого все еще не возвращен из Томска. Материалы
к 53-му тому, уже находившиеся в работе, вероятно, оставались в Москве. Но
редакционный коллектив распался: кто в эвакуации, кто подыскал другую
работу.
...11 января. Продолжаю с увлечением заниматься Дневниками Л.Н. за 1895
год. Вот живая и плодотворная работа.
Сколько мыслей вызывает он, Дневник! Смерть Ванечки - он жил, чтобы
вызывать в людях любовь, увеличивать чувство любви. Он продолжает это дело и
после своей смерти. Все равно, оказывается, жив он или умер... Какая
глубочайшая истина! Как это близко мне и созвучно! Мама, а теперь Сережа!...
Если бы ко всем людям относиться так, как к своим детям... Ужасны эти
физические страдания, которые он, может быть, перенес. Пережить это
физическое - родительское чувство ужасно. Но надо, стиснув зубы, перейти
этот порог, занести ногу на следующую ступень. И тогда все ясно и в душе
своей не ропщешь - как в легенде о "праведном Иове". Правда, боль не
проходит, но боль как бы физическая, а сознаешь, или вернее, чувствуешь в
себе что-то выше и больше этого".
...12 января. "Сегодня Талечка дала мне случайно Сережин блокнотик,
написанный им карандашом в марте 40-го года. Там его стихотворения и
отрывки. Вот один отрывок:
"Военная служба
Мне с убийством придется смиряться,
Запирать свою совесть в подвал.
Совесть будет о стенки стучаться
И в душе будет мрачный провал"
Что ни слово, что ни строчка - он весь тут Сережа, мой дорогой! Вот с
какими мыслями ты ушел на военную службу в 40-м году и попал на войну через
год. А потом что? Не знаю... Мучительно... Пропал ли у него этот провал? Или
так он и переносил его до самого конца?
Прочел этот отрывок милой Софье Владимировне Короленко, заходившей к
нам. Она очень оценила.
Был с нею разговор о некотором провале и у меня в душе. О Н.К. Гудзие -
судьба моей книги о Л.Н.Т., как он мне ее перебил и проч. Мне это тяжело,
когда узнаешь о человеке неприятное и хуже, чем привык о нем думать...
...Была днем и вечером Люда, ездила с Талечкой на рынок, а потом
стирала. Люди почему-то тянутся к нам. Это создает какую-то иллюзию смысла
жизни. Хорошо, что у нас одинаковое мироощущение и даже взгляды с Талечкой,
несмотря на очень резкие иногда расхождения в проявлениях. Есть люди,
которых она определенно любит, независимо ни от чего, такая, например, Люда.
И это очень хорошо. Сережа был бы доволен..."
...14 января в Москве привычно, "по-домашнему" погромыхивали пушки
очередного самолета. В ночное небо стремительно взлетали и рассыпались
разноцветные пучки огней. Столица салютовала нашим войскам, освободившим от
немцев белорусские города Мозырь и Калинковичи. Диктор радио сообщил, что
города эти были взяты столь стремительным штурмом, что немцы в беспорядке
бежали из них. Из окружающих глухих лесов стали выходить тысячи партизан.
Николая Сергеевича это известие взволновало до глубины души. Ведь последние
письма от Сережи пришли из Калинковичей, где он отдыхал после своего бегства
из плена.
"Господи! - записывает он в дневнике. - Если б один только из этих
тысяч был он, мой Сережа! Терпения больше никакого нет: я его вижу днем и
ночью, и дома и на улице, всюду слышу его голос... Так обострилась сейчас
боль от раны. Все заполнено им. Господи помоги!.. Мама помоги..."
...23 января салют по поводу взятия Новгорода. Раньше были освобождены
Петергоф, Красное Село, Ропша. Блокада Ленинграда снята!
...27-го - иного рода волнение, связанное с радио. Приходила Люда. Ее
свекровь слышала, что в числе награжденных был старший лейтенант Сергей
Николаевич Родионов. Через неделю от той же Люды записка, что звание Героя
Советского союза присвоено гвардии сержанту Родионову Сергею Николаевичу. И
каждый раз, хотя рассудок и говорит, что это все однофамильцы, - Сережа бы
дал знать о себе, - сердце в безумной надежде заставляет звонить на Радио,
наводить справки в военном ведомстве...
...30 января состоялась встреча с директором Гослитиздата Чагиным.
Окрыленный надеждой, Николай Сергеевич в дневнике называет ее "значительным
деловым свиданием". Действительно. Они обсуждают ставки оплаты редакторов за
подготовку текста, вариантов, комментариев. Договариваются, что в
окончательном виде рукописи будет просматривать Фадеев (он теперь член
Госредкомиссии), что сам Чагин будет визировать счета, представленные
Николаем Сергеевичем, и постарается повысить его зарплату до 1 000 рублей...
"Начинается, как будто, новая эра в нашей работе" - записано по этому
поводу в дневнике. Но... архивы Толстого по-прежнему находятся в Томске. Об
их возвращении в Москву даже речи не идет. Отговариваются опасностью
бомбежки поезда. Предложение пересылать частями, фельдегерьской почтой - по
запросам редакции - наталкивается на весьма "серьезные" возражения: нет
холста, бечевок, сургуча, а также денег на оплату фельдегерей. Никто не
хочет заниматься всем этим.
Пока единственный результат "делового свидания" - Николай Сергеевич
подписал к набору 3 и 4 тома "Войны и мира" - будут печатать.
...Письмецо от Феди. Он томится однообразием и скукой лейтенантской
учебы, рвется на фронт.
"Оно понятно, - записано в дневнике, - но ведь нужны же люди,
настоящие, хорошие люди из молодежи и для восстановления Родины. Не нужно
ему переть на рожон".
Эти слова расходятся с тем, что думал сам Николай Сергеевич в начале
войны. Но теперь исход ее предрешен и жизнью одного сына уже оплачен.
...Февраль начинается с небольшой, но по тем временам серьезной
неприятности. Николай Сергеевич когда "прикреплял" в магазине
продовольственные карточки, в задумчивости не взял их обратно. Хватился лишь
на следующий день. Доказать ничего не удалось - на месяц семья осталась без
хлеба и продуктов. Это случилось 5-го, а через четыре дня 9-го февраля
произошло неожиданное обострение язвенной болезни, не напоминавшей о себе с
момента демобилизации в 41 году.
"Боль отчаянная, - пишет Николай Сергеевич, - не дает ничего делать.
Даже Феде не могу писать"... И все же, видимо, в конце дня добавлено: "Целый
день занимался Дневником 96-го года. Боль очень мешала".

Из дневника Н.С. 14 февраля 1944 г.
"Кончил дневник 1896 года. Опять не пошел в ГЛИ - очень вчера вечером
болели кишки. Ночью рвало...
Пришла Люда. Для меня это испытание - ее посещения и пристрастие к ним
Талечки. Мне же она всегда тяжела. Ничего бескорыстного. Наивный эгоизм -
утилитаризм. "Петино новое платье"и т.д. (Она недавно родила - Л.О.) Я
стараюсь держаться, не показывать виду. Но из этого добра не будет. Талечка
слишком много ей говорит личного. Зачем она говорит с ней о Сереже?"
Но чуть ниже, видимо, в тот же вечер:
"А о Люде давеча плохо написал. Она оказывается очень несчастна и
одинока, и тянется к нам, т.е. к Талечке. И я не должен ее отталкивать. Это
я днем на всех и на все сердился - болел живот и голова, и был во власти
беса..."
Из дневника Н.С. 28 февраля 1944 г.
"Утром ходил на рентген. Открылась язва двенадцатиперстной кишки...
получил первые гранки "Войны и мира". Вышел сигнальный экземпляр Телешова.
Наконец-то!
Сейчас А.П. Сергеенко, обеспокоенный моим здоровьем, хочет хлопотать в
Институт питания...
От Феди нежное, заботливое письмо матери..."
...9 марта. "Сейчас слушал по радио забытого, прекрасного русского
композитора Гурилева. Какие замечательные, полные мелодии и грустной лирики,
- но не безысходной, как у Чайковского, - песни, романсы. Вспомнилась юность
моя, тогда я его любил: "Соловья", например, или "Матушка-голубушка"...
...С увлечением держу корректуры "Войны и мира". Очень трудно -
захватывает содержание. Корректор ставит красным карандашом вопрос, не
понимая особенности и прелести языка Толстого. Язык его матовый, шершавый,
лишенный глянца. А они все хотят глянец навести. Не чувствуют мощи языка,
все хотят блеска. "Не все золото, что блестит!"...
С омерзением бегаю по поликлиникам и амбулаториям, чтобы поместиться в
Институт питания. Думаю, что это не нужно. Противно и оскомина на душе".
...14 марта. "Все эти дни болел - сильные боли в кишках. Ходил с трудом
по разным комиссиям... Очень беспокоюсь за продолжение дела в связи со своей
болезнью. Никто не интересуется, а меня почти все "друзья" покинули в
трудную минуту. Начал вчера читать "Нашествие" Тарле. Читаю в очередях в
булочную по утрам".
...18 марта. "Сегодня ночью проснулся и вижу, что крещусь, и слышу, что
говорю: "Господи, сохрани моих сыновей!... И вижу так ясно, ясно их лица -
обоих, ласково и с надеждой глядящих на меня... Долго после этого не мог
заснуть...
Вдруг после сегодняшней ночи мне стало вериться, что я их обоих еще
увижу!..."
...Наступил апрель. Николай Сергеевич все болеет и держит корректуру
чистых листов "Войны и мира". С Институтом питания дело затягивается - нет
мест. Наталья Ульриховна тоже больна: верхнее кровяное давление доходит до
210. Послали Феде заверенную телеграмму о том, что оба родителя больны -