Страница:
с сомнениями по поводу вмешательства советских войск в ход венгерского
восстания. Безмерная жестокость восставших на втором его этапе заставляет
Николая Сергеевича оправдать это вмешательство. Вместе с тем, он понимает,
что начало резни было спровоцировано коварным и тоже безжалостным
подавлением нашими танками первого, относительно мирного этапа венгерской
революции. Вот эти его записи в хронологическом порядке.
3 ноября. "Война на Суэце!!? Венгрия!!? Что-то будет? Вряд ли мировая
война, тем более атомная... там негде, а во вне - вряд ли найдет поддержку в
народах...
Но неужели правительства Идена и французов не понимают, что жизнь
человека (а их много будет убито со всех сторон) дороже, чем интересы и
барыши какой-то англо-французской кампании?.. Где этика, где тут мораль, где
религия?"
4 ноября. "В Венгрии новое, опять социалистическое правительство
обратилось за помощью к советским войскам. Что-то не то! Что же будет
дальше? Думается, все-таки, что Правда победит и река вспять не потечет.
Хотя и трудно!"
12 ноября. "Венгрия... Подыхающий разъяренный зверь хотел все и всех
уничтожить, вернуть былую силу, но ему не удалось. Сила новой жизни взяла
свое и зверь - реакция подыхает.
Говорят: это не сила жизни, а советские танки. Да, советские танки были
и, видимо, разгулялись во всю. Но в создавшемся положении, когда пожар и
буря, имеющий силу, не мог не броситься на помощь теми средствами, которыми
он располагал. Тут уж некогда спрашивать, можно или нельзя. Когда пожар, его
надо тушить... Когда на моих глазах потерявшие облик человеческий люди,
движимые диким инстинктом толпы, измываются над человеком, вешают его на
уличном фонаре за ноги или в глотку пригваждывают его штыком к полу,
вероятно и я, "непротивленец", каким меня считают, бросился бы спасать
человека, как бросаются спасать утопающего в воде или горящего в огне.
Тоже ужас, тоже насилие... Но, все-таки, есть разница: там, в Суэце,
европейские "просвещенные державы" бросились убивать беззащитных ради
спасения своих барышей, а здесь, в Венгрии, советские войска (а раз войска,
то они не могут иначе), бросились на помощь своим братьям, терзаемым
озверелой толпой, заморскими диверсантами и фашистами..."
23 ноября. "В "Литературке" ответное письмо наших писателей французским
о Венгрии. Все верно, но отчего нигде не пишут о первом подавлении силой
венгров? Второго - не могло не быть. Это ясно. А вот первое?.."
Анну Николаевну 6-го ноября положили в Филевскую больницу, а оттуда
12-го перевезли в психиатрическую лечебницу на "Канатчиковую дачу".
"Ужасный конец многострадальной одинокой старости, - записывает Николай
Сергеевич. - Но что же делать? Старались сделать, что можно! Но ни у кого
нет сил..."
Из дневника Н.С. 13 ноября 1956 г.
"Вчера говорил с Левой и Сашей: как тяжело мне дома, в стенах с вещами
обездушенными. Похоже на склеп. Оттого и хочу меняться.
Говорят, что я добрый. Это неверно. Какой я добрый, когда все личное у
людей меня перестало задевать за сердце, которое, видимо, огрубело и
притупилось?"
Последнее замечание, я полагаю, связано с судьбой Анны Николаевны. А
для "бегства из дома" было несколько причин. Во-первых, действительно,
опустевший дом, его стены, старая мебель, круглый стол под абажуром с
чертиками непрерывно бередят рану, напоминая об утратах. Хорошо съездить на
кладбище, в Ботово на могилку матери - повспоминать, погрустить. Или на пару
дней в родные Горки, где как бы еще витают тени ушедших. Но жить с этими
чувствами повседневно - тягостно. Во-вторых, старые стены с назойливым шумом
заполняет чуждая жизнь. "Рыцарь" - Боря Татаринов с помощью фиктивного брака
выписал к себе из Алма-Аты уже далеко не молодую дочь своей бывшей "пассии"
с ее сыном.
В дневнике (еще в конце 54-го года) есть запись: "Татариновы
постепенно, "тихой сапою" захватывают гостиную". Софка вышла замуж за
пьянчужку и дебошира Костю О. Родила сначала одного, потом второго
мальчишку. Костя их бросил и все трое тоже поселились в доме. Повсюду
валяются какие-то тряпки, сушатся пеленки, полный хаос...
В-третьих, укоренившаяся в течение многолетней, счастливой семейной
жизни настоятельная потребность в понимании и сердечном женском участии,
заставляет Николая Сергеевича искать дружбы сначала с Софьей Сергеевной
Урановой, потом с Валерией Дмитриевной Пришвиной. Это вызывает молчаливое
осуждение всех новых "домашних", как измена памяти матушки. Он это
чувствует, даже стесняется звонить из дома по телефону...
"Родионовский дом", увы, больше не существует. Я вижу Николая
Сергеевича редко. Сашка - тоже. Мы с Валерией Дмитриевной не питаем симпатии
друг к другу. Наверное, я в этом виноват.
Из дневника Н.С. 7 января 1957 г.
"Днем был в "Доме архитектора" на докладе Суркова о совещании по
литературе в ЦК в начале декабря. Рассказывал, кто что говорил, и в конце -
речи секретарей ЦК Шепилова и Поспелова.
Все обрушились на Дудинцева, Симонова, Пастернака, Паустовского, Бека,
Бергольц, Гранина и других, осмелившихся поднять свой голос о свободе
литературы и свободно критиковавших наши порядки. В общем, окрик на
писателей, чтобы не зазнавались и поняли, что никакой "весны" нет и не может
быть.
Уверены в своей правоте, парящие над землей, не видящие, что творится
вокруг. Ужасно тяжелое, гнетущее впечатление. Промышленные - де успехи,
пенсии, урожай... Вот результаты, вот достижения!... А люди? Жизнь людей во
всей стране? Кому-то хорошо (кучке), а массам - горе. Зачем же на это
закрывать глаза? Все равно шила в мешке не утаишь..."
...10 января Николай Сергеевич и Валерия Дмитриевна поехали в Орел на
конференцию, посвященную писателям-орловцам (Тургенев, Бунин, Грановский, Л.
Андреев, Пришвин, Фет, Апухтин, Зайцев). Осматривали литературный и
мемориальный музеи. Комната Бунина сохранилась в неприкосновенности, Николай
Сергеевич ее узнал. Записал в дневнике:
"...Как жаль, что я тогда, в 1912-14 годах, общался с Буниным и ничего
не сохранил документального о нем. Помню его держащего венец над моей
головой на моей свадьбе с Ольгой Сергеевной в июле 1912 г. (Жена Бунина Вера
Муромцева была кузиной О.С. - Л.О.)... подпись в книге "брачного обыска" -
Академик Иван Бунин. Помню еще свой разговор с Иваном Алексеевичем,
уговаривавшим меня идти на войну добровольцем зимой 1914 года".
...20 февраля Николай Сергеевич навещал старинного друга дома, Софью
Федоровну. "...Как всегда, - пишет он, - добро и хорошо поговорили. Она
преисполнена оптимизма. Отрадно это старое, отживающее поколение, живущее
всегда надеждами на хорошее и потому бодро переносящее все тяготы. Свое
личное - всегда на втором плане".
Из дневника Н.С. 27 февраля 1957 г.
"...25-го вечером был Пастернак Б.Л. Принес свою рукопись
"Вступительный очерк к книге избранных стихотворений". Это его
автобиография. Прочли с Лялей залпом, с волнением. Давно не читал такой
замечательной вещи. Глубина, честность, поэтическая форма. Рукопись издается
(к удивлению) Гослитиздатом... В очерке есть такое место:
"Терять в жизни более необходимо, чем приобретать. Зерно не даст
выхода, если не умрет. Надо жить, не уставая, смотреть вперед и питаться
живыми запасами, которые совместно с памятью вырабатывает забвение"!!
(Подчеркнуто Н.С.)
В начале следующего месяца, очевидно, Пастернак принес на Лаврушенский
и рукопись романа "Доктор Живаго". Николай Сергеевич читает ее с увлечением,
записывая три дня подряд в дневнике:
11 марта. "Вечер, сижу, запоем читаю Пастернака, 2-ю часть "Доктора
Живаго". Замечательный роман по верности, глубине и оригинальности. Высокое
художественное наслаждение. Лара и Юрий, как это все близко..."
12 марта. "До ночи читал "Доктора Живаго". Ужасное место: Лару обманом
уволакивает отвратительный "Молох". Не спал от переживаний. Гибнут
прекрасные люди, Антипов-Стрельников. Революция дала ложный пафос его жизни.
Погубила настоящего человека. Показана ложь, трезвон, фальшь этих, так
называемых, идей..."
13 марта. "Ночью кончал "Живаго". Смерть его. Смерть Ларисы. Сильно,
глубоко! Читал запоем, кончил в 4-м часу...
Читал стихи в конце рукописи. Хожу весь день понурый. Вероятно, от
бессонной ночи и от переживаний за всколыхнувшую меня, очень близкую моему
сердцу книгу Пастернака.
Бродил по Замоскворечью. Все под (бодрым сейчас) впечатлением от
Пастернака. Классическое художественное произведение... Отблеск Бога и по
форме-красоте и по глубине содержания. Снежок идет. Воздух чистый. Дышится
легко".
В апреле-мае ряд записей в дневнике, где начинает проглядывать диагноз
смертельной болезни (рак легких). Николай Сергеевич о нем догадываться не
желает.
12 апреля. "Вчера была доктор Рыжковская. Нашла, что обострение язвы не
прошло, лежать еще неделю. Посылает в Ессентуки. Для меня эта санаторная или
"домотдыхная" обстановка - нож вострый... Чувствуешь себя каким-то
тунеядцем".
21 апреля. "С милейшим моим доктором П.Б. Рыжковской ездил на рентген.
С язвой все в порядке, но нашли какое-то неведомое мне затемнение в верхушке
левого легкого. Мне оно никогда не дает о себе знать. Вероятно, это
результат моих старых воспалений легких в 1914 году (три раза за одну зиму).
А, в общем, ерунда! И противно тратить время, возиться со своей физической
персоной".
10 мая. "8-го приехали на такси в Дунино. Должны были приехать
накануне, но неожиданно потребовали меня на 8-е утром на рентген. Третий раз
нашли какое-то затемнение в левой верхушке легкого, вроде туберкулеза.
Поставили диагноз "пневмонический склероз легкого" - новая болезнь, которую
я не чувствую и которой, вероятно нет. Специалисту надо же что-нибудь
найти..."
14 мая. "Врачи не дают мне санаторную карту в Ессентуки. Нашли какой-то
"пневмоносклероз", который не дает о себе знать - я прожил с ним (с 14-го
года) всю жизнь.
Отъезд на Кавказ отменен, путевка и железнодорожный билет в Ессентуки
Лялей проданы. Мне ничуть не жалко".
16 мая. "Вместо Ессентуков Дунино под вечер. Необычайное зрелище - сад
белый: вишни, яблони, сливы цветут. Сирень и ландыши распускаются, желтые
лютики с пряным запахом и лиловенькие фиалки. Все так же, как было годы и
века тому назад и как будет потом, когда и мы все сольемся с этой
благодатью.
Разница с прошедшим своим только та, что раньше воспринимал это все с
восторгом, с приливом энергии и молодости, а теперь с тихой, уходящей
грустью..."
В начале июня Н.С. и В.Д. почему-то вернулись в Москву, и он поселяется
снова "у себя" на Дмитровке. То ли Валерию Дмитриевну испугало подозрение
врачей относительно болезни Николая Сергеевича (ей, вероятно, сообщили)?
Из дневника Н.С. 5 июня 1957 г.
"Опять дома. Перевел из одной сберкассы в другую часть денег.
Здоровьем, - животом, - поправился.
А в общем, тяжело: не знаю, куда девать себя и как освободить от себя -
от забот о себе. Санаторий - паллиатив, вроде ссылки. Дома быть невозможно,
на Лаврушенском причиняю заботы. Когда была работа, тогда было оправдано, а
теперь в тягость и мне тяжело. Безрадостно".
Непонятно, почему нет работы. Ничего из Пришвинского архива еще не
напечатано.
...17 июня. "Прочел вчера в "Правде" нудную и надтреснутую статью
Федина (трудно ему, его положение жалко, и досадно, что он тщится). Был
пленум ССП. И как будто в русской литературе есть только один вопрос:
критика "Лит. Москвы" и "Нового мира" - зачем инако мыслят и не подчиняются
идеологической уравниловке. Протестуют против "групповщины"! А это разве не
групповщина? Говорят нет - это консолидация! Но консолидация по требованию
есть подчинение меньшинства большинству. "В мои года не должно сметь свое
суждение иметь" - для писателя эта формула обречена на бесплодие. Требование
к писателю - невинность соблюсти. Но невинность всегда бесплодна".
Из дневника Н.С. 5 июля 1957 г.
"Вчера сенсационное известие в газетах: убрали Молотова, Маленкова,
Кагановича, Шепилова как продолжателей Сталинской политики!!
Что будет дальше - увидим.
Вечером под проливным дождем на футболе: "Спартак" - "Флорентина"
(Италия). 4:1. Промок. Потом шел пешком домой от Калужской. Хороший день".
...23 июля. "Заехал в Гослитиздат. Мне говорили, что моя жизнь и
деятельность результативны... Хорошо все обошлись и кажутся все такими
хорошими. Радуюсь, как наивный ребенок. Пускай. Но я рад, что могу
радоваться на людях, а не только отыскивать у них изнанку и видеть волка.
Хвалю Бога за то, что могу видеть свет в людях. так легче жить и легче
переносить даже самые тяжкие несчастья..."
...3 августа. "Сегодня ночью вдруг подумал: ведь живешь один раз, и
надо жить, а не уходить в схиму и заживо ложиться в гроб.
Много еще не сделанного, а участок для дел стал очень ограниченным.
Только бы никого не мучить. Если заболею неизлечимой болезнью, например,
раком или параличом, надо решиться на самоубийство, вопреки своим
убеждениям. Да простит мне Господь! Так как нельзя заставлять страдать
окружающих, а я ведь остался один - семьи у меня нет... Нельзя мне своими
болезнями надрывать их силы... Если будет удар для близких, то удар все же
короткий и скоро все позабудут и простят...
Ляля, милая, прости меня. Ты мне в мои закатные дни дала все, что можно
дать, и я тебя духовно и душевно очень сильно люблю по-настоящему. А это
ведь самое главное! И твой светлый образ ношу в сердце своем..."
13 сентября. Стало известно, что Гослитиздат не хочет сейчас печатать
предисловие Пастернака, ожидая "указаний" о его романе "Доктор Живаго".
"Очень несправедливо, - пишет Н.С. - История никогда не поблагодарит и
не оправдает такую "осторожность".
17 сентября. Николай Сергеевич в Дунине один, звонил Ляле в Москву из
санатория "Поречье"... Запись в дневнике:
"Сижу вечером в своей келье: на щите инструменты, печка с плитой,
которую нынче обмазывал глиной, кровать и стул самодельный. Полное
одиночество, которым наслаждаюсь и отхожу, как земля после дождя..."
Из дневника Н.С. 18 сентября 1957 г.
"Ваня кровельщик кончил... Немного выпивши разговорился, как трудно
рабочему человеку живется. Двое детей, жена работает в булочной по ночам.
Сам долго работал грузчиком. Заработков не хватает. Все, что надо - дорого и
времени нет. "Вот, - говорит, - Маленкова прогнали. А мы за него, потому что
он думал о рабочем человеке, как ему облегчить жизнь, чтобы все было
подешевле и чтобы в деревне жить было можно. Дали бы нам волю проголосовать,
весь бы простой народ выбрал бы его".
То же говорили на Кавказе, и на пароходе на Онежском и Ладожском
озерах... Поражаешься единодушию простого народа. Какой контраст с тем, что
пишут в газетах. Никакой правды мы не знаем и это очень тяжело..."
Из дневника Н.С. 15 октября 1957 г.
"Думается, что в конечном итоге нет противоречия между идеализмом -
стремлением к идеалу, стремлением познать его и достигнуть в целом или в
части, и материализмом - признанием величайших сил человека, его разума,
который опытным, научным путем открывает все новое, неизведанное, небывалое.
Полет духа человека к этому неизведанному, небывалому - есть религия
(идеализм), а наука, разум (материализм) - есть только одно из средств,
орудий достижения. Но в основе-то полет духа, тот "Единый дух", который
признавал Толстой и над которым смеялся Ленин".
(Эта запись сделана, вероятно, под впечатлением от запуска первого
спутника Земли).
...10 ноября. "В Дневниках Пришвина то хорошо, что он верит в победу
света над тенью, что он "оптимист" и его волнует новое, "небывалое". Он
хорошо понимает, верит в новые силы и в нашу правоту, в социализм и, в конце
концов, в коммунизм. И, вместе с тем, отдает себе отчет в том, что социализм
и коммунизм не цели, а только "средства" для достижения главного".
Внезапная встреча - запись в дневнике от 21 декабря.
"1953 год. А.А. Фадеев на Кропоткинской улице идет с гражданской
панихиды по В.И. Мухиной, а я туда. Перехожу улицу и его не вижу. Вдруг
окрик: "Николай Сергеевич! Как живете?" Я обрадовано говорю: "Ах, как я рад
Вас видеть, Александр Александрович, и в такой неожиданной, человеческой
обстановке! А я думал, Вы еще в больнице".
- Нет, уже выписался. А Вы куда?
- Я на гражданскую панихиду по Мухиной, а потом в архив, работать над
"Войной и миром".
- Ну вот я Вам обещаю, что теперь буду много заниматься Толстым, вашим
Изданием. Я только что перечитывал Толстого, много передумал и стал
по-другому относиться, стал ближе к Вашей точке зрения, что надо все
печатать.
- Как я рад слышать это именно от Вас! Читайте, читайте, Александр
Александрович, он, Лев Николаевич и Вам поможет.
- В чем поможет?
- Он старший и для Вас, хотя Вы и знаменитый человек. Знаете, у каждого
человека бывают такие минуты, когда тяжело на душе. Я думаю, что и у
знаменитых людей такие минуты бывают. Вот я совсем не знаменитый человек и
только по возрасту постарше Вас, а много за последние годы пережил. У меня
на войне убили двух сыновей в возрасте 19-ти лет. А недавно умерла, сгорела
от горя жена. И я был на грани. И знаете, кто мне помог? Лев Николаевич,
особенно то, что он писал после смерти любимого сына Ванечки. И еще помогли
друзья... Вот я живу и работаю, и силы вновь приобрел. Ах, как хорошо, что
мы с Вами встретились и так внезапно поговорили.
Он поглядел на меня умным, глубоким и, как мне тогда показалось,
страдающим взглядом и сказал:
- Ну, спасибо Вам! Да, я буду читать Толстого, обещаю Вам.
...Сейчас, вдруг с ясностью припомнил этот разговор... А вот в прошлом
году мы его хоронили, этого прекрасного человека! Он покончил с собой".
Этим заканчиваются дневники Н.С. Родионова, переданные в ЦГАЛИ Валерией
Дмитриевной Пришвиной с запретом доступа к ним на 30 лет. Далее следует
машинописная копия дневника, хранящаяся в отделе рукописей библиотеки им.
Ленина. Она начинается с 16 апреля 1959-го года. Дневников за 1958 год и
начало 1959-го - нет вовсе. Хотя эти годы Николай Сергеевич так же тесно был
связан с Валерией Дмитриевной - продолжение дневника ведется, в основном, в
Дунино.
................................................................................................................
Из дневника Н.С. 16 апреля 1959 г.
"Сегодня получил от милой Веры (вдовы писателя - Л.О.) книгу Бунина
"Освобождение Толстого"... Приятно, что он пользовался и моими материалами -
мною опубликованными Дневниками Толстого 1910-го года. Они были напечатаны в
переводе на французский язык в Париже".
18 апреля я ездил навещать Николая Сергеевича в Дунино. Зашел,
разговор, в частности, о положении молодежи и о "стилягях". Так называли, с
явным осуждением, молодых людей, в основном, старшего школьного возраста,
несколько вызывающе одетых с длинными волосами. Они "кучковалиь" вокруг
немногочисленных в ту пору кафе... Николай Сергеевич записал об этом в
дневнике:
"Нечем заполнить свою жизнь, все отнято - в старое никто не верит,
никаких новых идеалов и устремлений... Очень жалко их - ничего не понимают,
барахтаются беспомощно, не знают, за что ухватиться. Говорят: виноват былой
"культ личности". А теперь? Тяжело читать газеты. Где правда? Зачет ее
попирают?"
Из дневника Н.С. 26 апреля 1959 г.
"Днем ходили с Лялей в лес. Ранняя весна в лесу, кое-где снег.
Удивительные краски: земля, отдохнувшая, совсем не такая мрачная, как осенью
- коричневая, как будто дышит. Елки стеною темно-зеленые, но уже светятся
по-весеннему молодыми побегами, а у подножья яркая, светло-зеленая озимь.
Все облучено весенним солнцем. Всюду молодость и свежесть. Птиц в лесу еще
нет, только около жилья щебечут выразительно, с пересвистом скворцы, да
озабоченно каркают грачи, таскают веточки сосны, строят гнезда...
10 часов вечера. Темно, луны нет, звездное небо. Над рекой туман.
Вдалеке где-то лает собака, нарушая тишину.
Ляля устала, а мне захотелось работать, принялся за чистку лужайки
перед крыльцом граблями. Голова как будто пустая, видимо, отдыхает как
весенняя земля - пашня...
Вспомнилось, как в 21-м году шел, тоже на Пасху, пешком прямо из Москвы
до Алабухи, почти 80 верст, совсем без отдыха. Шел в лаптях и от Федоровки
почти полз - перетянул икры веревками.
А еще вспомнил, как ехали зимой из Подсолнечного в Троицкое на собрание
в кредитное товарищество с ямщиком Сергеем Масловым на тройке. Занесло нас
совсем под овинами на въезде в Троицкое. Пришлось кричать почти из-под
снега. Народ услыхал, нас откопали. Очень интересно, но жутковато было".
...12 мая. "Сегодня копал огород и занимался с Лялей Дневниками 37-го
года. Довольно сумбурные записи перебиваются великолепными мыслями, главным
образом о литературе и восприятии новой советской жизни: ломка деревни,
новые отношения. Газеты читать тяжело: самовосхваление, однообразие,
приукрашивание...
В воскресном номере "Правды" интересные итоги переписи населения в
январе этого года. Всего - 208 миллионов человек. Рост городского населения,
но и общий прирост, несмотря на жертвы войны (говорят, 12 миллионов) и
жертвы сталинского режима (говорят, до 10 миллионов). Этого в газетах,
конечно, нет".
Из дневника Н.С. 22 мая 1959 г.
"Моя 30-ти летняя работа по нашему изданию совсем забыта, как бы ее и
не бывало. Грустно, обидно, но это в порядке вещей. Все так с людьми и со
всяким делом так. Но дело сделано и есть удовлетворение, как у того пахаря,
который говорил: "Помирать собирайся, а рожь сей". Посев взойдет по весне и
неважно, кто его посеял... Так и надо: кроме результатов ни на что другое не
надейся, и не надо, так как все другое - постороннее, пустое и лишь мишура".
25 мая заканчивается 3-й съезд писателей. Николай Сергеевич читает
опубликованные в газетах речи. Ему нравится, - как он пишет, - "смелая
статья" Твардовского в "Правде", содержательные речи Паустовского и
Рыльского. Все остальное ему кажется "серым и однообразным". Возмущен
"зубодробительным" выступлением Соболева. Тот напал на Паустовского, и
особенно, на Ю. Казакова, который, "заняв место" на семинаре молодых
писателей, "не оправдал надежд", написав о Лермонтове и Пушкине, а не о
современности, которая понимается только как "семилетка"... О выступлении
Хрущева на съезде Николай Сергеевич отзывается так:
"Речь Хрущева, типичная для него: восхваление и восхваление того, что
существует. Надо обо всем плохом умалчивать, это-де наследие проклятого
прошлого. Писать нужно только о семилетке".
"Тяжелое и безрадостное впечатление от съезда" угнетает и в последующие
дни. 31-го числа - запись в дневнике:
"Не могу понять, в чем тут современность. Неужели только "лакировка" и
"агитка" остались в литературе живого русского народа, а все остальное -
пережитки?
А в сельской рабочей среде: пол-литра, телевизор, велосипед, "налево" и
демагогическая мишура. Сегодня мой приятель С. (в Дунино) просил у меня
26.40 на пол-литра, а то, говорит, руки опускаются..."
Из дневника Н.С. 4 июля 1959 г.
"Очень интересный дневник Пришвина 15-го года. Война, беженцы - теперь
забытое страшное явление нашей жизни... Это Летопись. Настроение народа,
крестьян, купечества, дворян. Популярность великого князя Николая
Николаевича: сильная власть, человек справедливый - такой была его
репутация. Борьба русской партии с немецкой в верхах. Немецкая победила:
отставка Николая Николаевича, назначение Хвостова, роспуск 3-й Думы,
отставка Самарина А.Д. Чаяние всех слоев сильной власти. Мужики: "Пусть царь
без бюрократов и немцев или Николай Николаевич". Раскол у либералов,
еврейское и русское (даже "славянофильское") начало. И в наиболее
влиятельной кадетской партии такой же раскол.
Очень хорошо помню то время, сам варился в гуще общества, народа,
работая в кооперации, постоянно вращаясь в среде интеллигенции (московской и
сельской) и крестьян".
На следующий день в записях снова мысли о Пришвине, но уже не
летописце, а философе:
"М.М. Пришвин... Все пропускает через личную призму, говорит про
"Хочется" и "Надо", придавая им исключительное значение, чуть ли не
единственного двигателя жизни, истории и даже творчества. "Хочется" по
Пришвину это личность, "Надо" - общество... Но ведь жизнь это вся
совокупность людей, их личностей и общественных формаций... Важно, чтобы они
находились не в коллизии, а в гармонии, чтобы "Хочется" и "Надо" не
противоречили бы друг другу, а одно бы дополняло другое или одно вытекало из
другого, как необходимость... И тут только подходишь ко многим проблемам:
религии, коммунизма (только настоящего, а не мнимого), правды, творчества -
художественного, научного и всякого другого (потому что каждый человек, если
попадет на свое "седло", может быть творцом в любой отрасли)".
10 июня Николай Сергеевич приезжал из Дунино в Москву. На Лаврушенском
пусто и темно. Переоделся - и в баню, а потом в парикмахерскую на Петровку,
где стригся с 1912 года. Обедал в "Метрополе" за 25 рублей. Случайно попал
на французскую кинокартину "Сиреневые ворота". Очень понравилась. Записал в
дневнике: "Чудесная, умная картина, тонкая, глубокая игра всех актеров".
Из дневника Н.С. 16 июня 1959 г.
"Читаю машинопись: дневники Пришвина 1917 года. Все как было,
по-настоящему и объективно описано. Исторический материал, а для меня это
история живая. Все вспоминается: и общая атмосфера, насыщенная беспокойством
и неопределенностью, и собственные переживания, недоумения и шатания, и
стремление действовать, участвовать в самой гуще жизни.
восстания. Безмерная жестокость восставших на втором его этапе заставляет
Николая Сергеевича оправдать это вмешательство. Вместе с тем, он понимает,
что начало резни было спровоцировано коварным и тоже безжалостным
подавлением нашими танками первого, относительно мирного этапа венгерской
революции. Вот эти его записи в хронологическом порядке.
3 ноября. "Война на Суэце!!? Венгрия!!? Что-то будет? Вряд ли мировая
война, тем более атомная... там негде, а во вне - вряд ли найдет поддержку в
народах...
Но неужели правительства Идена и французов не понимают, что жизнь
человека (а их много будет убито со всех сторон) дороже, чем интересы и
барыши какой-то англо-французской кампании?.. Где этика, где тут мораль, где
религия?"
4 ноября. "В Венгрии новое, опять социалистическое правительство
обратилось за помощью к советским войскам. Что-то не то! Что же будет
дальше? Думается, все-таки, что Правда победит и река вспять не потечет.
Хотя и трудно!"
12 ноября. "Венгрия... Подыхающий разъяренный зверь хотел все и всех
уничтожить, вернуть былую силу, но ему не удалось. Сила новой жизни взяла
свое и зверь - реакция подыхает.
Говорят: это не сила жизни, а советские танки. Да, советские танки были
и, видимо, разгулялись во всю. Но в создавшемся положении, когда пожар и
буря, имеющий силу, не мог не броситься на помощь теми средствами, которыми
он располагал. Тут уж некогда спрашивать, можно или нельзя. Когда пожар, его
надо тушить... Когда на моих глазах потерявшие облик человеческий люди,
движимые диким инстинктом толпы, измываются над человеком, вешают его на
уличном фонаре за ноги или в глотку пригваждывают его штыком к полу,
вероятно и я, "непротивленец", каким меня считают, бросился бы спасать
человека, как бросаются спасать утопающего в воде или горящего в огне.
Тоже ужас, тоже насилие... Но, все-таки, есть разница: там, в Суэце,
европейские "просвещенные державы" бросились убивать беззащитных ради
спасения своих барышей, а здесь, в Венгрии, советские войска (а раз войска,
то они не могут иначе), бросились на помощь своим братьям, терзаемым
озверелой толпой, заморскими диверсантами и фашистами..."
23 ноября. "В "Литературке" ответное письмо наших писателей французским
о Венгрии. Все верно, но отчего нигде не пишут о первом подавлении силой
венгров? Второго - не могло не быть. Это ясно. А вот первое?.."
Анну Николаевну 6-го ноября положили в Филевскую больницу, а оттуда
12-го перевезли в психиатрическую лечебницу на "Канатчиковую дачу".
"Ужасный конец многострадальной одинокой старости, - записывает Николай
Сергеевич. - Но что же делать? Старались сделать, что можно! Но ни у кого
нет сил..."
Из дневника Н.С. 13 ноября 1956 г.
"Вчера говорил с Левой и Сашей: как тяжело мне дома, в стенах с вещами
обездушенными. Похоже на склеп. Оттого и хочу меняться.
Говорят, что я добрый. Это неверно. Какой я добрый, когда все личное у
людей меня перестало задевать за сердце, которое, видимо, огрубело и
притупилось?"
Последнее замечание, я полагаю, связано с судьбой Анны Николаевны. А
для "бегства из дома" было несколько причин. Во-первых, действительно,
опустевший дом, его стены, старая мебель, круглый стол под абажуром с
чертиками непрерывно бередят рану, напоминая об утратах. Хорошо съездить на
кладбище, в Ботово на могилку матери - повспоминать, погрустить. Или на пару
дней в родные Горки, где как бы еще витают тени ушедших. Но жить с этими
чувствами повседневно - тягостно. Во-вторых, старые стены с назойливым шумом
заполняет чуждая жизнь. "Рыцарь" - Боря Татаринов с помощью фиктивного брака
выписал к себе из Алма-Аты уже далеко не молодую дочь своей бывшей "пассии"
с ее сыном.
В дневнике (еще в конце 54-го года) есть запись: "Татариновы
постепенно, "тихой сапою" захватывают гостиную". Софка вышла замуж за
пьянчужку и дебошира Костю О. Родила сначала одного, потом второго
мальчишку. Костя их бросил и все трое тоже поселились в доме. Повсюду
валяются какие-то тряпки, сушатся пеленки, полный хаос...
В-третьих, укоренившаяся в течение многолетней, счастливой семейной
жизни настоятельная потребность в понимании и сердечном женском участии,
заставляет Николая Сергеевича искать дружбы сначала с Софьей Сергеевной
Урановой, потом с Валерией Дмитриевной Пришвиной. Это вызывает молчаливое
осуждение всех новых "домашних", как измена памяти матушки. Он это
чувствует, даже стесняется звонить из дома по телефону...
"Родионовский дом", увы, больше не существует. Я вижу Николая
Сергеевича редко. Сашка - тоже. Мы с Валерией Дмитриевной не питаем симпатии
друг к другу. Наверное, я в этом виноват.
Из дневника Н.С. 7 января 1957 г.
"Днем был в "Доме архитектора" на докладе Суркова о совещании по
литературе в ЦК в начале декабря. Рассказывал, кто что говорил, и в конце -
речи секретарей ЦК Шепилова и Поспелова.
Все обрушились на Дудинцева, Симонова, Пастернака, Паустовского, Бека,
Бергольц, Гранина и других, осмелившихся поднять свой голос о свободе
литературы и свободно критиковавших наши порядки. В общем, окрик на
писателей, чтобы не зазнавались и поняли, что никакой "весны" нет и не может
быть.
Уверены в своей правоте, парящие над землей, не видящие, что творится
вокруг. Ужасно тяжелое, гнетущее впечатление. Промышленные - де успехи,
пенсии, урожай... Вот результаты, вот достижения!... А люди? Жизнь людей во
всей стране? Кому-то хорошо (кучке), а массам - горе. Зачем же на это
закрывать глаза? Все равно шила в мешке не утаишь..."
...10 января Николай Сергеевич и Валерия Дмитриевна поехали в Орел на
конференцию, посвященную писателям-орловцам (Тургенев, Бунин, Грановский, Л.
Андреев, Пришвин, Фет, Апухтин, Зайцев). Осматривали литературный и
мемориальный музеи. Комната Бунина сохранилась в неприкосновенности, Николай
Сергеевич ее узнал. Записал в дневнике:
"...Как жаль, что я тогда, в 1912-14 годах, общался с Буниным и ничего
не сохранил документального о нем. Помню его держащего венец над моей
головой на моей свадьбе с Ольгой Сергеевной в июле 1912 г. (Жена Бунина Вера
Муромцева была кузиной О.С. - Л.О.)... подпись в книге "брачного обыска" -
Академик Иван Бунин. Помню еще свой разговор с Иваном Алексеевичем,
уговаривавшим меня идти на войну добровольцем зимой 1914 года".
...20 февраля Николай Сергеевич навещал старинного друга дома, Софью
Федоровну. "...Как всегда, - пишет он, - добро и хорошо поговорили. Она
преисполнена оптимизма. Отрадно это старое, отживающее поколение, живущее
всегда надеждами на хорошее и потому бодро переносящее все тяготы. Свое
личное - всегда на втором плане".
Из дневника Н.С. 27 февраля 1957 г.
"...25-го вечером был Пастернак Б.Л. Принес свою рукопись
"Вступительный очерк к книге избранных стихотворений". Это его
автобиография. Прочли с Лялей залпом, с волнением. Давно не читал такой
замечательной вещи. Глубина, честность, поэтическая форма. Рукопись издается
(к удивлению) Гослитиздатом... В очерке есть такое место:
"Терять в жизни более необходимо, чем приобретать. Зерно не даст
выхода, если не умрет. Надо жить, не уставая, смотреть вперед и питаться
живыми запасами, которые совместно с памятью вырабатывает забвение"!!
(Подчеркнуто Н.С.)
В начале следующего месяца, очевидно, Пастернак принес на Лаврушенский
и рукопись романа "Доктор Живаго". Николай Сергеевич читает ее с увлечением,
записывая три дня подряд в дневнике:
11 марта. "Вечер, сижу, запоем читаю Пастернака, 2-ю часть "Доктора
Живаго". Замечательный роман по верности, глубине и оригинальности. Высокое
художественное наслаждение. Лара и Юрий, как это все близко..."
12 марта. "До ночи читал "Доктора Живаго". Ужасное место: Лару обманом
уволакивает отвратительный "Молох". Не спал от переживаний. Гибнут
прекрасные люди, Антипов-Стрельников. Революция дала ложный пафос его жизни.
Погубила настоящего человека. Показана ложь, трезвон, фальшь этих, так
называемых, идей..."
13 марта. "Ночью кончал "Живаго". Смерть его. Смерть Ларисы. Сильно,
глубоко! Читал запоем, кончил в 4-м часу...
Читал стихи в конце рукописи. Хожу весь день понурый. Вероятно, от
бессонной ночи и от переживаний за всколыхнувшую меня, очень близкую моему
сердцу книгу Пастернака.
Бродил по Замоскворечью. Все под (бодрым сейчас) впечатлением от
Пастернака. Классическое художественное произведение... Отблеск Бога и по
форме-красоте и по глубине содержания. Снежок идет. Воздух чистый. Дышится
легко".
В апреле-мае ряд записей в дневнике, где начинает проглядывать диагноз
смертельной болезни (рак легких). Николай Сергеевич о нем догадываться не
желает.
12 апреля. "Вчера была доктор Рыжковская. Нашла, что обострение язвы не
прошло, лежать еще неделю. Посылает в Ессентуки. Для меня эта санаторная или
"домотдыхная" обстановка - нож вострый... Чувствуешь себя каким-то
тунеядцем".
21 апреля. "С милейшим моим доктором П.Б. Рыжковской ездил на рентген.
С язвой все в порядке, но нашли какое-то неведомое мне затемнение в верхушке
левого легкого. Мне оно никогда не дает о себе знать. Вероятно, это
результат моих старых воспалений легких в 1914 году (три раза за одну зиму).
А, в общем, ерунда! И противно тратить время, возиться со своей физической
персоной".
10 мая. "8-го приехали на такси в Дунино. Должны были приехать
накануне, но неожиданно потребовали меня на 8-е утром на рентген. Третий раз
нашли какое-то затемнение в левой верхушке легкого, вроде туберкулеза.
Поставили диагноз "пневмонический склероз легкого" - новая болезнь, которую
я не чувствую и которой, вероятно нет. Специалисту надо же что-нибудь
найти..."
14 мая. "Врачи не дают мне санаторную карту в Ессентуки. Нашли какой-то
"пневмоносклероз", который не дает о себе знать - я прожил с ним (с 14-го
года) всю жизнь.
Отъезд на Кавказ отменен, путевка и железнодорожный билет в Ессентуки
Лялей проданы. Мне ничуть не жалко".
16 мая. "Вместо Ессентуков Дунино под вечер. Необычайное зрелище - сад
белый: вишни, яблони, сливы цветут. Сирень и ландыши распускаются, желтые
лютики с пряным запахом и лиловенькие фиалки. Все так же, как было годы и
века тому назад и как будет потом, когда и мы все сольемся с этой
благодатью.
Разница с прошедшим своим только та, что раньше воспринимал это все с
восторгом, с приливом энергии и молодости, а теперь с тихой, уходящей
грустью..."
В начале июня Н.С. и В.Д. почему-то вернулись в Москву, и он поселяется
снова "у себя" на Дмитровке. То ли Валерию Дмитриевну испугало подозрение
врачей относительно болезни Николая Сергеевича (ей, вероятно, сообщили)?
Из дневника Н.С. 5 июня 1957 г.
"Опять дома. Перевел из одной сберкассы в другую часть денег.
Здоровьем, - животом, - поправился.
А в общем, тяжело: не знаю, куда девать себя и как освободить от себя -
от забот о себе. Санаторий - паллиатив, вроде ссылки. Дома быть невозможно,
на Лаврушенском причиняю заботы. Когда была работа, тогда было оправдано, а
теперь в тягость и мне тяжело. Безрадостно".
Непонятно, почему нет работы. Ничего из Пришвинского архива еще не
напечатано.
...17 июня. "Прочел вчера в "Правде" нудную и надтреснутую статью
Федина (трудно ему, его положение жалко, и досадно, что он тщится). Был
пленум ССП. И как будто в русской литературе есть только один вопрос:
критика "Лит. Москвы" и "Нового мира" - зачем инако мыслят и не подчиняются
идеологической уравниловке. Протестуют против "групповщины"! А это разве не
групповщина? Говорят нет - это консолидация! Но консолидация по требованию
есть подчинение меньшинства большинству. "В мои года не должно сметь свое
суждение иметь" - для писателя эта формула обречена на бесплодие. Требование
к писателю - невинность соблюсти. Но невинность всегда бесплодна".
Из дневника Н.С. 5 июля 1957 г.
"Вчера сенсационное известие в газетах: убрали Молотова, Маленкова,
Кагановича, Шепилова как продолжателей Сталинской политики!!
Что будет дальше - увидим.
Вечером под проливным дождем на футболе: "Спартак" - "Флорентина"
(Италия). 4:1. Промок. Потом шел пешком домой от Калужской. Хороший день".
...23 июля. "Заехал в Гослитиздат. Мне говорили, что моя жизнь и
деятельность результативны... Хорошо все обошлись и кажутся все такими
хорошими. Радуюсь, как наивный ребенок. Пускай. Но я рад, что могу
радоваться на людях, а не только отыскивать у них изнанку и видеть волка.
Хвалю Бога за то, что могу видеть свет в людях. так легче жить и легче
переносить даже самые тяжкие несчастья..."
...3 августа. "Сегодня ночью вдруг подумал: ведь живешь один раз, и
надо жить, а не уходить в схиму и заживо ложиться в гроб.
Много еще не сделанного, а участок для дел стал очень ограниченным.
Только бы никого не мучить. Если заболею неизлечимой болезнью, например,
раком или параличом, надо решиться на самоубийство, вопреки своим
убеждениям. Да простит мне Господь! Так как нельзя заставлять страдать
окружающих, а я ведь остался один - семьи у меня нет... Нельзя мне своими
болезнями надрывать их силы... Если будет удар для близких, то удар все же
короткий и скоро все позабудут и простят...
Ляля, милая, прости меня. Ты мне в мои закатные дни дала все, что можно
дать, и я тебя духовно и душевно очень сильно люблю по-настоящему. А это
ведь самое главное! И твой светлый образ ношу в сердце своем..."
13 сентября. Стало известно, что Гослитиздат не хочет сейчас печатать
предисловие Пастернака, ожидая "указаний" о его романе "Доктор Живаго".
"Очень несправедливо, - пишет Н.С. - История никогда не поблагодарит и
не оправдает такую "осторожность".
17 сентября. Николай Сергеевич в Дунине один, звонил Ляле в Москву из
санатория "Поречье"... Запись в дневнике:
"Сижу вечером в своей келье: на щите инструменты, печка с плитой,
которую нынче обмазывал глиной, кровать и стул самодельный. Полное
одиночество, которым наслаждаюсь и отхожу, как земля после дождя..."
Из дневника Н.С. 18 сентября 1957 г.
"Ваня кровельщик кончил... Немного выпивши разговорился, как трудно
рабочему человеку живется. Двое детей, жена работает в булочной по ночам.
Сам долго работал грузчиком. Заработков не хватает. Все, что надо - дорого и
времени нет. "Вот, - говорит, - Маленкова прогнали. А мы за него, потому что
он думал о рабочем человеке, как ему облегчить жизнь, чтобы все было
подешевле и чтобы в деревне жить было можно. Дали бы нам волю проголосовать,
весь бы простой народ выбрал бы его".
То же говорили на Кавказе, и на пароходе на Онежском и Ладожском
озерах... Поражаешься единодушию простого народа. Какой контраст с тем, что
пишут в газетах. Никакой правды мы не знаем и это очень тяжело..."
Из дневника Н.С. 15 октября 1957 г.
"Думается, что в конечном итоге нет противоречия между идеализмом -
стремлением к идеалу, стремлением познать его и достигнуть в целом или в
части, и материализмом - признанием величайших сил человека, его разума,
который опытным, научным путем открывает все новое, неизведанное, небывалое.
Полет духа человека к этому неизведанному, небывалому - есть религия
(идеализм), а наука, разум (материализм) - есть только одно из средств,
орудий достижения. Но в основе-то полет духа, тот "Единый дух", который
признавал Толстой и над которым смеялся Ленин".
(Эта запись сделана, вероятно, под впечатлением от запуска первого
спутника Земли).
...10 ноября. "В Дневниках Пришвина то хорошо, что он верит в победу
света над тенью, что он "оптимист" и его волнует новое, "небывалое". Он
хорошо понимает, верит в новые силы и в нашу правоту, в социализм и, в конце
концов, в коммунизм. И, вместе с тем, отдает себе отчет в том, что социализм
и коммунизм не цели, а только "средства" для достижения главного".
Внезапная встреча - запись в дневнике от 21 декабря.
"1953 год. А.А. Фадеев на Кропоткинской улице идет с гражданской
панихиды по В.И. Мухиной, а я туда. Перехожу улицу и его не вижу. Вдруг
окрик: "Николай Сергеевич! Как живете?" Я обрадовано говорю: "Ах, как я рад
Вас видеть, Александр Александрович, и в такой неожиданной, человеческой
обстановке! А я думал, Вы еще в больнице".
- Нет, уже выписался. А Вы куда?
- Я на гражданскую панихиду по Мухиной, а потом в архив, работать над
"Войной и миром".
- Ну вот я Вам обещаю, что теперь буду много заниматься Толстым, вашим
Изданием. Я только что перечитывал Толстого, много передумал и стал
по-другому относиться, стал ближе к Вашей точке зрения, что надо все
печатать.
- Как я рад слышать это именно от Вас! Читайте, читайте, Александр
Александрович, он, Лев Николаевич и Вам поможет.
- В чем поможет?
- Он старший и для Вас, хотя Вы и знаменитый человек. Знаете, у каждого
человека бывают такие минуты, когда тяжело на душе. Я думаю, что и у
знаменитых людей такие минуты бывают. Вот я совсем не знаменитый человек и
только по возрасту постарше Вас, а много за последние годы пережил. У меня
на войне убили двух сыновей в возрасте 19-ти лет. А недавно умерла, сгорела
от горя жена. И я был на грани. И знаете, кто мне помог? Лев Николаевич,
особенно то, что он писал после смерти любимого сына Ванечки. И еще помогли
друзья... Вот я живу и работаю, и силы вновь приобрел. Ах, как хорошо, что
мы с Вами встретились и так внезапно поговорили.
Он поглядел на меня умным, глубоким и, как мне тогда показалось,
страдающим взглядом и сказал:
- Ну, спасибо Вам! Да, я буду читать Толстого, обещаю Вам.
...Сейчас, вдруг с ясностью припомнил этот разговор... А вот в прошлом
году мы его хоронили, этого прекрасного человека! Он покончил с собой".
Этим заканчиваются дневники Н.С. Родионова, переданные в ЦГАЛИ Валерией
Дмитриевной Пришвиной с запретом доступа к ним на 30 лет. Далее следует
машинописная копия дневника, хранящаяся в отделе рукописей библиотеки им.
Ленина. Она начинается с 16 апреля 1959-го года. Дневников за 1958 год и
начало 1959-го - нет вовсе. Хотя эти годы Николай Сергеевич так же тесно был
связан с Валерией Дмитриевной - продолжение дневника ведется, в основном, в
Дунино.
................................................................................................................
Из дневника Н.С. 16 апреля 1959 г.
"Сегодня получил от милой Веры (вдовы писателя - Л.О.) книгу Бунина
"Освобождение Толстого"... Приятно, что он пользовался и моими материалами -
мною опубликованными Дневниками Толстого 1910-го года. Они были напечатаны в
переводе на французский язык в Париже".
18 апреля я ездил навещать Николая Сергеевича в Дунино. Зашел,
разговор, в частности, о положении молодежи и о "стилягях". Так называли, с
явным осуждением, молодых людей, в основном, старшего школьного возраста,
несколько вызывающе одетых с длинными волосами. Они "кучковалиь" вокруг
немногочисленных в ту пору кафе... Николай Сергеевич записал об этом в
дневнике:
"Нечем заполнить свою жизнь, все отнято - в старое никто не верит,
никаких новых идеалов и устремлений... Очень жалко их - ничего не понимают,
барахтаются беспомощно, не знают, за что ухватиться. Говорят: виноват былой
"культ личности". А теперь? Тяжело читать газеты. Где правда? Зачет ее
попирают?"
Из дневника Н.С. 26 апреля 1959 г.
"Днем ходили с Лялей в лес. Ранняя весна в лесу, кое-где снег.
Удивительные краски: земля, отдохнувшая, совсем не такая мрачная, как осенью
- коричневая, как будто дышит. Елки стеною темно-зеленые, но уже светятся
по-весеннему молодыми побегами, а у подножья яркая, светло-зеленая озимь.
Все облучено весенним солнцем. Всюду молодость и свежесть. Птиц в лесу еще
нет, только около жилья щебечут выразительно, с пересвистом скворцы, да
озабоченно каркают грачи, таскают веточки сосны, строят гнезда...
10 часов вечера. Темно, луны нет, звездное небо. Над рекой туман.
Вдалеке где-то лает собака, нарушая тишину.
Ляля устала, а мне захотелось работать, принялся за чистку лужайки
перед крыльцом граблями. Голова как будто пустая, видимо, отдыхает как
весенняя земля - пашня...
Вспомнилось, как в 21-м году шел, тоже на Пасху, пешком прямо из Москвы
до Алабухи, почти 80 верст, совсем без отдыха. Шел в лаптях и от Федоровки
почти полз - перетянул икры веревками.
А еще вспомнил, как ехали зимой из Подсолнечного в Троицкое на собрание
в кредитное товарищество с ямщиком Сергеем Масловым на тройке. Занесло нас
совсем под овинами на въезде в Троицкое. Пришлось кричать почти из-под
снега. Народ услыхал, нас откопали. Очень интересно, но жутковато было".
...12 мая. "Сегодня копал огород и занимался с Лялей Дневниками 37-го
года. Довольно сумбурные записи перебиваются великолепными мыслями, главным
образом о литературе и восприятии новой советской жизни: ломка деревни,
новые отношения. Газеты читать тяжело: самовосхваление, однообразие,
приукрашивание...
В воскресном номере "Правды" интересные итоги переписи населения в
январе этого года. Всего - 208 миллионов человек. Рост городского населения,
но и общий прирост, несмотря на жертвы войны (говорят, 12 миллионов) и
жертвы сталинского режима (говорят, до 10 миллионов). Этого в газетах,
конечно, нет".
Из дневника Н.С. 22 мая 1959 г.
"Моя 30-ти летняя работа по нашему изданию совсем забыта, как бы ее и
не бывало. Грустно, обидно, но это в порядке вещей. Все так с людьми и со
всяким делом так. Но дело сделано и есть удовлетворение, как у того пахаря,
который говорил: "Помирать собирайся, а рожь сей". Посев взойдет по весне и
неважно, кто его посеял... Так и надо: кроме результатов ни на что другое не
надейся, и не надо, так как все другое - постороннее, пустое и лишь мишура".
25 мая заканчивается 3-й съезд писателей. Николай Сергеевич читает
опубликованные в газетах речи. Ему нравится, - как он пишет, - "смелая
статья" Твардовского в "Правде", содержательные речи Паустовского и
Рыльского. Все остальное ему кажется "серым и однообразным". Возмущен
"зубодробительным" выступлением Соболева. Тот напал на Паустовского, и
особенно, на Ю. Казакова, который, "заняв место" на семинаре молодых
писателей, "не оправдал надежд", написав о Лермонтове и Пушкине, а не о
современности, которая понимается только как "семилетка"... О выступлении
Хрущева на съезде Николай Сергеевич отзывается так:
"Речь Хрущева, типичная для него: восхваление и восхваление того, что
существует. Надо обо всем плохом умалчивать, это-де наследие проклятого
прошлого. Писать нужно только о семилетке".
"Тяжелое и безрадостное впечатление от съезда" угнетает и в последующие
дни. 31-го числа - запись в дневнике:
"Не могу понять, в чем тут современность. Неужели только "лакировка" и
"агитка" остались в литературе живого русского народа, а все остальное -
пережитки?
А в сельской рабочей среде: пол-литра, телевизор, велосипед, "налево" и
демагогическая мишура. Сегодня мой приятель С. (в Дунино) просил у меня
26.40 на пол-литра, а то, говорит, руки опускаются..."
Из дневника Н.С. 4 июля 1959 г.
"Очень интересный дневник Пришвина 15-го года. Война, беженцы - теперь
забытое страшное явление нашей жизни... Это Летопись. Настроение народа,
крестьян, купечества, дворян. Популярность великого князя Николая
Николаевича: сильная власть, человек справедливый - такой была его
репутация. Борьба русской партии с немецкой в верхах. Немецкая победила:
отставка Николая Николаевича, назначение Хвостова, роспуск 3-й Думы,
отставка Самарина А.Д. Чаяние всех слоев сильной власти. Мужики: "Пусть царь
без бюрократов и немцев или Николай Николаевич". Раскол у либералов,
еврейское и русское (даже "славянофильское") начало. И в наиболее
влиятельной кадетской партии такой же раскол.
Очень хорошо помню то время, сам варился в гуще общества, народа,
работая в кооперации, постоянно вращаясь в среде интеллигенции (московской и
сельской) и крестьян".
На следующий день в записях снова мысли о Пришвине, но уже не
летописце, а философе:
"М.М. Пришвин... Все пропускает через личную призму, говорит про
"Хочется" и "Надо", придавая им исключительное значение, чуть ли не
единственного двигателя жизни, истории и даже творчества. "Хочется" по
Пришвину это личность, "Надо" - общество... Но ведь жизнь это вся
совокупность людей, их личностей и общественных формаций... Важно, чтобы они
находились не в коллизии, а в гармонии, чтобы "Хочется" и "Надо" не
противоречили бы друг другу, а одно бы дополняло другое или одно вытекало из
другого, как необходимость... И тут только подходишь ко многим проблемам:
религии, коммунизма (только настоящего, а не мнимого), правды, творчества -
художественного, научного и всякого другого (потому что каждый человек, если
попадет на свое "седло", может быть творцом в любой отрасли)".
10 июня Николай Сергеевич приезжал из Дунино в Москву. На Лаврушенском
пусто и темно. Переоделся - и в баню, а потом в парикмахерскую на Петровку,
где стригся с 1912 года. Обедал в "Метрополе" за 25 рублей. Случайно попал
на французскую кинокартину "Сиреневые ворота". Очень понравилась. Записал в
дневнике: "Чудесная, умная картина, тонкая, глубокая игра всех актеров".
Из дневника Н.С. 16 июня 1959 г.
"Читаю машинопись: дневники Пришвина 1917 года. Все как было,
по-настоящему и объективно описано. Исторический материал, а для меня это
история живая. Все вспоминается: и общая атмосфера, насыщенная беспокойством
и неопределенностью, и собственные переживания, недоумения и шатания, и
стремление действовать, участвовать в самой гуще жизни.