Полупуднев Виталий Максимович. У Понта Эвксинского (Том 2)

   - Вздуй огонь в очаге. Пока гости утоляют жажду и нагоняют аппетит, разогрей мясное.
   Жена Фения сама не своя вышла из комнаты, гремя ключами. Несчастье не было неожиданным, она предчувствовала его. Но от этого не было легче.
   Гости выпили вина и почувствовали себя очень весело. Они не спешили опечатывать помещение. Хозяйка принесла большую глиняную миску, испускающую благовонный пар. Вся братия протянула к блюду руки. Хозяин стоя наливал вино в фиалы.
   Opoнт ничего не ел, зато пил с жадностью и вскоре потерял остатки сознания. Он совал руку в чашку, но доставал лишь кости, с которых тек жир. Зенон, видя, как бывший откупщик сует кости за пазуху, трясся от смеха,
   - Невинен, как младенец,- говорил он, показывая на пьяницу,- но счастье его всегда трезво, хотя сам он всегда пьян. Он достиг полной апатии и бесстрастия. Настоящий мудрец.
   - Если бы не я,- многозначительно заметил Форгабан,- Оронт не получил бы своего. Разве он смог бы тягаться с таким хитрецом, как Фений?..
   До полуночи в доме Фения гуляли и резвились чужие люди. Они хохотали, пели песни, а потом свалились на пол, забыв о печатях, что хотели наложить на имущество хозяина.
   2
   Хитрая Синдида все еще хранила в пустой амфоре из-под вина тот папирус, который нашла на полу ее служанка. Это была расписка отца Фения старому, ныне покойному Гермогену.
   Синдида давно заприметила хорошенькую дочь Фения, знала, что ее добивается Форгабак, и строила свои планы. Встречаясь с девушкой, остро всматривалась в кукольное, ярко-румяное личико Пситиры и заговаривала с нею тоном доброжелательницы:
   - Хороша ты стала, Пситира! Только кому достанется твоя красота? Приходи в храм, поклонись богине. Уж если Афродита Пандемос не поможет тебе найти достойного мужа, то тогда и обращаться больше не к кому. Приходи.
   Однако девушка отвечала учтивыми поклонами на такую милость и спешила уйти, испытывая безотчетную неприязнь к толстой жрице. К тому же она втайне встречалась с воином Иафагом и в услугах богини не нуждалась.
   Сейчас дальновидная служительница Афродиты, зная, что состояние дел Фения безнадежно, решила, что настала пора действовать. Она явилась во двор Фения и нашла хозяина сидящим под навесом. Дом его охраняли два полусонных стража. Жрица подсела к нему в начала разговор прямо:
   - Известно мне, что Оронт, подстрекаемый Форгабаком, решил взыскать с тебя весь долг и проценты с него во расписке твоего отца.
   Фений поежился, но промолчал.
   - Так вот,- продолжала жрица,- я могла бы помочь тебе. Но, конечно, не даром.
   Фений поднял глаза вопросительно.
   - Да, не даром. Только я не такая бессовестная, как Форгабак или Оронт. Мне не нужны твои свобода и достояние. Ты получишь обратно расписку в уничтожишь ее. Но за это должен будешь богине.
   - Богине?
   - Да, богине. У тебя есть дочь Пситира...
   - Но при чем здесь дочь моя?
   - Подожди, не спеши, узнаешь, когда скажу все. Так вот, за расписку ты посвятишь дочь свою храму Афродиты Всенародной.
   - Ты хочешь сделать мою дочь гетерой? - в ужасе отшатнулся Фений.
   - Фи, какие вещи ты говоришь!.. Не гетерой будет твоя дочь, а жрицей богини любви! Это же прекрасное посвящение.
   - Не все ли равно, гетера или жрица любви!
   - Ты удивляешь и сердишь меня, нечестивец. Гетера - это женщина, соблюдающая свои интересы и корысть. А жрица - служит богине... Не желаешь дело твое. Но боюсь, что все вы, в том числе и Пситира, станете рабами. Форгабак же для того в вмешался в дело, что давно присматривается к твоей дочери. Он рассчитывает получить ее при распродаже в рабство твоей семьи.
   Фений схватился за голову. То, что говорила жрица, звучало как похоронный вопль над всей его жизнью и многолетними трудами.
   - И я удивляюсь таким родителям,- продолжала Синдида,- которые согласны отдать свое дитя на поругание такому скоту, как Форгабак, да лопнет его печень! А вот посвятить дочь богине, где она будет выполнять лишь чистую работу в храме и помогать во время жертвоприношений, не соглашаются.
   - Не могу, Синдида, не могу!.. Не знаю, что делать!
   - Думай... Ведь завтра придут агораномы и распродадут все имущество твое. А как поступят с тобою в детьми - покажет само дело.
   - Пусть меня продадут в рабство, но не детей, не дочь!.. Я отрекусь от нее!
   - Куда же пойдет Пситира, когда у нее не будет отца? В рыночные гетеры? И ты, нося ошейник, будешь видеть, как дочь твоя гуляет с пьяными матросами и рабами... Какой же ты изверг, Фений! Не думала, не думала я!.. Ведь не иеродулой будет она, а посвященной богине. А посвящение богам даже рабов делает свободными.
   - Понимаю, понимаю, Синдида, ты добрая женщина. Но боюсь, что там она невольно станет гетерой.
   - Фу, какой ты непонятливый! Гетерами становятся те, кто к этому стремится. Разве я стала гетерой, хотя вот уже двадцать лет служу Афродите?
   Удивленный и озадаченный Фений поднял глаза на жрицу, которая смотрела на него с простодушием истинной невинности.
   - Но если Оронт или Форгабак явятся в мой дом и будут брать все за долги, то они увидят, что Пситиры нет. Защитит ли ее храм твой? Форгабак пользуется поддержкой влиятельных людей.
   - Об этом не беспокойся. Не только ее, но и имущество твое никто не посмеет тронуть. Достояние твое останется неприкосновенным.
   Фений протянул руки.
   - О Синдида, да может ли быть такое? Не смеешься ли ты над несчастным? Чем же ты поручишься, что будет так?
   - Чем поручусь?.. А вот этим!
   С этими словами жрица достала из складок своего гиматия желтый папирус, в котором Фений смог различить злополучную долговую расписку, выданную его отцом Гермогену.
   - О! - только и мог сказать он.
   - Как только девушка будет посвящена, ты сразу же получишь расписку на руки и сам уничтожишь ее. Не сделаешь этого - я, по условию перед богиней, должна передать расписку в руки Оронта. Тогда...
   Фений прекрасно понимал, что будет тогда.
   - А не вернуть ее Оронту - могу ли я, Фений,- с видом лицемерного сокрушения покачала головой Синдида,- разве богиня простит мне это? Когда она так возлюбила дочь твою и ждет не дождется, чтобы она стала ее жрицей! Знаешь,Синдида снизила тон,- я старею, и недалек день, когда я оставлю этот мир. Куда меня определит Афродита на том свете - не знаю. Но она не простит мне, если я не оставлю после себя достойной. Кто знает, может, этой избранницей и окажется Пситира, если сумеет угодить богине.
   То, что говорила и обещала жрица, а также вид злосчастной расписки подействовали на Фения так убедительно, что он, успокоившись, уже не видел в посвящении дочери ничего страшного. Быть воспитанницей, посвященной храму, а затем его жрицей совсем не так плохо, если представить другую перспективу разорения, рабства, а для дочери участь наложницы противного танаита.
   - Ну что ж,- жалостливо протянул Фений,- я верю, что ты добрая женщина и желаешь мне добра, а дочери моей - счастья. Пусть Афродита Пандемос будет нашей посредницей. Она накажет тебя, если ты обманешь меня. У меня нет другого выхода... я согласен.
   На лице Синдиды расплылась самодовольная улыбка. Она облегченно вздохнула и, снисходительно кивая головой, протянула с тем особенным елейно-лицемерным оттенком в голосе, какой свойствен лишь служителям культа:
   - Истина проникла в твой темный мозг, богиня просветила тебя незримо. Я знала, что ты доступен истине. Поверь, друг, что я била бы огорчена, узнав о крахе всей твоей семьи и полном твоем разорении. Теперь ничего не бойся.
   - Дай мне расписку,- взмолился Фений,- ведь дело-то решено!
   - Получишь, получишь, мой милый,- ответила тем же тоном жрица, пряча документ в бездонные тайники своего платья,- но тогда, когда девушка послужит богине, а затем Афродита через откровение передаст, довольна ли она ею, а потом ты, придешь в храм и всенародно посвятишь дочь свою вечному служению богине.
   - Но они меня разорят раньше этого! Они же придут сегодня или завтра! Кто заступится за меня? Сила, а значит, и закон в их руках.
   - Гони в шею! Без расписки их иск - грубое вымогательство, за которое они ответят. А расписка-то - вот она!
   Синдида с торжествующим смешком похлопала себя ладонью по необъятному бюсту.
   - А девушку отправляй со мною сейчас же, я ее так спрячу, что Форгабак и не догадается, куда она девалась.
   - Но что мне делать, если Форгабак явится с агораномами?
   - Я скажу старшому рыночных людей Атамазу, и он пришлет воинов, которые станут на страже твоего дома именем всех богов боспорских. Пусть попробует Форгабак потягаться со мною. А расписки у них нет и не будет!..
   С этого дня Притира исчезла под сводами старого храма, присоединившись к другой пленнице, в которой она с изумлением узнала опозоренную богачку Гликерию, родственницу всесильного Саклея.
   3
   Посольство Саклея в Неаполь не было продолжительным. Он возвратился довольно скоро, зная, что его с нетерпением ждали в царской ставке. От его усилий могло зависеть, куда повернет свои орды Палак,- на Херсонес или против Боспора.
   Старик даже не заехал домой, поспешил во дворец. Он привез успокаивающие вести. Палак был намерен повторить ошибку прошлого года и опять собирался штурмовать Херсонес. Это сообщение вызвало вздох облегчения у царя и его приближенных. Война со Скифией если не исключалась полностью, то оттягивалась на неопределенное время.
   Но как Саклей, так и Перисад хорошо понимали, что хотя опасность вторжения скифов несколько отодвинулась во времени, но в сердце Боспора продолжает зреть и разрастаться недовольство. Городские рабы и крестьяне готовы начать беспорядки. Небывалое напряжение грозило взрывом. Гидра рабского бунтарства продолжала жить и действовать.
   В акрополе не хватало единства. Саклей с горечью и гневом убеждался, что личные происки царицы против него возобладали над интересами государства. По ее вине оставались несхваченными многие из подозрительных рабов. Она сумела убедить даря в своей правоте, унизить в его глазах дочь Пасиона я этим опорочила и его, Саклея, доброе имя. Царь опять во всем соглашался с Алкменой, не понимая истинного положения дел. А рабский заговор оставался нераскрытым.
   "Кого боги хотят погубить - у того они отнимают разум",- думая старик.
   Исполненный досады, озабоченный, он вернулся в свой городской дом, заранее зная, что его ждет здесь. Алцим с трепетом встретил отца, так как был уверен в его немилости. Несколько дней назад он, упав перед царицей ниц, заплатил за Гликерию сказочную цену и взял девушку в отцовский дом. Таких денег никогда не платили за рабынь, даже более красивых, чем дочь Пасиона. Как бесновался Олтак! Он тоже хотел приобрести Гликерию. Но царица с демонической улыбкой отказала ему, приняв от Алцима шкатулку полированного дерева, наполненную золотыми монетами.
   Теперь Гликерия в своей комнатке в верхнем этаже дома, ей служит верная Евтаксия. Алцим много раз пытался поговорить с девушкой по душам, но всегда наталкивался на холодное молчание и полную замкнутость новообращенной рабыни.
   Ожидая отца, Алцим вслушивался в тишину дома, вздыхал и сжимал в руке большой железный ключ от "ее" комнаты, спрашивая себя в сотый раз - как отнесется в его поступку отец? И предчувствовал самое плохое. Но что бы ни было, он не откажется от девушки, так как не верит в ее вину, горит к ней страстью и хочет взять ее в жены!
   Когда влюбленный юноша увидел отца, он упал перед ним на колени и протянул к нему руки, весь в слезах.
   - Не суди меня строго, отец!.. Я выкупил Гликерию!.. Она невинна!..
   - И я думаю, сын мой,- просто ответил старик, стараясь поднять коленопреклоненного сына,- что Гликерия не для любви проникла в склеп Никомеда, хотя такой любви не исключаю. Встань, Алцим! Ты правильно сделал, что выкупил ее.
   - Отец! - воскликнул Алцим в избытке чувств. Слезы текли по его угловатым скулам.- Отец! Я знал, что ты мудр и справедлив!.. Я хочу немедленно освободить Гликерию и женюсь на вей!
   - С освобождением спешить не будем, никуда она от нас не уйдет. Поэтому и с женитьбой нечего торопиться. Где ключ от ее комнаты?
   - Вот он.
   Старик ваял ключ и заботливо спрятал его на груди.
   Вечером он допрашивал девушку в присутствии сына с той особой ласковой строгостью, в которой чувствовался и снисходительный опекун и взыскательный хозяин, свободный распорядиться жизнью и смертью своей рабыни.
   - Скажи мне, дочь моя,- обратился он к ней мягко и вкрадчиво,скажи со всей откровенностью, как перед алтарем богов: зачем ты встретилась с Савмаком в склепе, в этом нечистом и недостойном месте? О чем говорили вы, кто еще был там?.. Для твоего здоровья и восстановления доброго имени важно твое признание. Мне уже хорошо известно, за каким делом собирались там ослушники и бунтари. Этот презренный раб Савмак все сказал на пытке.
   Девушка стояла строгая и молчаливая. Она словно зябла и куталась в шерстяное покрывало, смотря куда-то в сторону чужими глазами. Она исхудала, глаза стали больше, черты резче. Но такая она еще больше западала в сердце Алциму. Юноша следил за каждым ее жестом умоляющими глазами.
   - Все сказал? - вздрогнула она, испытующе уставившись в хитрый лик Саклея.- Что он мог сказать?
   Она сделала усилие и рассмеялась. Алцим стремительно протянул к ней руки.
   - Гликерия, Гликерия! - взмолился он,- Ну зачем ты хочешь показать себя худшей, чем ты есть? Ведь все знают, что ты не любовница Савмака. Зачем же ты наговариваешь на себя?.. Скажи прямо: зачем ты пришла в склеп? Зачем хотела встретиться с Савмаком? От твоих слов зависит твоя свобода. Расскажи правду - и все будет как раньше!
   - Нет, Алцим, как раньше все быть не может. После позорной площади возврата к прежнему нет. А встретилась я с Савмаком потому, что люблю его. И ни о чем не говорили мы с ним, кроме любви.
   - Пойми, дочь моя,- терпеливо, но сухо предупредил Саклей,- ты сама губишь себя такими словами. Пойми, нам нужно узнать соучастников заговора, который ты первая раскрыла. Ты же говорила, что Пастух хочет встретиться с злоумышленниками во время собрания фиаса.
   - Видимо, он и встретился, с кем ему надо, только вы его не там искали. Но при чем здесь Савмак?.. Я полагаю, Форгабак, желая выследить заговорщиков, случайно узнал нашу тайну и все перепутал. Вот и получилось, что ловили вы бунтарей, а поймали ни в чем, кроме любви, не повинного человека, а заодно и меня выставили на позор!
   Гликерия так решительно смотрела в глаза Саклея, что тот в эту минуту готов был ей поверить.
   - Так! - неопределенно заметил он. - Ну, а куда пропал конюх Лайонак с твоими конями?.. Он обокрал тебя!
   - Выходит, так. Одни отняли у меня честь и свободу, а конюх похитил коней.
   - Куда он девался?
   - Разве воры говорят хозяевам, куда они бегут с украденным?
   Саклей ударил в ладоши. Вошел Аорс.
   - Уведи ее в комнату и запри на замок. А ты, Алцим, отправляйся в имение на Железном холме и оставайся там, пока я не позову тебя.
   - Аорс, Аорс! - кинулся юноша за рабом. - Корми ее, как госпожу, и обращайся с нею, как со свободной!
   - Слушаю, господин! - ответил длинноголовый раб, обменявшись с хозяином быстрым взглядом.
   Отправив чувствительного сына в имение за город, Саклей спустился в подвал городского дома и там не спеша разжигал жаровню и калил железные прутья, пользуясь помощью верного Аорса.
   В углу на соломе, прикованный к стене ржавой цепью, сидел Бунак, бывший шут Палака, теперь опять раб и узник Саклея. Он с ужасом наблюдал страшные приготовления, и в его глазах вспыхивали красные огоньки, такие же, как угли, что рдели вишневым накалом на жаровне.
   - Ты был шутом скифского царя и многое знаешь, - скрипел Саклей, расскажи мне все. Каковы были замыслы Палака, с кем и когда он обсуждал их? Кто из боспорских людей живет тайно в Неаполе и чего добивается? Кто в заговоре против царя Перисада?.. Ты должен все это знать, ибо был связан с заговорщиками!
   Узник молчал. В полутемном подвале что-то звякало, потом послышались тяжкий стон и потрескивание. Запахло горелым мясом. Бунак закричал, извиваясь от боли, но не сказал ничего.
   - Зачем сам бежал в Неаполь? Или имел поручение от тайных друзей? Где дружок твой Хорей, которого ты на побег сманил?
   - Бежал я из рабства, вот я все!.. Хотел быть свободным, а тайн никаких не знал и не знаю!.. А Хорея грудная болезнь убила... Убей и ты меня!
   - Придет время - убьем,- спокойно шипел старик,- если сам не сдохнешь в этой яме! А пока - будем пытать день и ночь, доколе всего не расскажешь!
   Саклею хотелось узнать секреты и замыслы Палака, он предполагал, что и заговорщики собирались по указке из Неаполя. Бегство Бунака, а затем исчезновение Лайонака представлялись ему как два одинаковых звена в одной цепи. Тот и другой могли быть связными между ядром бунтовщиков и Палаком. Следующими звеньями были Пастух и, возможно, Савмак. Но первый не был пойман, а второй попал в историю с Гликерией, так удачно использованную царицей. Раскрытие истинных связей сразу изменило бы обстановку. И если не удалось бы полностью оправдать Гликерию, так нелепо затесавшуюся в чужие дела, то он смог бы восстановить свое доброе имя, а также разгромить заговор.
   Не добившись признания у Бунака, Саклей подумал, что следует допросить Савмака, только не сейчас. Парень крепок телом и духом, вырвать у него слова правды будет нелегко. Нужно сначала ослабить его голодом в холодом, а потом уже допрашивать.
   4
   Древние греки не любили держать преступников в заключении подолгу. Преступник, если он не приговорен к смерти, превращался в раба и должен был тяжким трудом зарабатывать хлеб свой. Сама система рабовладельческого хозяйства, где производитель жизненных благ содержался в условиях вечной каторги, не терпела "дармоедов", что сидят взаперти и едят хлеб, не принося никакой пользы.
   Для Савмака сделали исключение. Сразу после великого позора на площади кузнец заклепал на шее бывшего стража железный ошейник с надписью, что отныне тот является вечным рабом. Теперь он уже не мог заявить, что он не раб, как это делал не однажды в прошлом. Воины отвели его в темную каменную яму, и тот же кузнец приковал его наглухо цепью к кольцу, ввинченному в каменный пол. Через узкое окно сюда доносились запахи свежего ветра.
   Стараясь устроиться поудобнее на жестком полу, узник начал счет дням и ночам, мысленно представляя Лайонака, скачущего на ретивом коне по зеленой степи, и с замиранием сердца ждал, когда он вернется, но уже не один, а вместе с многоконным войском самого скифского царя. Верил в скорое освобождение.
   Но время шло, не принося ничего нового. Думал он и о Гликерии, в тысячный раз задавая себе одни и те же вопросы. Неужели девушка единственно по доброте своей желала предупредить его о грозящей опасности? Едва ли! Ведь она погубила себя этим. Или она воспылала страстью к нему, Савмаку?.. О нет, нет!.. Неопытный в делах сердца, он отбрасывал такое предположение, считая его дерзким, невероятным. Она - знатная богачка, заносчивая красавица, от которой не отказался бы сам царь, а он - неимущий копейщик, вскормленник царский. Да и говорила она с ним в последний раз, на площади, так сурово. Что же тогда? Мгновенная прихоть, взбалмошная выходка, столь же благородная, сколь и необдуманная, имеющая одну основу - чувство безнаказанности?.. Это походило на правду и одновременно вызывало острую душевную боль, сожаление и досаду.
   Да, девушка слишком гордо несла свое имя свободной гражданки Боспора. Обласканная царем, осыпанная малостями такого важного лица, как Саклей, она не допускала и мысли о том, что ее появление в склепе вместе с молодым воином отразится на ее добром имени. Самонадеянная я своевольная красавица переоценила свою роль в боспорском мирке. Она летела на золотой птице собственных грез и не представляла, что может упасть на землю. Увлеченная необычностью своего положения, она была убеждена, что ей сойдет с рук любой каприз, более того, он лишь увеличит всеобщее восхищение ею.
   Пренебрегая осторожностью и правилами общественной морали, рисуясь своей независимостью, девушка сделала шаг, оказавшийся для нее роковым.
   Смутные догадки сменялись острым и ярким чувством признательности. Девушка самоотверженно спасла его и его друзей, спасла и то большое дело, ради которого он готов был на смерть. О, как хотелось бы увидеть ее, отблагодаришь ее и отомстить за ее позор!.. Но когда это будет возможно?.. Может - никогда!
   Очень мучил голод. Тюремщик приносил ежедневно пригоршню чечевицы и деревянную чашку холодной воды. Савмак стал замечать, что руки его стали узловатыми, а браслеты кандалов свободно болтаются на запястьях. Появились сонливость, нежелание двигаться, неведомое ранее равнодушие ко всему. Даже жизнь, что шла за стеною своей чередой, стала казаться полузабытым сном.
   В темнице становилось все холоднее, особенно утрами. Холодные струи дождя врывались в прорезь окна. Залетали мокрые воробьи и клевали на полу остатки пищи. Треща суставами, Савмак пытался приподняться, но это становилось все труднее. Он даже не мог дойти до зловонной ямы в углу. Тело начало полыхать волнами внутреннего жара, хотя он весь при этом дрожал от озноба. Однажды в окно тюрьмы залетели и тут же исчезли белые мухи. Вскоре после этого об узнике вспомнили.
   5
   Он предстал перед Саклеем в пыточном подземелье и увидел на заостренном лисьем лице щеголеватого старика сначала мину удивления, затем довольную улыбку.
   Савмак как бы состарился, ссутулился в плечах. Из прорех серой конопляной дерюги виднелось тело, покрытое грязью, шероховатое от холода. Спутанная борода странно торчала вперед, в волосах запутался сор. Дурным запахом потянуло от него. Саклей сморщился и помахал маленькой ручкой перед носом.
   - Фу-фу! - рассмеялся он колючим смехом. - Видно, в тюрьме не так весело живется, как в царской казарме. Ты, Савмак, подурнел и провонял нечистотами.
   Заметив, что заключенный смотрит на него остро и твердо, Саклей согнал усмешку, и лицо его стало надменным. Ударил по столу костяшками пальцев.
   - Скажи мне всю правду, и я спасу тебя от пытки, сохраню тебе жизнь!
   Савмак с усилием раскрыл запекшиеся губы:
   - Какую правду хочешь узнать ты, лохаг? Правда всем видна, всем известна! И все получили за нее сполна!
   - Нет, не сполна! Ты получил мало!.. Но я защищу тебя. Скажи лишь - зачем был в склепе и кто еще был с тобою?.. Неужели тебе захотелось опозорить мою племянницу?.. В твоих силах спасти ее честь и доброе имя. Одно твое слово и она опять будет свободна и счастлива!.. Она уже сказала, что была в склепе случайно. Признала, что не была твоей любовницей.
   - А если она признала, то зачем меня спрашиваешь?
   - Чтобы ты подтвердил свои старые показания. Те, что давал в прошлый раз. Ты клялся, что не имел связи с девушкой, готов был идти на пытку за эту правду. А теперь говоришь другое?
   - Чего ты добиваешься от меня, старик?
   - Подтверди слова Гликерии и свои старые показания. Сними позор с девушки и назови заговорщиков.
   - Позови сюда Гликерию, пусть она при мне скажет всю правду, и я буду согласен с нею. Но правда одна! Никаких заговорщиков я не ведаю, в склепе никого не было и быть не могло, кроме нас двоих, а встретились мы для любви.
   - Значит, в прошлый раз ты лгал мне, подлый раб?
   - Нет, не лгал!.. Ты - старик, ты забыл, что такое любовь, и говоришь смешное. Тогда, у дверей дворца мы узнали, вспомнили друг друга. А потом встречались втайне... И она стала моей!.. Вот и все.
   - Какая может быть любовь у скота и свободной гражданки? забрызгал слюной Саклей.
   - Такая же, как и у всех.
   Это могло быть правдой. Савмак смотрел прямо и говорил то же, что и Гликерия. Могли же они почувствовать страсть друг к другу. Оба молодые, красивые.
   - Посмотрю, что ты скажешь на пытке.
   - Правда всегда одна,- с упорством отвечал Савмак, решив стоять на своем до конца и не выдавать дел заговорщицких хотя бы ценою доброго имени Гликерии.
   - Начинайте! - сверкнул глазами Саклей.
   Палачи, тоже из рабов, когда-то плененные на войне, подскочили к Савмаку. Быстро сорвали с него лохмотья. Саклей нахмурился. Он увидел могучие мышцы и широкий костяк этого человека и подумал, что его мало выморили, он выглядел богатырем. Один из заплечных мастеров ловко прихватил веревками ноги узника, прикрутил их к тяжелому засаленному бревну, другой связал ему руки за спиной, сняв предварительно ручные цепи, а конец аркана перекинул через перекладину под потолком, совершенно черным от копоти факелов. Савмак даже поразился, насколько все это было сделано с быстротой и ловкостью необычайной, без каких-либо окриков и грубости. Но вот веревка натянулась, и он почувствовал, как его руки начинают вывертываться в суставах. Это была лишь проба. Палачи вопросительно смотрели на Саклея своими черными, как агат, глазами. Все они были сыны дикого племени из предгорий Кавказа.
   - Еще раз спрашиваю тебя: зачем был ты в склепе, кто твои единомышленники, что замышляли?
   - Все сказал я, старик! - раздражаясь, ответил пытаемый. - Чего еще хочешь?
   Саклей кивнул головой, и веревка натянулась, в суставах затрещало. Узник изогнулся вперед, как человек, собирающийся нырнуть с берега в воду. Из-за спутанных кудрявых волос показались посиневшие кулаки. Лицо его налилось черной кровью, глаза заблестели неестественным блеском, багровые молнии кровяных жил вздулись на лбу. Саклей опять рассыпал сухой, частый смешок, тряся бородой в каком-то внутреннем возбуждении. Его ожесточала картина пытки, сладостное чувство упоения чужими страданиями подкатило к горлу. Он вскочил с легкостью юноши и, продолжая смеяться, наклонился, стараясь лучше разглядеть искаженное лицо Савмака.