Хватит. Достаточно для одной ночи. Демид узнал уже гораздо больше, чем хотел.
Он начал испытывать знакомое чувство. "НЕ ХОЧУ НИЧЕГО ЗНАТЬ" – называлось оно. Но теперь он не имел права на это. Он согласился играть. Он выжил – а значит, согласился на игру. Альтернатива была только одна – смерть.
Демид потихоньку, стараясь не привлекать внимания, двинулся к выходу. Впрочем, не в одиночку. Один из тех, что стоял рядом с ним, и дышал ему в ухо, и орал "Великий карх!", и поднимался на цыпочки, чтобы не пропустить ни одного слова волкоглавого жреца, стал протискиваться вслед за ним. Хвост. Демид сжал зубы. Ладно, с одним он справится. Конечно, если это обычный человек.
Обычным человеком этот не был, не стоило убаюкивать себя иллюзиями. Этот был паранормом. Демид ощутил мерзкое щекотание в голове. Кто-то пытался забраться к нему в мысли.
Что-то знакомое было в этом щекотании.
Напоролся. Этого следовало ожидать, слишком уж ненадежной была охрана. Они должны были подстраховаться. Сейчас они получат своего Последнего Кимвера.
Черта с два!
Демид шел медленно. "У меня схватило живот, – думал он. – Я знаю, как это кощунственно – покидать мессу до конца ее, – думал он. – Прости меня, великий карх, но если я сейчас не добегу до сортира, меня разорвет, и я оскверню Храм ужасным зловонием. Прости меня, великий карх, – думал он, и сам уже верил в это, – прости жалкий грех мой, я – твой верный солдат, и умру за тебя…"
Он прошел уже половину коридора, когда человек догнал его. Догнал и схватил за руку.
– Не дури, – сказал человек едва слышным шепотом. – Сказки свои про сортир оставь. Не шифруйся, братишка. Я узнал тебя.
Человек приподнял маску и в дрожащем колыхании свечей появилась образина, увидеть которую можно было только в страшном сне. Не узнать это лицо было нельзя.
– Ты сбежал, братишка? – сказал человек. – Я так и думал. Нутром чуял, что так и будет. Ты – борзой парнишка, братан. Ты даже резвее, чем я думал. Только зря ты сюда пришел, тут тебе не место.
Он нажал потайную кнопку в стене, скрытая дверь бесшумно поползла в сторону. Человек схватил Демида за шиворот и впихнул в темный провал. Дема кубарем покатился по невидимой крутой лестнице, дверь скользнула на место и последний лучик света умер в кромешном мраке.
***
Заключенный Шагаров Федор Ананьевич сидел в кабинете оперуполномоченного. Оперуполномоченный, лейтенант ОНОНА Крынкин Андрей Сергеевич, вел допрос один, но подстраховался – Шагаров сидел у стены, прикованный наручниками к трубе батареи отопления. Связано это было с тем, что в милицейских кругах вор-рецидивист Шагаров имел репутацию исключительно нехорошую. У старых оперов и следователей, которым приходилось иметь с ним дело раньше, при одном упоминании его фамилии лицо перекашивалось, как от зубной боли, а руки начинали непроизвольно шарить по карманам то ли в поисках пистолета, то ли пузырька с валидолом, то ли просто пропавшего бумажника (случалось и такое).
Лейтенант Крынкин был еще молод, про Шагарова слышал только бессвязные анекдоты, а потому, когда ему спихнули дело, не впал в уныние, но исполнился некоторого интереса и даже оптимизма. Он был уверен, что с его опытом и напористостью расколоть какого-то старикашку – раз плюнуть.
Все оказалось не так. Крынкин уже десятый раз озадаченно переводил взгляд с фотографии Шагарова в паспорте на его, так сказать, непосредственную личность. Личность, надо сказать, была отвратной. Таких уродов Андрею Сергеевичу еще не приходилось встречать. Но дело было вовсе не в выдающейся уродливости вора Шагарова. Мало ли несимпатичных физиономий встречается в уголовной среде?
– Шагаров Федор Ананьевич? – спросил Крынкин. – Это вы?
– Он самый, – сказал Шагаров. – Кикимора. Кикиморой меня зовут.
– Клички ваши блатные оставьте, – раздраженно сказал лейтенант. – Вот тут в паспорте написано, гражданин Шагаров, что вы – одна тысяча девятьсот двадцать пятого года рождения. Что-то не верится… Вам лет сорок пять, наверное. Или пятьдесят. Не больше.
Крынкин врал сам себе. Выглядел Кикимора на тридцать пять. Особенно в этом "металлическом" молодежном прикиде – словно его только что из дискотеки выдернули. И татуировка на плече была не уголовной, а цветной, красивой. Такие обычно имеют любители тяжелого рока.
– Скоко написано, стоко и есть, – Шагаров дернул головой. – Я это, значится, здоровый образ жизни веду. Еробикой, сталбыть, занимаюся. Вот и сохранился хорошо.
– Вы ведь купили этот паспорт, признайтесь?
– Отчего ж? – Кикимора обиженно засопел сломанным своим носом. – Вы, гражданин начальник, мне лишнего не шейте. Пачпорт мне этот дали, когда я в семьдесят восьмом с Воркуты освобождался. Фицияльно. Я, может, оно понятно, и хотел бы тогда себе годков сбавить, чтоб вопросов поменьше было, да ведь не дали. Сказали: "Вы, гражданин преступник Шагаров, проходите по уголовным бумагам аж с двадцать пятого. Шесть судимостей, значится. А косите, что вам только тридцать лет будет." Ну, я им: "Вот и пишите, что я в двадцать пятом народился". Ведь я ж не мог им сказать, сколько мне на самом деле годов – не поверют. Я, гражданин начальник и сам-то не знаю, в каком годе родился. Забыл. Давно это было, да и грамоты тогда не было.
Лейтенант Крынкин поскреб в затылке и решил этот вопрос пока оставить. Если то, что рассказывали про Кикимору, было правдой хотя бы наполовину, его уже стоило бы занести в книгу рекордов Гиннеса как самого старого действующего преступника на планете. Говаривали, что еще самого Иосифа Джугашвили, недавнего семинариста, он обучал методам экспроприации. Лейтенант Крынкин не верил в чудеса. По его мнению, не одно поколение преступников могло сменять друг друга под кличкой Кикимора, и выдавать себя за вечноживущего вора для отвода глаз. Крынкин и не такое видел.
– Вы чего там в ИВС устроили? – спросил он. – Зачем однокамерников избили?
– Вот это поклеп. – Кикимора грустно заморгал воспаленными глазками. – Сами они там драку подняли, не поделили чего-то. Опять же, поколотили друга дружку до красных соплей. Я тута не причем. Я, значится, человек старый буду и в таких разборках не участвоваю. Неужели жалился кто-то?
Нет, конечно. Никто не жалился. Хотел бы Крынкин увидеть человека, который "настучал" бы на вора Кикимору. Парикмахер, конечно, сотрудничал с УВД, был "наседкой", но не был самоубийцей до такой степени, чтобы давать показания на Шагарова. Шагарова боялись. Шагаров не был вором в законе, он был скорее индивидуалом, художником-одиночкой, но пользовался столь жуткой репутацией в уголовной среде, что любой авторитет обходил его стороной.
Кикимора – этим словом все сказано.
– Гражданин Шагаров, – сказал лейтенант. – давайте о деле. Вы – человек опытный. Сами понимаете, чем быстрее дадите показания, чем быстрее дойдет до суда, тем быстрее кончится вся эта волынка. На этот раз – дело ясное. Влетели вы крепко. Взяли вас с поличным…
– Раньше сядешь – раньше выйдешь? – пробормотал Кикимора. – Нет, начальник, чтой-то я не понимаю, о каком таком деле вы разговор ведете? Я того, чистый перед законом как стекло.
– Как о каком? – Лейтенант повысил голос. Начиналась обычная работа, и все уже было отработано – когда басом рявкать, когда по-доброму уговаривать. – Вы, гражданин Шагаров, мать твою, были задержаны со ста расфасованными граммами наркотического вещества типа кокаин в прошлую среду, в молодежном клубе "Ладья", где занимались, мать твою, наглой продажей этого наркотика среди населения. И протокол есть, и показания свидетелей, и даже видеосъемка. Чего тебе еще нужно, Шагаров? Ты влип, Шагаров, капитально, и не просто так! Мы тебя пасли уже два месяца, гада такого, чтобы ты товар свой не успел скинуть, когда брать тебя будем. И мне даже показания твои гнидские не нужны – и без них у тебя статья по наркотикам на лбу написана! Да только не верю я, что один ты работаешь! Такие дела в одиночку не делаются! Садись сейчас, и пиши, мать твою, кто тебе кокаин поставляет, и кто у тебя распространением занимается! Оформим тебе явку с повинной – глядишь, пару лет со срока скинем. Ты же знаешь, что тебе, как рецидивисту, сейчас до хрена лет светит! Неужто в тюряге за свою жизнь поганую не насиделся?
– Опа! – сказал рецидивист Шагаров, сделал круглые глаза и губы трубочкой. – Бля буду, на шару меня берут. Вы ко мне на "ты" не обращайтесь, гражданин милиционер. Мы с вами равноправные личностя, свободные граждане страны Рассеи. Я, честно говоря, не знаю, что это за закон такой – невинного человека ни за что цапать. Я, понимаете ли, отдыхал культурно на дискотеке, с молодежью обчался, здоровый образ жизни вел. Еробикой занимался. Я ж говорил вам. И вдруг, понимаете ли, хватают меня за белы рученьки, кидают в какую-то неправильную машину, везут, значится, в каталажку, протокола составляют. И вы мне, понимаете ли, тута такое заявляете. Это произвол! Я вот человек старый, схвачу у вас счас инфаркта, будете тогда знать, как невинных людей забижать!
– Так-так… – опер Крынкин привстал, оперся на свои пудовые кулаки, зловеще посмотрел на Кикимору, чуть только не пустившего слезу. – На отказ идем, Шагаров? Вы мне эту чушь кончайте нести. Я и не таких артистов, как вы, ломал! Ты обнаглел в конец, Шагаров! Ты сто грамм кокаина в дискотеку притаранил! Ты сдурел в конец?! Ты что его там, бесплатно раздавал в честь своего дня рожденья?
– Да, бесплатно, – буркнул Кикимора. – Сам ты кокаин, начальник. Я агентом нанялся. В фирму. Оне порошок делают – для чистки унитазов, значится. А ее хожу, рекламирую, этот порошок-то. Это уж мое дело, на дискотеке мне его распространять или в Госдуме. У нас свобода совести.
– Мать твою! – Крынкин не утерпел, выдернул папку из ящика стола, хлопнул ей об стол. – Кому ты мозги пудришь-то, Кикимора? Вот здесь все, в этом деле! На полный срок тебе! Тут все тебе – и нары новые, и телогреечка с номером, и бензопила "Дружба"!
– В этой папочке, говоришь? – Кикимора усмехнулся едва заметно, нехорошо усмехнулся. – А ты открой папочку-то, начальник!
Мир неожиданно покачнулся в глазах лейтенанта. Выключился на мгновение белый свет и клюнул лейтенант носом. И тут же открыл глаза, вытаращил их, завертел настороженно головой – не заметил ли чего допрашиваемый? Не случалось такого раньше с лейтенантом Крынкиным, чтоб сознание он терял среди бела дня, хоть и на секунду. К доктору, пожалуй, сходить не помешает.
– Кому ты мозги пудришь-то, Кикимора? – сказал Крынкин бодрым голосом. – Вот здесь все, в этом деле! На полный срок тебе! Тут все тебе – и нары новые, и телогреечка с номером, и бензопила "Дружба"!
– В этой папочке, говоришь? – Кикимора усмехнулся, и что-то знакомое, уже виденное было в этой усмешке. – А ты открой папочку-то, начальник!
Крынкин открыл папку. И тут же захлопнул.
В папке не было ничего. Почти ничего. Один только жалкий листочек.
Быть такого не могло. Лейтенант Крынкин только двадцать минут назад, перед вызовом Шагарова, изучал это самое дело. Все здесь должно быть на месте: протокол задержания, протокол изъятия, показания свидетелей, и куча бланков экспертизы…
Руки Крынкина предательски задрожали. Он медленно, стараясь не глядеть на Кикимору, открыл папку. Там лежал листочек, исписанный раскоряченными буковками, с невероятным количеством грамматических ошибок.
"Увожаимый прокурор, – значилось в листке, – протистую протиф праизвола. Патому как пенсию мне неплотют как старому нарушитилю закону и деньге заробатаваю чесным трудом в фирме. А давича када роботал в дискатеке мня хватили роботники мелиции и били везде гаворя чтоя наркоман. И пасадили низашто чесново человека. Никакех улик уних нету и быть ниможит. Прашу мня выпустит насвабоду а веновных наказать и опира крынкина чтоп непавадно было."
И подпись: "Шагаров".
– Это что такое? – произнес Крынкин, наливаясь кровью. – Это что за бредятина у меня тут валяется? Где материалы?
– Там – заявление мое, – заявил Кикимора. – Которое заявление я писал вам, гражданин начальник, когда меня сюда приволокли ни за что ни про что и по почкам били. А больше я ничего не знаю. Только знаю, что время ваше все вышло – а значит, предъявляйте мне обвинение, или выпускайте на волю к чертовой матери! Не имеете права меня здесь без причины гноить! Я закон знаю!
– Врешь ты, Шагаров! – рука опера Крынкина метнулась к ручке сейфа. – Не знаю, что ты такое там с материалами сделал, сейчас разберемся. А порошочек-то твой, тут он!
– Какой порошочек? – Кикимора отвратно скривился. – Который унитазы нюхают?
Ключ почему-то торчал в скважине сейфа. Крынкин не помнил, сам ли он оставил его там, или… Сердце его подпрыгнуло и уперлось в горло. Он повернул ручку и распахнул металлический ящик.
На полке лежал раскрытый пакет с серым порошком, воняющим хлоркой. "Санитарный-2" – было написано на нем.
– Порошок можете мне не возвращать, – сказал Кикимора. – Оставьте себе, для хозяйственных нужд. И почисти им себе мозги, Крынкин. Может, просвежеет…
Крынкин передвигал ноги медленно, как чугунные чушки. Весь он стал сейчас каким-то тяжелым, даже заржавелым. Он доковылял до Кикиморы и с размаху въехал в безобразную физиономию чугунным кулаком.
Кикимора рухнул на пол – пролетел бы, наверное, через всю комнату, юзом по доскам, да наручники не пустили.
– Все? – сказал он, хлюпая кровью. – Претензию удовлетворил, лейтенант? Прощаю. А сейчас выпускай меня, лейтенант. У меня тут братишка объявился на свободе. Повидаться с ним мне надо, значится. Некогда мне тута в киче сидеть.
***
Они стояли на улице, в квартале от злополучного дома, где находился игорный клуб "Элита". Небо уже начало светлеть, и где-нибудь в поле солнце уже высунуло бы свою рыжую макушку из-за горизонта. Но в городе не было горизонта, дома заслонили его. Только зябкий предутренний туман полосами стелился по улицам и заглядывал в окна.
– Все, мне пора, – сказал Демид. – Я пойду.
– Погодь, братишка! – Кикимора схватил его за плечо. – Ты ведь в бегах, братишка. Я помочь тебе хочу. Я с кичи смылил, чтоб тебя найти. Тебя в два счета мусора заметут, нельзя одному…
– Иди, возвращайся на свою мессу, – Дема высвободился из костлявого зажима Кикиморы. – Там твои братишки. Идите, ловите человеков, тащите их карху на развлечение. У меня своя дорога.
– Да ты что?.. Да чтоб я… С этими? Я тебя искал только. Мы с тобой всю эту малину пожгем. Они ж чего делают!..
Дема повернулся и пошел. Не верил он Кикиморе. Никому он сейчас не верил. Не тот был человек Кикимора, чтоб в друзья ему годиться. У него был только один друг сейчас, и друг этот был в беде. Лека, милая девочка Лека.
– Свидимся еще, братишка! – донеслось ему вслед.
Демид не обернулся.
[27]". Иероглифов он не помнил вообще.
Дема повертел открытку в руках. Адресат из Лондона. Любопытно… Кто бы это мог быть?
"Дорогой Дема, – значилось в открытке. – Прими знак from One Way[28]. Помнишь Глаз Шайтана? Наверное, нет. Плохое умирает в нашей памяти, но не в мире. Плохое вернулось и разбудило тебя. Дао – вот единственное, что дает нам надежду. Дао открыл мне: ты в беде. Прошлое зовет тебя снова, и зов этот страшен. Найди Последнего, и он расскажет тебе. Он живет там, где ели думают, как люди".
– One Way, – слова эти слетели с губ Демида, как дуновение горного ветерка. – "Один Путь"? Путь – это Дао. Что это за Путь, с которого мне дают знак? Кто дает этот знак?
ван вэй это имя человека хранителя ты называл его шифу. он спас твою жизнь однажды и пытается сделать это снова
"Кто это – "Последний"? Кто это – "Знающий"?
не знаю это новое для меня ищи леку спаси ее
– Хорошо, – сказал Демид. – В любом случае, пора смываться из города. Я стал слишком желанной добычей для многих.
***
Демид ехал в машине – уже в третьей попутке на своем пути. Это было небезопасно – конечно, его уже искали на выездах из Нижнего. Поэтому он не сел в автобус. Не так уж трудно найти человека по ориентировке, когда рейсовый автобус останавливается на автостанции и разморенные пассажиры вываливаются толпой – сходить в сортир и сжевать пару черствых пирожков. Дема загримировался. На этот раз он не поленился: надел темный парик и вставил темные, почти черные контактные линзы. Обзавелся усами и горбинкой на носу. Демид не был похож на себя.
Его искали, он чувствовал это. Искала милиция, искали и прислужники карха. Он ловил на себе прощупывающие взгляды. Но его не узнавали. Время его еще не пришло.
Через двенадцать часов после того, как Демид покинул город, он выскочил из кабины последнего грузовика, пожал руку шоферу и пошел в деревню. Деревню, где жила Лека.
***
В окошко тихонько постучали. Любка, которая уже полчаса ворочалась, пытаясь заснуть на своей скрипучей деревенской кровати с панцирной сеткой, толстым тюфяком и тремя подушками, вскочила и побежала к окну.
Она ждала этого стука. Она знала, что рано или поздно он должен появиться.
Луна была кровавой. Была ярко-красной уже третью ночь, и деревенские бабы говорили, что это не к добру. В отраженном свете луны все в саду казалось зловещим. Красноватого оттенка было и лицо человека, стоящего под окном.
Он не был знаком Любке. Он был похож на кавказца.
– Вы кто? – спросила она, едва отворив створку. Сердце ее билось испуганно. – Чего по ночам бродите? Счас папку позову. С ружьем.
– Это я. – Человек стащил с головы черный парик, отодрал с верхней губы усы. – Где Лека?
– Дема! – Любка едва не бросилась Демиду на шею, чуть из окна не вывалилась. – Дема, где ты пропадал? Лека исчезла!
– Тише! – Демид приложил палец к губам. – Куда она исчезла?
– Откуда я знаю, куда? Два дня уж ее дома нету. Пропала ночью, и все. И одежда ее вся дома осталась.
– А роща? Искали там ее?
– Конечно! Там и искали. Ни слуху, ни духу. Родителям уж ее позвонили сегодня. Завтра должны приехать.
– Понятно, – сказал Демид. – Ладно, Люба. Спасибо, что сказала. Пойду я. Про меня не говори никому, что видела.
– Демид! Ты ведь Леку искать пойдешь? Возьми меня с собой!
– Нет. – Демид покачал головой. – Нельзя. Не хватало только, чтоб еще и ты пропала. Не дело это – девчонкам ночью по лесу шастать.
И исчез – словно растворился в ночной темноте.
***
Фермер Степан Елкин тоже не спал. Он пытался заняться какой-нибудь работой, стоял в сарае у верстака и строгал ножку для табуретки. Только ничего у него не получалось. Не помогала работа, не отвлекала от мрачных мыслей.
Лека пропала. Пропала его милая белая девушка. Степан давно уже не надеялся найти ключ к ее сердцу, но все равно не мог жить без ее улыбки, без ее зеленых глаз, без мимолетных фраз, оброненных ею при встрече на улице. Она нужна была ему как глоток свежего воздуха. И теперь он задыхался.
Залаял в огороде пес – степина овчарка, матерая зверюга по имени Курган. Залаял на непрошеного гостя и тут же замолк. Странно это было. Курган никого не признавал за своего, кроме хозяина. Степан держал пса на толстой цепи – уж очень задиристый был у того характер. Только Леку Курган миролюбиво обнюхивал и даже давал потрепать себя по холке.
Может быть… Степан вздрогнул и выронил рубанок из рук. Может быть, Лека вернулась?!
Степа опрометью выскочил из мастерской и побежал к калитке.
Какой-то человек сидел на корточках около конуры. Курган развалился на спине и вилял хвостом от удовольствия, человек почесывал ему брюхо. Идиллическая картина.
– Встать! Руки вверх! – прошипел Степан. – У меня ружье! Стрелять буду.
– Спокойно, спокойно. – Человек медленно поднялся на ноги. – Твоим ружьем, Степа, только зайца убить можно. И то, если прикладом по башке попасть. Помнишь, мы прицел с тобой смотрели? Там брак заводской. Ты не пугай, Степа. Лучше в дом пригласи. Холодно что-то на улице.
– Ага, маньяк объявился. – Степан упер руки в боки. – Милиция тебя уже раз пять здесь искала, полдеревни перевернула. Надо же, из тюрьмы сбежал! Ты знаешь, что тебя с автоматами ищут?
– Слыхал.
– Я же чувствовал, что ты уголовник. Чувствовал! Господи, с кем Лена связалась! Такая чистая, светлая девушка, и ты… Это ты ее выкрал?
– Не я. – Демид пошел к дому насупившись, засунув руки в карманы. – Зря ты меня, Степан, последними словами кроешь. Сам ведь знаешь – никакой я не уголовник. Ревность тебе глаза застилает, вот что. Я за Лекой пришел. Выручать ее нужно. И помощь мне твоя нужна, одному не справиться.
– За что тебя в тюрьму посадили-то?
– За то, что вопросов много лишних задавал. – Демид вошел в дом, и Степа поплелся за ним.
– Чаю попьешь?
– Некогда. – Демид снял со стены длинную толстую веревку и сматывал ее в плотный клубок. – Двигать надо, Степан. Успеть надо.
– Слушай, ты! – Степан взорвался. – Ты хоть что-то мне объяснишь? Какими ты темными делами занимаешься, что милиция за тобой охотится? И Леку во что втравил?
– Я занимался только одним делом – жил себе спокойно, и никого не трогал. – Демид опустил руки и посмотрел на Степана спокойным, ясным взглядом. – Это судьба моя, Степан. Судьба такая. Необычный я человек – думаю, это ты и сам видишь. Да только не хочу я объяснять тебе, в чем необычность моя состоит. Потому что ты – ортодоксальный христианин, Степан. И для таких, как ты, все, что не от Бога, то – от Дьявола. Видишь ли, нет у меня сейчас никаких доказательств, что я – от Бога. Нет у меня ни сияния над головой, ни бороды длинной, ни смирения во взгляде, ни желания врага своего возлюбить. Я даже как "Отче Наш" прочитать, сейчас вряд ли вспомню. Но расскажи я тебе, с какими силами мне сейчас бороться приходится, ты точно отнес бы их к силам темным, диавольским. И тебе остается поверить мне на слово: если поможешь мне сейчас, греха на тебе не будет.
– Мало ли сил темных, – пробормотал Степан. – Может, и они – темные, и ты – из демонова племени. Разбирайтесь между собой сами, меня-то что втягивать?
– Я бы и не стал тебя просить помочь мне, – в глазах Демида появился ледяной отблеск. – Но ты Леке помочь должен, понимаешь, дубина стоеросовая, славянофил хренов!
– Да ты…
– Что-нибудь странное происходило в вашей деревне в последние два дня?
– Лека пропала.
– Знаю.
– Луна кровавая…
– Знаю. Еще?
– Трех коров задрали, – поспешно сказал Степан. – Волки. Откуда они только взялись, не пойму? Всего лишь на десять минут пастух и отлучился. Приходит, а три телки разорваны в клочья так, словно над ними десяток волков поработал. И ведь не съедено ни кусочка – только так, для потехи кровавой. И ни следа волчьего… Странно все это. Пастух чуть не сбрендил. В доме сейчас заперся, в лес – ни ногой.
– Ясно. – Дема угрюмо сдвинул брови. – Вот оно, началось. Вот он тебе, Дьявол-то. Тот зверь, что коров ваших разорвал, он ведь то же самое и с людьми проделывает! Я на него и охочусь, Степан! А он, думаю, на Леку сейчас охотится.
– Господи святый! – Степан побледнел, перекрестился. – Что ж это за зверь-то такой, Дема?
– Вурдалак, – сказал Демид. – И не говори мне, что не веришь. Если ты в Бога веришь, то и в созданий, супротивных Богу, должен поверить. Времени у меня нет убеждать тебя.
– Оружие… – Степан засуетился, заметался по клетенке. – Оружие хоть какое взять. Ружье-то у меня и вправду неисправно…
– Сабли у тебя нет какой-нибудь? Может, от деда осталась?
– Нет, откуда у меня такое? – Степа смотрел на Демида, как на ненормального. – Я, чай, не казак, с шашкой ходить.
– Топор есть? Большой?
– Есть! – Степа длинными скачками понесся во двор и вернулся с огромным топором, с невиданно изогнутой длинной ручкой. Топор был раскрашен зеленой и синей краской на западный манер, и даже буковки иностранные на топорище были. – Вот! Канадский топор для лесорубов. На выставке купил два месяца назад. Не устоял – красивый уж больно. Не пользовался ни разу. Ты лезвие попробуй – острое до невозможности! Бриться можно!