– Круто! – Демид усмехнулся. – Подойдет топорик. Выходим, Степа. И Кургана возьми. Понадобится он нам сегодня.
***
– Степан с Демидом двигались по ночному лесу. Не шли – бежали. Неслись за Курганом. Сунули в нос Кургану футболку Леки, "случайно" нашедшуюся в доме Степана (Степа порозовел, когда принес ее, но Дема смолчал, даже бровью не повел). Не должен был Курган взять след – все-таки два дня прошло, да и погода не очень-то теплая была, роса по ночам выпадала. Однако гавкнул пес одобрительно, глянул на парней понимающе: "Не подведу, мол, мужики!" и ломанул в лес. Сильное было подозрение у Степана, что не по запаху их ведет Курган, а знает что-то свое, звериное, недоступное людям. Ведь и сама Лека была сродни природным созданиям – неспроста зверей без слов понимала. Ну да что теперь думать? Некогда было думать. Давно Степан так не бегал – в последний раз, наверное, в армии, лет десять назад. И ведь не курил Степан Елкин, и спиртное не потреблял. А вот надо ж – дышал со свистом, в груди ломило, и кровь стучала в голове железными молотками.
Демид – что ему? Бежит как на картинке. По кочкам несется не промахиваясь, через деревья поваленные прыгает, не останавливаясь. Только топор блестит в свете луны. И глаза демидовы в темноте светятся, как у кошки. Степан никогда не видел такого у людей.
Ладно, что уж теперь-то размышлять, человек Демид, или нет? Лека, поди, тоже не совсем человек. Не хотел Степан влезать во все эти тайны. Живу бы остаться.
Страшно было Степану. Бог один только знает, как страшно – до колик, до еле сдерживаемого плача. Только верил он в то, что защитит его Бог. И, пожалуй, больше, чем в Бога, верил он сейчас в Демида. Демид (или то существо, что называло себя Демидом) не выглядел испуганным, он был похож на человека, который знает свое дело. Они сродни были в чем-то с Курганом – хищные звери, дорвавшиеся до охоты.
– Дема! – не крикнул – прохрипел, проклокотал Степан. – Погодь! Передышки дай… Сил нету!
– Пять минут. – Демид остановился, Степа с размаху упал на траву, прижался к ней щекой, впитывая холодную силу земли. – Молодец ты, Степан. Жилистый ты человек, есть в тебе воля. Извини, что так приходится… Будь время другое, может, и друзьями бы с тобой стали?
Степа лежал молча.
***
Дальше стало легче. Когда добрались до кюсото – священной рощи, Курган призадумался. Не мчался уже так по прямой, останавливался частенько, принюхивался, обходил кругом деревья, нагибал озадаченно голову. Никогда Степан не охотился с Курганом, и не ожидал даже, что есть у его свирепого пса такие исследовательские способности. Временами переглядывались Демид с Курганом, и казалось тогда Степе, что переговариваются они молча, без слов, на зверином мысленном языке.
– Нет здесь вурдалака, – неожиданно сказал Демид. – Ушел он. И это хорошо – нет у меня сейчас сил с ним разбираться. Да вот только Лека… Здесь ли она? Найти ее непросто. Здесь ведь дом ее. Для Кургана здесь все ею пахнет. Запутался наш Курган.
Пес коротко тявкнул, подтверждая слова Демида. Взгляд его был виноватым.
– Может, подождем рассвета? – предложил Степан. – Костерок пока разожжем. При свете-то божьем сподручнее будет!
Мысль о том, что жуткого вурдалака нет в лесу, приободрила Степу необыкновенно. Он и сам пробовал искать Леку в два прошедших дня. Он видел в лесу останки коров, разодранных зверем, и должен был признать, что такого страшного зрелища ему еще видеть не приходилось. Да и до рассвета оставалось каких-то три часа.
– Нельзя ждать, – сказал Демид. – Завтра будет плохой день. Я кое-что натворил там, в городе. Думаю, завтра будут прочесывать не только деревню, но и этот лес. Если меня поймают… Некому будет тогда убить зверя, Степан. Некому.
Снова в путь, еще полчаса по болоту. Красивая, чистая священная ооща кончилась. Местность стала настолько жуткой, что Степа уж и забыл про вурдалака. Рассказывали, что в топи этой водились создания, не очень-то любящие людей – только, разве что, на обед. Как только не называли суеверные люди нечисть эту. Лешаки, водяные, болотники, шишиморы. А марийцы звали их на своем древнем языке – Вуд-ава, Мардэж-ава, Кудо-водыж… Только марийцы не боялись лесных духов. Лесные мари были ближе к природе, они приносили дары Лесным, старались задобрить их. И, говорят, лесная нечисть не трогала марийцев-черемисов, а порою и помогала даже.
Все это было давно. Смешно верить в нелепые суеверия теперь, в наш просвещенный век. И все же, когда корявая ветвь болотного вяза вцеплялась в шею Степана сухими пальцами, когда лопались пузыри болотного газа с унылым бормотанием, распространяя тухлый запах, когда голосил сыч в чаще голосом умершего ребенка, вздрагивал Степа, и крестился, и шептал "Спаси и сохрани".
Показалось Степану на мгновение, что стоит на краю болота старик, весь покрытый болотной травой, с бледным толстым брюхом, зеленой нечистой бородой и когтистыми руками, достающими почти до земли. Задохнулся от страха Степан, и остановился, и бормотать начал, как бабушка в детстве учила: "Ангел мой, сохранитель мой! Сохрани мою душу, скрепи сердце мое! Враг нечистый, поди прочь от меня! Есть у меня три листа, написано все Марк, да Лука, да Никита великомученик, за грехи душу мучить, за меня Бога молить".
Моргнул, а старика-то и нет. Бросился Степа догонять скорее Демида. Тем более, что приближались они к самому нехорошему, по преданиям, месту – Русалочьему Кругу.
Тот, кто думает, что русалки – невинные рыбочеловеческие существа, что-то вроде полудельфина-полутопмодели с обложки журнала "Playboy" – жертва средств массовой информации. В Руси русалками издревна звались страшные, хотя и красивые существа. Существа, в которых превращались умершие девушки. Умершие и не похороненные по христианскому обычаю.
Русалки были не людьми – скорее, живыми покойниками. Над ними безжалостно надругались при жизни. В русалок превращались девушки, ставшие жертвами человеческой жестокости – те, чьи изуродованные и оскверненные лихими людьми трупы были брошены в лесу на растерзание пожирателям падали. И, возродившись к жизни в качестве лесных духов, русалки мстили людям. Они заманивали заблудившихся путников бесстыдной своей красотой в болота, щекотали их до корчи, до смерти, топили их, и люди умирали с ужасной застывшей улыбкой на лице. А русалки не умирали никогда. Они уже умерли один раз, а теперь жили странной загробной жизнью. Они плавали в ручьях, пели заунывные песни на непонятном, никому не известном языке, расчесывали свои зеленые волосы, а по четвергам, в Русальчин велик день, водили хороводы на окраине древнего леса, в русалкином кругу. Они не любили людей.
Степан вырос в деревне и уж он-то знал это. Слышал все эти россказни про русалок, и водяниц, и лоскотух – как только их не называли. Но не верил никогда. В Бога верил. А в этих – нет. Все это языческие суеверия.
Четверг был три дня назад. В тот день, когда пропала Лека. И кровавая луна взошла тогда же…
Степан сжал зубы, мотнул головой, отгоняя дурные мысли. Единственное, что должен он был сделать сейчас – найти Леку. Найти, вытащить – хоть из преисподней. А уж потом – все остальное. В церковь сходить, свечку поставить. Исповедаться в грехах своих, в слабости, в неверии, в потакании дьявольскому наваждению…
Демид резко остановился и Степан налетел на него, едва не свалившись с ног.
На фоне зловещего лунного сияния ясно вычерчивались пять гигантских изломанных силуэтов. Огромные деревья переплели руки свои в невысказанной, молчаливой муке, склонили головы над круглой поляной, образовали пентаграмму – не вычерченную человеком, а живую, а потому еще более таинственную.
Русалкин Круг. Степан узнал его сразу, хоть и не видел никогда, да и видеть не мог – только разве что в страшном детском сне. Не ходили к этому месту люди, боялись. Говаривали, что, если и попадет в Русалкин Круг человек, то так просто обратно не выйдет. Если жизни и не лишится, то обезумеет, а то, и хуже того, нечистой силе станет служить верным рабом.
– Плохое место, – сказал Степан, почему-то шепотом. – Дьявольский круг.
– Хорошее место… – Степан увидел, что Демид смотрит на Русалкин Круг с любовью и глаза его блестят от восхищения. – Боже мой… Какое чистое место… Наверное, я когда-то был здесь. Я помню этот Круг. Но знаешь, сейчас нам нельзя туда. Это как Храм. Нельзя входить в чужой храм с грязными ногами и нечистыми мыслями. Нельзя.
– Лека… – снова зашептал Степан. – Она что, там?
– Подожди! – Демид приложил палец к губам. – Кажется, я слышу! Они говорят мне… – Он опустился на колени, прямо в сырую острую осоку, положил руки ладонями вверх и замер.
Начинало светать. Холодный утренний ветерок пробирался между мокрыми черными ветками. Деревья на поляне тихо шелестели листьями, вздрагивая сквозь сон. Комары назойливо зудели, норовили облепить лицо, и Степан с остервенением отмахивался, давил их на ушах и на лбу, весь уже покрытый волдырями и расчесами. Над головой Демида кружился целый рой мошкары, выстраивая в воздухе причудливые серые знаки, но ни один комар почему-то не садился на лицо его. Демид сидел, как китайский божок, и не подавал признаков жизни.
Степан стоял, и хлопал глазами, и бездумно размазывал по лицу кровь – свою и комариную. Это был он, Степан, тот же Степан, который еще вчера с чертыханием вытаскивал проволокой насос, ухнувший в скважину, и поливал из шланга огурцы, и хлебал окрошку деревянной ложкой с обгрызенным краем, и, развалившись в тенечке под яблоней, в короткий свой послеобеденный отдых читал книгу Бушкова, поругивая себя в душе, что Бушкова, а не Павла Флоренского, но так уж устроен человек, что не хочется ему после умиротворяющего обеда читать Флоренского, и опрыскивал картошку какой-то гадостью против жуков, и ругался по телефону с партнерами из ресторана "Домино", никак не перечисляющими денег, и чинил вечером почерневшую розетку на кухне, и скакал на одной ноге и матерился, когда его рубануло током… Это был тот же Степан, и все-таки уже совсем другой. Он не мог остаться таким же после того, как в жизни его появился Демид.
Демид, несомненно, был закоренелым индивидуалистом, не было у него желания переделывать мир к лучшему, он просто играл в свои игры. А может быть, и в чужие игры, против своего желания. Но он переделывал людей, которые с ним соприкасались.
Какой-нибудь экстрасенс заявил бы, что Демид – источник мощного поля, деформирующего энергетику окружающего пространства и времени, что психическая, паранормальная энергия бьет из Коробова ключом и заставляет людей, волею судьбы тесно соприкоснувшихся с ним, переходить на новый энергетический уровень, приспосабливаться, чтобы выжить. Но Степану неведома была такая терминология. Он лишь понимал, что прежнего Степана больше нет. Прежний Степан, конечно, не умер, он растворился в Степане новом. Каким был этот новый Степан? Стал ли он выше, чище? Степа не знал. Он только чувствовал, что стал менее зависим. Менее зависим от людей, которые окружали его, опутывали его нитями ежедневных отношений, любви и ненависти, приязни и неприязни. Менее зависим от Бога? Может быть. Это не делало его более грешным – скорее, наоборот. Он уже не хотел спрашивать у Бога разрешения на каждый свой поступок. Он понял, что бессмысленно отвлекать Бога на решение своих мелких проблем. Стал более свободным.
Или хотел стать.
– …там ее нет. – Демид, оказывается, уже очнулся, вышел из транса, стоял и разминал затекшие свои ноги. – Они сказали мне. Да. Я надеюсь, что я правильно понял их язык…
Демид наклонил голову и прислушался, как будто там, внутри его головы, кто-то отвечал ему. И он услышал ответ.
– Ага. Ты думаешь? А где? Там, в кюсото?
Снова ответ, который Степа не мог услышать – только прочитать в затуманенных глазах Демида. Коробов явно страдал раздвоением личности. Степан, слегка знакомый с основами психиатрии, еще вчера без тени сомнения поставил бы диагноз – шизофрения. Но теперь ему было все равно. Демид имел право и на шизофрению, и на невидимого собеседника в голове. В ситуации, в которой они оказались, только сумасшедший мог выглядеть здравомыслящим.
– Пойдем, – сказал Демид. – Я знаю. Теперь знаю. Это рядом.
Они прошлепали три километра, прежде чем добрались до этого "рядом". Вернулись в священную березовую рощу. Они уже пробегали здесь глубокой ночью, и Курган задумчиво кружил между деревьев. Но тогда он не учуял Леку. Наверное, пахла она уже как-то по-другому – не по-человечески.
Степан не сразу увидел ее. Даже когда Демид остановился, и схватил его за руку, и молча показал пальцем на большой белый нарост на старой огромной березе, он еще не понял. Курган бешено залаял, встав во весь свой собачий рост, царапая дерево передними лапами. И лишь тогда нарост зашевелился, и вскрикнул тихим жалобным голосом, и переместился выше.
– Турмоо карх, Хаас Лекаэ ми иас хейаа туо, карх веэ аэнноу! – слова прозвучали на незнакомом языке. Распев-мольба-молитва. Может быть, это был язык русалок?
Та, что произнесла эти слова, была не русалкой, а человеком. Девушкой с бледной, как мел, кожей, темными волосами и зелеными глазами. Только глаза ее не были такими яркими, как раньше. Они потускнели.
Лека. Она висела на стволе, на высоте пяти метров, обняв дерево, вцепившись пальцами в кору. И плакала. Страх читался в ее тихом безумном голосе.
– Убери собаку, – бросил Демид. – Она боится Кургана. Она думает, что это карх.
– Что?! Карх? Что это такое?
– Потом…
Демид вытер руки о полы куртки и полез на дерево.
Степан оттащил упирающегося, хрипящего от возбуждения пса за ошейник в сторону и привязал к дереву. Демид карабкался по стволу ловко, но Степан не представлял, как он сможет спуститься вниз вместе с Лекой в руках и не упасть, не разбиться.
– Демид, может быть, лестницу сделаем?
Дема молча миновал Леку и пополз выше. Добрался до большого сука в метре над Лекой и сел на него. Достал толстую веревку, которую недавно бесцеремонно экспроприировал у Степана, привязал ее к суку и кинул вниз. Перевесился с сука, обхватил веревку руками и ногами и заскользил вниз.
Он поравнялся с девушкой, положил руку ей на плечо и что-то тихо сказал на ухо. Но Лека вовсе не собиралась покидать дерево. Она только воскликнула что-то жалобно на своем птичьем языке, вцепилась в ствол сильнее, словно пытаясь стать единым целым с березой. Демид повис на одной правой руке, ногами уперся в ствол, медленно протиснул левую руку между животом Леки и деревом, обхватил девушку, прижал к себе мертвой хваткой. Резкий рывок – пальцы Леки процарапали по коре, оставляя кровавые следы, и Демид закачался с Лекой в воздухе. Он медленно спускался вниз.
Раздался жуткий треск: сук, к которому была привязана веревка, сломался, не выдержав тяжести двух тел. Степан бросился вперед, но Демид уже шлепнулся наземь, прямо на спину. Лека вырвалась из его рук, вскочила, пытаясь убежать, Демид вскочил, бросился на нее, вцепился как клещ, свалил на землю. Довольно бесцеремонно он с ней обращался. Цапнул веревку, и в долю секунды затянул петлю на брыкающихся ногах Леки, скрутил ее лодыжки несколькими узлами.
Степан хотел крикнуть возмущенно – мол, что это за грубое обхождение такое с девушкой, но крик застрял в его горле. Глянул на него Демид так, что понял Степа – не его это дело. Лека размахивала руками как разъяренная фурия. Въехала Демиду в глаз кулаком – только голова мотнулась. Но Дема знал свое дело – перехватил руки девушки, завернул их за спину, кинул Леку на землю вниз лицом. Встал коленом на нежные белые ягодицы, прижал девчонку так, что уж и шевельнуться не могла и скрутил кисти ее веревкой. Демид спешил. Он работал, не обращая внимание на то, что кровь расплывалась по спине его через разорванную штормовку, а глаз затекал багровой опухолью.
– Она очень сильная, – сказал он, не оборачиваясь. – Не по-человечески сильная. Просто не узнаю ее…
Он извлек из рюкзака бутылку водки. Зубами сорвал с горлышка серебристый колпачок и сделал большой глоток. А потом перевернул Леку на спину, открыл ей рот и влил туда водки. Лека заорала, поперхнулась, кашлянула и затихла.
Демид налил в ладонь водки и начал растирать тело девушки.
– Помоги, – повернулся он к Степану. Степа плюхнулся на колени, суетливо, смущенно присоединился к Демиду. Сколько раз представлял себе Степан Елкин по ночам это обнаженное тело – совершенное, соблазнительное. Как мечтал прикоснуться к этой белой коже, вдохнуть ее запах, такой нежный и волнующий, прижаться губами к теплому животу… А теперь тело Леки было холодным как мрамор, кожа – почти прозрачной и неприятно липкой. И запаха человеческого от нее не исходило. Скорее, запах растения. Аромат свежего березового веника.
Кожа Леки постепенно приобретала розовый оттенок, становилась все более живой. Демид развязал веревку и девушка без сознания распласталась по земле, раскинув ноги. Степа отвернулся. Наверное, Леке неприятно было бы знать, что он стоит вот так, и может видеть все, что видеть не полагается, а она даже не может прикрыться…
Демид достал из рюкзака пакет с одеждой. Вытащил оттуда трусики и стал натягивать на Леку. Как на манекен, как в передаче "Империя страсти". Степа иногда смотрел эту неприличную передачу по ночам, хотя, конечно, это и было греховно.
– Что с ней? – спросил он.
– Лентяйка она, самой одеваться лень. – Демид пыхтел, пытаясь надеть на Леку джинсы и удержать при этом в вертикальном положении. – Помоги, чего стоишь-то? – Степа наклонился, подхватил девушку – бесчувственную куклу, норовящую свалиться наземь. Грудь Леки уткнулась ему в лицо, соском прямо в глаз. Степан стоял раскорячившись, держал девчонку за талию, боялся пошевелиться, чтоб не случилась с ним какая-нибудь неудобная неожиданность. Ширинка его едва не лопалась.
– Жениться тебе надо, Степан, – проворчал Демид, не отрываясь от своего дела. – Женись. Довольно плоть свою воздержанием истязать. Не думай, что Бог тебя вознаградит за мастурбацию больше, чем за живую любовь.
– С чего ты взял?..
– Знаю. Плоть, ведь она своего требует. Не только душа. Найди себе хорошую девчонку, добрую, теплую, веселую. Детей нарожайте. Это, вроде бы, по-христиански. А о Леке прекращай вздыхать – не пара она тебе. Никому она не пара.
– Что, уже списал ее из разряда живущих? – Степан начал приходить в ярость. – Загубишь ты девчонку своими жестокими замашками. Ей сейчас врач нужен. В больницу ее положить надобно.
– Был у нее врач. Если бы не он, может быть, так хреново все и не повернулось. – Демид завершил обряд одевания, опустил Леку на землю и прислонил ее к дереву в сидячем положении. – Все, Степан. Пожалуй, теперь все. Спасибо за помощь.
– Подожди… – Степан так мечтал, что весь этот кошмар когда-нибудь кончится, а теперь вдруг опешил, испугался, что больше никогда не увидит странную парочку – Леку и Демида, ставших ему вдруг столь дорогими и нужными. – Подожди, Дема. Я что хочу сказать… вам нельзя сейчас в лесу оставаться. Вы ко мне идите. Я вас так спрячу, что ни одна живая душа не найдет. Лену лечить надо – у нее пневмония, наверное. Это может ее убить…
– Ее уже убивали, – мрачно бросил Демид. – Ее непросто убить, поверь мне. Но дело сейчас не в этом. Мы, конечно, можем просидеть в твоем погребе месяц-два. Но время будет упущено. Неугомонное время не стоит на месте, оно всегда куда-то спешит. И это убьет нас гораздо вернее и надежнее, чем что бы то ни было. И не только нас. Равновесие уже нарушено, Степан. Если весы не будут выровнены, все полетит в тартарары.
Он горько махнул рукой.
– Демид!.. – Степан схватил его за плечо. – Скажи мне только одно, Демид! Ты знаешь, что делаешь?
– Я? – Демид глянул задумчиво. – Я, пожалуй, нет. Но ОН, мне кажется, знает. – Дема постучал пальцем по виску. – ТОТ, ЧТО У МЕНЯ ВНУТРИ, может быть, знает. Во всяком случае, я на это надеюсь.
– Демид… – Руки Степана искали что-то суетливо под воротником. – Я смотрю, креста у тебя на груди нет… Ты что, некрещеный?
– Крещеный. Мама у меня – человек верующий. Да только не ношу вот крестика…
– Возьми! – Степа снимал с шеи крестик – простой, алюминиевый, на обычной веревочке. – Бог тебя охранит…
– Нет, – Демид отвел руку Степана. – Нельзя мне сейчас крест. Обидеться они могут. И это возьми. – Он аккуратно снял с шеи Леки серебряный крестик на цепочке. – Сохрани. Кончится все, может быть, и доведется кресты свои снова одеть, грехи замолить…
Степан стоял оторопело, сжимал крестики в руке, шептал что-то беззвучно. Демид наклонился, обхватил Леку и закинул себе на плечи как мешок с картошкой. Молча зашагал в утреннем тумане. Обернулся через несколько шагов и улыбнулся.
– Иди домой, Степа, – сказал он неожиданно теплым голосом. – Жди нас. Я думаю, мы еще объявимся. Мы с тобой еще увидимся. Потому что теперь ты – наш человек.
И скрылся в утренней сизой дымке.
ГЛАВА 22
Демид брел по лесу и думал. Что ему еще оставалось делать – только думать, бесконечно пережевывать в голове все то, что произошло с ним в последние недели. Не с кем ему было посоветоваться. Бестелесный собеседник его почему-то заткнулся. В последний раз подал голос, когда искали Леку, помог найти ее. И исчез, спрятался куда-то в маленькую комнатку на нижних этажах подсознания. Может быть, отдыхал после работы, поганец этакий, пока Демид тут, в реальном мире, выбивался из последних сил. А может быть, решил наказать Демида за чрезмерную строптивость и дать ему больше самостоятельности. Действуй, мол, Дема. Авось, выживешь.
Демид тащил на своем горбу Леку – как Робин Гуд некогда таскал на плечах убитую косулю. Лека, конечно, не была убитой, только и живой ее можно было назвать с натяжкой. Жизнь каким-то образом еще держалась в ее исхудавшем, прозрачном, едва дышащем теле, но признаков души не обнаруживалось. Может быть, душа Леки и вправду покинула человеческое тело и вернулась домой – туда, в березовую рощу? Может быть то, что Демид третий день тащил на своих плечах, уже валясь с ног от усталости, было отработанным продуктом – коматозным дистрофичным туловищем девушки (бывшей девушки, бывшей Леки, бывшей сумасшедшей кошки, которую Демид так любил, и не мог перестать любить даже сейчас), и не было смысла тащить это тело на себе, и рисковать своей жизнью – оказывается, чрезвычайно важной для всего человечества (черт бы побрал дешевую патетику!), и, может быть, стоило поставить точку и перекрыть краники, пережать трубки, все еще заставляющие покинутое душой тело вдыхать кислород, и биться сердцем, и, пускай слабо, шевелить веками? Положить ее здесь, в лесу, на пригорке, скрестить ее руки на груди, поцеловать в последний раз в мертвенно холодные губы, поплакать (а Демид, конечно, заплакал бы, хотя не помнил, когда плакал в последний раз. Вот Лека – верно, любила пожурчать слезками), и похоронить ее здесь, в лесу, в который она так мечтала вернуться, и превратить в русалку, в живого покойника?
– Нет! – Демид сам удивился, услышав свой сдавленный хриплый голос. – Нет!
Он шел к Знающему, а, значит, надежда у него еще была. Проблема была лишь в одном: Демид не знал, где искать этого Знающего. Понятия не имел. Он просто брел третий день подряд по глухомани неизвестно куда. Он вымотался полностью. Каждый шаг отдавался стреляющей болью во всем теле, по растрескавшимся губам текла кровь, в крови были и стертые ноги. Еды было более чем достаточно, но Демид не хотел есть. Когда он ел в последний раз? Вчера, наверное. Единственное, что он сейчас ощущал – это тяжесть. Тысячепудовую тяжесть мертвого тела, навалившуюся на плечи и шею. Дема отдал бы сейчас все на свете, только бы не тащить это неизвестно куда.
И все равно он шел, окровавленный шаг за окровавленным шагом, и не мог ни остановиться, ни скинуть Леку с плеч. Странно это, правда? Странно не то, что он не мог остановиться. Странно то, что он так плохо себя чувствовал. Он ведь был невероятно выносливым, человек Демид. Он сам не знал пределов терпеливости своего тела. Только удивлялся порой: господи, неужели я еще жив? Что для него было прогуляться три денечка по лесу, с девчонкой за спиной, которая и весила-то теперь, наверное, всего килограммов сорок? Пикник на свежем воздухе. С остановочками, со скатерочкой на травке, бутербродики с ветчиной, шашлычок, пятьдесят грамм для поднятия духа, чириканье пташек, журчание ручейков, здоровый сон на свежем воздухе… Пустяк…
Он шел, не останавливаясь, уже целые сутки и чувствовал, что разваливается на куски. Что-то гнало его вперед, не давая передышки. Что-то заставляло его спешить. Кто-то пас его, подстегивал его хлыстом, не давая свернуть с дороги. Это было неприятно, но давало ему надежду. Надежду на то, что тот, кто пасет его, знает, что делает.
В последние четыре часа лес из смешанного превратился в еловый. Хуже и придумать было нельзя. Тот, кто продирался хоть раз через густой ельник, которого никогда не касался человеческий топор, знает, что это такое. Здесь нет свободного, проходимого места, пусть даже и заросшего высокой травой. Здесь заняты все этажи. Ветви с маленькими злыми иглами тянутся над самой землей, норовят сбить тебя с ног, вцепиться мертвыми сучками в голень, въехать в пах. Трудно здесь выжить молоденьким елкам – мало им света в мрачной чащобе, украли весь свет гигантские лесные исполины, что живут не один век. А потому половина невысоких елок мертвы – вытянулись метра на два-три, да не выдюжили, так и остались стоять высохшими растопыренными остовами, ждать, пока не подточит гниль корни их и не примет к себе сыра земля. А те елки-ельчата, что живы еще, передрались меж собой – сцепились ветками намертво, стволами перекрестились, перекрутились – никого чужого не пустят, хоть зверя, хоть человека.