Полупуднев Виталий Максимович. У Понта Эвксинского (Том 2)

   Однако чувства отца были полностью отданы Алциму, внешностью напоминавшему Саклея. Щеголеватый и чистый лицом юноша хорошо воспринял эллинское образование и приличные манеры, знал историю, читал древних писателей. Его увлекали сказочные описания подвигов Геракла, он восторгался военным в государственным гением Александра, но не проявляя той энергии и интереса к внешней деятельности, которые всегда переполняли его отца. Задумчивый и мягкий, с аристократическими манерами, Алцим любил уединение, был предприимчив лишь в мечтах и являл собою противоположность общительному и напористому Атамбу.
   Саклей не терял надежды, что Алцим продолжит дело отца, окажется тонким придворный и политиком в они вместе с Атамбом, грубым воином и человеком большой физической силы, смогут достигнуть влиятельного положения в царстве, дополняя один другого.
   Старик препятствовал порывам Алцима стать солдатом, стараясь развивать в нем духовное начало. Юноша преуспел в науках, но ему не хватало характера, сильной воли, которая единственно может придать действенность накопленным знаниям и природному уму.
   Сейчас Саклей держал младшего сына в именин на Железной холме, расположенном к северу от Пантикапея, недалеко от рыбачьего поселка Парфения, являющегося местом переправы через пролив.
   Там же, в имении, находилась и супруга вельможи - Афродисия. Женщина издавна терзалась страшными видениями. Ее преследовали летучие змеи с огненными глазами, ночные призраки вылезали из печей и устраивала пляски с гиком и свистом. Женщина кричала ночами, в ужасе бегала по коридорам огромного дома, пытаясь скрыться от кошмаров, часто падала и ушибалась. Ее пробовали лечить заклинаниями, надеясь спугнуть духа, что вселился в нее. Придворный лекарь Эвмен давал ей чемерицу, рассчитывая изгнать хворь с рвотой я поносом, но все безуспешно.
   - Ты, Алцим,- наказывал Саклей сыну,- будешь хозяином в имении на Железном холме. Учись приказывать людям и следить за рабами. В имения половина богатств наших. А также следи за матерью, ибо нерадивые слуги не углядят за нею. Она может в припадке повредить себе.
   Алцим без большой охоты направился выполнять отцовское поручение, ибо, как все физически слабые люди, мечтал отличиться в сражении, стать сильномогучим богатырем на удивление всему царству. Но отец был суров и тверд, спорить с ним было бесполезно.
   Сам Саклей остался в своем городском доме, расположенном вблизи рыночной площади, недалеко от порта. Дом этот представлял собою почти крепостное укрепление, окруженное каменной стеной с воротами. Внутри двора располагались двухэтажные постройки, богато обставленные. Всем было известно, что в доме Саклея собраны редкие и дорогие вещи, трофейное оружие: этолийские мечи, беотийские шлемы, лаконские кинжалы, аттические мечи и панцири, фракийские дротики, скифские акинаки. Знатным гостям старик показывал дорогие скифские смарагды, лазурные камни, отливающие голубым, священные самоцветы с золотыми и кровавыми звездочками, художественные вазы из золота и электра, привезенные из Эллады, Рима, Египта, а также необыкновенно красивые безделушки из пахучего дерева тун.
   Старик был религиозен и верил в приметы. Он наполнил свое городское жилище копиями священных изваяний Фидия и Агоракрита, стараясь для охраны своего богатства и благополучия привлечь весь сонм бессмертных стражей-богов.
   У очагов, предназначенных для обогревания или варки пищи, стояли алтари охранительницы очагов Гестии и бога огня Гефеста. В кладовых на гвоздях висели деревянные истуканчики, изображения Зевса Ктесия, обеспечивающего изобилие. Перед входом в опочивальню хозяина у косяков двери стояли статуи Евтимии и Ареты как символы радости и добродетели.
   И кто входил в городской дом почтенного боспорца - тот на каждом шагу встречался с изображениями, богов и их алтарями. Ворота охраняли сразу трое - Зевс Оградный, Гермес Поворотный и Аполлон Уличный. При входе в дом посетители кланялись статуе Гекаты - покровительницы пути и оставляли посильные жертвы в небольшом углублении в стене, где любили ютиться неугомонные воробьи. Стены в коридорах и залах пестрели изображениями богов и героев и сценами из их жизни. Была даже особая молельня, где Саклей проводил часы перед сном, безмолвно советуясь со многими богами, исполненными резцами лучших ваятелей. Хозяин начинал каждый день жертвоприношениями богам и заканчивал его благодарственными молениями.
   Может, этот пример благочестия, что подавал Саклей своим детям, а также атмосфера благовоний в доме и множество разнообразных идолов, внесли в душу Алцима те настроения мистицизма и сосредоточенности, которые определили его склонности. Позже Алцим увлекся учением о едином боге и даже посещал собрания фиаситов "безыменного бога".
   Кто смотрел на тяжелые бронзовые кольца на дверях Саклеева дома, вдыхал, проходя мимо, запахи вкусных яств, что там готовились, тот сразу рисовал себе уравновешенную, сытую жизнь этого богача и вельможи.
   Кто видел Саклея рядом с царем, одетого в дорогую ткань, уверенно и остро смотрящего вокруг, тому было очевидно, что человек этот не только богат, но и знатен и сам составляет частицу верховной власти Боспора.
   Так оно и было. Саклей был богат, царь ему доверял, он шел в гору, все трепетали перед ним. Но мало кто мог заглянуть в душу этого человека, а если и заглянул бы, то не нашел бы в ней ни уверенности, ни покоя. Как никто другой, старый царедворец понимал, насколько неустойчив и шаток трон Перисада и как короток тот роковой тупик, в который зашло Боспорское царство.
   Кроме внешних опасностей и внутренних врагов, падения урожайности посевов, резкого сокращения торговых оборотов и катастрофического оскудения казны, дела боспорские трещали от происков богатеющей Фанагории, где архонт города Карзоаз все больше превращался в тирана. О, как Саклей не желал брака царя с дочерью заносчивого Карзоаза! Он прекрасно понимал, что брак этот не улучшит отношений царя с городами, так оно и получилось. Зато Саклей приобрел еще одного врага в лице молодой царицы, дочери Карзоаза, которая следовала указаниям своего отца.
   Старый и больной Аргот выжил из ума и творил всякие нелепицы, только чтобы помешать усилению рода Саклея. Он продолжал занимать высокую должность хилиарха, то есть тысячника, ему была подчинена большая часть вооруженных сил, хотя он и не мог использовать свою власть из-за болезни. Но и сейчас он начальствует над дворцовой охраной, ведает отрядами городской молодежи, эфебами, ему подчинены войска Пасиона по ту сторону пролива, сарматские наемные всадники. Аргот - враг в ненавистник Саклея.
   И неутомимый в делах старик всегда был настороже, всюду подозревал заговоры против себя, старался успевать везде, зная, что стоит ему замешкаться или зазеваться - враги нанесут ему тайный удар в спину.
   Перисад Пятый оказался ненамного лучше своего припадочного отца. Все признаки вырождения династии нашли в нем свое воплощение. Несмотря на язвительный ум и подозрительность, Перисад легко поддавался постороннему влиянию, и Саклею стоило больших усилий удерживать его в должном направлении. Досаду и неудачи царь топил в ночных попойках в узком кругу друзей. Жрица Синдида поставляла ему танцовщиц на такие ночные пиры.
   Саклей не спускал глаз с царя. И никогда не ложился спать спокойно. Ночами вздыхал, ходил как тень по своим палатам, подолгу сидел в молельне, мучаясь неотвязными думами в заботами.
   8
   Отпустив фракийцев, Саклей ударил в маленький гонг, на звук которого вбежал его верный слуга раб Аорс.
   - Что угодно господину? - склонился раб, выражая на бритом лице радость.- Как здоров господин?
   - Плохо сплю, Аорс, - доверительно отозвался хозяин.- Что это ночью стучало во дворе? И как будто балки дома скрипели.
   - Во дворе стучало? - Лицо раба быстро переменило выражение и теперь изображало напряженную мысль.- Ходил я по двору, слышал, как прошагала мимо ворот городская стража. А чтобы стучало - ни-ни...
   - Как там дворовые?
   - Все на местах. Работают. Никакого баловства!.. Верзила конюх хотел перемигнуться с поварихой, но я сразу же показал ему палку, а поварихе гибкую лозу.
   - Гм... дай поесть... А сам вооружись мечом, пойдешь со мною в рыбозасолочные сараи.
   - Повинуюсь!
   Через несколько минут проворный и бесшумный Аорс принес на подносе дымящиеся блюда, вино. Поставив все это на стол, поклонился и негромко доложил, кивнув головой в сторону дверей:
   - Там этот... танаит пришел. Ждет твоих приказаний, господин.
   - А, Форгабак! Зови его сюда и дай еще один фиал. Бесшумно вошел человек, поддерживая рукой сарматский меч.
   - Меч-то зачем? - сморщился недовольно Саклей.- Ты что, в эргастерий заходишь, что ли?
   Форгабак торопливо отстегнул меч от пояса и отдал его Аорсу.
   - Иди, Аорс, ты не нужен. А ты, служитель Гефеста, садись рядом. Ешь и пей.
   Столик стоял около окна. Лучи солнца падали на коричнево-золотистые тушки дроздов, зажаренных на вертеле. В расписных тарелках имелись углубления для пряностей. Тонкие ручки хозяина не спеша протягивались к яствам и под прямыми лучами солнца казались прозрачными. Пальцы с накрашенными ногтями ломали кусочки птицы и, обмакнув их в пряную подливку, отправляли в рот. Подливка текла по жиденькой бороденке, что тряслась по-козлиному, когда Саклей жевал. Но чистоплотный хозяин брал белое полотенце и подхватывал жирные капли, обтирая рот. Проглотив, запивал еду вином из фиала.
   Заметив, что гость пристально вглядывается в перстни с камнями на его руках, хозяин заметил:
   - Я вижу, ты понимаешь разницу между смарагдами скифскими и иными?
   - О да,- отозвался гость хриплым басом,- скифские лучше египетских и халкедонских, даже индийских смарагдов. Они ярче отливают зеленым цветом. Но смотрел я на твой перстень с печатью, больно красив!
   Саклей покачал головой.
   - Что означает этот перстень?. - вздохнул он. - Этот перстень свидетельствует, что настал век печальный. Раньше ваши деды не опечатывали ничего, ибо ни один раб не посмел бы что-то взять без разрешения. А теперь даже пищу и питье приходится опечатывать, иначе их растащат ленивые и жадные слуги.
   - Но у тебя есть верный человек - Аорс. Он предан тебе, как собака!
   - Верно. Если хозяйство Перикла, великого афинянина, вел его раб Евангел, то и мой Аорс не менее предан. Но, Форгабак, мало одного преданного раба, если остальные лукавы и лживы!
   Форгабак склонил голову в знак согласия и присел на стул против хозяйского стола. Он выглядел богатырем по сравнению с Саклеем. Его круглая голова обросла волосами, свалявшимися от постоянного ношения скифского колпака. Лицо и шея были покрыты складками кожи, отвисающей всюду, как одежда, слишком свободная для ее владельца. Такие складки висели на подбородке, на щеках, под глазами и даже поверх глаз, почти закрывая их. Огромный рот с коричневыми губами изображал не то улыбку, не то гримасу, обнажая редкие зубы. Тусклые глазки неопределенного цвета выражали сладкое внимание и готовность выполнить любое приказание всесильного боспорца.
   Трудно сказать, сколько лет было от роду этому человеку. Но в его складчатой коже и толстенной шее чувствовалась мощь, как у матерого вепря.
   - Ну, кому я сказал: ешь и пей?
   Форгабак приоткрыл рот и испустил негромкий, очень низкий звук, означающий благопристойный смешок. Иронически оглядел дроздов на красивой тарелке и протянул волосатую руку к амфоре с вином. Встряхнув ее около уха, скривился и, бесцеремонно вставив горлышко в рот, двумя глотками проглотил ее содержимое.
   Подвижное личико хозяина, острое и осмысленное, дрогнуло от внутреннего смеха. Гость как ни в чем не бывало взял обрубковатыми пальцами двух или трех дроздов и, крепко мазнув ими по дну блюда, тоже отправил в рот вместе с костями.
   Саклей рассмеялся.
   - Знаю, что ты всем этим блюдам предпочел бы кусок конины, испеченный в золе вместе со шкурой. Не так ли? И вкуснее в сытнее!
   - Возблагодарим хозяина и богов за их щедрость,- уклончиво ответил гость грудным басом и, отрыгнув, сделал благоприличный жест, показывая этим, что он сыт по горло и больше не желает.
   - Ну, на здоровье,- не стал настаивать Саклей. Аорс принес тазик, и оба сотрапезника вымыли руки.
   - А теперь,- начал Саклей,- я скажу несколько слов насчет общих дел наших.
   Форгабак насторожился. При всей своей тяжеловесности, он был одним из самых пронырливых и бессовестных людей своего времени. Не было такого дела, за которое он не взялся бы, чтобы получить барыш. Его самой большой страстью являлись деньги и высокое положение. Он мечтал возвратиться к себе в Танаис с тяжелой сумой и занять место одного из архонтов города - эллинарха. А сейчас считался ходатаем за свой полис перед царским двором. Однако действовал не прямо, ибо не был принят во дворце, но через покровителя - проксена, в роли которого выступал Саклей. С Саклеем его связывало много общего. Боспорскому вельможе требовались такие мастера на все руки, исполнители грязных поручений. Танаит же извлекал из своей близости к дому лохага тоже немалую выгоду.
   - Так вот,- продолжал Саклей,- ты все еще водишься с Оронтом, этим обезумевшим кутилой?
   - Гм... бываю с ним, он угощает меня хорошими винами.
   - Продолжай. И передай жрице Синдиде, чтобы Оронту ни в чем отказа не было, но чтобы его золото и все закладные не шли в чужие руки, а в храм Афродиты Пандемос! Ясно? Казна нуждается в золоте. Деньги Оронта должны попасть в казну.
   - Понял, понял, - заулыбался и закивал своими нечесаными патлами Форгабак.
   - Это первое, но не главное. А теперь знай, что твои танаитские навклеры должны внести в храм Посейдона две тысячи монет чистого золота. Это будет посвящение богу. О нем уже знает царь. Пока не внесете - ни один корабль ваш не пройдет через пролив.
   - Но... - морщины на лице гостя приняли продольное направление, мы же внесли... Я сам вам...
   - Подожди, не спеши,- махнул недовольно ручкой Саклей и сморщился.- То, что ты принес мне лично, я принял как знак вашей признательности мне, вашему покровителю - проксену. А теперь царь ждет от вас взноса в храм Посейдона. Я поручился за вас. И если вы не внесете - внесу я сам. Но тогда ты покинешь Пантикапей и дружбе нашей конец. Выбирай.
   - Нет, ты, господин, не понял меня. Зачем же конец! Но, мудрый, внести такие деньги нашим судовладельцам будет ой как трудно!
   - Врешь! Вот и врешь! Да твои навклеры и работорговцы разбухли от барышей! Смотри, я сказал тебе и повторять не буду.
   - Твои слова - закон. Деньги будут внесены городом Танаисом. Я передам купцам твою волю.
   - Только не мешкай. Давай выпьем еще по чаше вина и пойдем каждый по своим делам.
   9
   Рыбозасолочные сараи располагались в стороне от порта. Это были низкие деревянные строения с узкими прорезями вместо окон, обнесенные частоколом. Мириады мух облепили стены зданий и целыми тучами кружили над грудами зловонных отбросов, сваленных тут же. Бездомные собаки стаями кочевали около, стараясь держаться поодаль от хмурых караульных, что ходили вокруг с копьями, томясь от летнего зноя и скуки.
   Рыба являлась второй по значению статьей боспорского вывоза. Недаром на монетах Пантикапея встречается изображение осетра. Такие монеты называли "боспорскими рыбками", подобно тому как в Афинах деньги с совой шутливо именовали "лаурийскими совушками". О рыбных богатствах Азовского моря рассказывали в далеких странах. Афинский ученый Архестрат написал целую книгу о боспорской соленой рыбе. А эллинское название Азовского моря - Меотида производили от слова "мата", что значит "кормилица". Здесь ловили осетров, белугу, севрюгу, кефаль, скумбрию, бычка, сельдь, хамсу, а также тунцов, пеламиду, дельфина. Летом рыбачили сетями, крючьями. Зимой шел подледный лов при помощи остроги и "гангамы", то есть круглого сачка, которым рыбу выкидывали из прорубей на поверхность льда.
   Рыбу везли из дальних заливов: Большого и Малого Ромбитов, от рыбачьих селений Лиана, Акры, Кремп и Рыболовни Бога, расположенных по берегам Меотиды. Рассказывали, что в местечке Конопии даже волки питаются рыбной пищей, пожирая ее в кучах, куда рыбаки заливали отходы от обильных уловов. Якобы, не находя достаточно пищи, волки подкрадываются к хижинам и рвут сохнущие сети. Чтобы не было такого, рыбаки специально для волков привозят целью корзины менее ценной рыбы и пополняют ею "волчьи кучи".
   В былое время соленая и копченая рыба, балыки и маринады шли в Афины. Греки всегда были большими любителями рыбных блюд, умело готовили и высоко ценили их. Теперь главным потребителем боспорской рыбы стало Понтийское царство. Но Митридат требовал товара подешевле и побольше. Сушеная и соленая сельдь, хамса, тарань шли на потребу огромному войску понтийскому. Чтобы удовлетворить спрос, боспорцам пришлось перестраиваться. Вместо изготовления дорогих деликатесов из отборной рыбы, теперь занимались сушением, копчением и засолкой более дешевых сортов. По римскому образцу строили цементированные ванны с навесами от дождя, ставили шесты с веревками для сушки, расширяли коптильни. Это потребовало увеличения числа рабов, подвоза соли, постройки причалов для многочисленных рыбачьих судов.
   К закату солнца море пестрело от сотен парусных суденышек, перегруженных уловом. Всю ночь напролет изможденные невольники выгружали корзины с серебристыми судаками и скумбриями. Запахи засолочных ванн отравляли воздух Пантикапея.
   Чтобы рыба не испортилась, потрошение, подготовка к вялению и засолке не останавливались ни на минуту, шли круглые сутки. К рыбным сараям подвозили вязанки факелов для освещения ночью. Рабы ели и спали на ходу. Их ропот доносился до самого царя. Приходилось применять строгие меры, чтобы работа не прекращалась.
   Саклей знал об этом и явился сюда лично, желая убедиться в действительном положении дел.
   Его встретил главный эргастериарх Кефалон, уже немолодой мужчина с низким лбом и косматыми бровями, смотрящий хмуро и озабоченно. Он весь был осыпан перламутровыми блестками чешуи, одежда его провоняла рыбным духом. В руках держал увесистую палку.
   - Как идет работа?
   - Порченой рыбы нет. Успеваем. Но трудимся очень много. Надсмотрщики совсем запарились. Воины-стражи почти не отдыхают. Сам вот бегаю всюду с палкой. Вчера оступился и упал в засолочную ванну.
   - И что же?
   Кефалон оглянулся и, снизив голос, сообщил:
   - Сделали вид, будто не заметили этого. А когда я закричал, двое подошла не спеша я спросили, что мне угодно. Я им говорю: "Помогите выбраться, скоты!" Тогда они также не торопясь пошли за шестами и протянули их мне: вылезай, мол, сам. Я вылез. Никто не подошел отряхнуть меня, выжать рассол из платья.
   - Распустили, распустили работников. Смотри, Кефалон, как бы тебе не пришлось ответить за плохую работу. Что рабы-то? Ворчат, возражают, требуют отдыха?
   - Некоторые - да. А большинство - другое. Больше шепчутся между собою, а подойдешь - расходятся.
   - Ага! Пойдем посмотрим. Аорс, иди справа от меня в будь настороже. Позови, Кефалон, двух сильных стражей.
   Окруженный охраной Саклей вошел в рыборазделочное отделение, где за длинными столами стояли сотни человек, вооруженных короткими ножами. Они вспарывали более ценную крупную рыбу, быстро отделяли требуху, что шла на приготовление соусов, а тушки бросали в корзины, которые по мере их наполнения уносились в засолочные отсеки.
   - Работать! - загремел Кефалон. Это означало, что ни один раб не смеет повернуть голову назад или отвлечься от дела, не рискуя подвергнуться жестокому наказанию.
   Саклей окинул взглядом быстрых глаз все, начиная от потолка, сплошь покрытого зелеными мухами, до пола, залитого зловонной грязью, в которой утопали ноги рабов, копошились белые черви я изредка шмыгали огромные косматые крысы. Крыс в сараях было так много, что они тысячами ходили на водопой, и никто не смел помешать им. Они растерзали бы каждого, кто посмел бы преградить им путь.
   По дощатому настилу между столами ходили надсмотрщики, вооруженные не бичами, как это было принято на кораблях., где гребцы сидели прикованные к веслам цепями, но гибкими палками. Впрочем, палки в эти дни редко пускались в дело, надсмотрщики боялись нарушить ход работы, а также опасались ответных действий со стороны обозленных рабов. Тем более что вооруженная охрана сюда не заходила, располагаясь вокруг зданий. Там под навесами коротали время целые отряды воинов. Они занимались россказнями, играли, в кости, тайком приносили и распивали вина.
   Численность вооруженного люда, занятого охраной рабов и обеспечивающего своим присутствием успешность подневольного труда, с каждым годом разбухала все больше. Саклей вспомнил былые годы, когда было достаточно одного человека с копьем, чтобы внушить страх и усердие ста рабам. Сегодня его поразило многолюдство охраны, что, ничего не делая, ест, пьет, получает одежду и жалованье. Хотя продуктивность рабского труда не выросла, но падает с каждым дном.
   Открыв двери в засолочное отделение, Саклей вначале чуть не упал от тяжелого воздуха захватило дыхание. Потом его поразило иное. Он ушам своим не поверил, услыхав громкий и дружный смех. Немолодой раб, совершенно лысый, с курносым лицом сатира, весь покрытый блестящей рыбьей чешуей, одетый в невообразимое рубище, катался в диком хохоте по грязному поду, держась за живот.
   Остальные рабы, оставив работу, вторили ему дружным смехом.
   - Что это такое? - остановился пораженный и испуганный Саклей.
   Смех рабов в этом аду казался чем-то противоестественным, вызывал чувство тревожного недоумения.
   10
   До входа Саклея никто из рабов не догадывался, зачем срочно вышел надсмотрщик. Но все были рады его временной отлучке, сразу прекратили работу и, сбившись в одну кучку, оживленно заговорили.
   - Слушайте, слушайте! - поднял руки молодой раб, морща в улыбке серо-бледное лицо.- Палак уже захватил западные порты и бьет всюду проклятых греков, как сокол мелкую птицу!
   Он оглядел всех своими яркими глазами, из которых так и струилось молодое стремление жить и действовать, добиваться успеха и человеческих радостей.
   - Я успел все узнать, пока сдавал рыбу на царскую кухню. Там меня заметила одна кухонная работница. Она вынесла мне кусок пирога с мясом, масло так и течет! Право, не вру! Я ел, ел, пока живот не раздула. А потом я пил...
   - Да говори ты дело, Бандак! - раздался спокойный и сильный, как труба, бас пожилого Абрага, старшего среди рабов. Он являлся судьей в спорах, вступался перед начальством за неопытных работников, делил кашу и луковицы поровну между всеми. Его уважали и побаивались, так как Абраг имел тяжелую руку, жесткую к тому же, как лошадиное копыто. Когда не хватало слов для внушения, он не стеснялся прекращать пререкания хорошим подзатыльником.
   - Да, да, дядя Абраг, я говорю дело! Херсонес, по одним разговорам, уже сдался, а по другим - согласился на полную сдачу царю Палаку!..
   Все зашумели. Черные, провонявшие рыбой царские невольники сгрудились вокруг рассказчика, их сердца бились возбужденно, груди начинали вздыматься от внутреннего волнения. То, что говорил Бандак, казалось солнечной сказкой.
   - Говорят, что во всех западных портах рабы освобождены!.. Греки сами метут улицы, ломают камень и солят рыбу. А рабы пьют вино, едят жареное мясо и спят на мягких постелях с женами бывших хозяев!
   Громкий взрыв одобрительного смеха был наградой рассказчику.
   - Вот это истинная свобода!.. Так и надо проклятым!..
   - Мало заставить хозяев мести улицы и работать - их надо убивать! Убивать!!
   Коренастый, обезьяноподобный Мукунаг выскочил на середину кружка и, скрипя зубами и ворочая глазами, воспаленными от соли, угрожающе потрясал огромными кулаками:
   - Убивать их, убивать!
   - Подожди, Мукунаг,- рассмеялся легкий душой Кукунаг, друг Мукунага. - Кого убивать-то? Рыбу? Она уже убита. Вшей? Так это ты успеешь сделать вечером. А хозяева наши еще сильны. Их не убьешь.
   - Палак помог освободиться рабам Херсонеса! Поможет и нам!
   - Тише вы! - пробасил Абраг, прислушиваясь, - Накликаете беду на свою голову.
   Но рабы не хотели слушать своего старосту. Так приятно было чесать больное, зудящее место. Так сладко говорить о мести, о свобода, о царе-освободителе Палаке, что грядет с запада!
   - Что еще слыхал? Говори, не медли, скоро вернется надсмотрщик.
   - Будто после Херсонеса Палак обязательно двинется на Пантикапей. Всех освободит, а город отдаст на разграбление рабам к воинам!
   - Ого!
   - А если так будет,- весь навивался от вожделения Бандак,- я сразу же себе одежду добуду, красивую и богатую. Оружие нацеплю, как у царевых слуг, и буду гулять, пить!.. Девок соберу толпу!.. Э-эх!..
   Новый взрыв хохота. Рабам казалось, что вместе со словами веселого Бандака солнце заглянуло в мрачный рыбозасолочный сарай.
   - Вот растрясти бы ваших! Надсмотрщика я кормил бы солью до тех пор, пока он не лопнул бы. И хамсы ему в рот, гнилой!
   - Хо-хо! А воды не давать!
   - Не давать!..
   Все зашумели одобрительно. Жажда всегда мучила рабов. Они страдали болями в животе, многих рвало кровью. Рабочие-засольщики выделялись особо бледными лицами, худобой и изможденностью. Дело было в том, что надсмотрщики давали воду во время работы в самом малом количестве, а вносить с собою хлеб или печеную репу, обычную пищу рабов, совсем не разрешали. Это не являлось бесцельной жестокостью. Такой режим уменьшал количество рыбы и требухи, особенно же икры ценных сортов, поедаемых рабами. Однако голодные работники ели рыбу, терзались жаждой, портили себе желудки и проклинали хозяев за их бессердечие.