Страница:
В театре сидела в партере с В.М. Он плохо себя чувствует. Только сегодня вырвался. У нас с ним мнения насчет Пины совпадают. Он может все точно объяснить, объяснить то, что я чувствую, но не могу сформулировать. Эмансипированность, женщины нарочито некрасивы, дефективны. Мужчины же симпатяги, здоровяки. Это как бы все, что у них есть. А женщине красота и ни к чему даже. Она как бы выше, глубже. Больше всяких тем, условностей, ограничений. Боже, как убого! Ушла в антракте. С Варей и В.М. болтали в вестибюле, потом дошли до метро. Он может относиться ко мне как угодно, я его всегда люблю и уважаю. И ничего не требую. Даже вежливости. Которой у него слишком много. На всех вокруг хватает. Бывает – слишком.
Спектакль (для меня) совершенно невыносим. Как говорит В.М. – другой тип сознания. ОК, но скучно-то как!
Никакой динамики внутри этой (так и быть, пусть эстетической) системы. Повторы, намеки, есть яркое, самобытное, но в общей этой бормотке и нарочитом утрированном несовершенстве, мягко говоря, эти находки блекнут. Мне активно неприятен спектакль. Ради Бога, изощряйтесь, но захватывая зрителя в плен ваших изысков и чудачеств, а не строя гордую позу элиты. И хватит об этом.
Видела Лешу Бур. По-моему, он с друзьями. Поздоровались через стекло, он в театре, а мы стояли в вестибюле. Такой же невразумительно-апофигейный. На прикид плюет. Меня занимает этот тип людей. Холодный оптимист. Равнодушный. Подумала: приятно было его видеть.
23.09. Трюффо обожаю. Новая страсть. Сегодня – первый фильм, не вызвавший восторга, а скорее очаровавший, – «Ускользающая любовь». Последний из цикла о Дуанеле. Жалко наблюдать за постепенной гибелью персонажа. Еще в «Ан-туан и Колет» была жива эстетика «400 ударов». В «Украденном поцелуе» появились новые нотки, но они скорее дополняли, чем разрушали сложившуюся образную систему. «Семейный очаг», сказал Володя, – гибель персонажа. Теперь, посмотрев «Любовь – беглянку», соглашаюсь. Дуанель кончился. Грустно. Трюффо не кончится никогда. Кино продолжается!
Жутко смириться со своей обычностью. Невыносима мысль. Убийственна. Она сливается для меня с мыслью о смерти: если нет во мне таланта, значит, и жизни нет. Если не особенная, то и не настоящая. Если окажется, что мысли об избранности – ничто, то я уже умерла. Нет, не преувеличиваю. Я так чувствую и еще я все равно чувствую силу жизни, а значит, надежду, а значит, особость. Именно в таком порядке. Сомневаюсь бесчисленное множество раз и, выпутываясь из этой трясины неурядиц, болею солнцем, его душой. И будто возрождаюсь для новой жизни.
24.09. Очень мощная на меня сегодня кинематографическая нагрузка. Сначала Трюффо «Последнее метро», потом премьера «Окно в Париж» Мамина, только что по телевизору «Раба любви». Не люблю мешать ощущения, но хочется так многого. Я сейчас даже немного не в себе. Кино – наркотик. Разве смогу уже без него? Но наркотик этот не крушащий, а созидающий.
Е. Соловей – «изломанные» линии ее речей, движений, безумств. Безумства кукольной головки, которая поверила вдруг, что она настоящая. И раз поверив, не смогла больше улыбаться чужой улыбкой. Все вышло из тумана и ушло в него. Только дорожные столбы в молочном его молчании, будто перевернутые тире. В небо. Но никакой многозначительности. Наоборот, все слишком ясно. И очевидность неведомого уже не через тире. А бегущая строчка дороги уже растворилась в тумане. В который раз.
Суета съемочной площадки сквозь дымку чудесного солнечного леса, дорожной пыли, пронзительной музыки приобретает тоже какой-то надмирный поэтический облик. Некие представления о богемных, капризных, талантливых шалопаях от кино. Они всегда в этом мире. Такими и останутся. У них нет выбора. У них нет даже желания прильнуть к окну действительности, чтобы увидеть реальную жизнь. Ни к чему. Они все – образ, не навязанный, а возникший. Просто влюбленный в окружающее пространство образ, который, существуя вне него, не может без него. Увязнуть в обожании жизни, как в тумане раннего утра. И пропасть, погибнуть там, захлебываясь от восторга и жути.
А жизнь, действительная, она продолжается. Только какое им до нее дело? А мне? А всем? Разве есть выбор?
И музыка …почти молчала, мечтала о тишине, унося в неповоротливом вагоне всю тоску и печаль, разбуженные любовью. Музыка сливалась с туманом. И поглощала его. Все вышло из тумана. И все пропало в нем. И все осталось в нем. Но разве настоящая музыка не бывает вещей? Она вещая, когда молит о молчании, не умея побороть свою природу, соперничая с туманом и болея им. Каждый раз забываешь главное. И радуешься этому. Нельзя пролистать судьбу, как журнал иллюстраций. Это она сама листает нас всех, но уже скорее как справочники. Всех не вспомнить. А ей нужны новые впечатления для новых ролей. А я-то кем останусь для нее?
25.09. Я многое могу простить человеку, оправдать его грубость, цинизм, равнодушие, только бы он не был мелочным. Мелочность особенно ненавистна мне в мужчинах. В себе я постоянно борюсь с ней и того же требую от других. Суетный человек мне неприятен. Широта натуры притягивает непреодолимо. Я не замечаю разные гадости характера, не хочу замечать, лишь бы простор проявлений, лишь бы по-настоящему свободен для себя и других. Мелочность – женская черта, когда она встречается в мужчинах – вдвойне порочна.
«Раба любви» – фильм старый. Но как свежа эстетика, как не забрызгана штампами и условностями его палитра. Паряще, едва притрагиваясь к действительности, фильм продолжается. Во времени и в душе. Никого не преследует, ничего не ищет. Это его можно найти и открыть для себя, как чудо, как солнечный осколок лета в октябрьскую бездарную хмарь. Летит. «Господа, опомнитесь, вас не поймут». Целует воздух восторженно-капризными интонациями, всплескивает руками. Лепесток, унесенный в дальнее.
Фильм пронизан солнцем, музыкой, дорожной пылью. Это день, это дневной уютный летний воздух. Только предчувствие осени: говорят об октябре, октябре средней полосы, и утопают в свете, духоте южных широт.
Москва уже не своя, не прежняя. Москва за гранью сознания, за границей, проведенной душой. Не вернутся. Будут жаждать этого, и отталкивать все возможности. Будут в ностальгии, будут больны тоской. И не вернутся. Не простят.
Стол – это святое. На нем должен быть беспорядок.
Последняя в гастролях немцев программа сегодня. Приехала в театр. Видела Володю, но только поздоровались. Потом увидела В.М. и Варю и говорила с ними. В.М. достал нам пригласительные. Оба спектакля понравились. Первый – звучанием цвета, второй – ритма.
26.09. Бешеная гонка. Нет, привычная. Это Варя вот в день по 3 фильма и спектакля смотрит. А я всего по два или фильм и спектакль.
Куча впечатлений. Куда все? Кому это нужно, возникает вопрос. И стоит ли приниматься за обреченную на забвение работу, т к. уверена, что ее не напечатают. Для себя? Конечно же. Конечно, нужно для себя. А все эти вопросы неуместны, просто слабость. Я справлюсь с ней. Так же, как и с ленью.
Володя? Вычеркиваем. Не люблю бороться с чужими комплексами.
Хочется до бесконечности писать обо всем, что нравится. Фильмах Трюффо, «Рабе любви», «Сангвисе». Хочется сразу обо всем. Меня не хватает. Растворяюсь в искусстве, пока больше в чужом. Но своего тоже много.
Мечтаю о кино. Ничего, кроме кино. Конечно же, и кроме литературы. Два божества, язычница. Вечная язычница. Непостоянная и непоседливая. Охота к перемене мест – это болезнь. А в личной жизни одни «оба – на – угол – шоу», где главное – углы и разочарования. Нет, так – углы разочарований.
«Сангвис» занимает. Почему у меня такой странный вкус? Я не считаю его идеальным, но все же и ужасного ничего нет.
Из привезенных в Москву гастрольных спектаклей в рамках фестиваля «Танец из Северной Рейн-Вестфалии» «Сангвис» – самый молодой. Поставленный в 1991 г. Урсом Дитрихом, он совместил традиции легендарной студии выразительного танца «Фолкванг» и взгляд на пластическое искусство нового поколения немецких хореографов. Современность предстает в неожиданных парадоксальных образах, сотканных из ритма и жеста. Ее персонажи не нуждаются в сюжете, каждый из них сам себе сюжет. Отсюда – смещение понятий. Не связанные друг с другом сценические «я» обитают по своим законам, играют только свою партию. Но их много, и столкновения неизбежны.
Хаос и гармония нерасторжимы. В спектакле Дитриха сцена усыпана песком. Шум плещущейся воды, звуки шагов. Звучит чуткая музыка Баха, будто прислушивающаяся к происходящему. В какой-то момент наступает тишина, но спектакль продолжается, продолжается под заданный вначале ритм. Вскоре музыка оживает вновь. Но никакого дискомфорта от смены звуковой палитры, подчас резкой, – не происходит.
Мужчины и женщины приходят, общаются, равнодушно соприкасаясь движениями и взглядами. Движениями, как взглядами. Подчеркнуто условно. Им нет дела друг до друга. Но друг без друга они не могут и не хотят. Это болезненное ощущение отторгнутости от самих себя и от окружающих становится обыденно-привычным. Как в осколках разбитого зеркала, находят друг в друге, воссоздают потерянный облик. Но осколки эти не собрать, не склеить. Никто и не пытается.
Это карнавал теней, где все до отчаяния одинаковы. Невразумительно-невнятны. Но в каждом таится непреодолимое желание властвовать. Стремясь подчинить себе чужую жизнь, они попадают в необъяснимую зависимость от нее. Путаясь, меняются ролями. Они одновременно хотят подчинять и подчиняться, не умея ни того, ни другого. Каждый автоматически воспроизводит себя, выявляясь собственным ритмом, порывая с другими и неизменно возвращаясь, втягиваясь в общий ритм нервных движений. Нервных только на первый взгляд. Потом возникает ощущение странной гармонии, странного единства.
Кутерьма человеческих тел, взрывы песка… Песок здесь играет свою роль, как бы запечатлевая образ каждого, кто проходит по нему. Музыка же объединяет. Она будто переживает за всех сразу, и толпа мечущихся, тянущихся друг к другу и тут же отталкивающих друг друга людей обретает новую видимость. Пусть единство их мнимо, они не откажутся от него.
В пластических этюдах персонажи раскрывают себя. Стычка двух женщин, обменивающихся репликами-жестами, будто спор на высоких тонах. Репризная сценка-диалог между двумя мужчинами, которые вручают друг другу визитки из вежливости и тут же строят мелкие пакости из одного только желания доставить себе удовольствие. Разные персонажи сменяются в калейдоскопе движений и поз. Меняются лица. Мимолетное сходство, пугающее различие – как моментальные снимки. Их не запоминаешь. Не меняется в одночасье мир. Люди бьются в его клетке. И ритм этих беспорядочных движений, этот выдуманный ими же ритм длится и длится. Ритм воображаемых потерь и побед. Он собирает их вокруг горящей свечи в темноте, чтобы задуть ее и начать новую игру, игру в жизнь, с вряд ли понимаемым хоть кем-то смыслом.
В «Сангвисе» Дитриха цитаты из признанных мастеров немецкого хореографического экспрессионизма умело совмещены с новизной, свежестью интонаций поэтических, то, что, может быть, не присуще балету Пины Бауш с его нарочитой прозаичностью. Заимствования не оставляют ощущения вторичности. «Сан-гвис» – это мир несовершенный, но самобытный. Это сочетание нового и уходящего, узнаваемого и странного. Это продолжение.
3.10. Отдала В.М. рецензию на «Сангвис». Не могла не написать. Спектакль тянул кровь, стучал в виски. В.М на последнем занятии несколько «взвинченный» был. Я снова ни слова не говорила, хотя было что. Но…, пусто.
Наконец-то увидела «Нечаянные радости». То, что от них осталось. Была потрясена и окончательно поняла, что моя киномания неизлечима. На следующий же день снова смотрела «Рабу любви». Как там звучит мотив Хамдамова! Солнечное расслабленное южное пространство. Замысел Хамдамова гениален, воплощение Михалкова – безупречно. Не знаю, что бы получилось из «Нечаянных радостей», дай режиссеру закончить работу, но масштаб я ощущаю громадностью, высотой. Утонченность, изысканность его стиля – уже новая эпоха, не декаданса, а возрождения.
В Москве сейчас расцвет искусств. Театр, кино, живопись. Фонтанирует жизнь творческая. А в политике – катастрофы, одна за другой. В центре любимейшего моего города подлые плебеи собираются на митинги, жгут костры, нападают на омоновцев. Есть раненые, есть страх. У них одержимые злобой лица, если можно назвать лицами отвратительность эту. Я не хочу обо всем этом думать, но это врывается в жизнь. И пугает.
«Где же ты мечта? Где же ты моя мечта?» Новый свих по поводу «Нечаянных радостей» и «Рабы любви». В голове сумбур и восхитительная жуть нахлынувших вдруг истом.
Так много слишком разного происходит во мне последнее время. Я не в состоянии фиксировать каждую свою внезапность. Я лелею в себе грусть. И это разрушает.
В конце концов, намешано плохого и хорошего в одну судьбу – столько! Каждый день – смена мигов самочувствия стремительнейшая. Только и лопаются шарики надежд, только и появляются новые.
Солнечная легкость забытья приходит на смену агрессивности и тоске, чтобы уступить место вскоре равнодушию. И снова – «солнце ушло из сердца». Солнце опять вернулось. Обожаю Москву, не устаю ходить по ней и восхищаться ею. Божественная.
9.10. Сонность невыносимая. Беспокойство непонятное.
После всех недавних кровавых событий – плохо. Это как-то давит на меня. Что-то в воздухе воздействует, тревожит. Столько смертей жутких в любимой моей столице. Настоящая двухдневная война. Не верилось. Ходила по Москве, местами совершенно спокойной, где, казалось, ни единого намека на бушующие военные страсти, и не могла осмыслить происходящее. То, что показывали по телевизору и передавали по радио, ощущалось как нечто отвлеченное, абстрактное, неотсюда. Я не могла объединить в сознании Москву, такую мирную, где воцарилась золотая солнечная осень, и Москву стрельбы и убийств. Это было невозможно. Но это было правдой. И так жутко понимать это.
Лекция заезжей парижанки. Русской молодой женщины 28 лет, которая была некогда филологом, потом все бросила, уехала в Париж и сделала там карьеру модельера. Читает лекции на французском в Париже. Теперь у нас и во ВГИКе.
Богемная, картавящая на французский манер дамочка с жутким самолюбием. Она настолько в дурном стиле богемна, с ужимками, жестами, закатыванием глазок, что я теряюсь. Это уровень Наташки, не выше. Лекцию растянула на 2 часа. Увлеклась. Я томилась. Несколько человек рядом тоже. Мне казалось, все, что она говорит о моде – общие места, банальнейшая банальность. Ее манера переспрашивать, понятно ли, «ах, я не знаю, как я по-русски», «вы знаете, что это такое»? – бесила. Потому что предметы вопросов были элементарны. Не знает этого только младенец. Ее рисовка меня раздражала и забавляла. Но потом я просто устала и мечтала только об одном: как бы доехать поскорее домой. Стала спрашивать других. Шок – понравилось. И не одному. Непостижимо. Их может привлечь эта расфуфыренная пустышка, которая кичится своей «французскостью». Кому-то, возможно, лестно находиться рядом с этой «куклой». Мне хотелось бы никогда ее больше не видеть.
Я так устала, что уже с трудом пишу. Очень расстроена из-за многих мелких гадостей. Но я – дома, и надеюсь, все будет, как надо.
Во-первых, почувствовала неприязнь со стороны Ш. Причем агрессивную. Не понимаю. Только догадки: я его раздражаю своей внешностью и своей русскостью? Это прискорбно. Он выбрал именно меня объектом своей антипатии, может быть, случайно, но я понимаю, что отношения у нас с ним не сложатся.
Будто совершенно выдохлась. В странном невменяемо-столбнячном состоянии сейчас. Будто внутри на душу действуют наркозом. Заморозили и проделывают операции. А я ничего не чувствую.
Как надоело быть мягкой, податливой. Как надоело молчать и соглашаться. Глупо что-то кому-то доказывать, но, надеюсь, докажет моя работа и мой стиль. Все-таки жизнеутверждающий.
11.10. На этот раз все должно получиться. Не концентрируюсь на теме, спокойно отношусь к любой вероятности.
12.10. Все мои знакомства с мужчинами обречены. Все портит флирт, легкая влюбленность. Никогда – на равных, всегда через боль отказов. Просто я еще не встречала моего, с которым не думаешь об условностях, а теряешь голову в любовной горячке. Их привлекает моя независимость, мой ум, моя богемно-элитная внешность. Меня в них привлекает, как правило, возможность общаться «на уровне» и вероятность творческого общения, сотрудничества или поддержки. Никто не выдерживает. Но я не отчаиваюсь. Есть еще во мне какие-то комплексы, мешающие взглянуть на все более легко и непринужденно. Но я и с ними справлюсь.
13.10. Или я в жизни ничего не понимаю, или жизнь постоянно обижается на меня. Все мои начинания летят в абсурдность, и все надежды оказываются ошибками.
«Из человеческих недостатков трусость – самый худший». Слова главного героя фильма «На последнем дыхании». Странно переплелись с булгаковским произведением. То же вещал Воланд.
И трудно верить во что-то серьезное. И до истерики доведет судьба своими слишком демонстративными колкостями. И так томительно… И так прекрасно смотреть на солнечный московский день и улыбаться мудрой и хрупкой золотой осени. Сквозь слезы, сквозь слезы, сквозь слезы.
Странный сон сегодня. Полуразрушенное, все в трещинах, выбоинах громадных размеров высотное здание. Они и так-то большие. Но это потрясало совершенно гипертрофированными размерами. Я увидела его вдруг с заросшего травой пригорка. По ощущению это была Москва, но от конкретной Москвы ничего. Только понимание: выхожу из метро «Киевская», смотрю на жуткое зрелище это. За зданием, тем, что от него осталось, – Москва-река. Есть разные степени страха. Такого, как сегодня во сне, еще не испытывала. Здание давило, убивало, оно могло в любой миг развалиться. Повреждения были ужасающие. Повреждения – слабо сказано. Это был громадный труп. Махина. Я помню, что подкосились ноги, я в ужасе упала на траву, подступили рыдания, я еле могла выговорить: «Что, почему, как все это»» какие-то бессвязные бормотания. Сильнейший шок. Спустилась к дому. Помню, кто-то гово-
рил: «Был божественный глас. Предупреждение. Теперь вот наказание. Там, внутри, находились худшие люди, которых можно было собрать. Так получилось, что в момент разрушения они все были собраны там». Примерно так. По крайней мере, смысл такой. А я иду в цепочке людей под нависшей тушей поверженного великана и думаю: «Принадлежу я к худшим или нет? Вот испытание – если обрушится, значит, – да, нет – какая-то надежда, не пропащая тогда». Было до неправдоподобия жутко. Смертельно. Я проснулась с этим чувством. Вся моя жизнь – готовая в любую минуту рухнуть постройка, рухнуть и замуровать меня навсегда. Но если она (о, как это ни странно, при такой зыбкости) до сих пор стоит, может, это что-то значит. Не забирают, оставляют делать на земле предназначенное мне дело. Никогда бы не хотела повторения ночного кошмара. Это не под силу выдержать никому из людей. Меня спас сон, никому не желаю в нем проснуться.
14.10. Я знаю, что добьюсь высот творчества, а значит, признания. Трудно верить. Но я не верю, я знаю.
Но я ни во что не верю, и я верю во все, что со мной происходит.
Утомленно, устало: когда? Когда?
Не надо спрашивать, надо отвечать самой.
Твоя ошибка – в тревоге. Ты ошибаешься, думая, что не можешь справиться с ней. Ты постоянно настраиваешься на поражение, понимаешь это и все-таки поддаешься тлетворному воздействию хандры.
М.
Сижу до глубокой ночи, терзаю «Сангвис». Я все равно уверена, что «чуткая музыка Баха» – точно сказано. А именно к этому придирался Д.К., а ему вторил В.М. Но, тем не менее, я, педантично следуя всем его замечаниям, вношу изменения. Мне даже интересна такого рода работа. Хотя и прилично раздражает. Подстругиваю, подстраиваю свое под чужой вкус. Что получится – неизвестно. Но получится – непременно.
Новый наш фильм «Русский регтайм» совершенно взвинтил меня. Я пропадала от тоски за уходящее светлое молодое время и понимала с маниакальной обреченностью, что все же кино меня доконало. И я люблю его так же страстно, как Адель своего лейтенанта. «И другой мне дороги нету». В кинодурдом или в настоящий? Просто нет выхода. Все двери передо мной. Выбор пока свободный. Но выхода уже нет.
Я совершенно уверена, что мое определение музыки Баха – то самое, верное. Вот увидите, вы еще об этом вспомните.
16.10. Боже праведный! Как безнадежна жизнь, пропадает прекраснейший человек, один из лучших, встреченных мною. Было абсолютно невыносимо смотреть на банальность окружающего. Типичное среднерусское семейство, т е. народ. (Боже, сколько снобизма! Но это вторично.) Единственное, что меня по-настоящему волнует – это сам Б. Всего 35 лет. Для мужчины – это расцвет, а он ставит на себе крест этой женитьбой. Я до последнего не верила в реальность этого брака. До последнего. А он – гордый бесконечно и бесконечно – настоящий мужчина. Я готова просто раствориться в таком, закрывая глаза на многие и многие недостатки, но которые для него вырастают в громады комплексов. Я уверена – он достоин значительно большего. И не понимать этого он не может, но относится он ко всему просто. Просто. Сегодня я была на регистрации его брака. Он для меня интересен. Он – самодостаточен до кончиков волос, и это убедительно само по себе. Такой потенциал, не столько даже профессиональный, а человеческий, личностный. Он – индивидуальность. Я напилась от чувства отчаяния за него. Пропадает. Я понимаю женщин, влюбляющихся в него.
Каждая думает, что она-то уж сможет справиться с этим крепким орешком, остановит его падение, спасет. Это огромная ошибка. Спасти его нельзя, исправить тоже. Он – такой, и этим все сказано. Многие бы отдали (сколько!) для осознания себя такой личностью. А он пропадает. Среди кого!
Все пройдет, все смирятся, все останутся прежними. Время пойдет своей чередой. Когда еще мы встретимся, Боже праведный! И я болею за него в душе. Я не жалею его, он менее всего нуждается в этом чувстве. Я его бесконечно уважаю. (Может, и что-то большее? Может.)
Я похожа на него. О, как похожа в гордыни своей! И я бы ни за что не согласилась выйти за него. Да он бы и не предложил. Опять же – гордость.
Одна мысль билась в моей голове: что ты делаешь со своей жизнью, ты с ума сошел, замечательный человек!
Только время и только возможное чудо что-то изменит. Ничему другому он не поверит. А мне больно за него. Я никогда не хотела его спасать. Он нравился мне таким, каким был.
Ни капельки не жалею, что поехала на свадьбу. Я поняла его больше. И как ни странно (это мне самой кажется абсурдным), я не разочарована, я считаю, он – сможет выбраться из этой трясины. Должен вырваться. Я люблю в нем свою надежду. Впрочем, это уже неважно.
Я буду думать о нем. Я не влюблена. Я заворожена его игрой с жизнью. Рискованной, каждый раз – ва-банк.
Он спивается. Он пропадает. И не первый год.
Я устала. Уже отрезвела. Как ты ошибся!
А если нет? Я рада за тебя. Но вряд ли ты когда-нибудь будешь доволен собой. Ты – русский интеллектуал с душой трагического Пьеро. Полуарлекин: слишком рефлексирующий для Арлекина. Ты всегда иронизируешь по поводу – по любому поводу: ты, мир, люди…
Черт возьми, я ничего не могу изменить ни для него, ни для себя. Я только надеюсь. Я только хочу этого. Мне приятно произносить твое имя, понимая, что я не люблю тебя…
Пьяные повторы. Зацикленность. Бред. Сама-то пропащая, а сужу о других. Но ты…ты…
17.10. Сердце продолжает ныть. Набросала стихотворение. Посвященное Саше.
Я болею простудой черной твоих волос.
Образ, по-моему, замечательный. Неужели снова в никуда? Мне обидно за его невразумительную жизнь. Пьяную, балагурящую, с непроявленной судьбой. Осталась где-то в черновиках души. Невостребованная. На каком переезде, на какой переправе они разминуться посмели? Где она, его единственная и неповторимая незнакомка? Судьба-незнакомка «прошла мимо, не взглянув в глаза». Милая, солнечная, оживи его, не убивай, дай ему шанс, чудо заветное или вложи в мои руки силу, способную это чудо открыть для него. Я бы не спасала его, я бы возвращала ему по праву принадлежащее. Я в него верю. «Я болею простудой черной его волос».
18.10. Опять тоска по свету. Нижинский. Перечитываю свои рецензии. Ненавижу свою скованность, которая мешает запросто звонить нужным людям и добиваться желаемого, делая его действительным. Люди мелькают все мимо меня, все исчезает с горизонта. Я понимаю, что если сама не люблю их, кто же полюбит меня.
Спектакль (для меня) совершенно невыносим. Как говорит В.М. – другой тип сознания. ОК, но скучно-то как!
Никакой динамики внутри этой (так и быть, пусть эстетической) системы. Повторы, намеки, есть яркое, самобытное, но в общей этой бормотке и нарочитом утрированном несовершенстве, мягко говоря, эти находки блекнут. Мне активно неприятен спектакль. Ради Бога, изощряйтесь, но захватывая зрителя в плен ваших изысков и чудачеств, а не строя гордую позу элиты. И хватит об этом.
Видела Лешу Бур. По-моему, он с друзьями. Поздоровались через стекло, он в театре, а мы стояли в вестибюле. Такой же невразумительно-апофигейный. На прикид плюет. Меня занимает этот тип людей. Холодный оптимист. Равнодушный. Подумала: приятно было его видеть.
23.09. Трюффо обожаю. Новая страсть. Сегодня – первый фильм, не вызвавший восторга, а скорее очаровавший, – «Ускользающая любовь». Последний из цикла о Дуанеле. Жалко наблюдать за постепенной гибелью персонажа. Еще в «Ан-туан и Колет» была жива эстетика «400 ударов». В «Украденном поцелуе» появились новые нотки, но они скорее дополняли, чем разрушали сложившуюся образную систему. «Семейный очаг», сказал Володя, – гибель персонажа. Теперь, посмотрев «Любовь – беглянку», соглашаюсь. Дуанель кончился. Грустно. Трюффо не кончится никогда. Кино продолжается!
Жутко смириться со своей обычностью. Невыносима мысль. Убийственна. Она сливается для меня с мыслью о смерти: если нет во мне таланта, значит, и жизни нет. Если не особенная, то и не настоящая. Если окажется, что мысли об избранности – ничто, то я уже умерла. Нет, не преувеличиваю. Я так чувствую и еще я все равно чувствую силу жизни, а значит, надежду, а значит, особость. Именно в таком порядке. Сомневаюсь бесчисленное множество раз и, выпутываясь из этой трясины неурядиц, болею солнцем, его душой. И будто возрождаюсь для новой жизни.
24.09. Очень мощная на меня сегодня кинематографическая нагрузка. Сначала Трюффо «Последнее метро», потом премьера «Окно в Париж» Мамина, только что по телевизору «Раба любви». Не люблю мешать ощущения, но хочется так многого. Я сейчас даже немного не в себе. Кино – наркотик. Разве смогу уже без него? Но наркотик этот не крушащий, а созидающий.
Е. Соловей – «изломанные» линии ее речей, движений, безумств. Безумства кукольной головки, которая поверила вдруг, что она настоящая. И раз поверив, не смогла больше улыбаться чужой улыбкой. Все вышло из тумана и ушло в него. Только дорожные столбы в молочном его молчании, будто перевернутые тире. В небо. Но никакой многозначительности. Наоборот, все слишком ясно. И очевидность неведомого уже не через тире. А бегущая строчка дороги уже растворилась в тумане. В который раз.
Суета съемочной площадки сквозь дымку чудесного солнечного леса, дорожной пыли, пронзительной музыки приобретает тоже какой-то надмирный поэтический облик. Некие представления о богемных, капризных, талантливых шалопаях от кино. Они всегда в этом мире. Такими и останутся. У них нет выбора. У них нет даже желания прильнуть к окну действительности, чтобы увидеть реальную жизнь. Ни к чему. Они все – образ, не навязанный, а возникший. Просто влюбленный в окружающее пространство образ, который, существуя вне него, не может без него. Увязнуть в обожании жизни, как в тумане раннего утра. И пропасть, погибнуть там, захлебываясь от восторга и жути.
А жизнь, действительная, она продолжается. Только какое им до нее дело? А мне? А всем? Разве есть выбор?
И музыка …почти молчала, мечтала о тишине, унося в неповоротливом вагоне всю тоску и печаль, разбуженные любовью. Музыка сливалась с туманом. И поглощала его. Все вышло из тумана. И все пропало в нем. И все осталось в нем. Но разве настоящая музыка не бывает вещей? Она вещая, когда молит о молчании, не умея побороть свою природу, соперничая с туманом и болея им. Каждый раз забываешь главное. И радуешься этому. Нельзя пролистать судьбу, как журнал иллюстраций. Это она сама листает нас всех, но уже скорее как справочники. Всех не вспомнить. А ей нужны новые впечатления для новых ролей. А я-то кем останусь для нее?
25.09. Я многое могу простить человеку, оправдать его грубость, цинизм, равнодушие, только бы он не был мелочным. Мелочность особенно ненавистна мне в мужчинах. В себе я постоянно борюсь с ней и того же требую от других. Суетный человек мне неприятен. Широта натуры притягивает непреодолимо. Я не замечаю разные гадости характера, не хочу замечать, лишь бы простор проявлений, лишь бы по-настоящему свободен для себя и других. Мелочность – женская черта, когда она встречается в мужчинах – вдвойне порочна.
«Раба любви» – фильм старый. Но как свежа эстетика, как не забрызгана штампами и условностями его палитра. Паряще, едва притрагиваясь к действительности, фильм продолжается. Во времени и в душе. Никого не преследует, ничего не ищет. Это его можно найти и открыть для себя, как чудо, как солнечный осколок лета в октябрьскую бездарную хмарь. Летит. «Господа, опомнитесь, вас не поймут». Целует воздух восторженно-капризными интонациями, всплескивает руками. Лепесток, унесенный в дальнее.
Фильм пронизан солнцем, музыкой, дорожной пылью. Это день, это дневной уютный летний воздух. Только предчувствие осени: говорят об октябре, октябре средней полосы, и утопают в свете, духоте южных широт.
Москва уже не своя, не прежняя. Москва за гранью сознания, за границей, проведенной душой. Не вернутся. Будут жаждать этого, и отталкивать все возможности. Будут в ностальгии, будут больны тоской. И не вернутся. Не простят.
Стол – это святое. На нем должен быть беспорядок.
Последняя в гастролях немцев программа сегодня. Приехала в театр. Видела Володю, но только поздоровались. Потом увидела В.М. и Варю и говорила с ними. В.М. достал нам пригласительные. Оба спектакля понравились. Первый – звучанием цвета, второй – ритма.
26.09. Бешеная гонка. Нет, привычная. Это Варя вот в день по 3 фильма и спектакля смотрит. А я всего по два или фильм и спектакль.
Куча впечатлений. Куда все? Кому это нужно, возникает вопрос. И стоит ли приниматься за обреченную на забвение работу, т к. уверена, что ее не напечатают. Для себя? Конечно же. Конечно, нужно для себя. А все эти вопросы неуместны, просто слабость. Я справлюсь с ней. Так же, как и с ленью.
Володя? Вычеркиваем. Не люблю бороться с чужими комплексами.
Хочется до бесконечности писать обо всем, что нравится. Фильмах Трюффо, «Рабе любви», «Сангвисе». Хочется сразу обо всем. Меня не хватает. Растворяюсь в искусстве, пока больше в чужом. Но своего тоже много.
Мечтаю о кино. Ничего, кроме кино. Конечно же, и кроме литературы. Два божества, язычница. Вечная язычница. Непостоянная и непоседливая. Охота к перемене мест – это болезнь. А в личной жизни одни «оба – на – угол – шоу», где главное – углы и разочарования. Нет, так – углы разочарований.
«Сангвис» занимает. Почему у меня такой странный вкус? Я не считаю его идеальным, но все же и ужасного ничего нет.
Из привезенных в Москву гастрольных спектаклей в рамках фестиваля «Танец из Северной Рейн-Вестфалии» «Сангвис» – самый молодой. Поставленный в 1991 г. Урсом Дитрихом, он совместил традиции легендарной студии выразительного танца «Фолкванг» и взгляд на пластическое искусство нового поколения немецких хореографов. Современность предстает в неожиданных парадоксальных образах, сотканных из ритма и жеста. Ее персонажи не нуждаются в сюжете, каждый из них сам себе сюжет. Отсюда – смещение понятий. Не связанные друг с другом сценические «я» обитают по своим законам, играют только свою партию. Но их много, и столкновения неизбежны.
Хаос и гармония нерасторжимы. В спектакле Дитриха сцена усыпана песком. Шум плещущейся воды, звуки шагов. Звучит чуткая музыка Баха, будто прислушивающаяся к происходящему. В какой-то момент наступает тишина, но спектакль продолжается, продолжается под заданный вначале ритм. Вскоре музыка оживает вновь. Но никакого дискомфорта от смены звуковой палитры, подчас резкой, – не происходит.
Мужчины и женщины приходят, общаются, равнодушно соприкасаясь движениями и взглядами. Движениями, как взглядами. Подчеркнуто условно. Им нет дела друг до друга. Но друг без друга они не могут и не хотят. Это болезненное ощущение отторгнутости от самих себя и от окружающих становится обыденно-привычным. Как в осколках разбитого зеркала, находят друг в друге, воссоздают потерянный облик. Но осколки эти не собрать, не склеить. Никто и не пытается.
Это карнавал теней, где все до отчаяния одинаковы. Невразумительно-невнятны. Но в каждом таится непреодолимое желание властвовать. Стремясь подчинить себе чужую жизнь, они попадают в необъяснимую зависимость от нее. Путаясь, меняются ролями. Они одновременно хотят подчинять и подчиняться, не умея ни того, ни другого. Каждый автоматически воспроизводит себя, выявляясь собственным ритмом, порывая с другими и неизменно возвращаясь, втягиваясь в общий ритм нервных движений. Нервных только на первый взгляд. Потом возникает ощущение странной гармонии, странного единства.
Кутерьма человеческих тел, взрывы песка… Песок здесь играет свою роль, как бы запечатлевая образ каждого, кто проходит по нему. Музыка же объединяет. Она будто переживает за всех сразу, и толпа мечущихся, тянущихся друг к другу и тут же отталкивающих друг друга людей обретает новую видимость. Пусть единство их мнимо, они не откажутся от него.
В пластических этюдах персонажи раскрывают себя. Стычка двух женщин, обменивающихся репликами-жестами, будто спор на высоких тонах. Репризная сценка-диалог между двумя мужчинами, которые вручают друг другу визитки из вежливости и тут же строят мелкие пакости из одного только желания доставить себе удовольствие. Разные персонажи сменяются в калейдоскопе движений и поз. Меняются лица. Мимолетное сходство, пугающее различие – как моментальные снимки. Их не запоминаешь. Не меняется в одночасье мир. Люди бьются в его клетке. И ритм этих беспорядочных движений, этот выдуманный ими же ритм длится и длится. Ритм воображаемых потерь и побед. Он собирает их вокруг горящей свечи в темноте, чтобы задуть ее и начать новую игру, игру в жизнь, с вряд ли понимаемым хоть кем-то смыслом.
В «Сангвисе» Дитриха цитаты из признанных мастеров немецкого хореографического экспрессионизма умело совмещены с новизной, свежестью интонаций поэтических, то, что, может быть, не присуще балету Пины Бауш с его нарочитой прозаичностью. Заимствования не оставляют ощущения вторичности. «Сан-гвис» – это мир несовершенный, но самобытный. Это сочетание нового и уходящего, узнаваемого и странного. Это продолжение.
3.10. Отдала В.М. рецензию на «Сангвис». Не могла не написать. Спектакль тянул кровь, стучал в виски. В.М на последнем занятии несколько «взвинченный» был. Я снова ни слова не говорила, хотя было что. Но…, пусто.
Наконец-то увидела «Нечаянные радости». То, что от них осталось. Была потрясена и окончательно поняла, что моя киномания неизлечима. На следующий же день снова смотрела «Рабу любви». Как там звучит мотив Хамдамова! Солнечное расслабленное южное пространство. Замысел Хамдамова гениален, воплощение Михалкова – безупречно. Не знаю, что бы получилось из «Нечаянных радостей», дай режиссеру закончить работу, но масштаб я ощущаю громадностью, высотой. Утонченность, изысканность его стиля – уже новая эпоха, не декаданса, а возрождения.
В Москве сейчас расцвет искусств. Театр, кино, живопись. Фонтанирует жизнь творческая. А в политике – катастрофы, одна за другой. В центре любимейшего моего города подлые плебеи собираются на митинги, жгут костры, нападают на омоновцев. Есть раненые, есть страх. У них одержимые злобой лица, если можно назвать лицами отвратительность эту. Я не хочу обо всем этом думать, но это врывается в жизнь. И пугает.
«Где же ты мечта? Где же ты моя мечта?» Новый свих по поводу «Нечаянных радостей» и «Рабы любви». В голове сумбур и восхитительная жуть нахлынувших вдруг истом.
Так много слишком разного происходит во мне последнее время. Я не в состоянии фиксировать каждую свою внезапность. Я лелею в себе грусть. И это разрушает.
В конце концов, намешано плохого и хорошего в одну судьбу – столько! Каждый день – смена мигов самочувствия стремительнейшая. Только и лопаются шарики надежд, только и появляются новые.
Солнечная легкость забытья приходит на смену агрессивности и тоске, чтобы уступить место вскоре равнодушию. И снова – «солнце ушло из сердца». Солнце опять вернулось. Обожаю Москву, не устаю ходить по ней и восхищаться ею. Божественная.
9.10. Сонность невыносимая. Беспокойство непонятное.
После всех недавних кровавых событий – плохо. Это как-то давит на меня. Что-то в воздухе воздействует, тревожит. Столько смертей жутких в любимой моей столице. Настоящая двухдневная война. Не верилось. Ходила по Москве, местами совершенно спокойной, где, казалось, ни единого намека на бушующие военные страсти, и не могла осмыслить происходящее. То, что показывали по телевизору и передавали по радио, ощущалось как нечто отвлеченное, абстрактное, неотсюда. Я не могла объединить в сознании Москву, такую мирную, где воцарилась золотая солнечная осень, и Москву стрельбы и убийств. Это было невозможно. Но это было правдой. И так жутко понимать это.
Лекция заезжей парижанки. Русской молодой женщины 28 лет, которая была некогда филологом, потом все бросила, уехала в Париж и сделала там карьеру модельера. Читает лекции на французском в Париже. Теперь у нас и во ВГИКе.
Богемная, картавящая на французский манер дамочка с жутким самолюбием. Она настолько в дурном стиле богемна, с ужимками, жестами, закатыванием глазок, что я теряюсь. Это уровень Наташки, не выше. Лекцию растянула на 2 часа. Увлеклась. Я томилась. Несколько человек рядом тоже. Мне казалось, все, что она говорит о моде – общие места, банальнейшая банальность. Ее манера переспрашивать, понятно ли, «ах, я не знаю, как я по-русски», «вы знаете, что это такое»? – бесила. Потому что предметы вопросов были элементарны. Не знает этого только младенец. Ее рисовка меня раздражала и забавляла. Но потом я просто устала и мечтала только об одном: как бы доехать поскорее домой. Стала спрашивать других. Шок – понравилось. И не одному. Непостижимо. Их может привлечь эта расфуфыренная пустышка, которая кичится своей «французскостью». Кому-то, возможно, лестно находиться рядом с этой «куклой». Мне хотелось бы никогда ее больше не видеть.
Я так устала, что уже с трудом пишу. Очень расстроена из-за многих мелких гадостей. Но я – дома, и надеюсь, все будет, как надо.
Во-первых, почувствовала неприязнь со стороны Ш. Причем агрессивную. Не понимаю. Только догадки: я его раздражаю своей внешностью и своей русскостью? Это прискорбно. Он выбрал именно меня объектом своей антипатии, может быть, случайно, но я понимаю, что отношения у нас с ним не сложатся.
Будто совершенно выдохлась. В странном невменяемо-столбнячном состоянии сейчас. Будто внутри на душу действуют наркозом. Заморозили и проделывают операции. А я ничего не чувствую.
Как надоело быть мягкой, податливой. Как надоело молчать и соглашаться. Глупо что-то кому-то доказывать, но, надеюсь, докажет моя работа и мой стиль. Все-таки жизнеутверждающий.
11.10. На этот раз все должно получиться. Не концентрируюсь на теме, спокойно отношусь к любой вероятности.
12.10. Все мои знакомства с мужчинами обречены. Все портит флирт, легкая влюбленность. Никогда – на равных, всегда через боль отказов. Просто я еще не встречала моего, с которым не думаешь об условностях, а теряешь голову в любовной горячке. Их привлекает моя независимость, мой ум, моя богемно-элитная внешность. Меня в них привлекает, как правило, возможность общаться «на уровне» и вероятность творческого общения, сотрудничества или поддержки. Никто не выдерживает. Но я не отчаиваюсь. Есть еще во мне какие-то комплексы, мешающие взглянуть на все более легко и непринужденно. Но я и с ними справлюсь.
13.10. Или я в жизни ничего не понимаю, или жизнь постоянно обижается на меня. Все мои начинания летят в абсурдность, и все надежды оказываются ошибками.
«Из человеческих недостатков трусость – самый худший». Слова главного героя фильма «На последнем дыхании». Странно переплелись с булгаковским произведением. То же вещал Воланд.
И трудно верить во что-то серьезное. И до истерики доведет судьба своими слишком демонстративными колкостями. И так томительно… И так прекрасно смотреть на солнечный московский день и улыбаться мудрой и хрупкой золотой осени. Сквозь слезы, сквозь слезы, сквозь слезы.
Странный сон сегодня. Полуразрушенное, все в трещинах, выбоинах громадных размеров высотное здание. Они и так-то большие. Но это потрясало совершенно гипертрофированными размерами. Я увидела его вдруг с заросшего травой пригорка. По ощущению это была Москва, но от конкретной Москвы ничего. Только понимание: выхожу из метро «Киевская», смотрю на жуткое зрелище это. За зданием, тем, что от него осталось, – Москва-река. Есть разные степени страха. Такого, как сегодня во сне, еще не испытывала. Здание давило, убивало, оно могло в любой миг развалиться. Повреждения были ужасающие. Повреждения – слабо сказано. Это был громадный труп. Махина. Я помню, что подкосились ноги, я в ужасе упала на траву, подступили рыдания, я еле могла выговорить: «Что, почему, как все это»» какие-то бессвязные бормотания. Сильнейший шок. Спустилась к дому. Помню, кто-то гово-
рил: «Был божественный глас. Предупреждение. Теперь вот наказание. Там, внутри, находились худшие люди, которых можно было собрать. Так получилось, что в момент разрушения они все были собраны там». Примерно так. По крайней мере, смысл такой. А я иду в цепочке людей под нависшей тушей поверженного великана и думаю: «Принадлежу я к худшим или нет? Вот испытание – если обрушится, значит, – да, нет – какая-то надежда, не пропащая тогда». Было до неправдоподобия жутко. Смертельно. Я проснулась с этим чувством. Вся моя жизнь – готовая в любую минуту рухнуть постройка, рухнуть и замуровать меня навсегда. Но если она (о, как это ни странно, при такой зыбкости) до сих пор стоит, может, это что-то значит. Не забирают, оставляют делать на земле предназначенное мне дело. Никогда бы не хотела повторения ночного кошмара. Это не под силу выдержать никому из людей. Меня спас сон, никому не желаю в нем проснуться.
14.10. Я знаю, что добьюсь высот творчества, а значит, признания. Трудно верить. Но я не верю, я знаю.
Но я ни во что не верю, и я верю во все, что со мной происходит.
Утомленно, устало: когда? Когда?
Не надо спрашивать, надо отвечать самой.
Твоя ошибка – в тревоге. Ты ошибаешься, думая, что не можешь справиться с ней. Ты постоянно настраиваешься на поражение, понимаешь это и все-таки поддаешься тлетворному воздействию хандры.
М.
Сижу до глубокой ночи, терзаю «Сангвис». Я все равно уверена, что «чуткая музыка Баха» – точно сказано. А именно к этому придирался Д.К., а ему вторил В.М. Но, тем не менее, я, педантично следуя всем его замечаниям, вношу изменения. Мне даже интересна такого рода работа. Хотя и прилично раздражает. Подстругиваю, подстраиваю свое под чужой вкус. Что получится – неизвестно. Но получится – непременно.
Новый наш фильм «Русский регтайм» совершенно взвинтил меня. Я пропадала от тоски за уходящее светлое молодое время и понимала с маниакальной обреченностью, что все же кино меня доконало. И я люблю его так же страстно, как Адель своего лейтенанта. «И другой мне дороги нету». В кинодурдом или в настоящий? Просто нет выхода. Все двери передо мной. Выбор пока свободный. Но выхода уже нет.
Я совершенно уверена, что мое определение музыки Баха – то самое, верное. Вот увидите, вы еще об этом вспомните.
16.10. Боже праведный! Как безнадежна жизнь, пропадает прекраснейший человек, один из лучших, встреченных мною. Было абсолютно невыносимо смотреть на банальность окружающего. Типичное среднерусское семейство, т е. народ. (Боже, сколько снобизма! Но это вторично.) Единственное, что меня по-настоящему волнует – это сам Б. Всего 35 лет. Для мужчины – это расцвет, а он ставит на себе крест этой женитьбой. Я до последнего не верила в реальность этого брака. До последнего. А он – гордый бесконечно и бесконечно – настоящий мужчина. Я готова просто раствориться в таком, закрывая глаза на многие и многие недостатки, но которые для него вырастают в громады комплексов. Я уверена – он достоин значительно большего. И не понимать этого он не может, но относится он ко всему просто. Просто. Сегодня я была на регистрации его брака. Он для меня интересен. Он – самодостаточен до кончиков волос, и это убедительно само по себе. Такой потенциал, не столько даже профессиональный, а человеческий, личностный. Он – индивидуальность. Я напилась от чувства отчаяния за него. Пропадает. Я понимаю женщин, влюбляющихся в него.
Каждая думает, что она-то уж сможет справиться с этим крепким орешком, остановит его падение, спасет. Это огромная ошибка. Спасти его нельзя, исправить тоже. Он – такой, и этим все сказано. Многие бы отдали (сколько!) для осознания себя такой личностью. А он пропадает. Среди кого!
Все пройдет, все смирятся, все останутся прежними. Время пойдет своей чередой. Когда еще мы встретимся, Боже праведный! И я болею за него в душе. Я не жалею его, он менее всего нуждается в этом чувстве. Я его бесконечно уважаю. (Может, и что-то большее? Может.)
Я похожа на него. О, как похожа в гордыни своей! И я бы ни за что не согласилась выйти за него. Да он бы и не предложил. Опять же – гордость.
Одна мысль билась в моей голове: что ты делаешь со своей жизнью, ты с ума сошел, замечательный человек!
Только время и только возможное чудо что-то изменит. Ничему другому он не поверит. А мне больно за него. Я никогда не хотела его спасать. Он нравился мне таким, каким был.
Ни капельки не жалею, что поехала на свадьбу. Я поняла его больше. И как ни странно (это мне самой кажется абсурдным), я не разочарована, я считаю, он – сможет выбраться из этой трясины. Должен вырваться. Я люблю в нем свою надежду. Впрочем, это уже неважно.
Я буду думать о нем. Я не влюблена. Я заворожена его игрой с жизнью. Рискованной, каждый раз – ва-банк.
Он спивается. Он пропадает. И не первый год.
Я устала. Уже отрезвела. Как ты ошибся!
А если нет? Я рада за тебя. Но вряд ли ты когда-нибудь будешь доволен собой. Ты – русский интеллектуал с душой трагического Пьеро. Полуарлекин: слишком рефлексирующий для Арлекина. Ты всегда иронизируешь по поводу – по любому поводу: ты, мир, люди…
Черт возьми, я ничего не могу изменить ни для него, ни для себя. Я только надеюсь. Я только хочу этого. Мне приятно произносить твое имя, понимая, что я не люблю тебя…
Пьяные повторы. Зацикленность. Бред. Сама-то пропащая, а сужу о других. Но ты…ты…
17.10. Сердце продолжает ныть. Набросала стихотворение. Посвященное Саше.
Я болею простудой черной твоих волос.
Образ, по-моему, замечательный. Неужели снова в никуда? Мне обидно за его невразумительную жизнь. Пьяную, балагурящую, с непроявленной судьбой. Осталась где-то в черновиках души. Невостребованная. На каком переезде, на какой переправе они разминуться посмели? Где она, его единственная и неповторимая незнакомка? Судьба-незнакомка «прошла мимо, не взглянув в глаза». Милая, солнечная, оживи его, не убивай, дай ему шанс, чудо заветное или вложи в мои руки силу, способную это чудо открыть для него. Я бы не спасала его, я бы возвращала ему по праву принадлежащее. Я в него верю. «Я болею простудой черной его волос».
18.10. Опять тоска по свету. Нижинский. Перечитываю свои рецензии. Ненавижу свою скованность, которая мешает запросто звонить нужным людям и добиваться желаемого, делая его действительным. Люди мелькают все мимо меня, все исчезает с горизонта. Я понимаю, что если сама не люблю их, кто же полюбит меня.