Страница:
телом, а только труп. Одно тело, уже без души.
У художника во время создания этой картины был, конечно, не подъем
духовных сил, а упадок и разложение, что мастерски отображено в картине,
Разве в этом искусство? Оно здесь "ни горит, ни греет", а только вызывает
протест и ужас...
Вполне закономерно и понятно, что ни один музей в мире за 400 лет не
купил эту отталкивающую картину..."
...31 июля. "29-го к вечеру поехал в Горки. Первый раз после смерти
Феди и Талечки! Много нового, но много и волнующих воспоминаний... Новое:
электричка, две новых станции: "Мичуринская" и "Победа", верховые мосты для
переходов, бурно разросшееся строительство поселков и обезлесенье. От
Апрелевки до Кругликовского участка ни кустика, а был густой лес, куда
ходили за грибами. Вместо английского парка мелкий ольшаник...
Старый дом, когда-то бывший новым на лужайке парка, где мы в 39-м году
с детьми корчевали. В доме каждый уголок, каждая половица напоминают
отлетевшую жизнь. Чердак с сеном, где спали мальчики, в нетронутом
состоянии, как музей. Они только что вышли, даже запах тот же. Пришел туда и
долго не мог уйти, слезы текли сами собою и вырывались рыдания, с которыми
еле справлялся. Слава Богу, никто не видел.
Милая, бесценная, теперь старушка, проникновенный друг мой, Надежда
Осиповна! Всю ночь не спал (на старом месте), чудились знакомые голоса, даже
тени мелькали. (Ужасно заболел к тому же живот, вероятно от нервного
потрясения).
Увидел всех Кругликовых: Мишу, Гору с их милым потомством. Ключом бьет
жизнь. Чувствовал себя с одной стороны отлетевшим (осиротевшим), с другой
стороны связанным корнями. И тяжело и тянет".
21 августа. Мы с Линой ездили смотреть недавно открытую
сельскохозяйственную выставку. Неожиданно встретили там Николая Сергеевича с
братом Костей. Нам выставка не понравилась своей помпезностью. Николаю
Сергеевичу - тоже. Он сказал: "...даже закрома золотые вместо деревянных,
как полагается и естественно для зерна. Совершенно не чувствуется деревня.
Одно хвастовство. Становится как-то неловко и стыдно, так как все это в
действительности не так..."
Потом с горечью рассказывал о поездке на прошлой неделе в Ясную Поляну:
"В день музей посещает около полутора тысяч человек - группами по 30.
Сотрудники и экскурсоводы выбиваются из сил. А Ясная Поляна, так же как
Толстовский музей в Москве, числится в Министерстве Культуры по 3-му
разряду. От этого зависят и ставки сотрудников. Например, Н.Н. Пузин
получает 690 рублей вместо 1200, которые он получал в той же должности в
музее "Абрамцево". Он, конечно, подвижник, но отношение властей к памяти
Толстого возмутительно".
Из дневника Н.С. 10 октября 1954 г.
"Вечером с радостью был у Щукиных... С Петром Николаевичем, как всегда
интересно, говорили об общих делах: новой буржуазии, недороде, Петре Великом
и о новом строительстве.
Не знаю, стоит ли овчинка выделки. Сколько костей на проблематическое
будто бы счастье людей! В чем их счастье, будущих поколений? Чтобы удобно
было ездить на машинах и пользоваться всеми усовершенствованиями техники? А
внутри что? Где создаются духовные ценности? Мы пока только пользуемся
наследием прошлого, классиков. А что создается сейчас? Кроме "Тихого Дона"
ничего.
Погоня за рублем, новая буржуазия, пьянство и страдания в деревне.
Искренне хотят наладить то, что разрушалось столько лет. Трудно. Надо всем
честным людям помогать с подъемом и воодушевлением. А его нет, всякий боится
потерять свой тепленький уголок. Молодежь во что бы то ни стало старается
удержаться в столице и боится броситься в открытый океан жизни, чтобы
работать где надо. Почему не едут на места, в деревню, где нет людей, а они
нужны?..
Когда же общие интересы возьмут верх над частными, личными? Только в
этом культура и прогресс... Хорошо, что посылают на уборочные кампании, на
целинные земли... Жаль, что я устарел: нельзя поднимать тяжести - язва,
бегать - сердце. А то бы непременно уехал. Мои дети, оба, если б были живы,
тоже не побоялись бы, я знаю..."
Из дневника Н.С. 18 октябл 1954 г.
"Сегодня утром захотелось написать статью о современной литературе.
Литература без героики скучна. Кто-то в "Литгазете" написал про "Оттепель",
что по бледным страницам бродят бледные лица. Может быть скажу ересь, но мне
кажется, что ведь и у Чехова то же. И потому Чехов захватить, приободрить к
жизни, поддержать и влить новые силы не может. А это главная задача
литературы, особенно в наше время.
Есть литература действенная, зовущая к жизни, бодрящая дух. Таков весь
Толстой, Пушкин, Гоголь, отчасти Короленко, в наши дни Шолохов, отчасти
Фадеев.
И есть литература высокохудожественная, описывающая, тоскующая, не
глядящая вперед, а искренно скорбящая о настоящем, моросящая, как дождик в
осенний день. Таков отчасти Тургенев - несмотря на красоту и силу
художественного дарования, мрак и грусть растравляющий. И особенно Чехов. В
наши дни - отчасти Эренбург...
Конечно, нельзя, чтобы вся литература носила героический характер, надо
отображать и серые будни, и будничных людей. Но это литература как бы
негативная и потому бесплодная. Надо, чтобы литература поднимала, ободряла,
звала вперед, а не только смотрела в глубь веков или описывала на все лады
"Как скучно жить на этом свете, господа!"
Эту-то последнюю мысль и хотелось бы развить в статье".
15 ноября, прочитав описание сражения при Ватерлоо у Гюго в
"Отверженных", Николай Сергеевич записывает свое впечатление и мысли по
этому поводу: "Очень интересно, поэтично, но не знаю, верно ли. Думаю, что у
Льва Николаевича Наполеон вернее. А впрочем, противоречия, по существу,
между ними нет. У обоих - движущие силы истории и ее неизбежный ход, волна,
вынесшая на берег одного человека. Так же, как, в меньших масштабах,
Веллингтона и Кутузова. Хотя Веллингтон - расчет, а Кутузов - глубина и
проникновение в душу народа, чего ни у Наполеона, ни у Веллингтона не было.
У Наполеона народа нет, только армия - жрецы войны..."
9 декабря Николай Сергеевич присутствует на собрании московских
писателей - членов ССП. Выбирают делегатов на всесоюзный съезд Союза
Советских Писателей.
"Заслуженно забаллотировали Грибачева, - пишет он в дневнике. - В общем
от писательской массы впечатление довольно безрадостное. Нет души,
сердцевины, авторитета. Приспособленцы! Как же на этом безрадостном, сером
фоне расцвести таланту? Его задушат рецензиями, "ошибками". Велят, чтобы все
творчество развивалось в одну сторону. Ни Толстой, ни Достоевский, ни Чехов
не смогли бы пробить себе дорогу. Их бы зарецензировали, зарезали и не стали
бы печатать. Нет необходимого атрибута - свободы творчества".
О самом съезде и в связи с ним, в дневнике несколько интересных
записей:
...16 декабря. "Вчера вдруг звонок из ССП - приглашают на открытие
Съезда Писателей в Кремлевском дворце. Пошел за билетом, оттуда через
Троицкие ворота в Кремль, мимо "Царь-пушки" и "Царь-колокола". Нахлынули
воспоминания раннего детства. Просторные, малолюдные площади, вокруг них -
величественные здания, памятники русской истории - родные, знакомые и
волнующие, которых не видел уже 37 лет. Поразился снесению Чудова монастыря,
так связанного с русской культурой, такого замечательного по архитектуре. На
место него и малого дворца - безобразное, современное, почти конструктивное
здание. Вознесенский монастырь тоже снесен.
Все выбелено, даже "Красные ворота". Прошел в соборы, Архангельский и
Успенский. Там все на месте, но в Архангельском соборе живопись показывается
в музейном порядке: иконы сняты со своих мест и поставлены в ряд. Зачарован
тремя иконами Рублева и "Богоматерью" Феофана Грека. Хорошо
отреставрированы. Сильное действие настоящего искусства. Встретил в соборе
В.Д. Пришвину.
Открытие съезда в Андреевском зале, великолепно оборудованном для
заседаний: микрофоны, вентиляция, у каждого кресла наушники, слышно идеально
даже на балконе, где я сидел. Председательствует Федин. Избрание президиума,
комиссий. Правительство почти в полном составе во главе с Молотовым и
Маленковым. Молотову - особенно продолжительная овация. Приветствие Съезду
от ЦК читал Поспелов.
Сурков, докладчик, говорил более 4-х часов. В перерыве, после 2-х часов
доклада, Правительство уехало. Внимательно слушал весь доклад. Очень
интересно и обстоятельно. Заседание закончилось около 9 часов вечера.
Перерыв до концерта в Георгиевском зале. Быстро прошел по всем залам,
которые все в великолепном порядке, осмотрел наспех Грановитую палату. Очень
волнительно. Чувствуется свое, родное - как дорогие родственники, которых не
видел 40 лет. С концерта ушел домой".
...21 декабря. "Вечером прочитал два лучших выступления на Съезде: 1)
Эренбурга - все, все правильно, глубоко, во всяком случае мне созвучно, но
думаю, что и объективно верно.
2) Умный доклад Симонова. Особенно правильна та часть его речи, где
говорится о приукрашивании в недавнем прошлом не одной литературы. Она
только отражала то, что было в общей жизни и не смела большего... Хотя потом
он и оговаривается, но утверждение, что литература, особенно о деревне,
выдавала должное за сущее, опровергает все его оговорки, что, мол, все-таки
было и в этих произведениях кое-что хорошее. Звучит как "С одной стороны
нельзя не сознаться, а с другой стороны - нельзя признаться".
..27 декабря. "Закончился Съезд Писателей. Избрали архибюрократическое
руководство - трехступенчатое: Президиум, Правление и Секретариат. Зачем
это? Превосходная речь Федина - ясная, точная, отвечающая на главные вопросы
по существу. Хорошая, в общем, речь Фадеева, тоже отвечающая на вопросы, но
во многих случаях робко..."
Здесь же в ходе дальнейших размышлений, связанных с окончанием Съезда
Николай Сергеевич приводит довольно неожиданную цитату из Толстого:
"Существующий строй жизни подлежит разрушению... Уничтожиться должен
строй соревновательный и замениться должен коммунистическим; уничтожиться
должен строй капиталистический и замениться социалистическим; уничтожиться
должен строй милитаризма и замениться разоружением и арбитрацией".
(Письмо к Шмитту от 27 марта 1895 года. Полное собрание сочинений Л.Н.
Толстого, том 68, стр. 64).
Из дневника Н.С. 28 декабря 1954 г.
"Вчера был у брата Сережи и поражался его глубине и мудрости. "Лишь
самому быть честным и чистым в труде и в отношениях с людьми. Остальное все
неважно" - говорил он в жару (болен).
Вот кристалл чистый и прозрачный, к которому ничего не пристает.
Потому-то его так любят и ценят люди..."
В последний день года Николай Сергеевич в Гослитиздате обсуждает с
Котовым и Григоренко план окончания Издания. На 1-е февраля 55-го года
назначено специальное заседание дирекции с докладом Григоренко по этому
поводу. Дело продвинулось основательно. Из 90 томов уже напечатано 65.
Остальные 25 в работе. Редакционная коллегия может обеспечить окончание
издания в 1956-м году. Директор Котов говорит о международном значении
издания Полного собрания сочинений Толстого. (Давно ли его собирались вовсе
прекратить?)
Сам Николай Сергеевич заканчивает переработку (в плане сокращения
комментариев и прочего) 82-го тома. Это, так же, как 81-й том, письма 1910
года, но за его вторую половину. Здесь трагедия ухода из дома и смерть
Толстого.
"Содержание тома потрясающее своим величием, эпическое, - записывает он
в дневнике. - Выпало на мою долю огромное счастье добросовестно потрудиться
над 1910-м годом жизни Толстого: дневники, письма (целых 25 лет работы!).
Надо бы все подытожить и показать на основании подробного изучения
материалов весь этот заключительный и самый трагический год его жизни.
Показать в настоящем свете, показать как все было. Только сил нет, выбился
из сил".
Не перестают волновать Николая Сергеевича и современные политические
события общемирового масштаба.
...16 января 55-го года в дневнике пометка: "В газетах значительное
обращение Жолио Кюри об атомной энергии и о тупике науки, разрабатывающей
способы уничтожения человечества.
Та же тревога и недоумение в записи 19 января:
"Ужасные в мире дела: подготовка атомного, водородного,
бактериологического оружия. Стремление уничтожить мир, род человеческий,
культуру. Не может этого быть, потому что это противоестественно. Поднимется
в мире сила, которая сметет эти человеконенавистнические устремления. Наука,
не освященная этикой, зашла в тупик и сама себя уничтожает. Не может быть
величия и могущества науки без этики..."
Из дневника Н.С. 8 февраля 1955 г.
"...Читаю на ночь с интересом "Переселенцы" Григоровича. Вспоминаю
сильное детское впечатление. Сейчас такое же, как ни странно. Вот где лежит
сущность моих настоящих, всосанных с молоком матери интересов - в деревне. И
как она далека теперь..."
...В феврале скапливается очень много работы - одновременно по шести
томам: 81 и 82-й (письма 1910 г.) - дошлифовать, 15 и 16-й (варианты и
история написания "Войны и мира") - сверять гранки, 21 и 22-й тома
("Азбука") - начало переработки. Запись в дневнике 18 февраля: "Как меня
хватает, удивляюсь, при том нервном и беспросветном состоянии, в котором я
живу. Никто этого не знает. Может быть они "трое" с высоты подают мне силы,
да еще Л.Н. и В.Г. ..."
Из дневника Н.С. 1 марта 1955 г.
"Встретил В.Д. Пришвину и Б.Л. Пастернака. С Валерией Дмитриевной шли
пешком по чудной зимне-весенней погоде до дома, много и хорошо говорили.
В.Д. зашла ко мне чай пить. Рассматривала с интересом фотографии и квартиру,
об оной подала хорошие советы. Говорили о Дневниках Пришвина. Вышла замуж,
когда Михаилу Михайловичу было 67 лет и прожила 14 лет (а ей теперь 55)
безоблачно счастливой жизнью.
Вечером с Сашей у Софьи Сергеевны. В 11 часов вытребовали по телефону
Леву. Он произвел (по ее словам) "очаровательное впечатление". Как я рад!"
...12 марта. "Вечером опять в Замоскворечье, в Лаврушенский переулок к
Валерии Дмитриевне Пришвиной. Рассказывала с волнением и искренностью свою
биографию и дала 1-ю часть дневника М.М. в машинописи".
Уважаемый читатель, здесь мне уместно будет признаться, что эта новая
дружба Николая Сергеевича с В.Д. Пришвиной мне с самого начала не
понравилась.
Обычно, после смерти большого писателя, родственники добровольно
передают (может быть, продают за умеренную цену) его архив Союзу писателей.
Тот создает комиссию специалистов, которые этот архив разбирают, редактируют
и готовят к печати законченные или почти законченные рукописи, дневники,
письма, интересные документы. Это - трудоемкая и скрупулезная работа,
требующая определенных навыков архивной работы и редакторского опыта.
Валерия Дмитриевна не согласилась передать Союзу архив Пришвина и
заявила, что будет работать над ним сама (сама и публиковать!). Хотя она 14
лет была секретарем Михаила Михайловича, ее квалификации (или терпения?),
по-видимому, оказалось недостаточно. Я подозревал, - быть может
несправедливо, - что в Николае Сергеевиче она нашла для этой работы
"дармового" редактора и "обхаживала" его с этой целью. Впрочем, прав я был
или нет - неважно. Впоследствии, когда издание Толстого было завершено,
работа над архивом Пришвина заполнила и придала смысл трем последним годам
жизни Николая Сергеевича.
30-го апреля он с братом Костей и Валерией Дмитриевной ходили в музей
изобразительных искусств смотреть выставку картин Дрезденской галереи. В
дневнике он описывает свои впечатления, особенно сильное - от "Сикстинской
мадонны"... Запись оканчивается так: "Оттуда пошли втроем ко мне чай пить.
Несмотря на усталость, было приятно. Потом был очень задушевный и
волнительный разговор с В.Д. Хорошо, что с ней можно говорить почти обо всем
откровенно и находишь отзвук и понимание".
Ну что ж, это, конечно, не менее важно, чем занятость нужным для людей
делом (архивом Пришвина).
Из дневника Н.С. 3 мая 1955 г.
"...Под вечер с удовольствием на стадион (очевидно, уже один - Л.О.)
Спартак - Локомотив (2:1). Первый раз в этом году. Ехал туда - опять
тоскливо и грустно, особенно по Феде. Вдруг почувствовал его живого, звук
его голоса, шутливые, как всегда, слова. Все время под этим впечатлением".
...13 мая. "Все-таки закончил 89-й том (переработку) с естественным
волнением: уход и события в Ясной Поляне перед ним, болезнь, последние
письма и смерть. Это моя последняя работа по составлению томов для нашего
издания".
...20 мая. "Вчера у Валерии Дмитриевны. Очень большой для меня вечер,
из которого много почерпнул, и начинаю проясненно укрепляться на новом пути
хода моей внутренней жизни".
(Эта последняя запись отчеркнута на полях карандашом. Так же, как все
более ранние записи, где упоминается С.С. Уранова. По-видимому, отчеркивала
В.Д. Пришвина. Она же наложила 30-летний запрет на выдачу дневников этого
года и последующих лет при их передаче в ЦГАЛИ. Они оказались у нее после
смерти Н.С.).
22 мая Николай Сергеевич ездил с Валерией Дмитриевной на могилу
Пришвина. "Хорошо было" - записано по этому поводу в дневнике.
Наступило лето. Николай Сергеевич все чаще гостит у Валерии Дмитриевны
на Лаврушенском. Об этом упоминание в записях: 8-го и ежедневно с 11 по 13-е
июня. "Хорошо мне с ней. Одна душа" - записано в какой-то из этих дней.
С 18 по 20-е июня он пробыл в Дунино, на даче Пришвиных. Ходил в лес.
По-видимому, читал и другие тетради Пришвинских дневников, так как в
электричке по дороге из Звенигорода (т.е. из Дунино) 20-го числа записал:
"...Пришвинские дневники: мудрость, литература будущего, она останется,
как остались древние пророки. Христос, Сократ, Паскаль, Толстой. На мою долю
выпало счастье послужить этому делу - дневникам".
Таким образом, вопрос о работе с архивом Пришвина и, в первую очередь,
редактирования его дневников, по-видимому, был решен.
24 июня. Опять поехал в Дунино. Запись в дневнике:
"Все полно Пришвиным... слышу его живое дыхание и движение мысли,
представляю себе его образ".
25 июня: "В Дунине. Занимался проверкой 89-го тома, на другой день
тоже".
Значит - и работу по Толстому взял с собой.
Из дневника Н.С. 14 июля 1955 г.
"Говорят: будь доволен сознанием исполненного дела. Не всякому это дано
в жизни. Да, это верно. Но ведь такое сознание статично и нельзя им
удовлетвориться, сложив руки, и питаться только пройденным путем, тогда как
жизнь движется, а, следовательно, и ты должен участвовать как-то в этом
движении, идти вперед хоть сколько-нибудь, а не только оглядываться назад.
Прошлые достижения и заслуги, если нет настоящих, аннулируются.
Надо жизнь все время начинать наново, а то раньше времени можешь
превратиться в труп. Пусть мне 66 лет! И пусть! Из этого не следует, что
надо уходить на какой-то покой. Именно какой-то покой - самое большое
беспокойство, лучше просто "упокой", чем в жизни покой...
В августе Николай Сергеевич в компании с Валерией Дмитриевной совершать
турне по маршруту: Одесса - Батуми - Сухуми - Сочи - Тбилиси - Москва.
23-го октября он, как уже повелось, пошел в Лаврушенский разбирать
вместе с В.Д. дневники Пришвина, как вдруг почувствовал сильную боль в
животе. Остался там ночевать, всю ночь не спал. Утром приезжал доктор
Гордон, велел лежать. Отлежавшись, он вернулся к работе. В большой
Пришвинской квартире ему отвели комнатку, и, чтобы не рисковать при поездке
в городском транспорте, он оставался там ночевать в течение почти двух
недель.
Из дневника Н.С. 4 ноября 1955 г.
"Только сегодня вернулся домой. Хотя и был больной, но провел чудные
дни. Время было насыщено интересной и углубленной работой. Мне предложено
редактировать дневники для собрания сочинений: 6-й том, 1951-53 годы. В этом
же томе будет напечатана "Мирская чаша". Волновался до слез, читая ее. Это
венец творчества Пришвина и по содержанию, совершенно новому, и по форме.
Вот уже настоящее произведение искусства...
...Сижу вечер дома. Дом стал чужой и даже тяжело. Неправильно мне жить
одному дома. Все надо перестроить и обменяться моей махиной на маленькую
квартирку в Лаврушенском. Жить с Лялей (так называл Валерию Дмитриевну
Пришвин - Л.О.) одной жизнью. И ей, и мне легче доживать вместе, плюс общая
захватывающая работа".
...15 ноября. "Все эти дни провел на Лаврушенском. Ночевал дома лишь
два раза".
...28 ноября. "Меняться - уйти из этого гроба, склепа, где нет живой
души. Пока суждено жить, надо жить по-настоящему, глядя вперед. Так хорошо
нам с Лялей, честно, чисто, легко по сердцу и по разуму. Мы оба одинокие.
Теперь не одни, мы вдвоем.
Вечером 24-го были с Лялей и Софьей Сергеевной в литературном музее -
вечер памяти Блока. Рад, что Л. и С.С. познакомились и понравились друг
другу..."
Думаю, что насчет "понравились" Николай Сергеевич сильно ошибался.
Такой вывод можно сделать не только из дневниковых записей за последующие
четыре года, но и из той, которой я закончу эту главу:
Из дневника Н.С. 2 декабря 1955 г.
"Пришел домой с разбитой душой, а там, на Лаврушенском, Ляля с еще
более разбитой душой... Очень тяжело... Надо пересмотреть свою жизнь. Но
путь мой, мне свойственный, предназначен..."
(Далее низ страницы, примерно на 5 сантиметров обрезан ножницами -
скорее всего В.Д. Пришвиной, поскольку эта тетрадь дневника оставалась у
нее). Следующая страница начинается так:
"Думаю все изменится к хорошему, так как в основе правда, честность,
верность и любовь, настоящая, широкая - дело Божье, а не человеческое. И на
нее нельзя посягать, ее надо беречь".
Глава 9. Пришвины
Из дневника Н.С. 26 марта 1956 г.
"Москва полна разговоров "от читки" (Доклад Хрущева на Съезде - Л.О.),
котрую почему-то прекратили. Мы знали многое, но молчали, как все. Не
нашлось ни одного, который бы громко заявил: "Не могу молчать!". Волнение и
брожение сильное. Все недоумевают. В читке яркое, потрясающее впечатление от
писем Кедрова, Эйхе и Ленина к Сталину о его грубостях Крупской. И особенно
"военный гений" Сталина, стоивший миллионы жизней".
9 апреля. "Читки" возобновились. Брат Костя слушал в МГУ.
Из дневника Н.С. 30 апреля 1956 г.
"С Лялей и Костей на великопостной всенощной. "Черты твои вижу, Спасе
мой, украшенным". Чудное песнопение, кажется с детски лет не слышанное. Но,
все-таки, церковь чужда моему сознанию и мироощущению. Только историческая
традиция, уважение к сосуду, из которого столько веков утолялась жажда
страждущих, и воспоминания детства. Но некоторые песнопения и некоторые
молитвы, например, "Господи, владыко живота моего" полны глубокого смысла,
мудрости и простоты, как "Нагорная проповедь".
Во всяком случае, предаться церкви не могу, но не могу и осуждать и
относиться легкомысленно. А если прибавить еще, что церковь теперь стала
многострадальна, то и вовсе вызывает уважение. Только низкопоклонство перед
властями отталкивает".
Это вовсе не обозначает атеизма. И неоднократно встречающееся в
дневнике "Господи, помоги!" - не просто привычная формула отчаяния.
Неприятие относится (вслед за Толстым) только к институту церкви. "Бог во
мне и я в нем!" В доме не было икон и молитвы. Но вера в божественное начало
и направление жизни определенно жила в душах его хозяев. Об этом
свидетельствует другая, краткая запись, сделанная немного позже:
"Если нет Бога, нет и этики и верного критерия в поступках - что можно
и что нельзя. И это мы видим по нашей современной жизни".
2-го июня Валерия Дмитриевна, как обычно, переехала в Дунино. Николай
Сергеевич тоже на все лето поселился в Пришвинском деревенском доме. Здесь и
работа - в огромном сейфе архив писателя, и родная подмосковная природа, и с
детских лет знакомая деревенская жизнь, и сердечный друг - заботливая Ляля.
С конца августа до 18-го сентября они опять вместе путешествуют по
Кавказу. В конце летнего сезона необходимые работы в саду. 30-го сентября
запись в дневнике:
"...Опять принялись за сирень - досадили. Как-то примется? Потом надо
подсадить елки. Завтра утром уезжаем опять в Москву. Жалко - уж очень
разохотился работать. Это мое настоящее, облагораживающее дело - копаться в
земле и вообще деревня, особенно осенью. Чувствую себя здесь настоящим
человеком. А сколько радостных, светлых воспоминаний".
1-го октября Анну Николаевну разбил паралич. Забрали ее, одинокую, из
медпункта и привезли под опеку Эммы на Большую Дмитровку, уложили в "ее"
комнатке рядом с кабинетом.
Из дневника Н.С. 14 октября 1956 г.
"Днем заснул и видел во сне, как убили Сережу - пуля прошла навылет в
висок... Застонал и проснулся. Я помню, как он бредил, когда у него -
мальчика, страшно болела голова при высокой температуре. Боялись менингита.
Старик, доктор Шмидт неотступно сидел около него, а он кричал: "Вон она, моя
голова, отделилась и я никак ее не могу догнать... Помогите!" Было очень
страшно, а через 5 лет он был убит, должно быть, выстрелом в голову...
Проснулся. Ляля тихо занимается с настольной лампочкой".
...30 октября. "Ходил домой. Анне Николаевне хуже. Переезжать из
квартиры сейчас нет возможности. Решил твердо отложить до весны. Все звонят
неприятные обменщики".
Начало ноября 56-го года отмечено кровавыми событиями в Египте и
Венгрии. Николай Сергеевич их остро переживает. Записи в дневнике отражают
его смешанные чувства: давнее и убежденное осуждение капитализма соседствует
У художника во время создания этой картины был, конечно, не подъем
духовных сил, а упадок и разложение, что мастерски отображено в картине,
Разве в этом искусство? Оно здесь "ни горит, ни греет", а только вызывает
протест и ужас...
Вполне закономерно и понятно, что ни один музей в мире за 400 лет не
купил эту отталкивающую картину..."
...31 июля. "29-го к вечеру поехал в Горки. Первый раз после смерти
Феди и Талечки! Много нового, но много и волнующих воспоминаний... Новое:
электричка, две новых станции: "Мичуринская" и "Победа", верховые мосты для
переходов, бурно разросшееся строительство поселков и обезлесенье. От
Апрелевки до Кругликовского участка ни кустика, а был густой лес, куда
ходили за грибами. Вместо английского парка мелкий ольшаник...
Старый дом, когда-то бывший новым на лужайке парка, где мы в 39-м году
с детьми корчевали. В доме каждый уголок, каждая половица напоминают
отлетевшую жизнь. Чердак с сеном, где спали мальчики, в нетронутом
состоянии, как музей. Они только что вышли, даже запах тот же. Пришел туда и
долго не мог уйти, слезы текли сами собою и вырывались рыдания, с которыми
еле справлялся. Слава Богу, никто не видел.
Милая, бесценная, теперь старушка, проникновенный друг мой, Надежда
Осиповна! Всю ночь не спал (на старом месте), чудились знакомые голоса, даже
тени мелькали. (Ужасно заболел к тому же живот, вероятно от нервного
потрясения).
Увидел всех Кругликовых: Мишу, Гору с их милым потомством. Ключом бьет
жизнь. Чувствовал себя с одной стороны отлетевшим (осиротевшим), с другой
стороны связанным корнями. И тяжело и тянет".
21 августа. Мы с Линой ездили смотреть недавно открытую
сельскохозяйственную выставку. Неожиданно встретили там Николая Сергеевича с
братом Костей. Нам выставка не понравилась своей помпезностью. Николаю
Сергеевичу - тоже. Он сказал: "...даже закрома золотые вместо деревянных,
как полагается и естественно для зерна. Совершенно не чувствуется деревня.
Одно хвастовство. Становится как-то неловко и стыдно, так как все это в
действительности не так..."
Потом с горечью рассказывал о поездке на прошлой неделе в Ясную Поляну:
"В день музей посещает около полутора тысяч человек - группами по 30.
Сотрудники и экскурсоводы выбиваются из сил. А Ясная Поляна, так же как
Толстовский музей в Москве, числится в Министерстве Культуры по 3-му
разряду. От этого зависят и ставки сотрудников. Например, Н.Н. Пузин
получает 690 рублей вместо 1200, которые он получал в той же должности в
музее "Абрамцево". Он, конечно, подвижник, но отношение властей к памяти
Толстого возмутительно".
Из дневника Н.С. 10 октября 1954 г.
"Вечером с радостью был у Щукиных... С Петром Николаевичем, как всегда
интересно, говорили об общих делах: новой буржуазии, недороде, Петре Великом
и о новом строительстве.
Не знаю, стоит ли овчинка выделки. Сколько костей на проблематическое
будто бы счастье людей! В чем их счастье, будущих поколений? Чтобы удобно
было ездить на машинах и пользоваться всеми усовершенствованиями техники? А
внутри что? Где создаются духовные ценности? Мы пока только пользуемся
наследием прошлого, классиков. А что создается сейчас? Кроме "Тихого Дона"
ничего.
Погоня за рублем, новая буржуазия, пьянство и страдания в деревне.
Искренне хотят наладить то, что разрушалось столько лет. Трудно. Надо всем
честным людям помогать с подъемом и воодушевлением. А его нет, всякий боится
потерять свой тепленький уголок. Молодежь во что бы то ни стало старается
удержаться в столице и боится броситься в открытый океан жизни, чтобы
работать где надо. Почему не едут на места, в деревню, где нет людей, а они
нужны?..
Когда же общие интересы возьмут верх над частными, личными? Только в
этом культура и прогресс... Хорошо, что посылают на уборочные кампании, на
целинные земли... Жаль, что я устарел: нельзя поднимать тяжести - язва,
бегать - сердце. А то бы непременно уехал. Мои дети, оба, если б были живы,
тоже не побоялись бы, я знаю..."
Из дневника Н.С. 18 октябл 1954 г.
"Сегодня утром захотелось написать статью о современной литературе.
Литература без героики скучна. Кто-то в "Литгазете" написал про "Оттепель",
что по бледным страницам бродят бледные лица. Может быть скажу ересь, но мне
кажется, что ведь и у Чехова то же. И потому Чехов захватить, приободрить к
жизни, поддержать и влить новые силы не может. А это главная задача
литературы, особенно в наше время.
Есть литература действенная, зовущая к жизни, бодрящая дух. Таков весь
Толстой, Пушкин, Гоголь, отчасти Короленко, в наши дни Шолохов, отчасти
Фадеев.
И есть литература высокохудожественная, описывающая, тоскующая, не
глядящая вперед, а искренно скорбящая о настоящем, моросящая, как дождик в
осенний день. Таков отчасти Тургенев - несмотря на красоту и силу
художественного дарования, мрак и грусть растравляющий. И особенно Чехов. В
наши дни - отчасти Эренбург...
Конечно, нельзя, чтобы вся литература носила героический характер, надо
отображать и серые будни, и будничных людей. Но это литература как бы
негативная и потому бесплодная. Надо, чтобы литература поднимала, ободряла,
звала вперед, а не только смотрела в глубь веков или описывала на все лады
"Как скучно жить на этом свете, господа!"
Эту-то последнюю мысль и хотелось бы развить в статье".
15 ноября, прочитав описание сражения при Ватерлоо у Гюго в
"Отверженных", Николай Сергеевич записывает свое впечатление и мысли по
этому поводу: "Очень интересно, поэтично, но не знаю, верно ли. Думаю, что у
Льва Николаевича Наполеон вернее. А впрочем, противоречия, по существу,
между ними нет. У обоих - движущие силы истории и ее неизбежный ход, волна,
вынесшая на берег одного человека. Так же, как, в меньших масштабах,
Веллингтона и Кутузова. Хотя Веллингтон - расчет, а Кутузов - глубина и
проникновение в душу народа, чего ни у Наполеона, ни у Веллингтона не было.
У Наполеона народа нет, только армия - жрецы войны..."
9 декабря Николай Сергеевич присутствует на собрании московских
писателей - членов ССП. Выбирают делегатов на всесоюзный съезд Союза
Советских Писателей.
"Заслуженно забаллотировали Грибачева, - пишет он в дневнике. - В общем
от писательской массы впечатление довольно безрадостное. Нет души,
сердцевины, авторитета. Приспособленцы! Как же на этом безрадостном, сером
фоне расцвести таланту? Его задушат рецензиями, "ошибками". Велят, чтобы все
творчество развивалось в одну сторону. Ни Толстой, ни Достоевский, ни Чехов
не смогли бы пробить себе дорогу. Их бы зарецензировали, зарезали и не стали
бы печатать. Нет необходимого атрибута - свободы творчества".
О самом съезде и в связи с ним, в дневнике несколько интересных
записей:
...16 декабря. "Вчера вдруг звонок из ССП - приглашают на открытие
Съезда Писателей в Кремлевском дворце. Пошел за билетом, оттуда через
Троицкие ворота в Кремль, мимо "Царь-пушки" и "Царь-колокола". Нахлынули
воспоминания раннего детства. Просторные, малолюдные площади, вокруг них -
величественные здания, памятники русской истории - родные, знакомые и
волнующие, которых не видел уже 37 лет. Поразился снесению Чудова монастыря,
так связанного с русской культурой, такого замечательного по архитектуре. На
место него и малого дворца - безобразное, современное, почти конструктивное
здание. Вознесенский монастырь тоже снесен.
Все выбелено, даже "Красные ворота". Прошел в соборы, Архангельский и
Успенский. Там все на месте, но в Архангельском соборе живопись показывается
в музейном порядке: иконы сняты со своих мест и поставлены в ряд. Зачарован
тремя иконами Рублева и "Богоматерью" Феофана Грека. Хорошо
отреставрированы. Сильное действие настоящего искусства. Встретил в соборе
В.Д. Пришвину.
Открытие съезда в Андреевском зале, великолепно оборудованном для
заседаний: микрофоны, вентиляция, у каждого кресла наушники, слышно идеально
даже на балконе, где я сидел. Председательствует Федин. Избрание президиума,
комиссий. Правительство почти в полном составе во главе с Молотовым и
Маленковым. Молотову - особенно продолжительная овация. Приветствие Съезду
от ЦК читал Поспелов.
Сурков, докладчик, говорил более 4-х часов. В перерыве, после 2-х часов
доклада, Правительство уехало. Внимательно слушал весь доклад. Очень
интересно и обстоятельно. Заседание закончилось около 9 часов вечера.
Перерыв до концерта в Георгиевском зале. Быстро прошел по всем залам,
которые все в великолепном порядке, осмотрел наспех Грановитую палату. Очень
волнительно. Чувствуется свое, родное - как дорогие родственники, которых не
видел 40 лет. С концерта ушел домой".
...21 декабря. "Вечером прочитал два лучших выступления на Съезде: 1)
Эренбурга - все, все правильно, глубоко, во всяком случае мне созвучно, но
думаю, что и объективно верно.
2) Умный доклад Симонова. Особенно правильна та часть его речи, где
говорится о приукрашивании в недавнем прошлом не одной литературы. Она
только отражала то, что было в общей жизни и не смела большего... Хотя потом
он и оговаривается, но утверждение, что литература, особенно о деревне,
выдавала должное за сущее, опровергает все его оговорки, что, мол, все-таки
было и в этих произведениях кое-что хорошее. Звучит как "С одной стороны
нельзя не сознаться, а с другой стороны - нельзя признаться".
..27 декабря. "Закончился Съезд Писателей. Избрали архибюрократическое
руководство - трехступенчатое: Президиум, Правление и Секретариат. Зачем
это? Превосходная речь Федина - ясная, точная, отвечающая на главные вопросы
по существу. Хорошая, в общем, речь Фадеева, тоже отвечающая на вопросы, но
во многих случаях робко..."
Здесь же в ходе дальнейших размышлений, связанных с окончанием Съезда
Николай Сергеевич приводит довольно неожиданную цитату из Толстого:
"Существующий строй жизни подлежит разрушению... Уничтожиться должен
строй соревновательный и замениться должен коммунистическим; уничтожиться
должен строй капиталистический и замениться социалистическим; уничтожиться
должен строй милитаризма и замениться разоружением и арбитрацией".
(Письмо к Шмитту от 27 марта 1895 года. Полное собрание сочинений Л.Н.
Толстого, том 68, стр. 64).
Из дневника Н.С. 28 декабря 1954 г.
"Вчера был у брата Сережи и поражался его глубине и мудрости. "Лишь
самому быть честным и чистым в труде и в отношениях с людьми. Остальное все
неважно" - говорил он в жару (болен).
Вот кристалл чистый и прозрачный, к которому ничего не пристает.
Потому-то его так любят и ценят люди..."
В последний день года Николай Сергеевич в Гослитиздате обсуждает с
Котовым и Григоренко план окончания Издания. На 1-е февраля 55-го года
назначено специальное заседание дирекции с докладом Григоренко по этому
поводу. Дело продвинулось основательно. Из 90 томов уже напечатано 65.
Остальные 25 в работе. Редакционная коллегия может обеспечить окончание
издания в 1956-м году. Директор Котов говорит о международном значении
издания Полного собрания сочинений Толстого. (Давно ли его собирались вовсе
прекратить?)
Сам Николай Сергеевич заканчивает переработку (в плане сокращения
комментариев и прочего) 82-го тома. Это, так же, как 81-й том, письма 1910
года, но за его вторую половину. Здесь трагедия ухода из дома и смерть
Толстого.
"Содержание тома потрясающее своим величием, эпическое, - записывает он
в дневнике. - Выпало на мою долю огромное счастье добросовестно потрудиться
над 1910-м годом жизни Толстого: дневники, письма (целых 25 лет работы!).
Надо бы все подытожить и показать на основании подробного изучения
материалов весь этот заключительный и самый трагический год его жизни.
Показать в настоящем свете, показать как все было. Только сил нет, выбился
из сил".
Не перестают волновать Николая Сергеевича и современные политические
события общемирового масштаба.
...16 января 55-го года в дневнике пометка: "В газетах значительное
обращение Жолио Кюри об атомной энергии и о тупике науки, разрабатывающей
способы уничтожения человечества.
Та же тревога и недоумение в записи 19 января:
"Ужасные в мире дела: подготовка атомного, водородного,
бактериологического оружия. Стремление уничтожить мир, род человеческий,
культуру. Не может этого быть, потому что это противоестественно. Поднимется
в мире сила, которая сметет эти человеконенавистнические устремления. Наука,
не освященная этикой, зашла в тупик и сама себя уничтожает. Не может быть
величия и могущества науки без этики..."
Из дневника Н.С. 8 февраля 1955 г.
"...Читаю на ночь с интересом "Переселенцы" Григоровича. Вспоминаю
сильное детское впечатление. Сейчас такое же, как ни странно. Вот где лежит
сущность моих настоящих, всосанных с молоком матери интересов - в деревне. И
как она далека теперь..."
...В феврале скапливается очень много работы - одновременно по шести
томам: 81 и 82-й (письма 1910 г.) - дошлифовать, 15 и 16-й (варианты и
история написания "Войны и мира") - сверять гранки, 21 и 22-й тома
("Азбука") - начало переработки. Запись в дневнике 18 февраля: "Как меня
хватает, удивляюсь, при том нервном и беспросветном состоянии, в котором я
живу. Никто этого не знает. Может быть они "трое" с высоты подают мне силы,
да еще Л.Н. и В.Г. ..."
Из дневника Н.С. 1 марта 1955 г.
"Встретил В.Д. Пришвину и Б.Л. Пастернака. С Валерией Дмитриевной шли
пешком по чудной зимне-весенней погоде до дома, много и хорошо говорили.
В.Д. зашла ко мне чай пить. Рассматривала с интересом фотографии и квартиру,
об оной подала хорошие советы. Говорили о Дневниках Пришвина. Вышла замуж,
когда Михаилу Михайловичу было 67 лет и прожила 14 лет (а ей теперь 55)
безоблачно счастливой жизнью.
Вечером с Сашей у Софьи Сергеевны. В 11 часов вытребовали по телефону
Леву. Он произвел (по ее словам) "очаровательное впечатление". Как я рад!"
...12 марта. "Вечером опять в Замоскворечье, в Лаврушенский переулок к
Валерии Дмитриевне Пришвиной. Рассказывала с волнением и искренностью свою
биографию и дала 1-ю часть дневника М.М. в машинописи".
Уважаемый читатель, здесь мне уместно будет признаться, что эта новая
дружба Николая Сергеевича с В.Д. Пришвиной мне с самого начала не
понравилась.
Обычно, после смерти большого писателя, родственники добровольно
передают (может быть, продают за умеренную цену) его архив Союзу писателей.
Тот создает комиссию специалистов, которые этот архив разбирают, редактируют
и готовят к печати законченные или почти законченные рукописи, дневники,
письма, интересные документы. Это - трудоемкая и скрупулезная работа,
требующая определенных навыков архивной работы и редакторского опыта.
Валерия Дмитриевна не согласилась передать Союзу архив Пришвина и
заявила, что будет работать над ним сама (сама и публиковать!). Хотя она 14
лет была секретарем Михаила Михайловича, ее квалификации (или терпения?),
по-видимому, оказалось недостаточно. Я подозревал, - быть может
несправедливо, - что в Николае Сергеевиче она нашла для этой работы
"дармового" редактора и "обхаживала" его с этой целью. Впрочем, прав я был
или нет - неважно. Впоследствии, когда издание Толстого было завершено,
работа над архивом Пришвина заполнила и придала смысл трем последним годам
жизни Николая Сергеевича.
30-го апреля он с братом Костей и Валерией Дмитриевной ходили в музей
изобразительных искусств смотреть выставку картин Дрезденской галереи. В
дневнике он описывает свои впечатления, особенно сильное - от "Сикстинской
мадонны"... Запись оканчивается так: "Оттуда пошли втроем ко мне чай пить.
Несмотря на усталость, было приятно. Потом был очень задушевный и
волнительный разговор с В.Д. Хорошо, что с ней можно говорить почти обо всем
откровенно и находишь отзвук и понимание".
Ну что ж, это, конечно, не менее важно, чем занятость нужным для людей
делом (архивом Пришвина).
Из дневника Н.С. 3 мая 1955 г.
"...Под вечер с удовольствием на стадион (очевидно, уже один - Л.О.)
Спартак - Локомотив (2:1). Первый раз в этом году. Ехал туда - опять
тоскливо и грустно, особенно по Феде. Вдруг почувствовал его живого, звук
его голоса, шутливые, как всегда, слова. Все время под этим впечатлением".
...13 мая. "Все-таки закончил 89-й том (переработку) с естественным
волнением: уход и события в Ясной Поляне перед ним, болезнь, последние
письма и смерть. Это моя последняя работа по составлению томов для нашего
издания".
...20 мая. "Вчера у Валерии Дмитриевны. Очень большой для меня вечер,
из которого много почерпнул, и начинаю проясненно укрепляться на новом пути
хода моей внутренней жизни".
(Эта последняя запись отчеркнута на полях карандашом. Так же, как все
более ранние записи, где упоминается С.С. Уранова. По-видимому, отчеркивала
В.Д. Пришвина. Она же наложила 30-летний запрет на выдачу дневников этого
года и последующих лет при их передаче в ЦГАЛИ. Они оказались у нее после
смерти Н.С.).
22 мая Николай Сергеевич ездил с Валерией Дмитриевной на могилу
Пришвина. "Хорошо было" - записано по этому поводу в дневнике.
Наступило лето. Николай Сергеевич все чаще гостит у Валерии Дмитриевны
на Лаврушенском. Об этом упоминание в записях: 8-го и ежедневно с 11 по 13-е
июня. "Хорошо мне с ней. Одна душа" - записано в какой-то из этих дней.
С 18 по 20-е июня он пробыл в Дунино, на даче Пришвиных. Ходил в лес.
По-видимому, читал и другие тетради Пришвинских дневников, так как в
электричке по дороге из Звенигорода (т.е. из Дунино) 20-го числа записал:
"...Пришвинские дневники: мудрость, литература будущего, она останется,
как остались древние пророки. Христос, Сократ, Паскаль, Толстой. На мою долю
выпало счастье послужить этому делу - дневникам".
Таким образом, вопрос о работе с архивом Пришвина и, в первую очередь,
редактирования его дневников, по-видимому, был решен.
24 июня. Опять поехал в Дунино. Запись в дневнике:
"Все полно Пришвиным... слышу его живое дыхание и движение мысли,
представляю себе его образ".
25 июня: "В Дунине. Занимался проверкой 89-го тома, на другой день
тоже".
Значит - и работу по Толстому взял с собой.
Из дневника Н.С. 14 июля 1955 г.
"Говорят: будь доволен сознанием исполненного дела. Не всякому это дано
в жизни. Да, это верно. Но ведь такое сознание статично и нельзя им
удовлетвориться, сложив руки, и питаться только пройденным путем, тогда как
жизнь движется, а, следовательно, и ты должен участвовать как-то в этом
движении, идти вперед хоть сколько-нибудь, а не только оглядываться назад.
Прошлые достижения и заслуги, если нет настоящих, аннулируются.
Надо жизнь все время начинать наново, а то раньше времени можешь
превратиться в труп. Пусть мне 66 лет! И пусть! Из этого не следует, что
надо уходить на какой-то покой. Именно какой-то покой - самое большое
беспокойство, лучше просто "упокой", чем в жизни покой...
В августе Николай Сергеевич в компании с Валерией Дмитриевной совершать
турне по маршруту: Одесса - Батуми - Сухуми - Сочи - Тбилиси - Москва.
23-го октября он, как уже повелось, пошел в Лаврушенский разбирать
вместе с В.Д. дневники Пришвина, как вдруг почувствовал сильную боль в
животе. Остался там ночевать, всю ночь не спал. Утром приезжал доктор
Гордон, велел лежать. Отлежавшись, он вернулся к работе. В большой
Пришвинской квартире ему отвели комнатку, и, чтобы не рисковать при поездке
в городском транспорте, он оставался там ночевать в течение почти двух
недель.
Из дневника Н.С. 4 ноября 1955 г.
"Только сегодня вернулся домой. Хотя и был больной, но провел чудные
дни. Время было насыщено интересной и углубленной работой. Мне предложено
редактировать дневники для собрания сочинений: 6-й том, 1951-53 годы. В этом
же томе будет напечатана "Мирская чаша". Волновался до слез, читая ее. Это
венец творчества Пришвина и по содержанию, совершенно новому, и по форме.
Вот уже настоящее произведение искусства...
...Сижу вечер дома. Дом стал чужой и даже тяжело. Неправильно мне жить
одному дома. Все надо перестроить и обменяться моей махиной на маленькую
квартирку в Лаврушенском. Жить с Лялей (так называл Валерию Дмитриевну
Пришвин - Л.О.) одной жизнью. И ей, и мне легче доживать вместе, плюс общая
захватывающая работа".
...15 ноября. "Все эти дни провел на Лаврушенском. Ночевал дома лишь
два раза".
...28 ноября. "Меняться - уйти из этого гроба, склепа, где нет живой
души. Пока суждено жить, надо жить по-настоящему, глядя вперед. Так хорошо
нам с Лялей, честно, чисто, легко по сердцу и по разуму. Мы оба одинокие.
Теперь не одни, мы вдвоем.
Вечером 24-го были с Лялей и Софьей Сергеевной в литературном музее -
вечер памяти Блока. Рад, что Л. и С.С. познакомились и понравились друг
другу..."
Думаю, что насчет "понравились" Николай Сергеевич сильно ошибался.
Такой вывод можно сделать не только из дневниковых записей за последующие
четыре года, но и из той, которой я закончу эту главу:
Из дневника Н.С. 2 декабря 1955 г.
"Пришел домой с разбитой душой, а там, на Лаврушенском, Ляля с еще
более разбитой душой... Очень тяжело... Надо пересмотреть свою жизнь. Но
путь мой, мне свойственный, предназначен..."
(Далее низ страницы, примерно на 5 сантиметров обрезан ножницами -
скорее всего В.Д. Пришвиной, поскольку эта тетрадь дневника оставалась у
нее). Следующая страница начинается так:
"Думаю все изменится к хорошему, так как в основе правда, честность,
верность и любовь, настоящая, широкая - дело Божье, а не человеческое. И на
нее нельзя посягать, ее надо беречь".
Глава 9. Пришвины
Из дневника Н.С. 26 марта 1956 г.
"Москва полна разговоров "от читки" (Доклад Хрущева на Съезде - Л.О.),
котрую почему-то прекратили. Мы знали многое, но молчали, как все. Не
нашлось ни одного, который бы громко заявил: "Не могу молчать!". Волнение и
брожение сильное. Все недоумевают. В читке яркое, потрясающее впечатление от
писем Кедрова, Эйхе и Ленина к Сталину о его грубостях Крупской. И особенно
"военный гений" Сталина, стоивший миллионы жизней".
9 апреля. "Читки" возобновились. Брат Костя слушал в МГУ.
Из дневника Н.С. 30 апреля 1956 г.
"С Лялей и Костей на великопостной всенощной. "Черты твои вижу, Спасе
мой, украшенным". Чудное песнопение, кажется с детски лет не слышанное. Но,
все-таки, церковь чужда моему сознанию и мироощущению. Только историческая
традиция, уважение к сосуду, из которого столько веков утолялась жажда
страждущих, и воспоминания детства. Но некоторые песнопения и некоторые
молитвы, например, "Господи, владыко живота моего" полны глубокого смысла,
мудрости и простоты, как "Нагорная проповедь".
Во всяком случае, предаться церкви не могу, но не могу и осуждать и
относиться легкомысленно. А если прибавить еще, что церковь теперь стала
многострадальна, то и вовсе вызывает уважение. Только низкопоклонство перед
властями отталкивает".
Это вовсе не обозначает атеизма. И неоднократно встречающееся в
дневнике "Господи, помоги!" - не просто привычная формула отчаяния.
Неприятие относится (вслед за Толстым) только к институту церкви. "Бог во
мне и я в нем!" В доме не было икон и молитвы. Но вера в божественное начало
и направление жизни определенно жила в душах его хозяев. Об этом
свидетельствует другая, краткая запись, сделанная немного позже:
"Если нет Бога, нет и этики и верного критерия в поступках - что можно
и что нельзя. И это мы видим по нашей современной жизни".
2-го июня Валерия Дмитриевна, как обычно, переехала в Дунино. Николай
Сергеевич тоже на все лето поселился в Пришвинском деревенском доме. Здесь и
работа - в огромном сейфе архив писателя, и родная подмосковная природа, и с
детских лет знакомая деревенская жизнь, и сердечный друг - заботливая Ляля.
С конца августа до 18-го сентября они опять вместе путешествуют по
Кавказу. В конце летнего сезона необходимые работы в саду. 30-го сентября
запись в дневнике:
"...Опять принялись за сирень - досадили. Как-то примется? Потом надо
подсадить елки. Завтра утром уезжаем опять в Москву. Жалко - уж очень
разохотился работать. Это мое настоящее, облагораживающее дело - копаться в
земле и вообще деревня, особенно осенью. Чувствую себя здесь настоящим
человеком. А сколько радостных, светлых воспоминаний".
1-го октября Анну Николаевну разбил паралич. Забрали ее, одинокую, из
медпункта и привезли под опеку Эммы на Большую Дмитровку, уложили в "ее"
комнатке рядом с кабинетом.
Из дневника Н.С. 14 октября 1956 г.
"Днем заснул и видел во сне, как убили Сережу - пуля прошла навылет в
висок... Застонал и проснулся. Я помню, как он бредил, когда у него -
мальчика, страшно болела голова при высокой температуре. Боялись менингита.
Старик, доктор Шмидт неотступно сидел около него, а он кричал: "Вон она, моя
голова, отделилась и я никак ее не могу догнать... Помогите!" Было очень
страшно, а через 5 лет он был убит, должно быть, выстрелом в голову...
Проснулся. Ляля тихо занимается с настольной лампочкой".
...30 октября. "Ходил домой. Анне Николаевне хуже. Переезжать из
квартиры сейчас нет возможности. Решил твердо отложить до весны. Все звонят
неприятные обменщики".
Начало ноября 56-го года отмечено кровавыми событиями в Египте и
Венгрии. Николай Сергеевич их остро переживает. Записи в дневнике отражают
его смешанные чувства: давнее и убежденное осуждение капитализма соседствует