Страница:
какая грязь! Здесь людям жить нельзя - задохнутся. И пол покосился, еще
придавит. Часовой, назад!"
Долго еще после этого раздается плач перепуганных ребятишек. Мне
неприятно, что поневоле пришлось быть участником этой дикой сцены. Лукин
возмущен. Говорит, что этого оставить так нельзя. Такое обращение командира
Красной Армии с населением - позор!...
Наши работают ночью за деревней. Слышны оживленные голоса. Громче всех
голос Винокура. Кого-то посылает в воду. Ночью холодно, копать трудно -
ничего не видно. Пустой подрыв сил. Хотя командир полка тут же...
Клонит ко сну. Мы с Лукиным начинаем усиленно ходить взад и вперед по
дороге, чтобы не заснуть. Вторая ночь без сна - трудно. Наконец, светает.
Предутренний холодок. Наши ушли спать, а мы все в карауле. Про нас,
по-видимому, забыли. Простояли до девяти часов. Итого, без смены 10и уснул. В случае чего, скажу,
что мы с ним дежурим посменно. В девять за нами приходит Верцман. Бредем как
сонные мухи на другой конец деревни, в крайний дом, который заняли 1-е и 2-е
отделения.
После обеда пошли работать - рыть по берегу Днепра противотанковые рвы,
глубиной 3 метра и шириной 6 метров. Земля сухая. Сзади Днепр - речушка с
холодной водой. Великолепный урожай, но мнется безжалостно. Распорядок
работы: 50 минут копать и 10 минут - перекур. Иногда кто-нибудь читает вслух
газету. Особенно волнуют налеты фашистских самолетов на Москву. Я ничего не
знаю про свое семейство.
Работаем очень напряженно. Мне гораздо легче рыть, чем расчищать землю
- трудно нагибаться, кровь приливает. Работаем по 12-14 часов в сутки.
Трудно тянуться за молодыми, но я тянусь. Неприятно глупое поведение
начальства - комбата. Ходит по той стороне рва и замечает, кто разогнул
спину. Наши младшие начальники приказывают: когда передыхаешь (а без этого
невозможно) не разгибаться, а делать вид, что работаешь. Я не подчиняюсь, и
когда надо передохнуть, стою, чем вызываю постоянное неудовольствие и
выговоры своего ближайшего начальника - служаки Луговкина. Но мне все равно,
а делать вид не буду. Так и говорю. Работаем дружно, очень напряженно и
интенсивно. Лента рва удлиняется. Дальше роют другие части. По-видимому,
хотят устроить непрерывную линию рвов по берегу Днепра от самого его начала
до конца.
29 июля. Жаркий день, очень устали. Пошли домой обедать. Вдруг после
обеда назначение: 13 человек из 1-го взвода немедленно ехать в штаб дивизии
для несения караульной службы. Прислали грузовик. Отправилось все 1-е
отделение и четыре человека из второго. Грузовик оказался невероятно грязным
- весь в саже. Мы перепачкались до безобразия. Стыдно такими чумазыми
являться в штаб дивизии. Приехали в штаб, расположенный в большой деревне.
Стали под откосом на горке. Луговкин ушел к коменданту, а мы закусили салом,
которым нас снабдили на дорогу. Мое 23-х летнее вегетарианство провалилось.
Но все же мясо ем с осторожностью и противно...
Направили наш почетный, но очень грязный караул в штаб. Большое
двухэтажное здание, перед ним площадь. Нам отвели целую комнату на втором
этаже. Построили. Комендант - белокурый молодой человек рассказал о наших
обязанностях, наметил точки. Мне с Головачевым досталось стоять у входа в
штаб - проверять пропуска и гонять машины с площади, если остановятся.
Масса бегающего народа. Все разные командиры - штабные, с иголочки
одетые, сытые - куда-то спешат. Связные, на велосипедах и пешие, бегом
разносят всевозможные бумажки.
Толстый, на вид добродушный, командир дивизии посматривает на нас с
удивлением. Откуда такие?
К вечеру становлюсь на караул. У всех спрашиваю пропуска, у всех
начальников. Они снисходительно показывают. Как-то неловко и бессмысленно.
Большинство командиров заговаривают. Все - интеллигентные люди. Моя борода,
по-видимому - играет свою роль - почти все спрашивают, сколько мне лет и кто
я.
Вдруг подходит в командирском облачении знакомая фигура. Оказывается,
мой московский сосед Михалев - казначеем при штабе дивизии. Разговариваем.
Узнаю, что он собирается в Москву по делам. Я его прошу зайти к нам домой,
узнать. Очень томлюсь неизвестностью о домашних. Лезут в голову тревожные
мысли, главным образом о Сереже, да и о Феде, которого проводили в
неизвестность. И насчет Талечки. Ее, когда я еще был в Москве, собирались
выселять.
Ночью стоять очень холодно. Когда никого нет, кутаюсь в одеяло и похож,
наверное, на француза при отступлении 12-го года. Клонит ко сну. Усиленно
шагаю вдоль забора.
Приехала 754-я Полевая почта на грузовиках, расположилась в доме рядом
со штабом. Мы сейчас же купили открытки и послали домой наши адреса. Как
оказалось впоследствии, открытки наши почему-то не дошли.
В общем, привилегированная штабная жизнь. Хорошо питаемся. Нас должна
сменить караульная рота из 1-го полка, но запаздывает. Остаемся на вторую
ночь. По распоряжению комдива нам выдали кавалерийские венгерки, чтобы не
дрожать ночью. Очень удобно себя в них почувствовали: во-первых тепло,
во-вторых скрыли нашу грязь. Ночью тревога. Немецкие самолеты неподалеку
сбрасывают бомбы.
Продежурили и 3-ю ночь. Нас сменила рота 1-го полка. Все рослые ребята,
пришли в полном вооружении с комроты и взводными, даже с пулеметом. Не то,
что мы. 30-го июля отправились пешочком домой. По дороге останавливались в
деревнях. Нас охотно принимали, поили молоком, даже хлеба подавали. Шли не
спеша. Помогли выбраться из трясины застрявшему грузовику, груженному
хлебом. За это нам дали белого хлеба. Съели с удовольствием.
Во все время - общая беда: нет спичек. Даже в дивизии. В Гаврилове,
наконец, их достали. Пришли домой усталые. Сидим, пьем чай. Вдруг Винокур:
"Встать, распустились! Когда начальство входит, должны встать..."
Мне становится невмоготу тянуться в работах за молодежью. Напрягаю все
силы... Каждый день земляные работы по 14 часов. Кончаем участок за
участком. Многие, особенно интеллигенты: Верцман, Любанский, я, Головачев,
Луговкин, Чепцов начинают сдавать - сил не хватает.
В знойный день 4 августа работал на насыпи рядом с Корневым. Очень
пекло солнце, трудно было. Вдруг чувствую звон и шум в голове, тошноту и
схватки в животе. Бегу вниз к Днепру. Падаю, рвет, задыхаюсь... Это было
перед самым обеденным перерывом. Напрягаю все силы и бреду домой. Миненков
свел меня в санчасть. Температура 39,6*. Уложили. Чувствую, что со мной
что-то неладно. Сестра говорит, что нужен абсолютный покой. Останавливаюсь
на этом так долго потому, что это - начало всех моих болезней.
В общем же, о Михалевском довольно длительном житье сохранил очень
светлые воспоминания. В труде познаешь товарищей, чувствуешь, что вносишь
свою лепту в оборону, бодришь приунывших. Милый Верцман плохо себя
чувствует, болит живот, он мрачно настроен. Я как могу его утешаю. Мне очень
жаль его. Он душевный и умный человек. Лукина забрали на работу в штаб...
.................................................................................................
Продолжение дневника ополченца (без даты - Л.О.)
Возвращаюсь назад. За несколько дней до начала моей болезни наш 1-й
взвод получил приказ выйти на ночь в "полевой дозор". Предупреждают, что
будет трудно. Я рвусь идти - очень интересно. После ужина, когда стемнело,
построились, взяли винтовки, патроны, плащ-палатки (лучшие друзья бойцов). Я
еще прихватил неизменную свою кожаную подушечку и ложечку для заварки чая. В
мешке - хлеб.
Пошли в полной темноте. Идти легко. Прошли километра три от Михалева,
подошли к клеверному полю за мостом на лесной поляне. Свернули вправо по
полю, вошли в лес. Идем по тропинке. Время от времени нас останавливают
часовые, выступая в темноте из-за деревьев - все из нашей 4-й роты. Идем
дальше в чащу леса. Там тлеющий костер, кучками сидят бойцы и лейтенанты
нашей роты. Они отдыхают, а другие - кто в карауле, кто на дозоре. Вскоре и
мы с нашим лейтенантом Упадышевым выступаем в дозор. Идем лесом, выходим на
дорогу, поднимающуюся в гору. Справа вдалеке ракеты, зарево и высокие взлеты
огня - взрывы. Определяем, что это пожар в городе Ржеве, вероятно от
бомбежки. Так на другой день и оказалось. От нас километров 80-90, но по
ночной темноте и сверху видно ясно.
Прошли еще немного: ржаное поле, за ним деревня. Избы - темными
силуэтами. Очень холодно, начинает моросить. Правда, мы в венгерках. Не
видно ничего. Заходим в рожь. Никакого неприятеля не обнаружили. Упадышев,
вопреки правилам, разрешил закутаться в палатки и лечь отдохнуть. Так и
сделали. Я закутался в палатку с головой, под голову сгреб сырую рожь на
корню и положил мешок с подушкой. Заснул мертвым сном, а сверху по палатке
постукивает дождичек - "шарасис", как дети называли, бывало, осенью в
Горках. Сладостные воспоминания, среди которых я погружаюсь в сон. Помню
еще, что под палаткой ухитрился выкурить трубочку так, что никто не заметил.
Утром проснулись. Многие дрожат - промокли, а я - сухой. Хоть и
холодно, но бодро, весело и интересно. На рассвете направляемся обратно в
лес, на ту же стоянку. Приходим. Бойцы кипятят в котелках чай. Я немедленно
присоединился к ним с двумя котелками. Занял чайку и пустил в ход свою
неизменную спутницу - ложку самоварку. После чаю, который показался особенно
вкусным, хотя сильно попахивал дымком, легли на росистую траву под кустами и
часа два крепко поспали. Потом опять в дозор, но уже по другому пути. Идем
густым лесом. Солнце уже высоко, сильно припекает. Километров через пять
вышли на опушку, сделали привал в тени, на еще не просохшей от росы траве.
Земляника. Налево видна деревня. Решаем идти туда. Посылаем на разведку
Миненкова и Васильева. Оказывается, что не та - надо идти направо.
Возвращаемся в лес и по тропинкам двигаемся на северо-запад. На опушке леса
виднеется еще деревня. Это та, что нам нужна. Идем в нее. Ищем молока. Нигде
нет. Отправляем на поиск опять Миненкова. Но ждать некогда. Пошли по другому
направлению, прямо на юг, наказав ребятишкам, чтобы они направили Миненкова.
В деревне только женщины и малые ребята. Хорошо убирают великолепный урожай
клевера. Хочется поработать, подсобить им, но надо двигаться. Идем льняными
полями. Лен цветет. Сплошной бирюзово-поднебесный луг с нежными зелеными
подпалинами. Ровный, на стройных ножках - будто живой. Великолепное зрелище
и великолепный урожай льна. Километра через два, в кустах сделали привал,
поджидали Миненкова. Видим идет. Притащил огромный глиняный кувшин холодного
молока, кусок сала и кружку меда. Миненков - маг и волшебник по всякого рода
доставаниям.
Вкусно перекусили, кувшин оставили в кустах и двинулись к нашей стоянке
- прошли еще километров пять по сильной жаре. Привезли обед. Пообедали и
легли было опять вздремнуть под кустами. Только стали задремывать, опять
команда - спешно на разведку. 1-ый взвод по отделениям. Наше во главе с
Упадышевым пошло по той же дороге, только уже не плутая. Трудно. По дороге
жую корки черного хлеба и сухари. В кустах нашли Миненковский кувшин. Зашли
в деревню, отдали его удивленной и обрадованной хозяйке. Сделали положенный
нам круг и к вечеру опять вернулись на стоянку. Устали. За сутки ночью и
днем по жаре прошли километров двадцать пять. Только пришли, сразу же вновь
снялись и по приказанию Упадышева направились домой в расположение роты.
Пришли совсем усталые и голодные, легли спать. Только что заснувших
экстренно подняли. Мы думали, что тревога. Оказалось, что приказ: срочно
раздать по 150 патронов каждому. Почему ночью? Почему для этого надо будить
усталых людей?
С наслаждением вспоминаю эту поэтичную суточную разведку. Много пережил
художественных моментов и жалел, что я не художник, чтобы изобразить их.
Товарищи дивятся на мою бодрость в 52 года. Но скоро, как описано выше, ей
наступил конец. Я долго еще не сдавался, потом недели две проработал в штабе
дивизии, пока не приспичило - язва схватила меня как следует... Сейчас пишу
ретроспективно, задним числом. Многие детали исчезли безвозвратно, как сны.
А жаль...
.................................................................................................................
..............................................................................................................
22 сентября 1941 г.
Станция Фирсово. Эвакогоспиталь. Приехали сюда 19-го вечером из деревни
Лукьяново, где ночевали одну ночь. Ходил в деревенскую баню. Приехав сюда
застал в госпитале многих старых знакомцев... Завтра эвакуируемся дальше.
Интересно - куда?
В общем бесславно заканчиваю я свою военную ополченческую жизнь.
Заканчиваю ли? Может быть будет продолжение...
23 сентября 1941 г.
В 10 утра тронулись со станции Фирсово. Новые соседи, но опять из того
же окружения - раненых рядовых бойцов. Лежу на верхней полке. Неудобно. По
дороге на каждой станции грузят раненых. Едем на Бологое и Калинин. Новые
соседи - люди степенные. Мордва, из Саранска.
24 сентября 1941 г. 10 часов утра.
Подъезжаем неожиданно не к Калинину, а к Рыбинску. Дальше - конечный
пункт Ярославль. Побывать в Ярославле, конечно, интересно, но только в
других условиях и в другое время. Там будет гарнизонная комиссия, и может
быть освободят. Что за смысл меня таскать из края в край. Неприятно сознание
обузы, балласта. Чем скорее от него освободятся, тем разумнее во всех
отношениях.
Третьего дня известие, что взят Киев. Тяжело. Почему это? при таком
замечательном людском составе отдать Киев... пишу это, конечно, для себя.
Сейчас в Рыбинске 10дъезжаем к Ярославлю. Он уже виднеется из
окна справа. Приехали на станцию Всполье. Простояли 2 часа. Наконец,
тронулись, проехали через весь город, потом мимо аэродрома. Оказывается едем
в Иваново-Вознесенск, Ярославль нас не принимает. И здесь -
неорганизованность. Наш эшелон с ранеными, многие корчатся от боли,
нуждаются в перевязке. Вторые сутки в пути, в душном вагоне, плохо кормят -
черствый черный хлеб. Есть его трудно, я почти весь отдаю соседям и живу на
скопленных сухарях. От кого это зависит? По десять дней таскают раненых с
этапа на этап почти без всякой помощи. Это - хуже, чем неорганизованность...
25 сентября 1941 г. Вечер
Приехали на станцию Нерехта бывшей Костромской губернии, Ярославской
области. 2еру, ополченцу С.Т. Лебедеву,
который в том же приблизительно положении, что и я. Ждем очереди для
отправки в госпиталь. Часа в 3 ночи проехали, наконец, по пустынным зеленым
улицам городка Нерехты - со старыми, основательными постройками. После
вагонной духоты ехать было приятно.
Подъехали к большому кирпичному двухэтажному зданию. Вошли: чисто,
новые веревочные дорожки с приятным запахом дегтя, электрическое освещение,
чистота всюду, все новенькое. На 1-м этаже две сестры переписывают вещи.
Раздевают до нага и сразу в баню. Моют бабы. Не успел опомниться, как мое
тощее тело оказалось в их руках. Вода горячая, но в бане холодно. Выдали
белье, халат, отобрали черные сухари и папиросы, отправили наверх, в
прекрасную палату, заново отремонтированную. Светлый класс школы,
по-старинному построенной: в три кирпича, с огромной кафельной печкой и
чугунными лестницами. Дали стакан молока и хлеба с маслом. Холодно. Я выбрал
место с краю, у окна. Рядом со мной милый инженер Лебедев. Заснул мертвецки.
Утром - нездоровится. 37,3. Вечером - 38,2. Знобит, болит все тело.
Рассказывал Лебедеву про Сережу. Он слушал меня и у него текли слезы. Меня
это тронуло и сблизило с ним.
Госпиталь - не военный. Женское царство. Главный врач - молодая, Мария
Петровна. Работает здесь второй год, сама из Пушкина. Деловитая, немного
чересчур спокойная. Видимо, ищет приемы обращения с массой раненых.
Производит хорошее впечатление и как врач, и как приятный человек. Другой
врач, Елена Васильевна, - веселая... Сестры и сиделки - бестолочь. Завтраки,
обеды, ужины - все не во время и все неорганизованно, хотя хорошего
качества.
Третьего дня, например, 14-ти раненым нашей палаты не хватило очень
вкусного киселя в стаканах. Никак не могли понять, в чем дело. На другой
день выяснилось, что, пользуясь темнотой и сумятицей, артиллерист съел 15
стаканов киселя!
Пишу лежа. Неудобно и не привык. К тому же после вчерашнего
впрыскивания камфары болит правая рука. Провел тяжелую ночь. Вчера вечером
была высокая температура (38,8). Ночью, наверное, еще выше. К тому же
изжога, боль под ложечкой и стреляние по всем у телу. Путаница в сознании.
Кошмары:
Фашисты бьют Сережу по щекам, ногами по спине... А он, готовый к
мученической смерти, думает о нас, о маме, переживает с нею вместе свою
смерть. Его пытают, хотят добиться прямого ответа. Но он тверд, мужественно
готовый к смерти и новым мучениям, твердо говорит: "нет".
Но его не убивают. Каким-то чудом ему удается бежать из плена.
Ободранный, измученный, с вдохновенными глазами (я вижу тебя, Сереженька) он
бежит. Блуждает. Дни сменяются ночами. Сколько таких смен - счет потерял.
Переправляется через реки вплавь, через овраги и дебри. Бредет без компаса,
без карты - по интуиции, да по звездам. Наконец, когда уже силы готовы
изменить окончательно, наткнулся на нашу часть... Все это живо переживаю.
Лихорадка треплет, все путается - реальное мешается с фантазией. Вдруг
кажется, что его, раненого, приносят в мою палату. Я вскакиваю, но его нет.
Бурная по переживаниям ночь, отнявшая много сил...
Мне в руку неловко втыкают шприц с камфарой...
Сегодня - падение температуры. Слабость... В уборной - курилке клуб.
Разговоры, порой фантастические. Все об окружении...
28 сентября 1941 г.
Все еще в госпитале в Нерехте. Завтра - комиссия. Назначен на комиссию.
Надеюсь, что освободят. Тогда послезавтра смогу быть дома. Не верится.
Что-то найду там? Дух захватывает... Сережа...
Сейчас 7 в
день им мало или будто им недодают. А это бессовестно и несправедливо -
кормят хорошо...
Кто-то меня окликает по фамилии. Смотрю - наш лейтенант 5-й роты Бычков
с перевязанной рукой. Обрадовались, как родные. Оказывается ранен 18
сентября на передовой позиции. Наш батальон вступил в дело. Над его
расположением был жаркий воздушный бой. Хорошо сражались наши самолеты,
сбили несколько вражеских, своих потеряли два. Батальон позицию держал
крепко. Уничтожили танк, забрали пулемет. Боеприпасами снабжены хорошо.
Славно действовали наши минометы. Что дальше он не знает - увезли. Знает,
что ранено еще несколько человек.
29 сентября 1941 г.
Нерехта. Госпиталь. Длинная ночь. Легли с темнотой в 8 часов. Сейчас
6. Надо взяться за продолжение "Дневника ополченца", как я не
совсем верно назвал свои воспоминания. Может быть в Москве обработаю и
что-нибудь получится. Сегодня ночью слышал, наконец, правдивый и точный
рассказ об окружении при озере Велье (многие раненые оттуда).
Шли с горы. Внизу большое озеро, с боков лес. На горках - деревни. В
лощину спускались три полка. Когда спустились, из деревень и леса с обеих
сторон - немцы. Сомкнули подкову и начали артиллерийский, пулеметный и
минометный обстрел, точнее расстрел наших трех полков, попавших в ловушку.
Преступное легкомыслие: не была даже выслана разведка, ни в деревни,
занятые немцами, ни в оба леса по сторонам лощины. Для отхода оставалось
только озеро и болото. Наши, кто как мог, побросав оружие, стали
пробираться. Большинство погибло, многие раненые шли по пояс в воде. "На
глаз" считают, что из окружения в конце концов вышло около 1/3 бойцов.
Погибла вся матчасть: машины, обозы, боеприпасы, продовольствие.
Немцам добыча большая...
...5 часов вечера. Комиссия не состоялась. Еще один томительный день и
длинная ночь (хорошо, если одна). Обстановка в госпитале стала тяжелая.
Полное, разлагающее безделье, воздуха мало. Первый раз в жизни чувствую, что
долго не выдержу, силы тают с каждым часом. С утра болит голова. Попросил
пирамидона - не оказалось. Дали пантопон, стало еще хуже.
Даже кулуарные рассказы повыдохлись. Только группка из четырех человек
молодежи с 8 часов без устали играет в домино. При этом они стучат
костяшками по столу неимоверно. Видимо, в этом какой-то шик!
Такая жизнь - разложение. Надо с ним бороться самым решительным
образом: занимать время, направлять мысли. Тут-то бы и работа политрукам, но
их совсем нет. За все время один раз заходил к нам в палату комиссар
госпиталя. Наобещал книжек и кино. Но... ни книжек, ни кино, ни комиссара! А
бойцам надо поправляться, набираться сил, чтобы снова идти в бой. Они же
впадают в маразм. У всех пониженное, угнетенное настроение. А тут еще
неувязка с комиссией... Бросаю писать - нет мочи. Начал брюзжать - самому
противно. Но нет физических сил подобраться. Все раздражает, особенно это
домино...
30 сентября 1941 г.
Все еще в Нерехте. Какая-то реорганизация в комиссии. В 7 утра слушал
по радио "Последние известия". Успехи на нашем северо-западной фронте.
Подбодрило. Чувствую себя (хотя и болен) живой частью великого целого. Не
может быть, чтобы моя работа была кончена. Много еще воодушевления и
желания. Хотелось бы приложить свои силы в более близкой мне сфере -
организационной. Но это трудно. Я ведь - нижний чин и притом военному делу
не ученый. Но, несмотря на это, вижу неполадки и то, как их можно устранить.
1 октября 1941 г.
Сейчас 7краины, а я еще прозябаю в госпитале. Жду
комиссию и не могу выбраться. Первый раз в жизни нахожусь в таком
беспомощном состоянии. Вчера было кино "Фронтовые подруги". Слабо... Вечером
хорошо поговорил со старшим врачом Марией Петровной Мосиной. Ей только 24
года. У нее девочка 4-х лет. Она тоже была в кино. Муж - пьяница. Она его
бросила. Трудится в Нерехте. Стремится в Москву. Я дал ей свой адрес. Может
быть удастся помочь.
Завели патефон. Сейчас начнется скандал с нижней палатой - командирами,
которые во всем хотят сохранить свои привилегии. Патефон, рояль, книги - все
забрали себе. И вообще, в массе чувствуется антагонизм между комсоставом и
бойцами - друг друга презирают. Это - сторона неприятная, мало отличающаяся
от прежнего времени. Тогда корни этого антагонизма были ясны. А теперь? Ведь
тот же класс. Командиры, в большинстве случаев, это даже не интеллигенция,
это те же колхозники и рабочие, окончившие по ускоренной программе военную
школу. Но власть портит людей. Прежде всего бросается в глаза разница
оплаты. Командиры буквально не знают, куда им девать деньги, заняты жратвой
и ее добычей. Это происходит на глазах у бойцов и, естественно, вызывает
недобрые чувства.
2 октября 1941 г.
Все еще в Нерехте. 3-го будет общая эвакуация. Мы остаемся на комиссию,
которая состоится 4-го, если не случится какой-нибудь неожиданности. 6 часов
вечера. Сегодня целый день сплю. Проснулся под заунывные, нежные звуки
гармошки. Играет почти умирающий от рака желудка больной, боец нашего полка
Хохлов из Ногинска. Он меня узнал в госпитале - я его записывал в лесу, в
конце августа, из нового пополнения. Вчера меня гармошка раздражала. А ныне,
глядя на его изможденное лицо и детские, наивно грустные глаза, умиляет. Он
ничего не ест. В игру вкладывает свою тоску.
3 октября 1941 г.
Сегодня назначена эвакуация. Мы, так называемые старики, и не
излеченные больные остаемся. Говорят, что после комиссия нас направят в
Москву, в свой райвоенкомат. Мои коллеги приуныли и полны пессимизма. В 6
утра слушал радио - трещит неимоверно. На Москву сегодня ночью был налет. Не
допустили. Бомбы упали в предместье...
Меня буквально возмущают заботы некоторых пожилых интеллигентов о
собственной личности - не человеческой личности с сознанием своего
назначения, а именно без такого сознания - забота о своем телесном
существовании и благополучии. То ему подавай ванну, то вкуснее поесть, то
какой будет ужас, если пошлют на фронт. А в довершение всего и "нет смысла в
жизни. Зачем я учился, зачем жил, если случилось со мной такое несчастье?"
Какое несчастье? А то, что добровольца во время войны не сразу, как он
вздумает, отпускают домой. Почему для него несчастье, а для мобилизованного
бойца это нормально. 50 лет?! Ну так что же, расстояние не так велико.
Бесполезность для фронта, лишняя обуза? Это - да. Но решается не с личной
точки зрения...
Я тоже хочу домой, но если бы я был здоров, разве мог бы я стремиться
домой, когда кругом пожар? Как я буду спокойно взирать на него?...
Под влиянием прочитанного вступления к запискам Герцена захотелось
вдруг написать воспоминания о всей своей жизни. Начать с первых осознанных
впечатлений - в 3 года: Пожар в Ботово... Ночевка внизу у реки... Дед Петр
Егорович... Няня. Ее рассказы о Воронцове. Ее замечательный язык. Ее песни.
Рассказы об издевательствах над крепостными... Первая ненависть к
крепостничеству и барству. Зачатки наивного демократизма... Ох, много няня
мне дала для дальнейшего развития...
Дети, девочки города Нерехты, принесли нам букеты осенних цветов -
наверное, в связи с предстоящей эвакуацией.
4 октября 1941 г.
Вчера эвакуация не состоялась. Говорят - нынче. Наша же комиссия не
раньше 7-го. Томительно. Каждый праздный день наносит бессмысленный ущерб.
Зачем этот бюрократизм, эта волокита? Они вредны всем и всему. Вечером играл
в шахматы. Проиграл две партии. Ночь почти не спал.
5 октября 1941 г.
Сегодня событие в нашей однообразной госпитальной жизни: более половины
(55 человек) эвакуировано. Остались 45 человек выздоравливающих и около 10
человек на комиссию, в том числе и я.
Бедный Хурхулин не хотел уезжать. Говорит: "очень больно руку", а врачи
говорят, что заживает. Дал мне свой тифлисский адрес, чтобы я к нему
придавит. Часовой, назад!"
Долго еще после этого раздается плач перепуганных ребятишек. Мне
неприятно, что поневоле пришлось быть участником этой дикой сцены. Лукин
возмущен. Говорит, что этого оставить так нельзя. Такое обращение командира
Красной Армии с населением - позор!...
Наши работают ночью за деревней. Слышны оживленные голоса. Громче всех
голос Винокура. Кого-то посылает в воду. Ночью холодно, копать трудно -
ничего не видно. Пустой подрыв сил. Хотя командир полка тут же...
Клонит ко сну. Мы с Лукиным начинаем усиленно ходить взад и вперед по
дороге, чтобы не заснуть. Вторая ночь без сна - трудно. Наконец, светает.
Предутренний холодок. Наши ушли спать, а мы все в карауле. Про нас,
по-видимому, забыли. Простояли до девяти часов. Итого, без смены 10и уснул. В случае чего, скажу,
что мы с ним дежурим посменно. В девять за нами приходит Верцман. Бредем как
сонные мухи на другой конец деревни, в крайний дом, который заняли 1-е и 2-е
отделения.
После обеда пошли работать - рыть по берегу Днепра противотанковые рвы,
глубиной 3 метра и шириной 6 метров. Земля сухая. Сзади Днепр - речушка с
холодной водой. Великолепный урожай, но мнется безжалостно. Распорядок
работы: 50 минут копать и 10 минут - перекур. Иногда кто-нибудь читает вслух
газету. Особенно волнуют налеты фашистских самолетов на Москву. Я ничего не
знаю про свое семейство.
Работаем очень напряженно. Мне гораздо легче рыть, чем расчищать землю
- трудно нагибаться, кровь приливает. Работаем по 12-14 часов в сутки.
Трудно тянуться за молодыми, но я тянусь. Неприятно глупое поведение
начальства - комбата. Ходит по той стороне рва и замечает, кто разогнул
спину. Наши младшие начальники приказывают: когда передыхаешь (а без этого
невозможно) не разгибаться, а делать вид, что работаешь. Я не подчиняюсь, и
когда надо передохнуть, стою, чем вызываю постоянное неудовольствие и
выговоры своего ближайшего начальника - служаки Луговкина. Но мне все равно,
а делать вид не буду. Так и говорю. Работаем дружно, очень напряженно и
интенсивно. Лента рва удлиняется. Дальше роют другие части. По-видимому,
хотят устроить непрерывную линию рвов по берегу Днепра от самого его начала
до конца.
29 июля. Жаркий день, очень устали. Пошли домой обедать. Вдруг после
обеда назначение: 13 человек из 1-го взвода немедленно ехать в штаб дивизии
для несения караульной службы. Прислали грузовик. Отправилось все 1-е
отделение и четыре человека из второго. Грузовик оказался невероятно грязным
- весь в саже. Мы перепачкались до безобразия. Стыдно такими чумазыми
являться в штаб дивизии. Приехали в штаб, расположенный в большой деревне.
Стали под откосом на горке. Луговкин ушел к коменданту, а мы закусили салом,
которым нас снабдили на дорогу. Мое 23-х летнее вегетарианство провалилось.
Но все же мясо ем с осторожностью и противно...
Направили наш почетный, но очень грязный караул в штаб. Большое
двухэтажное здание, перед ним площадь. Нам отвели целую комнату на втором
этаже. Построили. Комендант - белокурый молодой человек рассказал о наших
обязанностях, наметил точки. Мне с Головачевым досталось стоять у входа в
штаб - проверять пропуска и гонять машины с площади, если остановятся.
Масса бегающего народа. Все разные командиры - штабные, с иголочки
одетые, сытые - куда-то спешат. Связные, на велосипедах и пешие, бегом
разносят всевозможные бумажки.
Толстый, на вид добродушный, командир дивизии посматривает на нас с
удивлением. Откуда такие?
К вечеру становлюсь на караул. У всех спрашиваю пропуска, у всех
начальников. Они снисходительно показывают. Как-то неловко и бессмысленно.
Большинство командиров заговаривают. Все - интеллигентные люди. Моя борода,
по-видимому - играет свою роль - почти все спрашивают, сколько мне лет и кто
я.
Вдруг подходит в командирском облачении знакомая фигура. Оказывается,
мой московский сосед Михалев - казначеем при штабе дивизии. Разговариваем.
Узнаю, что он собирается в Москву по делам. Я его прошу зайти к нам домой,
узнать. Очень томлюсь неизвестностью о домашних. Лезут в голову тревожные
мысли, главным образом о Сереже, да и о Феде, которого проводили в
неизвестность. И насчет Талечки. Ее, когда я еще был в Москве, собирались
выселять.
Ночью стоять очень холодно. Когда никого нет, кутаюсь в одеяло и похож,
наверное, на француза при отступлении 12-го года. Клонит ко сну. Усиленно
шагаю вдоль забора.
Приехала 754-я Полевая почта на грузовиках, расположилась в доме рядом
со штабом. Мы сейчас же купили открытки и послали домой наши адреса. Как
оказалось впоследствии, открытки наши почему-то не дошли.
В общем, привилегированная штабная жизнь. Хорошо питаемся. Нас должна
сменить караульная рота из 1-го полка, но запаздывает. Остаемся на вторую
ночь. По распоряжению комдива нам выдали кавалерийские венгерки, чтобы не
дрожать ночью. Очень удобно себя в них почувствовали: во-первых тепло,
во-вторых скрыли нашу грязь. Ночью тревога. Немецкие самолеты неподалеку
сбрасывают бомбы.
Продежурили и 3-ю ночь. Нас сменила рота 1-го полка. Все рослые ребята,
пришли в полном вооружении с комроты и взводными, даже с пулеметом. Не то,
что мы. 30-го июля отправились пешочком домой. По дороге останавливались в
деревнях. Нас охотно принимали, поили молоком, даже хлеба подавали. Шли не
спеша. Помогли выбраться из трясины застрявшему грузовику, груженному
хлебом. За это нам дали белого хлеба. Съели с удовольствием.
Во все время - общая беда: нет спичек. Даже в дивизии. В Гаврилове,
наконец, их достали. Пришли домой усталые. Сидим, пьем чай. Вдруг Винокур:
"Встать, распустились! Когда начальство входит, должны встать..."
Мне становится невмоготу тянуться в работах за молодежью. Напрягаю все
силы... Каждый день земляные работы по 14 часов. Кончаем участок за
участком. Многие, особенно интеллигенты: Верцман, Любанский, я, Головачев,
Луговкин, Чепцов начинают сдавать - сил не хватает.
В знойный день 4 августа работал на насыпи рядом с Корневым. Очень
пекло солнце, трудно было. Вдруг чувствую звон и шум в голове, тошноту и
схватки в животе. Бегу вниз к Днепру. Падаю, рвет, задыхаюсь... Это было
перед самым обеденным перерывом. Напрягаю все силы и бреду домой. Миненков
свел меня в санчасть. Температура 39,6*. Уложили. Чувствую, что со мной
что-то неладно. Сестра говорит, что нужен абсолютный покой. Останавливаюсь
на этом так долго потому, что это - начало всех моих болезней.
В общем же, о Михалевском довольно длительном житье сохранил очень
светлые воспоминания. В труде познаешь товарищей, чувствуешь, что вносишь
свою лепту в оборону, бодришь приунывших. Милый Верцман плохо себя
чувствует, болит живот, он мрачно настроен. Я как могу его утешаю. Мне очень
жаль его. Он душевный и умный человек. Лукина забрали на работу в штаб...
.................................................................................................
Продолжение дневника ополченца (без даты - Л.О.)
Возвращаюсь назад. За несколько дней до начала моей болезни наш 1-й
взвод получил приказ выйти на ночь в "полевой дозор". Предупреждают, что
будет трудно. Я рвусь идти - очень интересно. После ужина, когда стемнело,
построились, взяли винтовки, патроны, плащ-палатки (лучшие друзья бойцов). Я
еще прихватил неизменную свою кожаную подушечку и ложечку для заварки чая. В
мешке - хлеб.
Пошли в полной темноте. Идти легко. Прошли километра три от Михалева,
подошли к клеверному полю за мостом на лесной поляне. Свернули вправо по
полю, вошли в лес. Идем по тропинке. Время от времени нас останавливают
часовые, выступая в темноте из-за деревьев - все из нашей 4-й роты. Идем
дальше в чащу леса. Там тлеющий костер, кучками сидят бойцы и лейтенанты
нашей роты. Они отдыхают, а другие - кто в карауле, кто на дозоре. Вскоре и
мы с нашим лейтенантом Упадышевым выступаем в дозор. Идем лесом, выходим на
дорогу, поднимающуюся в гору. Справа вдалеке ракеты, зарево и высокие взлеты
огня - взрывы. Определяем, что это пожар в городе Ржеве, вероятно от
бомбежки. Так на другой день и оказалось. От нас километров 80-90, но по
ночной темноте и сверху видно ясно.
Прошли еще немного: ржаное поле, за ним деревня. Избы - темными
силуэтами. Очень холодно, начинает моросить. Правда, мы в венгерках. Не
видно ничего. Заходим в рожь. Никакого неприятеля не обнаружили. Упадышев,
вопреки правилам, разрешил закутаться в палатки и лечь отдохнуть. Так и
сделали. Я закутался в палатку с головой, под голову сгреб сырую рожь на
корню и положил мешок с подушкой. Заснул мертвым сном, а сверху по палатке
постукивает дождичек - "шарасис", как дети называли, бывало, осенью в
Горках. Сладостные воспоминания, среди которых я погружаюсь в сон. Помню
еще, что под палаткой ухитрился выкурить трубочку так, что никто не заметил.
Утром проснулись. Многие дрожат - промокли, а я - сухой. Хоть и
холодно, но бодро, весело и интересно. На рассвете направляемся обратно в
лес, на ту же стоянку. Приходим. Бойцы кипятят в котелках чай. Я немедленно
присоединился к ним с двумя котелками. Занял чайку и пустил в ход свою
неизменную спутницу - ложку самоварку. После чаю, который показался особенно
вкусным, хотя сильно попахивал дымком, легли на росистую траву под кустами и
часа два крепко поспали. Потом опять в дозор, но уже по другому пути. Идем
густым лесом. Солнце уже высоко, сильно припекает. Километров через пять
вышли на опушку, сделали привал в тени, на еще не просохшей от росы траве.
Земляника. Налево видна деревня. Решаем идти туда. Посылаем на разведку
Миненкова и Васильева. Оказывается, что не та - надо идти направо.
Возвращаемся в лес и по тропинкам двигаемся на северо-запад. На опушке леса
виднеется еще деревня. Это та, что нам нужна. Идем в нее. Ищем молока. Нигде
нет. Отправляем на поиск опять Миненкова. Но ждать некогда. Пошли по другому
направлению, прямо на юг, наказав ребятишкам, чтобы они направили Миненкова.
В деревне только женщины и малые ребята. Хорошо убирают великолепный урожай
клевера. Хочется поработать, подсобить им, но надо двигаться. Идем льняными
полями. Лен цветет. Сплошной бирюзово-поднебесный луг с нежными зелеными
подпалинами. Ровный, на стройных ножках - будто живой. Великолепное зрелище
и великолепный урожай льна. Километра через два, в кустах сделали привал,
поджидали Миненкова. Видим идет. Притащил огромный глиняный кувшин холодного
молока, кусок сала и кружку меда. Миненков - маг и волшебник по всякого рода
доставаниям.
Вкусно перекусили, кувшин оставили в кустах и двинулись к нашей стоянке
- прошли еще километров пять по сильной жаре. Привезли обед. Пообедали и
легли было опять вздремнуть под кустами. Только стали задремывать, опять
команда - спешно на разведку. 1-ый взвод по отделениям. Наше во главе с
Упадышевым пошло по той же дороге, только уже не плутая. Трудно. По дороге
жую корки черного хлеба и сухари. В кустах нашли Миненковский кувшин. Зашли
в деревню, отдали его удивленной и обрадованной хозяйке. Сделали положенный
нам круг и к вечеру опять вернулись на стоянку. Устали. За сутки ночью и
днем по жаре прошли километров двадцать пять. Только пришли, сразу же вновь
снялись и по приказанию Упадышева направились домой в расположение роты.
Пришли совсем усталые и голодные, легли спать. Только что заснувших
экстренно подняли. Мы думали, что тревога. Оказалось, что приказ: срочно
раздать по 150 патронов каждому. Почему ночью? Почему для этого надо будить
усталых людей?
С наслаждением вспоминаю эту поэтичную суточную разведку. Много пережил
художественных моментов и жалел, что я не художник, чтобы изобразить их.
Товарищи дивятся на мою бодрость в 52 года. Но скоро, как описано выше, ей
наступил конец. Я долго еще не сдавался, потом недели две проработал в штабе
дивизии, пока не приспичило - язва схватила меня как следует... Сейчас пишу
ретроспективно, задним числом. Многие детали исчезли безвозвратно, как сны.
А жаль...
.................................................................................................................
..............................................................................................................
22 сентября 1941 г.
Станция Фирсово. Эвакогоспиталь. Приехали сюда 19-го вечером из деревни
Лукьяново, где ночевали одну ночь. Ходил в деревенскую баню. Приехав сюда
застал в госпитале многих старых знакомцев... Завтра эвакуируемся дальше.
Интересно - куда?
В общем бесславно заканчиваю я свою военную ополченческую жизнь.
Заканчиваю ли? Может быть будет продолжение...
23 сентября 1941 г.
В 10 утра тронулись со станции Фирсово. Новые соседи, но опять из того
же окружения - раненых рядовых бойцов. Лежу на верхней полке. Неудобно. По
дороге на каждой станции грузят раненых. Едем на Бологое и Калинин. Новые
соседи - люди степенные. Мордва, из Саранска.
24 сентября 1941 г. 10 часов утра.
Подъезжаем неожиданно не к Калинину, а к Рыбинску. Дальше - конечный
пункт Ярославль. Побывать в Ярославле, конечно, интересно, но только в
других условиях и в другое время. Там будет гарнизонная комиссия, и может
быть освободят. Что за смысл меня таскать из края в край. Неприятно сознание
обузы, балласта. Чем скорее от него освободятся, тем разумнее во всех
отношениях.
Третьего дня известие, что взят Киев. Тяжело. Почему это? при таком
замечательном людском составе отдать Киев... пишу это, конечно, для себя.
Сейчас в Рыбинске 10дъезжаем к Ярославлю. Он уже виднеется из
окна справа. Приехали на станцию Всполье. Простояли 2 часа. Наконец,
тронулись, проехали через весь город, потом мимо аэродрома. Оказывается едем
в Иваново-Вознесенск, Ярославль нас не принимает. И здесь -
неорганизованность. Наш эшелон с ранеными, многие корчатся от боли,
нуждаются в перевязке. Вторые сутки в пути, в душном вагоне, плохо кормят -
черствый черный хлеб. Есть его трудно, я почти весь отдаю соседям и живу на
скопленных сухарях. От кого это зависит? По десять дней таскают раненых с
этапа на этап почти без всякой помощи. Это - хуже, чем неорганизованность...
25 сентября 1941 г. Вечер
Приехали на станцию Нерехта бывшей Костромской губернии, Ярославской
области. 2еру, ополченцу С.Т. Лебедеву,
который в том же приблизительно положении, что и я. Ждем очереди для
отправки в госпиталь. Часа в 3 ночи проехали, наконец, по пустынным зеленым
улицам городка Нерехты - со старыми, основательными постройками. После
вагонной духоты ехать было приятно.
Подъехали к большому кирпичному двухэтажному зданию. Вошли: чисто,
новые веревочные дорожки с приятным запахом дегтя, электрическое освещение,
чистота всюду, все новенькое. На 1-м этаже две сестры переписывают вещи.
Раздевают до нага и сразу в баню. Моют бабы. Не успел опомниться, как мое
тощее тело оказалось в их руках. Вода горячая, но в бане холодно. Выдали
белье, халат, отобрали черные сухари и папиросы, отправили наверх, в
прекрасную палату, заново отремонтированную. Светлый класс школы,
по-старинному построенной: в три кирпича, с огромной кафельной печкой и
чугунными лестницами. Дали стакан молока и хлеба с маслом. Холодно. Я выбрал
место с краю, у окна. Рядом со мной милый инженер Лебедев. Заснул мертвецки.
Утром - нездоровится. 37,3. Вечером - 38,2. Знобит, болит все тело.
Рассказывал Лебедеву про Сережу. Он слушал меня и у него текли слезы. Меня
это тронуло и сблизило с ним.
Госпиталь - не военный. Женское царство. Главный врач - молодая, Мария
Петровна. Работает здесь второй год, сама из Пушкина. Деловитая, немного
чересчур спокойная. Видимо, ищет приемы обращения с массой раненых.
Производит хорошее впечатление и как врач, и как приятный человек. Другой
врач, Елена Васильевна, - веселая... Сестры и сиделки - бестолочь. Завтраки,
обеды, ужины - все не во время и все неорганизованно, хотя хорошего
качества.
Третьего дня, например, 14-ти раненым нашей палаты не хватило очень
вкусного киселя в стаканах. Никак не могли понять, в чем дело. На другой
день выяснилось, что, пользуясь темнотой и сумятицей, артиллерист съел 15
стаканов киселя!
Пишу лежа. Неудобно и не привык. К тому же после вчерашнего
впрыскивания камфары болит правая рука. Провел тяжелую ночь. Вчера вечером
была высокая температура (38,8). Ночью, наверное, еще выше. К тому же
изжога, боль под ложечкой и стреляние по всем у телу. Путаница в сознании.
Кошмары:
Фашисты бьют Сережу по щекам, ногами по спине... А он, готовый к
мученической смерти, думает о нас, о маме, переживает с нею вместе свою
смерть. Его пытают, хотят добиться прямого ответа. Но он тверд, мужественно
готовый к смерти и новым мучениям, твердо говорит: "нет".
Но его не убивают. Каким-то чудом ему удается бежать из плена.
Ободранный, измученный, с вдохновенными глазами (я вижу тебя, Сереженька) он
бежит. Блуждает. Дни сменяются ночами. Сколько таких смен - счет потерял.
Переправляется через реки вплавь, через овраги и дебри. Бредет без компаса,
без карты - по интуиции, да по звездам. Наконец, когда уже силы готовы
изменить окончательно, наткнулся на нашу часть... Все это живо переживаю.
Лихорадка треплет, все путается - реальное мешается с фантазией. Вдруг
кажется, что его, раненого, приносят в мою палату. Я вскакиваю, но его нет.
Бурная по переживаниям ночь, отнявшая много сил...
Мне в руку неловко втыкают шприц с камфарой...
Сегодня - падение температуры. Слабость... В уборной - курилке клуб.
Разговоры, порой фантастические. Все об окружении...
28 сентября 1941 г.
Все еще в госпитале в Нерехте. Завтра - комиссия. Назначен на комиссию.
Надеюсь, что освободят. Тогда послезавтра смогу быть дома. Не верится.
Что-то найду там? Дух захватывает... Сережа...
Сейчас 7 в
день им мало или будто им недодают. А это бессовестно и несправедливо -
кормят хорошо...
Кто-то меня окликает по фамилии. Смотрю - наш лейтенант 5-й роты Бычков
с перевязанной рукой. Обрадовались, как родные. Оказывается ранен 18
сентября на передовой позиции. Наш батальон вступил в дело. Над его
расположением был жаркий воздушный бой. Хорошо сражались наши самолеты,
сбили несколько вражеских, своих потеряли два. Батальон позицию держал
крепко. Уничтожили танк, забрали пулемет. Боеприпасами снабжены хорошо.
Славно действовали наши минометы. Что дальше он не знает - увезли. Знает,
что ранено еще несколько человек.
29 сентября 1941 г.
Нерехта. Госпиталь. Длинная ночь. Легли с темнотой в 8 часов. Сейчас
6. Надо взяться за продолжение "Дневника ополченца", как я не
совсем верно назвал свои воспоминания. Может быть в Москве обработаю и
что-нибудь получится. Сегодня ночью слышал, наконец, правдивый и точный
рассказ об окружении при озере Велье (многие раненые оттуда).
Шли с горы. Внизу большое озеро, с боков лес. На горках - деревни. В
лощину спускались три полка. Когда спустились, из деревень и леса с обеих
сторон - немцы. Сомкнули подкову и начали артиллерийский, пулеметный и
минометный обстрел, точнее расстрел наших трех полков, попавших в ловушку.
Преступное легкомыслие: не была даже выслана разведка, ни в деревни,
занятые немцами, ни в оба леса по сторонам лощины. Для отхода оставалось
только озеро и болото. Наши, кто как мог, побросав оружие, стали
пробираться. Большинство погибло, многие раненые шли по пояс в воде. "На
глаз" считают, что из окружения в конце концов вышло около 1/3 бойцов.
Погибла вся матчасть: машины, обозы, боеприпасы, продовольствие.
Немцам добыча большая...
...5 часов вечера. Комиссия не состоялась. Еще один томительный день и
длинная ночь (хорошо, если одна). Обстановка в госпитале стала тяжелая.
Полное, разлагающее безделье, воздуха мало. Первый раз в жизни чувствую, что
долго не выдержу, силы тают с каждым часом. С утра болит голова. Попросил
пирамидона - не оказалось. Дали пантопон, стало еще хуже.
Даже кулуарные рассказы повыдохлись. Только группка из четырех человек
молодежи с 8 часов без устали играет в домино. При этом они стучат
костяшками по столу неимоверно. Видимо, в этом какой-то шик!
Такая жизнь - разложение. Надо с ним бороться самым решительным
образом: занимать время, направлять мысли. Тут-то бы и работа политрукам, но
их совсем нет. За все время один раз заходил к нам в палату комиссар
госпиталя. Наобещал книжек и кино. Но... ни книжек, ни кино, ни комиссара! А
бойцам надо поправляться, набираться сил, чтобы снова идти в бой. Они же
впадают в маразм. У всех пониженное, угнетенное настроение. А тут еще
неувязка с комиссией... Бросаю писать - нет мочи. Начал брюзжать - самому
противно. Но нет физических сил подобраться. Все раздражает, особенно это
домино...
30 сентября 1941 г.
Все еще в Нерехте. Какая-то реорганизация в комиссии. В 7 утра слушал
по радио "Последние известия". Успехи на нашем северо-западной фронте.
Подбодрило. Чувствую себя (хотя и болен) живой частью великого целого. Не
может быть, чтобы моя работа была кончена. Много еще воодушевления и
желания. Хотелось бы приложить свои силы в более близкой мне сфере -
организационной. Но это трудно. Я ведь - нижний чин и притом военному делу
не ученый. Но, несмотря на это, вижу неполадки и то, как их можно устранить.
1 октября 1941 г.
Сейчас 7краины, а я еще прозябаю в госпитале. Жду
комиссию и не могу выбраться. Первый раз в жизни нахожусь в таком
беспомощном состоянии. Вчера было кино "Фронтовые подруги". Слабо... Вечером
хорошо поговорил со старшим врачом Марией Петровной Мосиной. Ей только 24
года. У нее девочка 4-х лет. Она тоже была в кино. Муж - пьяница. Она его
бросила. Трудится в Нерехте. Стремится в Москву. Я дал ей свой адрес. Может
быть удастся помочь.
Завели патефон. Сейчас начнется скандал с нижней палатой - командирами,
которые во всем хотят сохранить свои привилегии. Патефон, рояль, книги - все
забрали себе. И вообще, в массе чувствуется антагонизм между комсоставом и
бойцами - друг друга презирают. Это - сторона неприятная, мало отличающаяся
от прежнего времени. Тогда корни этого антагонизма были ясны. А теперь? Ведь
тот же класс. Командиры, в большинстве случаев, это даже не интеллигенция,
это те же колхозники и рабочие, окончившие по ускоренной программе военную
школу. Но власть портит людей. Прежде всего бросается в глаза разница
оплаты. Командиры буквально не знают, куда им девать деньги, заняты жратвой
и ее добычей. Это происходит на глазах у бойцов и, естественно, вызывает
недобрые чувства.
2 октября 1941 г.
Все еще в Нерехте. 3-го будет общая эвакуация. Мы остаемся на комиссию,
которая состоится 4-го, если не случится какой-нибудь неожиданности. 6 часов
вечера. Сегодня целый день сплю. Проснулся под заунывные, нежные звуки
гармошки. Играет почти умирающий от рака желудка больной, боец нашего полка
Хохлов из Ногинска. Он меня узнал в госпитале - я его записывал в лесу, в
конце августа, из нового пополнения. Вчера меня гармошка раздражала. А ныне,
глядя на его изможденное лицо и детские, наивно грустные глаза, умиляет. Он
ничего не ест. В игру вкладывает свою тоску.
3 октября 1941 г.
Сегодня назначена эвакуация. Мы, так называемые старики, и не
излеченные больные остаемся. Говорят, что после комиссия нас направят в
Москву, в свой райвоенкомат. Мои коллеги приуныли и полны пессимизма. В 6
утра слушал радио - трещит неимоверно. На Москву сегодня ночью был налет. Не
допустили. Бомбы упали в предместье...
Меня буквально возмущают заботы некоторых пожилых интеллигентов о
собственной личности - не человеческой личности с сознанием своего
назначения, а именно без такого сознания - забота о своем телесном
существовании и благополучии. То ему подавай ванну, то вкуснее поесть, то
какой будет ужас, если пошлют на фронт. А в довершение всего и "нет смысла в
жизни. Зачем я учился, зачем жил, если случилось со мной такое несчастье?"
Какое несчастье? А то, что добровольца во время войны не сразу, как он
вздумает, отпускают домой. Почему для него несчастье, а для мобилизованного
бойца это нормально. 50 лет?! Ну так что же, расстояние не так велико.
Бесполезность для фронта, лишняя обуза? Это - да. Но решается не с личной
точки зрения...
Я тоже хочу домой, но если бы я был здоров, разве мог бы я стремиться
домой, когда кругом пожар? Как я буду спокойно взирать на него?...
Под влиянием прочитанного вступления к запискам Герцена захотелось
вдруг написать воспоминания о всей своей жизни. Начать с первых осознанных
впечатлений - в 3 года: Пожар в Ботово... Ночевка внизу у реки... Дед Петр
Егорович... Няня. Ее рассказы о Воронцове. Ее замечательный язык. Ее песни.
Рассказы об издевательствах над крепостными... Первая ненависть к
крепостничеству и барству. Зачатки наивного демократизма... Ох, много няня
мне дала для дальнейшего развития...
Дети, девочки города Нерехты, принесли нам букеты осенних цветов -
наверное, в связи с предстоящей эвакуацией.
4 октября 1941 г.
Вчера эвакуация не состоялась. Говорят - нынче. Наша же комиссия не
раньше 7-го. Томительно. Каждый праздный день наносит бессмысленный ущерб.
Зачем этот бюрократизм, эта волокита? Они вредны всем и всему. Вечером играл
в шахматы. Проиграл две партии. Ночь почти не спал.
5 октября 1941 г.
Сегодня событие в нашей однообразной госпитальной жизни: более половины
(55 человек) эвакуировано. Остались 45 человек выздоравливающих и около 10
человек на комиссию, в том числе и я.
Бедный Хурхулин не хотел уезжать. Говорит: "очень больно руку", а врачи
говорят, что заживает. Дал мне свой тифлисский адрес, чтобы я к нему