Полупуднев Виталий Максимович. У Понта Эвксинского (Том 2)

   - А теперь идите грузить хлеб! Надо успеть отплыть до конца навигации.
   Купец озабоченно посмотрел на грязно-серые тучи.
   - Этот подойдет! - заключил Алцим, взглянув на Гликерию. Но она смотрела не на мрамор, а прямо в лицо кудрявому грузчику. Тот медленно обтирал пот со лба.
   Глаза наездницы и раба встретились. Она узнала его - и была поражена. Перед нею стоял тот самый воин, которого она уже дважды встречала и дважды приняла не за того, кем он был на самом деле. Кто же он сейчас?.. Но его обнаженная крепкая шея не имеет позорного украшения в виде железного обруча с обозначением имени раба и фамилии хозяина.
   Смущенная встречей, девушка отвела глаза от спокойного и пристального взора грузчика, успев скользнуть взглядом по его рукам. Они были черны от грязи, посинели от холода Да и лицо его стало более темным, чем раньше, обтянулось обветренной кожей. В небритой бороде тают снежинки. Только глаза твердо и неотступно смотрят на нее, словно с каким-то вопросом. Она ощутила легкое раздражение.
   Повернув коня, Гликерия отдала повод и поскакала прочь, обдав рабов комьями мерзлой земли. Странное чувство, не то возмущения, не то досады, испортило ей настроение. Что нужно этому человеку? Почему он смотрит без приниженности, как равный? Может, даже со скрытым упреком! За что?
   Гликерия вспомнила о стычке между Олтаком и Савмаком и почувствовала, что косвенной, а может, и прямой виновницей этого скандала является она. Из-за нее вспылил Олтак. Ведь она первая так глупо заговорила с красивым стражем и вызвала его на разговор. А теперь он лишен всех преимуществ царского воина и стал портовым грузчиком, может, даже рабом. Это досадно. Но какое ей, в конце концов, дело до судьбы этого человека?..
   В этот день Гликерия не раз ловила себя на том, что продолжает думать о парне с кудрявой головой и зеленоватыми умными глазами. Почему он так упорно лезет ей в голову? Уж не разжалобил ли он ее своей печальной судьбой? Это смешно. Хотя действительно можно пожалеть, что такой видный собою страж стал портовым работником, грязным, оборванным. И даже стоя перед нею там, около глыб розового камня, он имел вид человека гордого, знающего себе цену. Он не похож на раба. Только в опущенных углах его рта есть что-то простонародное, неизысканное, как у степного пастуха.
   12
   - Почему я так много слышу о твоей племяннице, но не вижу ее во дворце? - спросил как-то царь Саклея.- Все говорят о ней как об Артемиде Охотнице, молодые люди столицы не хотят смотреть на других девушек, кроме нее. Они окружают ее, выезжают на приволье, пируют. Как это весело! А вот я, царь, завален делами и заботами. Мои отдых скучен. Право, Саклей, мне начинает казаться, что быть царем не так уж интересно.
   Перисад вздохнул так искренне, что в глазах Саклея сверкнули лукавые искры.
   - Великому государю - великие и дела! - ответил он с достоинством.- Но ты волен приказать - и все, что ты пожелаешь, будет для тебя: конные выезды, скачки, охота, пиры. Ты еще молод, государь, и твоя душа рвется на волю. Моя же племянница, в жилах которой течет кровь славных предков, чиста и благородна. В ней нет ни хитрости, ни гордыни. Может, она и желала бы чаще бывать во дворце, да я не хочу этого.
   - Почему? - удивился царь.
   - Будь милостив, государь. Как она явится сюда? Сама по себе?.. Не пристало девушкам бывать одиноко в обществе мужчин. Находиться же в свите царицы Алкмены ей никак нельзя, ибо царица возненавидела ее из-за своего отца. А прийти на позор - что хорошего?
   - Ты не обижайся, Саклей,- рассмеялся царь, - я не хочу плохого твоей племяннице. Но ведь коротает же она время с твоим сыном, да и Олтак, кажется, стал у тебя частым гостем.
   - С сыном - они сверстники, это другое дело. Олтак же никогда не бывает наедине с нею, хотя и рвется к сему.
   - Гм... Тогда пригласи меня на охоту. Может, я опять сумею убить козла, как в прошлый раз. А против волчьих зубов - возьму пару дротиков. Боюсь лишь, что нечем будет защищаться от золотых стрел Эрота.
   Щеки царя заалели, глаза зажглись веселыми огоньками. Саклей заметил это, но не выдал своих чувств. Перисад сам шел навстречу его сокровенным замыслам.
   Думая, что старик колеблется, Перисад коснулся длинными, пальцами его плеча и, приложив палец к губам, знаками предложил Саклею следовать за ним. Они прошли в небольшую комнатку - молельню самого Перисада. Здесь он уединялся от людей и размышлял в обществе десятка мраморных статуэток, изображающих олимпийских богов.
   - В молельне никто не бывает, кроме меня,- сказал царь,- но для тебя я сделаю исключение. Хочу показать тебе одну редкостную вещь. Ты, как знаток искусства, должен оценить ее.
   С этими словами он протянул костлявые пальцы к черной занавеске, закрывающей нишу в стене.
   - Смотри! - он отдернул занавеску.
   Изумленный Саклей увидел бюст женщины, искусно изваянный из розоватого мрамора. Это была Артемида о лицом Гликерии. Девушка была изображена вполуоборот, с чуть раскрытыми губами и смело устремленным взором, именно такая, какой привыкли все видеть ее,- женственная и в то же время полная внутреннего огня и задора. Казалось, она смотрела в даль степей с седла скачущей лошади. Художник сумел передать с изумительной точностью ее черты и характер, сочетать простоту и девичью прелесть с бойкостью мальчишки.
   - Ну как? - торжествующе рассмеялся Перисад.
   - О государь, чудесно, чудесно! Но заслуживает ли девчонка такой чести? Не много ли чести и мне, слуге твоему?
   - Нет, нет, не много. Этот бюст я не буду держать здесь, в молельне, но решил подарить его твоей племяннице в знак моей милости и расположения. Думаю, что для такой цели ты разрешишь, чтобы твоя подопечная посетила меня?
   - Что ты, что ты, государь! - почти испугался Саклей.- Да если ты подаришь этот бюст Гликерии - ты всем покажешь, что девчонка люба твоему сердцу. Что скажет народ? А царица расстроится и станет еще больше ненавидеть меня. Не делай этого! Прикажи разбить это изваяние ради мира в твоей семье!
   Старик говорил с такой горячностью, что даже Алкмена, если бы слышала этот разговор, не усомнилась бы в искренности его речей.
   - Нет! - возразил царь упрямо.- Разве я боюсь кого-то? Разве я не волен делать подарки кому захочу? Пусть твоя племянница гордится моим даром. И пусть все знают, как я отношусь к твоей семье а к Гликерии. Она показала себя благонравной девицей, а я милостив к ней.
   - Воля твоя,- вздохнул старик, разведя руками,- воля твоя!.. Но почему бы тебе не сделать все это так, чтобы избежать больших разговоров я не вызвать гнева в ревности царицы?
   - Я не боюсь всего этого. Ибо моя милость всегда может простираться на моих подданных, как мужчин так и женщин. Но хочу слышать - как ты представляешь нашу встречу?
   - Я думаю, государь, это можно сделать во время твоего выезда на охоту.
   - В твоем доме, на Железном холме?
   - Нет, государь, не там. Дело в том, что моей, племяннице надоело общество молодых друзей, их разговоры в притязания. Она жаждет уединения, хочет молиться, читать книги. Ее утомили все эти грубые развлечения.
   - Да? Она так серьезна? Сама возжаждала уединения?
   - Сама, государь.
   - Так она не захочет встретиться со мною?
   - Она ищет просвещенного общества, хотела бы послушать человека большой учености, ибо отец не мог многого дать ей, будучи солдатом.
   Тщеславный Перисад считал себя самым образованным человеком Боспора. То, что он услыхал от Саклея, как нельзя более льстило ему. Кто, как не он, может быть интересным и просвещенным собеседником? Он уже представлял себя в роли наставника молодой красавицы, видел ее восхищенный взор и то внимание, с которым она слушает его пересказы из знаменитого труда Демокрита "О симпатии и антипатии живых существ, растений и камней". Положительно, этот Саклей весьма добронравный старик, а его племянница достойна царского внимания.
   - Но такие беседы ведутся без свидетелей. Охота не подходящее место для бесед, просвещающих ум и душу,- заметил царь.
   - Справедливо. Но охота - для молодежи. А ты во время охоты можешь отлучиться. То укромное место, где Гликерия думает предаваться молитвам и чтению, не столь далеко от охотничьих угодий.
   - Это интересно! Ты развлечешь меня, Саклей! Мне надоели эти стены, эти люди, приемы и вечные неприятности. Я хочу непринужденно побеседовать с тобою и твоей племянницей в стороне от людей. Но когда?
   - Когда прикажешь, государь.
   - Как можно скорее готовь охоту!
   После этого разговора на Железном холме началась подготовка большой охоты по первому снегу. Выезживали десятки лошадей, собирали собак для травли зверья по-скифски, шили одинаковую одежду коноводам и загонщикам. Шел слух, что и царь будет принимать участив в предполагающемся полеванье. Однако последнему, так же как и тайной встрече царя с Гликерией, не суждено было состояться. По дорогам царства рыскали шайки мятежных крестьян, руководимые беглым рабом Пастухом. Сейчас они обнаглели, выросли в числе и не боялись нападать на отряды наемников, грабили караваны с хлебом, рубили головы царским приказчикам и подручным. Жгли имения, склады. После их налетов оставались дымящиеся головни, поломанные возы и изуродованные до неузнаваемости трупы.
   Разбой, учиняемый озлобленными крестьянами и приставшими к ним рабами, навел ужас на горожан. Говорили, что озверелый Пастух велит убивать всех без разбору. Если происходили стычки с войсками, то мятежники дрались отчаянно, живыми не сдавались.
   Всякие загородные пиры и пышные выезды прекратились. Хозяева спешно укрепляли свои имения, превращая их в настоящие крепости.
   13
   Гликерия скучала в имении на Железном холме. Выезжать на верховые прогулки ей не разрешали. Она копалась в библиотеке, без особого интереса слушала наставления Алцима о правилах хорошего тона и старалась уйти, когда он начинал говорить о своих чувствах к ней.
   Снег упал на землю и уже не таял. Теперь все выглядело очень уныло. Серые и белые тона чередовались, наводя тоску. От конюшен и скотников поднимался пар, каркали вороны.
   Она вышла в шубейке постоять на крыльце. Немного оживилась, когда рабы стали выводить на проминку коней и среди них ее Альбарана. Сытые животные рвались из рук конюхов. Какой-то человек подошел к Альбарану, который вскидывал головой и пытался подняться на дыбы. Конюхи с двух сторон тащили его за поводья, но конь поднимал их обоих, словно пару груш. Гликерия рассмеялась.
   Человек что-то сказал, а ретивый скакун сразу успокоился. Издав легкое ржание, он вытянул шею и стал тереться мягкими губами о протянутую ладонь.
   - Помнит он тебя,- заметили конюхи, переводя дух,- не забыл.
   - Где забыть,- качнул головой человек,- ведь мы с ним в Фанагории всех удивили на ристалище! Я благодаря его ногам получил на голову дубовый венок и свободу.
   - Верно, верно,- со вздохом заметил один из конюхов,- ты свободен. Эх!!
   Заметив на крыльце хозяйку, раб осекся, замолчал. Человек не спеша пошел в сторону. На нем были надеты неплохой, но полинялый кафтан, обшитый аграмантом, войлочный колпак. Гликерия окликнула его строгим тоном. Он повернул лицо с чертами правильными и крупными. Бледность и худоба выдавали его физическое нездоровье.
   - Подойди сюда!
   - Слушаю, госпожа!
   - Мой конь знает тебя! Ты ездил на нем? В Фанагории?
   - Истинно так, благородная госпожа! Ты должна помнить меня, как и я помню твою скачку с девушками на степных конях.
   - Ты был тогда рабом?
   - Верно. Был рабом и царским конюхом.
   - Ты друг этому... Савмаку?.. Вы тогда вдвоем были, не так ли?
   - Да, госпожа, мы друзья с ним.
   - Поразительно! Выходит, тогда на ристалище с нами состязались не благородные юноши, а рабы да воины. Как имя твое и что ты здесь делаешь?
   - Зовут меня Лайонак, госпожа. Я вольноотпущенник и конюх царя. Но провинился, получил свою долю мук и палок. Хотели еще пытать, да не нашли, за что. Царь смилостивился и освободил меня от дыбы. Но из конюхов меня выкинули, теперь я бродяга, бездомный нищий. Свободный человек, имею право умереть под забором от голода. Один Альбаран не забыл меня. Да еще Савмак. Но и его, беднягу, истерзали и выбросили в порт, работать вместе с рабами.
   - Истерзали? - вспыхнула девушка словно в испуге - За что же?
   - Нашли, за что. Одного господина по зубам ударил. И поделом!
   Девушка опустила глаза, задумалась. Потом, сообразив что-то, произнесла:
   - Ты - отличный наездник. Я помню, как ты прекрасно делал повороты и прыгал через костер. А сейчас мог бы?
   - Сейчас - нет. Ослаб после пытки, да и не ел досыта уже месяца два. А если бы окреп - мог бы показать, как надо в седле сидеть! Господина Алцима я учил верховой езде.
   - Не хвались, не хвались, Лайонак,- проворчал недовольным голосом Алцим, появляясь за спиной Гликерии.- Я до тебя неплохо сидел в седле и управлял любой лошадью.
   - Не совсем, господин. У тебя были слабые ноги, и ты набивал себе зад...
   - Замолчи! Ты принудишь меня кликнуть людей! Зачем ты здесь?
   - Пришел сюда, господин, в надежде - не бросит ли кто куска хлеба лучшему наезднику Боспора, ныне - бездомному бродяге.
   - Уходи за ворота,- нахмурился Алцим. Он вспомнил, что бывший конюх дружил с Савмаком и нередко беседовал с Пастухом. Первый был ему неприятен после случая с Гликерией, второй сейчас являлся пугалом всей округи, как лютый разбойник.- Не нравятся мне твои разговоры. Эй, Анхиал!
   - Нет, нет! - поспешно возразила Гликерия.- Не надо никого звать! Это я сама велела разыскать Лайонака и привести сюда. Он прекрасный наездник и нужен мне как конюх. Я беру тебя, Лайонак, к себе в слуги. Согласен?
   - Согласен, госпожа,- поклонился обрадованный конюх.
   Подбежал Анхиал с двумя подручными. Он строго оглядел Лайонака, понимая, в чем дело, и готовился скрутить ему руки. Но Гликерия отстранила Алцима жестом руки и приказала тоном строгой хозяйки:
   - Накормите моего конюха, и дайте ему место согреться.
   Сославшись на головную боль, девушка оставила Алцима и ушла в свой покой. "Истерзали!..- с болью в душе думала она.- Истерзали!.. Олтак низкий человек, если так мстит простым воинам".
   Ужинать она не вышла. Ночью ее преследовали странные видения, не то сны, не то кошмары. Она видела Савмака, привязанного к зубчатому колесу. Он обливался кровью, но смотрел на нее своими зеленоватыми глазами твердо, с оттенком насмешки. Именно так, как смотрел в порту.
   ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
   ФИАС ЕДИНОГО БОГА
   ГЛАВА ПЕРВАЯ
   ГЛИКЕРИЯ
   1
   Миновала голодная зима. Уже отсеялись на боспорских полях. Солнце прошло через созвездие Тельца и согрело землю. В хижинах сатавков перестали дрожать от холода. Буйно отцвели весенние цветы, на корнях широколистой травы, именуемой гиппакой, налились сочные клубни. Подобные степным зверькам, проснувшимся после долгой зимней спячки, бледные и слабые крестьянские дети целыми днями искали в земле эти коренья, ели их сырыми тут же, приносили домой.
   Вместе с весенними волнующими запахами распаренной земли и трав ветры несли с запада весть о новой войне. В деревнях сатавков, в Пантикапее уже вслух говорили, что Палак расторг позорный мир прошлого года и во главе несметных войск вступил в Неаполь, столицу отца своего, а теперь решает, куда направить острие скифского копья - против Херсонеса или Пантикапея?
   Никто не сомневался, что стоит Палаку подступить к границам Боспора, как последний начнет рушиться изнутри. Слишком далеко зашли непорядки в деревне, слишком озлоблены рабы и голодная чернь, в случае волнений всегда примыкающая к бунтующий рабам.
   Словно в подтверждение этого, во многих местах опять вспыхнули виллы богатых "царских друзей", подожженные рабами-заговорщиками. Участились побеги городских невольников. У западных рубежей немало задерживали молодых крестьян, они покидали сельские общины, чтобы сменить серп жнеца на копье разбойника. Это массовое стремление рабов и крестьян уйти из-под власти царя и хозяев называли "анахорезис" и наказывали за него жестоко.
   Вольнолюбивые мечты народа с приходом весны ожили, тысячи сердец забились в радостной тревоге. А к пантикапейскому акрополю, как невидимые химеры, поползла страхи и опасения. В коридорах дворца стало еще более мрачно. Все чувствовали, что над царством Спартокидов занесен меч, готовый обрушиться со страшной силой. Достаточно ничтожного повода - и меч скифского нашествия падет на Боспор, как на голову легендарного Дамокла.
   Саклей не спал ночами, рассылая по городу усиленные отряды наемников. Он уже вооружил городских гоплитов, заставил их снять со стены заржавленные мечи и шлемы, облечься в доспехи и выйти на улицу в непривычном воинском виде. Пора городских ополчений миновала, ее сменило наемничество. И лишь в ожидании больших бедствий царский сатрап решился обратиться к эллинской общине Пантикапея за помощью.
   Соглядатаи толпами шныряли во всех концах города, подслушивая и подглядывая. Вокруг рабских эргастериев и жилищ топтались отряды дандариев. На ночь ворота города запирали, как перед осадой, а улицы перегораживали бревнами, утыканными железными колючками.
   Но все эти усилия, направленные прежде всего против собственного народа, напоминали собою попытку удержать растопыренными пальцами воду, хлынувшую через плотину. Серые потоки нищего люда переполняли Пантикапей, на рынке стоял гомон, тысячные толпы обсуждали последние события. Рабы, искусно минуя стражу, оказывались на городских улицах, бродили кучками, шептались, а при виде вооруженных патрулей рассыпались кто куда. Ночами горожане вскакивали со своих постелей и прислушивались к крикам и топоту под окнами. Сотворя молитву домашним богам, зевали, ощупывали рукояти мечей у изголовья и опять укладывались рядом с супругами, бормоча:
   - Опять грабителей и смутьянов ловят!.. И рабы обнаглели!.. О Зевс, что творится!..
   2
   В каменном домике среди тихого сада ничего не знали о тревожных веяниях последних дней. Вдали от города расположилась эта малозаметная вилла-хуторок, куда хитроумный Саклей спровадил Гликерию по неизвестный ей причинам.
   Отправляя сюда девушку, старик говорил ей, чтобы она не спешила возвращаться, так как все делается для ее блага. Доверенный раб Аорс проводил ее сюда вместе с Евтаксией. Ей понравился этот цветущий уголок, окруженный с одной стороны виноградниками и полями, а с другой нетронутыми плугом угодьями для охоты. Волшебная тишина царила вокруг, нарушаемая лишь птичьими голосами да жужжанием пчел. Заунывные песни рабов и крестьян, занятых полевыми работами, не достигали уютной усадебки. Шумный Пантикапей казался отсюда очень далеким.
   Гликерия, обласканная старым лохагом, доверяла ему вполне, хотя и не могла сообразить, зачем ему потребовалось тайно увезти ее в деревушку, тем более что во многих местах хоры продолжали бесчинствовать грабители. Смутно она угадывала в этом стремление старика оградить ее от происков Алкмены, ненавидящей ее и готовой нанести удар из-за угла. Эта догадка еще больше укрепляла в ее душе доверие к Саклею.
   Гостья была приятно поражена предусмотрительностью и заботливостью покровителя. Вместо сарая с земляным полом и открытым очагом ее ожидал благоустроенный небольшой домик с двором. Высокий забор надежно преграждал путь любому злоумышленнику. Рядом с домом стояла пустующая сейчас давильня для винограда, за которой располагался густой сад с вишнями и яблонями. К ее приезду все было убрано по-праздничному. Дворик белел от морского песка, деревья в садике подрезаны в подвязаны, чтобы их ветви не били по лицу. На холмике среда розовых кустов красиво возвышалась крытая беседка с удобными скамьями.
   - Госпоже будет ой как хорошо отдохнуть в этой тиши! - с лукавой почтительностью поклонился ей Аорс.
   Девушка оглядела этого человека, с неестественно вытянутым вверх бритым черепом, и сразу определила его происхождение из того племени, в котором принято туго бинтовать головы младенцам. Отец немало воевал с такими вот длинноголовыми, они говорят на аланском диалекте.
   - Хорошо, я довольна,- сухо ответила она, чувствуя инстинктивную неприязнь к самоуверенному рабу, Саклееву наперснику.
   Однако ей пришлось еще более удивиться, когда она вошла внутрь дома. Здесь все казалось взятым из дворца самого царя. Темно-вишневые индийские ковры, бронзовые светильни, складные стульчики-дифры и изящные столы на резных ножках, старинные красно-фигурные вазы и курильницы благовоний с изображением птицеголового бога - все это выглядело предназначенным для удобств какой-то более важной особы, чем она. "Зачем все это?" - подумала Гликерия, озадаченная такой чрезмерной заботливостью и щедростью Саклея. Лукавая ухмылка Аорса показалась двусмысленной. Неясное ощущение неведомой опасности шевельнулось в груди, но тут же прошло.
   Саклей предусмотрительно доставил сюда шкаф с книгами, но лишил степную красавицу самого дорогого для нее удовольствия - верховой лошади. Она охотно променяла бы рукописные желтые пергаменты на плохонького мерина, хотя бы без седла.
   Потянулись дни сытой и богатой жизни в затворничестве, скучные и так похожие один на другой. Гликерия не понимала вкуса в тишине и уюте деревенской жизни, перед нею мелькали шатры отцовского войска, конские табуны и ночные скачки неведомо куда сквозь дождь и ветер, как бывало когда-то. О, как хочется глотнуть на галопе свежего воздуха... Но нужно смириться. Старый и умный покровитель знает, что делает. Не следует сердить его, ведь он печется об ее счастье.
   Вздыхая от вынужденного безделья, девушка училась у Евтаксии вышивать красными нитками на белых телячьих шкурках, ходила по саду, слушая стрекотание кузнечиков. Выходила на степную дорогу, чтобы встретить вечером стадо коров, окруженных мошкарой. Коровы дышали молочным духом, их печальные глаза напоминали глаза страдающей Ио, которую ревнивая супруга ветреного Зевса превратила в корову. Девушка думала, что Алкмена тоже, пожалуй, не прочь сделать с нею самой что-нибудь и похуже.
   Гуляя по саду, она передумывала заново все свои приключения в дивилась им. Перед ее мысленным взором проходили образы людей, с которыми ей пришлось встретиться в Пантикапее. Ее многое приводило в изумление. Прежде всего - удивительная доброта и заботливость Саклея, бескорыстно помогающего ей в делах. И столь же многое в сложном круговороте пантикапейских событий было для нее совершенно непонятным. Ее пониманию была доступна лишь внешняя сторона событий, но она терялась, когда делала попытку проникнуть в их глубину, и отдавалась на волю судьбы и всесильных богов.
   Дойдя до конца сада, она увидела, что ее раба Евтаксия, опасливо оглядываясь, что-то просовывает сквозь щели палисадника, за которым мелькали лица деревенских детей.
   Евтаксия жалела маленьких туземцев, любопытных и голодных, всегда готовых разразиться беззаботным смехом, несмотря на свою изможденность и вздутые от травяной жвачки животы, и тайком носила им объедки со стола.
   Юные сатавки, блестя глазами, толпились за оградой в разговаривали со служанкой, как со старой знакомой.
   - Ты что делаешь? - строго в удивленно спросила госпожа, застав рабу за странным занятием. - Ты вымениваешь у этих детей какие-то коренья? Зачем они тебе? Уж не хочешь ли ты варить из них приворотное зелье?
   Ребятишки с криками исчезли в непроходимых зарослях лебеды и лопухов. Евтаксия быстро обернулась и стояла несколько смущенная.
   - Нет,- ответила она, бросая в траву коренья,- я не варю, госпожа, зелья, не обучена этому. Видишь, я бросила эти корешки, они мне не нужны.
   - Странно. Зачем же ты держала их в руках? А ну, подай сюда!
   Евтаксия наклонилась и подняла корень, похожий на серую высохшую змейку. Гликерия осторожно взяла его розовыми пальцами и рассмотрела со всех сторон.
   - Ты что-то кривишь душой, Евтаксия. А ну, говори правду, если не хочешь рассердить меня.
   - Скажу, скажу, госпожа,- вздохнула та,- дай я разломлю корень.
   И, раскрошив беловатую мякоть, стала класть ее кусочками в рот и жевать, слегка морщась.
   - Это, милостивая госпожа, съедобный корешок, которым питаются дети крестьян, ибо хлеба у них нет давно. Они все уже съели - мякину, отруби, солому, что помягче. А сейчас самое голодное время. Взрослые варят кашу из травы и коры деревьев, а ребятишкам собирают вот эти коренья. И сами дети ищут их всюду. От этих кореньев дети становятся бледными, животы у них отвисают или вздуваются.
   - Так зачем же они едят их, если они вредны?
   - А что еще они будут есть? Умирать никому не хочется, прекрасная госпожа. А мне жаль детишек. Видишь ли, в нашем саду много этого корня. Они тайком забираются сюда и роют, как зайцы. А управитель ловит их в наказывает плетьми. Вот я и хожу сюда предупредить их, чтобы уходили. И меняю их противные коренья на кусочки хлеба. Небольшие кусочки, те, что остаются после обеда. Но как им рады малыши!
   Хозяйка с удивлением всмотрелась в лицо своей рабыни. Она не раз слыхала, что крестьяне голодают, но считала эти разговоры преувеличенными. Сейчас же воочию убедилась, что это не так. И еще раз удивилась живучести людей, которые могут жить и работать, так плохо питаясь. И Евтаксия показалась ей не такой, как обычно. Не той глупой говорливой рабыней, у которой нет иных забот и мыслей, как о своей госпоже, но такой же, как я свободные женщины,- с головой и сердцем. Мягкость и участие, что светились в глазах служанки, когда она говорила о детях, показались удивительными, странными.