Страница:
14.06. Как же так? Дядю Сашу похоронили. Что же делается на земле? – так просто, буднично. Долго отказывалась верить. Сын родился. А он ушел. Больно и пусто.
15.06. Всегда меня притягивает Судьба. Вот именно – с большой буквы. Все в состоявшейся творческой биографии. Но смешно скрупулезно разбираться в событиях бывших и мнимых. Я не собираюсь быть историком. Знание это дает мне нужное самочувствие. Некий импульс. Не обязательно это прямой толчок к собственному творчеству, но сохраняется ощущение человека в его судьбе. У каждого – своя. Атмосфера неповторимости влечет и ворожит.
Я влюблена в «Поэму без героя», перечитываю раз седьмой. Действительно, музыка. Что-то балетное. Крылатое. И томительное вместе с тем. Томительное не от боли. А от сладкой жути разгадки вдруг.
16.06. Разговаривали в нашей «театралке» около двух часов. В.М. пошутил: «Лена, зачем вам так много таланта. Поделитесь. Продайте. Давайте заключим сделку. Заверим у нотариуса. Продадите?». Я: «Ни капельки». Он: «Талант может уничтожить человека, когда его слишком много. Особо талантливые долго не живут. Зачем Вам это? Я, может быть, и живу столько, что не талантлив по-настоящему. Не достает. Талант может действительно погубить. Человек не выдерживает его величины. Соглашайтесь». Я: «Я бы не хотела подвергать Вас этой опасности. Останусь при своем. Значит, судьба». Он: «Надо думать о себе. Сэкономить хотя бы несколько лет. Я-то за себя уже не боюсь, а Вам жить». И что-то в этом духе. Разговор шутливый и очень серьезный. Я еще не в полной мере его осознала. В.М. что-то волнует сейчас. Он будто в прострации временами. Говорили о церковных обрядах. Я вчера спьяну сказала, что через полгода тоже выйду замуж. Он меня сегодня по этому поводу пытал. Я спросила: «Неужели я так громко про это кричала?» он: «Кто надо, услышал». Я, как могла, отшилась. Надо же было «сморозить» вчера такую глупость. Сказала, что хотела бы венчаться. Его почему-то эта тема сильно задела. Довольно резко сказал, что венчаться – это всерьез, раз и навсегда, нельзя, как в загсе: расписался – развелся. Я сказала, что вполне это осознаю. Это настоящее. Поэтому и привлекает. Но он меня уже плохо слушал, скользя по волне своих рассуждений. Потом вообще о церковных обрядах: православных и других религий. О ветхости, патриархальности нашей церкви. Что это меняет?
Читала пьеску Мариши. Довольно смелые выкладки о взаимоотношениях женщины и мужчины. В.М. потом добивался ответа на вопрос: что же хочет женщина (эта) от (этого) мужчины. Никто ответить не мог. Он настаивал. Я не совсем понимала, чего он хочет. Позже Варя предположила, что это обобщенный характер: что вообще нужно от мужчины женщине. В жизни. В любви. Всегда. Отвечать надо метко. Или совсем не отвечать. Я согласна. Для него это было крайне важно.
Пьеска (один акт) для меня распадается на отдельные красивости. Искусно сделанные, не содержащие никакой глубины, единства даже не мысли, атмосферы. Эстетически тонко, красочно. Запоминается, но пусто. М. так хочется выразить, но что, она не знает пока. Она перспективна, безусловно. Но не самобытна. Для меня ясно.
Вечером поехали в Киноцентр на «Лестницу». Была жуткая очередь. Мы с огромным трудом все же попали на фильм. Минут 40 «уламывали» администраторов. Плели о брони, о договоренности, о театроведении и просто необходимости первостепенной посмотреть этот фильм именно сегодня. Лед тронулся. Нас пропустили. Я снова в очаровании этой картиной, талантом Олега и своей любви. Жизнь, но масштабнее. Так хочется писать про это. И все же боюсь еще. Фильм сложен. К тому же про Олега «зреет» материал. Это – надежда и утешение. Но и боль и опасность. Опасность за себя и за реальность того, что еще не написано.
Не ожидала, что «Лестница» вызовет такой ажиотаж. Конечно, много фанаток Олега, но все же не ожидала увидеть Киноцентр в таком тесном кольце «стреляющих» лишний билетик, желающих прорваться. Приятно за фильм и за нас, которые все же попали на явление его миру сегодня.
17.06. Множество снов сегодня. Разных. Живу под дурманом «их» (снов) жизни. Так перепутано все там. Хорошо. Логика умирает. Бред гениальный, страшный иногда, но чаще провидческий.
Я не хочу давать В.М. стихи, потому что не верю в искренность его оценки. Если не понравится, он, как принято у него уже, не покажет этого. Найдет выход, и все равно не скажет всего, что думает. Стихи для меня слишком всерьез, чтобы подвергать их боли фальши, тем более такого уважаемого мной человека. Пусть уж лучше ругают, чем обманывают. Вообще литература для меня – всерьез, и это не сейчас, не вдруг определилось. Но как губительно манит кино. Как магнит. С этой тягой трудно справиться. К театру – охлаждение. Но вспоминаю «Обезьянок», и тепло. Люблю бесконечно.
Многие мои ранние стихи громоздки, перегружены образами, наслоениями чувств и ассоциаций. И все же они всегда искренни. Не совершенны по форме, но живучи духовно. Мощь чувств, не умещающихся в скорлупки данностей. Отсюда иногда – эпатаж и «грузность». Но никогда – фальшь.
18.06. Г. говорит про меня, что я из декаданса. Утонченная. Еще, множество раз, что я поэтическая натура, что я романтическая натура. Это уже стало общим местом. Приклеился ярлык образа. Я не против. Каждый имеет право на свое видение. Но любое утрирование меня раздражает. Я больше суммы представлений обо мне. Как и всякий другой человек. Я так понимаю персонаж Олега в «Дюба». Невозможно довольствоваться навязанной тебе ролью, если сам прекрасно осознаешь рамки этого надуманного имиджа. Надуманного самим же или другими. Но зажившего и забирающего жизненные силы у настоящей природы человека, для которой никаких рамок не существует. Желание пробиться к своему естеству, соединиться с ним, толкает кого в творчество, кого в преступление. Хван прав. Бог проявляется в самовыражении. Но он отрекается от забывших его. Всегда существует роль или несколько ролей. Надо довольствоваться одной (кому-то хватает) или менять их так часто, как выдержит сердце. Постоянное движение вырабатывает некий обобщенный надмирный образ, отделенный от человека. Но присутствующий в нем представлением об идеале. Такой человек может многое совершить и жить долго.
В студию не пойду. Вряд ли эта женщина будет для меня учителем и авторитетом. В ней есть что-то, вызывающее у меня настороженность, даже неприятие. Ее неженский напор, безапелляционная убежденность в правоте, некоторая жесткость пугают. Я побаиваюсь ее оценок. Это не лучшая почва для занятий. Не получится, думаю, душевного контакта, теплоты и легкости, которые сразу возникли с В.М. Время вступительных экзаменов и нашего общения – одно из приятнейших моих воспоминаний. Сейчас все сгладилось и «замусорилось» бытовыми штрихами и официозностью университетской жизни. Тогда было свежее и искреннее общение, очарование друг другом. Возможность желаемой жизни. Так близко прошла. Но это не обреченность. Все пока в пределах досягаемости. Но мой учитель еще не встретился на пути.
18.06. Встретились с Варей в метро. У «гениальной головы» Пушкина. Выбегая на улицу, решали на ходу: куда бы нам сейчас? Театральные наши души шептали однозначный ответ. Ближайший театр – Ленком. Туда! Что там сегодня, мы не знали. У подваливших тут же спекулянтов выясняем: «Школа для эмигрантов» с Абдуловым и Янковским. Чудно! Спекулянтов – к черту. Не тратим мы деньги на билеты даже по своей цене. У администратора – закрыто. Спекулянты за нами. Цены уже значительно снижены.
– Может, у них денег нет?
Оглядев нас с ног до головы:
– Ну, нет, не похоже.
Билеты отвергаем с упорством истинных профессиональных театралов. Достаем студенческие. И прямо в театр. К тетушке-билетерше. Объясняем ситуацию, мечту (заветную) посмотреть этот спектакль. Глаза умоляющие и упрямые. Первая удача – нас не выталкивают за дверь, что в этом театре нормально, а внимательно выслушивают и вежливо говорят, что это не в их полномочиях. Тут же:
– Сергей Викторович!…
Сергей Викторович, оказывается, непозволительно молодой человек (для администратора). Он спускается с лестницы и подходит к нам. И, о чудо! Так же внимательно нас выслушивает и вслух рассуждает, как бы нам помочь. Спектакль идет уже 20 минут, а там ведь два персонажа, действие на диалогах. Если будем пробираться на служебные места, помешаем. Берет наши студенческие, тщательно их изучает. Так тщательно, что страшно за подлинность своей фотографии. Перемалывает глазами. Фотография – лицо. Лицо – фотография. Брр! Входные? Но ведь они – стоячие. Таким тоном, будто предположить, что мы в театре можем смотреть спектакль стоя, никак не позволительно. Я впала в транс от всех этих красноречивых великолепий и кивала: да, да, входные не нужны. Варя удивленно на меня косится, но молчит. Сергей Викторович предлагает нам свой телефон.
– Да, да, конечно.
– Посмотрите, когда спектакль в следующий раз, позвоните заранее, я вам помогу.
Вот так. И это надменный Ленком. Возможно, все же, всего лишь верный хитроумный способ, отправить в данный момент. А потом – никаких обязательств. Но все-таки, все-таки. Сергей Викторович, Вы очаровали меня своей отстраненной светскостью и тактом, ни на пылинку не переступив официального тона.
Обалдевшие, на улице.
– Куда сейчас?
– Пиццу есть.
Через Пушкинскую площадь в подземный переход.
На метро не поедем.
Всегда шумная пестрая толпа у Макдональдса. Праздник московской жизни. Шикарные машины и девушки. Молодым людям позволительно не быть шикарными, но не иметь денег не позволительно. Впрочем, там много разного… Мимо.
Тверской бульвар.
– Вот бы на машине.
Рядом тормозит синенькая иномарка.
– Не туда. Мы не уместимся. Слишком много.
По правую руку – Литературный институт. Смотрю со смешанным чувством досады и покоя. Не мое. И не жалею, а…могло бы… Но весь ворох этих чувств мгновенно уносится прочь. Мы у театра им. Пушкина. И что же сегодня? Премьера «Бабье поле». Несколько секунд изучаем афиши. И дальше.
– Все-таки на машинке бы.
– Хорошо. Я буду идти и периодически голосовать. Вдруг подвезут.
– Но денег у нас нет.
– Еще бы. Только бесплатно.
Черная опухшая физиономия в черной «Волге».
– Арбат? Сколько дадите?
– А так?
Презрительно мотает головой. Ну и катись.
Красный жигуленок.
– Не подбросите? Но денег нет.
Интеллигентный седовласый дядя. Умница! Только поехали, по радио песенка – «Девочка моя Алена» и что-то романтически-тривиальное про солнечное детство и пшеничные косы. Я еле сдерживаю улыбку. Варя на заднем сидении давится смехом. Девочка Алена катается по центру на машине и строит из себя аристократку.
Высаживаемся у памятника Гоголю. И на Арбат.
Пицца и напиток куплены. Топаем по Арбату, выбирая «место для пикника». Перед витриной одного из магазинов на каменном бордюрчике. Пицца – наслаждение. День тоже. Рядом фотографы. Один разгуливает с толстенным удавом на шее. Никакого понятия об искусстве! Мы в двух шагах всего так живописно сидим. Две хрупкие модели для монмартровских художников. А арбатские корыстолюбцы и бровью не поведут. Народ на нас внимание обращает. Смотрят плотоядно то на пиццу, то на нас. Я улыбаюсь ВСЕМ! Арбат – стихия моя! Бурлит, торжествует, насмешничает. Варя выкуривает сигарету, и мы снова идем за пиццей.
Пьяная продавщица предупреждает: кофе горячий, берите за край стаканчика. И желает приятного аппетита. О, все так добры к нам сегодня! Садимся туда же. Рядом симпатичный мальчик играет на балалайке. Небольшая толпа умилительно слушает. Три старушки-иностранки с жаром о чем-то, обращаются к мальчику. Он с ними на английском. Играет снова ту же мелодию. Наконец, раскошеливаются. Доллары он быстренько прибирает в карман. Правильно! Играет дальше.
Два молодых человека (вроде мы друг другу улыбались, когда шли навстречу друг другу). Один приветственно поднимает руку, расплываясь в улыбке. Я, сияя, провожаю его взглядом. Встретимся еще раз, так же улыбнемся.
У фотографов – ажиотаж. Собралась толпа желающих, мужчины один за другим вешают на шею удава и позируют. Толпа наблюдает с интересом. На нас обращают внимание. Все, кроме фотографов. Так и быть, мы снимаемся с места. Надо же, пьяная пицца! Сок и кофе с трудом можно отнести к категории напитков. Значит, дело в пицце.
– Мы поедем в Дом Актера?
– Обязательно.
У серого величественного здания, напротив Вахтанговского театра, довольно много машин. Несмотря на позднее время.
Мимо вахтера, уверенно: «Здравствуйте!».
В помещении темно. Поднимаемся на второй этаж. Буфет закрыт. Зал тоже. Полумрак и тишина.
В редакцию.
Поднимаемся на третий. Очень удачное время. Примерно полдевятого.
– Вышел ли пятый номер «МН»?
– Нет, будет в конце месяца.
– Спасибо. До свидания.
Отправляемся обследовать этаж. Коридоры, коридоры. Двери. Лабиринты. Поворот за поворотом. Здание – монстр просто. Какой-то узенький и скучный коридорчик. На окне стопка книг. «Скупой рыцарь», репринтное издание.
– Нам необходимы они.
– Тебе, мне.
– Нет, всем. Отделению. Шесть, десять, одиннадцать. А это – В. М. и М. С приветом от министерства культуры.
Шум, откуда мы пришли. Прячемся за сейфом, умирая от смеха, мелкие воришки. Вроде тихо. Напускаем на себя независимый вид, идем. В подсобке возится бабушка-уборщица. Мимо. У лифта несколько стульев. Удобно располагаемся. Варя курит. Читаем вслух Хармса. Очень вовремя! Сюр правит миром.
Теперь на второй этаж. Так же путаные коридоры. Темные. Светлые. Домино. Выходим на одну из лестниц. Ею редко пользуются. Наверное, подъезд закрыт. И вообще, есть лифт. Сразу же вспоминается другая «Лестница». Заколдованная. Без конца и начала. Потому что конец и начало – это человек. А лестница у каждого своя. Наваждение. Вверх и вниз – пролеты, перила.
– Нам нужно подняться наверх.
– Да.
Идем, не чувствуя усталости. А вдруг… Нет, вот почти дошли. Седьмой этаж. Всего лишь. Созерцаем колодец.
– Вот здесь уж наверняка.
– Выход на крышу где-то должен быть.
Пробираемся по коридорам. Поднимаемся еще по одной тесной и неудобной лестнице. Так и есть, железная грязная дверь. На ней табличка «Выход на крышу». Увы! Замок.
Ну, не все же сразу.
Попыток не оставляем. Ключ свободно входит в замок. Но дальше: ни вправо, ни влево. Но ладно, достаточно того, что он вошел. Через отверстие в двери смотрим на самую настоящую крышу. Мечта жизни! Сплошной Бюнуэль! «Выход на крышу». В узком грязноватом окошке – кусочек Москвы. Горят на заходящем солнце маковки одной из красивейших церквей. Залюбовались. И дальше, изучать этажи.
Шестой. Вот так раз. Кабинет Н. И. Губенко. Рядом зеркало большое, в полный рост. Кресло и столик, под которым стопками толстые журналы: старые «Дон», «Урал», «Новый мир», еще что-то – 55 – 88 годов. Сажусь на пол и рассеянно перебираю их. Варя в кресле. Здесь уютно. Красная ковровая дорожка, обитая красной же кожей дверь в этот закуток с зеркалом, креслом и кабинетом Губенко.
– А здесь можно заночевать, если совсем негде.
– Надо иметь в виду.
И дальше.
И этот безалаберный пьянящий вечер, и ощущение свободы и легкости и сумасбродства.
19.06. Вчера была просто пьяная от Москвы. После чтения книги о Булгакове? После бескрайней моей сони? После поедания пиццы на Арбате? Не знаю. Но опьянение от города моего любимого не хотело ничего слышать о причинах и хулиганило. Мы с Варей болтались по центру, делали глупости и восхищались очаровательными случайностями судьбы. Все встреченные нами были очень добры, вежливы и милы. Подвозили бесплатно на машине, желали приятного аппетита, дарили газету «Культура», и еще происходила куча всего такого замечательного, что дух захватывало. Чудесный день! Такие остаются и в памяти, и в событиях жизни, независимо от отношения к ним. Их дарит судьба.
20.06. Продолжаю тему безумия тему моего нескончаемого бреда. Месяц, два, три, четвертый месяц живу в мареве необъяснимой мути после «Нижинского». Спектакль оказался последней каплей. Наверное, я внутренне давно была близка к
этому состоянию, и нужен был лишь повод. Хотя говорить, что «Нижинский» повод, оскорбительно и для него и для меня. Скорее – новый жизненный этап, событие, перевернувшее жизнь. Я думаю, что смею так сказать. И конечно, Олег, при мысли о котором щемит сердце, а в глазах встают слезы. Тоскливо. Сентиментальный, презираемый мною стиль здесь торжествует победу надо мной. Алеша, который пропал из поля зрения. Больше месяца как не звонит. Я могла бы позвонить сама, но почему-то медлю. Не понимаю себя. Но «Нижинский» – легкокрылый бог моего сердца. Но Меньшиков – гений судьбы, сводящий меня с ума своим появлением на сцене или экране. Каждый фильм с его участием – радость. Он везде узнаваем, но от этого не однообразен. Он умеет быть самим собой, живя чужой судьбой. Он самодовлеет в предлагаемых обстоятельствах. Его замашки, ужимки, гримасы составляют не только особенности актерской натуры, но и особый художественный мир, где его игра – мера всех событий, отношений, мыслей.
Я его вижу в роли Гамлета, в роли Фигаро. Слышу его интонации. Актер огромного дарования.
Все было просто гениально. Я так разыграла срыв, что сама в него поверила. Это было неистовство бури, сметающей условности смыслов. Это была настоящая болезнь. И я поняла, что обречена. На бессмертие.
Гадкая все же статья на «Нижинского» в «МН». Юлия Гирба. Она пишет о спектакле так, как можно было бы написать о любом другом. Неглубина взгляда, высокомерность интонаций и, самое главное, – нежелание разобраться. Попытки «интеллектуально» воссоздать образ спектакля, осмыслить его дали даются сухим кондовым языком совковых рапорточков. Здесь и разжевывание сюжета с неуместной, необъяснимой иронией по поводу чисто внешних аспектов («стены бального зала окрашены масляной краской»). Вначале – методичное описание начала спектакля. Но не иллюстрация, а занудное перечисление событий. Оно не органично вписывается в стиль статьи. Если здесь можно говорить о стиле. Ничего похожего на композицию. Реплики разбросаны. То автор кинется в историю и объясняет, что занавес – стандартный, французский, шапка Петрушки – из балета Фокина-Бенуа etc. + снисходительная похвала за вкус в подборе реквизита и даже признание за постановщиками воспитанности. При всем этом обилие деталей, демонстрирующих образованность автора и причастность к театральным кругам (про режиссеров сказано – «как утверждает театральная Москва», т. е. информация-то проверенная, но говорится об этом нарочито не всерьез). Так вот при множестве деталей автор, тем не менее, может себе позволить фразу, не объясняя, что это значит. Если автор рассчитывает на искушенного читателя, многое в предшествующих абзацах следовало бы убрать за ненадобностью – слишком очевидно. Если же цель просвещение, читатель не осведомлен в тонкостях театральной истории, то подобная небрежность интонаций делает статью нагромождением случайных бессвязных реплик, где критика автора пьесы, описание артистов, их игры, высказывания о персонажах вскользь – коктейль несуразностей. Не могу отделаться от ощущения, что автору важно, в первую очередь, во что бы то ни стало рассказать, как спектакль ему не понравился, но все же, несмотря на явные недостатки, он достаточно объективен и видит плюсы, целых два – художник и два артиста. Но и здесь она смеет ставить себя не наравне с этими людьми, а над, с высоты своего самомнения расклеивая этикетки несвежих сентенций. Тон мэтра, меньше всего уместный в отклике на любое произведение искусства, здесь царствует. Автор самодовлеет. Попутно делится с читателем информацией о предыдущих работах Поповски, Фоменко, Меньшикова, и тут не преминув проштамповать готовой формулой (Поповски – холодная красота, пластики выверенный ритм, Меньшиков в фильме «Дюба-Дюба» – современный герой-супермен-неврастеник). За этими безликими, хотя и хлесткими фразами – ничего нет. Они создают фон, на котором разворачивается представление, с главным действующим лицом – авторским самомнением. Легко ощутить, автор подходит к спектаклю не как к некоей художественной данности, а с уже предвзятым мнением насчет как каждого отдельно взятого участника, так и самой идеи в целом. Конечно, память обо всем этом необходима, но нагромождать статью пространными отступлениями, не имеющими непосредственно к сюжету никакого отношения, нелепо. Обилие этого мусора распыляет то немногое, что есть по поводу спектакля. Но только по поводу, а не о нем. Автор боится дотрагиваться до содержательных планов, объяснений смыслов явлений и фраз, концепции спектакля, ограничиваясь бледными рассуждениями (совсем чуть-чуть) о взаимоотношениях персонажей и вовремя спохватываясь – это лишь предположение. Берется наилегчайшая категория веса – пьеса вторична, драматургия и режиссура невнятны, стало быть – стоит ли вообще про это. Так и быть, поговорим, но забыть читателям, что это явно недостойно высоких слов, да и элементарно серьезного отношения, автор не дает на протяжении всей статьи.
Здесь все на вторых ролях – артисты, драматург, сам спектакль. Призрак Ни-жинского, его судьба автора не занимают также. Он видит закрытое окно там, где распахнуты души, тьму там, где свет не нужен, т к. светло от осознания его. Это категории эфемерные, не материальные. Автор же крепко стоит на полу и въедается в каждый жест и взгляд, понимает – не понимает, рассуждает об этом. Спектакль ему не нравится. Он об этом пишет. Имеет право. Только смысл? Спектаклю от этого плохо не будет. Людям, любящим его, это тоже не причинит сильной боли. Рецензия, пытаясь встать над-, безнадежно вне пространства творчества. Это язык искусственный, неживой. Его нельзя причислить к наукообразным, но и ни по каким меркам он не дотягивает до рубежей художественности.
Зачем нужны такие статьи? Что они могут вызвать, кроме эффекта отсутствия? Неудовлетворенность, потому что понять автора трудно. Статья не помогает, не заставляет, не наводит на мысли. Она глухая. Кричит о себе, обреченная не узнать своего отражения. Ведь его быть не может.
21.06. Читала стихотворения в прозе Тургенева. И такой неизбывной невыно-симейшей печалью повеяло от этих хрупких прекрасных строк, что меня охватил безумный ужас. Сердце бешено задергалось. Если может человек впустить в него на миг мысль о смерти, то удержаться эта мысль не в состоянии ни на минуту. Я металась по комнате, стонала, выбегала на балкон. Я гнала этот всепоглощающий ужас. Нет, на это не хватало сил. Я ничего не могла сделать. Все существо мое болело устрашающим этим чувством. Было невыносимо. Только ополоснув несколько раз лицо холодной водой, немного очухалась. Убрала том Тургенева. Не скоро к нему вернусь.
Сердце сейчас болит. Эта жуть ни с чем не сравнима, потому что ее нельзя объяснить. Я себя совершенно не контролировала. Приступ безбожной безбрежной тоски. Сейчас легче. Но «память о памяти, которой нет» живет на подсознательном уровне. Что все наши мелочные условности? Горько мне.
22.06. Снились Боголюбова и Ленком. Оригинальное сочетание. Она была так мила со мной. Говорила, что не может дозвониться. Вот так происходит в другом мире.
Вчера написала такое чудесное стихотворение. Про тот же танец, ведущий по жизни лучших. Но я отношусь к нему просто. Он у меня даже идет следом, «догоняет век». Но суть от этого не меняется. Талант судьбы – это свыше.
Недовольство собой все больше и больше. Недовольство неподвижностью жизни, зависимостью от внешних условностей (от непрописки, например).
Г. все больше отстраняется от меня. Холодок. Уже даже не равнодушие, неприязнь какая-то. Он позволяет со мной резкий тон. Сама во всем, во всем виновата.
Я в себе не уверена. Сил уйти из универа в неизвестность нет, по крайней мере, сейчас. Я уже давно превратилась в подобие свободной жизни. Вообще живого. Только стихи настоящие. Алеша как-то спросил: «Ведь твои стихи – живая жизнь?» Да, да, бесчисленное да. Возникнув, они получают собственное бытие. И хорошо, что они обособлены от меня. Я не оскверню их своей дурью и слабоволием.
Отношение ко мне других такое, какого я заслуживаю. Оно убивает меня. Меня никто не любит. И правильно, наверное. Не обращают внимания. Меня нет в чувствах других. Даже задержавшись ненадолго в них, я быстро разочаровываю самых терпеливых и доброжелательных.
Но как же я люблю творчество, свои стихи, эту стихию. Преклоняюсь. Манию величия не гоню. Но подтверждения ее миражей тоже не добиваюсь. Чего я стою во всем противоречии моих крайностей? Почему я такая и быть другой не умею? Не в силах выбраться из навязанного образа, из клетки привычного имиджа.
Может быть, когда-нибудь я буду благословлять это время. Светлое небо расцветающей судьбы. Где твое лето?
Во мне борются грусть и свет. Музыка аккомпанирует моей тревоге. Монстр из «Дюбы-Дюбы». «Белые лапы черных сомнений».
23.06. По мелочам извожу себя. Осознаю со всей полнотой, что нищая. Нет, одеваюсь «на уровне», на машинах даже езжу. Но постоянно возникает безденежье. Не хочу, чтобы эти гнусности меня беспокоили. Но загвоздка в том, что даже этого малого количества денег я не заработала. Вообще ничего своего. Живу на деньги мамы и родственников. Тунеядка по жизни. Это мучает.