Попель Николай. Танки повернули на запад

   Обычно Шалин умел скрывать тревогу, оставаться невозмутимо спокойным, даже когда кругом все охвачены волнением. Но, видимо, произошло нечто такое, что и его вывело из состояния равновесия, заставило бежать, запыхавшись, по лесу.
   - Вот... Вас искал...
   Он протянул листок радиограммы. На ней одна лишь строчка:
   "Оборона прорвана, войска Черниенко неудержимо бегут. Усычев".
   - Кто такой? - спросил Хрущев, показывая на подпись.
   - Начальник связи корпуса, подполковник.
   - Верить можно?
   - Не могу знать, он здесь новый человек.
   - Катуков вернулся?
   - Никак нет, по-прежнему у Гетмана.
   - Кто знает о телеграмме?
   - Только радист. Принял и сам прибежал.
   - Будет молчать?
   - Предупрежден.
   - Товарищ Попель, немедленно - к Черниенко. Нет, не один, возьмите с собой двух политотдельцев. Они там останутся. А вы, как только выясните, вернетесь.
   - Слушаюсь.
   - Мы тут с товарищем Шалиным будем решать. Я понимал тревогу Никиты Сергеевича и волнение Шалина. Корпус Черниенко вступил в бой совсем недавно. На него мы возлагали большие надежды, и если он "неудержимо бежит", открывая дорогу гитлеровцам, положение наше - никудышное.
   Я поехал с таким расчетом, чтобы перехватить отступающие части Черниенко, хотя мне как-то не верилось в это "неудержимо бегут". Нет, что-то не так. На заднем сиденье - помначполитотдела по комсомолу майор Кузнецов и инспектор поарма майор Гетьман. Притаились, молчат. Полчаса назад они, едва держащиеся на ногах от усталости, вернулись от Кривошеина и хорошо представляют себе последствия прорыва обороны...
   Мост у речушки разбит прямым попаданием. Не так-то легко было угодить в него - на берегу десятки глубоких воронок.
   Метрах в ста восточнее уже освоен объезд через смятый ивняк, по пшеничному полю.
   Когда мы подъехали, навстречу неглубоким бродом шли танки. Словно обрадованные неожиданным купанием, они бодро выскакивали на отлогий берег, оставляя после себя на песке широкую мокрую полосу. С гусениц свешивались водоросли.
   На переправе распоряжался подполковник в кителе, перешитом из желтой английской шинели (такие кителя входили во фронтовую моду).
   - Не Коновалов ли? - повернулся я к Кузнецову и Гетьману.
   - Вроде бы он.
   Значит, это одна из бригад корпуса Черниенко. Выхожу из машины. Подполковник бежит навстречу.
   - Товарищ генерал, начальник политотдела бригады подполковник Коновалов... Второй батальон отходит за Псел.
   - Кто разрешил?
   -Тут...- Коновалов явно смущен.- Радиограмму одну перехватили...
   - Поворачивайте назад. Немедленно! На командном пункте корпуса атмосфера деловитого спокойствия. Мы ждали чего угодно, но не этого.
   - Отвратительно получилось, - морщится Черниенко. - Был в частях. Вдруг радист приносит радиограмму, перехватил. Адресована командующему армией. Мы деремся, а этот докладывает командующему, будто "бежим"... Тут подходил отдельный танковый полк. Нам на усиление. А этот решил, будто противник в тыл прорвался. Сам запаниковал да еще несколько таких, как он... Вот и доложил. Еще считал, что геройский шаг совершает...
   Черниенко не называл по фамилии начальника связи. Все свое презрение он вкладывал в слово "этот".
   - Посадили его. Пусть трибунал решает - дурак или провокатор. Заверьте Никиту Сергеевича: корпус будет драться до последнего, но не побежит.
   Уже смеркалось, когда мы с Н.С. Хрущевым и Журавлевым поднялись на высотку к югу от нашего КП. Завтра эта высотка должна была стать наблюдательным пунктом, и сейчас Подгорбунский со своими разведчиками устанавливал здесь двурогую стереотрубу, углублял щели. Вместо пилотки на голове у него была серая пропыленная повязка, левая рука висела на бинте.
   Подгорбунский по-уставному представился Хрущеву, спокойно отвечал на вопросы. В его словах не чувствовалось нервозной лихости. Но глаза, как всегда, блестящие, живые.
   - Что у вас с рукой и с головой? - спросил Хрущев. Подгорбунский хмуро усмехнулся:
   - Пуля - дура (показал на голову), штык - молодец (кивнул на руку).
   Когда мы отошли и я рассказал о Подгорбунском Никите Сергеевичу, тот заметил:
   - Блатная накипь постепенно сойдет, пустяки... А человек, по-видимому, незаурядный. С таким надо бы поближе познакомиться. Подождите-ка меня, пожалуйста.
   Никита Сергеевич вернулся к Подгорбунскому. Они ходили по высотке, то исчезая за склоном от нас с Журавлевым, то появляясь снова.
   Потом Никита Сергеевич отпустил Подгорбунского и лег рядом с нами на влажную от росы траву.
   - Завтра опять жара... Каковы сегодняшние потери противника?
   - Около ста сорока танков, - ответил Журавлев, как всегда державший в своей памяти все цифры. - Мы потеряли тридцать семь.
   Впереди открывалась панорама недавнего боя... Вспухшие рубцы траншей, бесчисленные оспины воронок. Далеко-далеко на горизонте вертикальные столбы дыма, светлые, почти прозрачные - от бензина догорающих немецких машин и черные - от солярки советских танков.
   Не миновало и часу, как мне пришлось убедиться, что только издали траншеи кажутся сплошными линиями.
   В редких местах сохранились стены, уцелели брустверы. Все сметено, перепахано, разрыхлено. Повсюду следы гусениц, и так и эдак разворачивавшихся над траншеями.
   В остатках окопов - остатки взводов, рот, батальонов. Идет негласная, никем не контролируемая реорганизация.
   - Давай, лейтенант, зачисляй в свое войско. Нас семеро от роты осталось.
   И лейтенант зачисляет. Еще утром командовал взводом, в полдень заменил раненого ротного, а сейчас в батальоне всего трое офицеров, и он вроде уже командует батальоном.
   Процедура зачисления нехитрая.
   - В балке кухня стоит. Скажите старшине фамилии. Пусть ставит на довольствие.
   - Во-во, товарищ лейтенант, нам главное, чтобы на довольствие. С немцем мы и сами воевать можем. У нас ефрейтор Мочалов не хуже любого полковника обстановку понимает и задачи ставит.
   - Кто? - переспрашиваю я из темноты.
   - Гвардии ефрейтор Петр Мочалов. И уже другой голос кричит:
   - Петро! Якийсь начальник кличе!
   - Вот и встретились, - жму я тонкую твердую руку Мочалова.
   - Да, товарищ генерал, встретились, хоть сегодня днем думал, если с кем и увижусь, так только на небе.
   - Каким подразделением вы командовали сегодня?
   - Разве поймешь? Отделение не отделение, взвод не взвод. Да и чего командовал? "Залпом..." или "Гранаты к бою..."
   - Это ты брось, - фамильярно обрывает своего командира солдат, тот, что сравнивал его с полковником. - А в контратаку - кто момент выбрал?
   Я приказываю командиру батальона поставить ефрейтора Мочалова на взвод.
   - Нет, - поправляю себя, - не ефрейтора, а младшего лейтенанта. Завтра будет подписан приказ... Балыков, возьмите у товарища Мочалова нужные сведения.
   - Так ведь вы, товарищ генерал, однажды кое-что про меня записывали, тихо произносит Мочалов.
   Хорошо, что темно, и никто не видит, как покраснел член Военного совета армии.
   Но и Мочалову не по себе от собственных слов. Он хочет замять их:
   - Выходит, что с училищем, что без училища, а быть мне взводным.
   - Ничего, товарищ младший лейтенант, - весело утешает его кто-то из подчиненных, - дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут. А вам по вашей жидкой комплекции и больше взвода никак нельзя.
   Солдаты беззлобно смеются над своим новоявленным командиром. А он насупился, сосредоточенно грызет ногти:
   - Довольно гоготать, ступайте, ребята, ужинать. Васильев, на меня возьмешь.
   В голосе Мочалова уже звучит командирский металл.
   Балыков тоже идет поужинать. Лейтенанта-комбата я отпускаю. Мы с Мочаловым остаемся вдвоем. Сидим на лафете пушки с перебитым стволом.
   Получив разрешение, Мочалов старательно скручивает толстую "козью ножку", достает прямо из брючного кармана махорку, бережно сыплет ее. Узкое лицо его с тонким острым носом задумчиво, глаза прикрыты.
   - Интересно мне, - затягивается Мочалов,- в штабе армии, или там во фронте, или в Москве знают, на сколько дней рассчитано немецкое наступление?
   - Точно-то вряд ли, - отзываюсь я.
   - Плохо, - решает Мочалов.
   - Такие вещи, как правило, невозможно узнать. Судя по всем данным, надолго пороху у них не хватит.
   - Вот именно,- подхватывает Мочалов,- надолго никак не хватит. У нас солдаты, знаете, как говорят? На выдохе немец воюет. Еще чуть - и выдохнется. Жаль, что штабы точно не знают. Если о противнике все сведения иметь, тогда здорово воевать можно.
   - Никогда так не бывало и не будет.
   - Это понятно, я просто мечтал... Если здесь у Гитлера не выйдет, к будущему учебному году кончим войну?
   - Кто знает.
   - А если кончим, вы посодействуете, чтобы меня сразу в запас уволили? Учиться пойду в кораблестроительный.
   - Если кончится, посодействую...
   Над нашими головами гудят ночные бомбардировщики, "русьфанер", как зовут их немцы. Над линией фронта трассы зениток прорезают ночное небо. На правом фланге то утихает, то снова вспыхивает пулеметный перестук.
   Появился Балыков, всем своим видом деликатно напоминая, что зря здесь засиделись, пора бы, дескать, дальше.
   Я поднялся. Мочалов сразу вскочил, вытянулся.
   - Так вы серьезно насчет звания? - неуверенно спросил он, опустив голову.
   - Совершенно серьезно.
   - Могу завтра офицерские погоны нацепить?
   - Можете.
   - Я погоны надену, а звездочки, пока приказ не поступит, не навешу. На передовой, слава богу, комендантских патрулей нет. Ладно?
   - Ладно,- согласился я, пожимая узкую крепкую ладонь Мочалова.
   За ночь мне пришлось прошагать пешком немало километров вдоль переднего края нашей армии. Весь передний край мы разделили на три части. Остальные две трети приходились на Катукова и Журавлева.
   Надо было своими глазами увидеть, что делается на передовой, услышать, что говорят и думают солдаты, отбившие десятки атак. Никакие, даже самые обстоятельные сводки и донесения не заменят собственных ушей и глаз.
   На огневых позициях иптаповского полка возле 76-миллиметровой пушки с задранным в небо стволом лежал на плащ-палатке раненный в живот и голову командир дивизиона капитан Миронов. Миронова часто ставили в пример на совещаниях и партийных активах. Это был энергичный, фанатически влюбленный в артиллерию командир.
   Я смотрел на тело, в котором едва можно было обнаружить признаки жизни, и вспоминал длинноногого смуглого красавца лет двадцати восьми - тридцати. Рассказывали, будто одна певица, приехавшая к нам с фронтовой бригадой артистов, увидела Миронова и так влюбилась в него, что стала слать письма, посылки и даже просила отправить ее медсестрой в дивизион. Возможно, все это сказки. Чего не припишет солдатская молва любимому командиру! И десятки подбитых танков, и слезы влюбленных красавиц, и редкой мудрости слова...
   Сегодня под вечер Миронов действовал за наводчика.
   Убитый подносчик лежит возле командира дивизиона. На такой же точно плащ-палатке с бечевкой, затягивающей капюшон.
   Командир полка майор Пустовалов - сверстник и приятель Миронова - сидит по-турецки на земле и веточкой отгоняет мух от лица раненого.
   Откуда в поле, вдали от жилья, столько мух? Как быстро слетелись они на кровь, на трупный запах!
   Этот запах так силен, что бойцы иной раз не могут есть. Похоронные команды не справляются со своим делом. Убитых стаскивают в окопы и здесь наскоро закапывают.
   - Товарищ Пустовалов, - трогаю я за плечо майора, - займитесь полком. Свяжитесь с пехотой и танкистами - не надо ли сменить огневые?
   - Да, да, сейчас,- поднимается Пустовалов,- пусть придет врач, эвакуируют Костю, и я все сделаю... А пока прошу разрешения остаться здесь...
   Я отхожу от орудия. В ровике неутешно сгорбилось маленькое тело, от тихих рыданий вздрагивают плечи с сержантскими погонами, по которым рассыпались мягкие, серебристые от лунного света волосы.
   - Пусть ее поплачет, - говорит мне замполит Миронова капитан Козельский. Она ему вроде женой была, любил он ее... даже выразить невозможно. Только таились они. Кроме меня да майора Пустовалова никто не знал... Миронов так рассуждал: солдат без жены и командиру женихаться не гоже... А может, еще вылечат его?.. Она с ним в госпиталь поедет. Майор Пустовалов разрешил.
   Вот тебе и певица!
   Я стою над ровиком, смотрю на остренькие трясущиеся плечи. И мне вдруг кажется, что это не луна, а беспощад- -ное горе посеребрило волосы согнувшейся в комочек женщины-солдата.
   В одном месте нас с Балыковым грубо окликнули из темноты:
   - Кто еще шляется?
   Я назвался. Вопрошавший не склонен был смилостивиться:
   - Не место вам здесь, товарищ генерал. Сюда Третьяков своих людей выводит. Катавасия может приключиться.
   Я не выдержал:
   - Кто вам внушил, что вы лучше меня знаете, где мне находиться? Представьтесь и доложите обстановку.
   - Командир мотострелкового батальона старший лейтенант Фокин. Нервы не выдерживают...
   - Это к обстановке не относится.
   - Верно... Виноват... Сержант Третьяков, парторг мотострелковой роты, когда выбыли все офицеры, принял командование на себя. Первым в батальоне повел роту в контратаку. Оказались они между немецкими танками и пехотой. Танки без автоматчиков задержались. А автоматчиков Третьяков не пускает. Залез с бойцами в какие-то окопы, немцы их ни в какую не выковырнут. Мы огоньком поддерживаем, а пробиться не получается. Сейчас полвторого. Двенадцать часов Третьяков там воевал. Недавно я ему передал приказ на отход. Вот-вот появится. Тут глаз нужен. Чтобы фрицев на хвосте не притащили. Ну и нервничаешь.
   Балыков лег с автоматом, я достал маузер, приладил его на упоре.
   Ждали мы минут двадцать, может быть, тридцать. Впереди, совсем близко, неожиданно показались ползущие фигуры.
   Немного осталось людей в роте сержанта Третьякова. Сам он был трижды ранен. Идти не мог. Его, как и еще пятерых, волокли на шинелях. Однако Третьяков продолжал командовать, пока вся рота не оказалась в расположении своего батальона.
   Немцы опомнились поздно. Послали вслед за нашими бойцами до взвода автоматчиков. Но ночью, да еще без танков, автоматчики держались на почтительном расстоянии. Упорства особого не проявляли, и мы их быстро отбили. Я сменил обойму и спрятал маузер.
   Третьяков полулежал в воронке. Чувствовалось, что каждое слово ему дается с трудом. Но так просто, не попрощавшись, он не мог оставить товарищей.
   - Как только адрес пришлю, сразу напишите честь честью... Намеком объясните, где воюете... Заявления в партию я парторгу батальона передал...
   Третьяков заметил меня:
   - Товарищ член Военного совета, имею к вам одно дело... Хлопцы, оставьте нас на секундочку... Я вот о чем. Хорошо к бою подготовились, грех на начальство жаловаться. Но опять немец нас по танкам обошел. До каких же это пор будет? Что коробок у них больше - не беда. Беда, что наши пушки и танки слабы против "тигра". Новая машина нужна.
   - Есть такая машина, скоро поступит на вооружение.
   - Значит, правду говорят? Спасибо на добром известии... А еще, как я понимаю, пушку на "тридцатьчетверке" надо бы покрепче, а в истребительной артиллерии калибры покрупнее... Доказать все научно не умею, образование маленькое. Но, как парторг, обязан прислушиваться, что люди говорят, и сам головой варить.
   - Насколько мне известно, инженеры-вооруженцы работают и в этом направлении, товарищ Третьяков. Но все-таки я доложу ваше мнение Военному совету. Если все согласятся с ним, будем писать наверх. Я на вашей стороне.
   В воронку по одному залезали солдаты:
   - Прощай, Сергей Савельевич.
   - Поправляйся.
   - Письма пиши...
   На фланге бригады Бабаджаняна я неожиданно встретил Капустянскую. На ее гимнастерке поблескивали узкие погоны старшего лейтенанта медицинской службы.
   - Что вы здесь делаете? - удивился я. - Ваше место в санвзводе.
   - Место врача там, где в нем нуждаются, - наставительно ответила Капустянская.
   Она изменилась с того вечера, когда я видел ее первый раз. Фигура потеряла вальяжность. Щеки и глаза запали. Косы не обвивали голову, а лежали сзади тяжелым пучком. И простая прическа, и непривычная худоба старили женщину, делали ее похожей на строгую, несколько суховатую школьную учительницу.
   Она кратко объяснила мне, зачем пришла сюда с тремя бойцами, вооруженными саперными лопатами.
   При разрыве больших бомб и тяжелых снарядов нередко засыпает землей солдат. Отрыть их сразу не всегда удается. А бой продолжается, подразделение десятки раз меняет место. Капустянская и решила раскапывать, как она сказала, "подозрительные места". За сегодняшнюю ночь вырыты пять человек.
   - Контужены, правда, ранены, а жить будут, - вскинула Капустянская голову.
   - От имени Военного совета объявляю вам благодарность, - торжественно сказал я.
   И гордая женщина вдруг растерялась:
   - Да что вы, товарищ генерал, за что благодарить? Балыков вмешался:
   - По уставу положено отвечать: служу Советскому Союзу.
   Это замечание доконало женщину:
   - Ой, что же я, простите, пожалуйста. Нехорошо получилось. Но я никогда в жизни не читала никаких уставов.
   - Придется почитать, - не успокаивался Балыков. - Все-таки старший лейтенант.
   Возвращаясь, мы наткнулись на команды санитаров с собаками, рыскавшими в поле. Громким лаем собаки извещали своих проводников о найденных в хлебах раненых.
   Над горизонтом поднималось спокойное солнце. Оно сулило изнуряющую жару, прицельное бомбометание, корректируемый артогонь, бесчисленные танковые атаки.
   Катуков, Журавлев и Шалин, небритые, с воспаленными глазами, ждали меня в штабной землянке. Мы должны были подвести черту под первыми двумя сутками боев, сделать выводы из того, что слышали, видели, что читали в сводках и донесениях, что узнавали от пленных.
   Шалин сообщил об итогах ночной разведки. Противостоящая группировка противника не изменилась. Судя но всему, не изменились и его планы. Самое сильное вражеское соединение - эсэсовский танковый корпус - приготовилось к прыжку на рубеж, занятый частями Криво-шеина.
   Ночью по приказу Катукова две танковые бригады и бригада истребительно-противотанковой артиллерии были подтянуты к стыку между корпусами, туда, куда противник вчера сумел вклиниться.
   Затемно подошло еще несколько артиллерийских полков, присланных Ватутиным на усиление нашей армии.
   Но, несмотря на все это, мы отдавали себе отчет: положение угрожающее, особенно на левом фланге. Здесь гитлеровцы имели решающее превосходство в танках, как раз в тех "тиграх" и "пантерах", о которых с тревогой говорил раненый парторг сержант Третьяков.
   Катуков и Журавлев, так же как и я, вынесли убеждение о возросшей зрелости и духовной стойкости солдат, сержантов, офицеров. Обычный наш принцип боевой подготовки: знания - на ступень выше - вполне оправдал себя. Боец мог заменить командира отделения, а отделенный - командира взвода.
   В обращении к войскам Военный совет подвел итоги двух дней боев и определил основную задачу: не пропустить врага к Обояни.
   5
   7 июля - один из самых тяжелых дней курской эпопеи. Я провел его в бригаде, которой командовал подполковник Липотенко, недавно назначенный на эту должность.
   8 канун и во время Курской битвы в нашей танковой армии происходил как бы естественный отбор старших командных кадров, которые и вели потом полки, бригады, корпуса до самого Берлина.
   Опытный штабист Липотенко впервые самостоятельно командовал в бою, и командовал неплохо. Был он спокоен и нетороплив, не решал с кондачка под влиянием первого тревожного доклада. Но, приняв решение, твердо держался его.
   В курских боях я особенно научился ценить такую выдержку, способность даже в самую отчаянную минуту оставаться командиром, то есть схватывать обстановку, взвешивать ее, принимать и осуществлять решения.
   7 июля сплошь состояло из "отчаянных минут". В этот день на стыке нашей армии и 5-го гвардейского танкового корпуса противник прорвал вторую оборонительную полосу. Теперь фронт армии был обращен не только на юг, но и на восток. Он удлинился на добрых десять километров. А ведь части наши поредели. Основательно поредели!
   К вечеру на командный пункт армии опять приехал Н.С. Хрущев. Выслушал доклад Катукова. Посмотрел подготовленную Шалиным справку о потерях. Повертел в руках листок, испытующе взглянул на нас.
   - Военный совет фронта знает о тяжелом положении армии. Принимаем меры. На обоянское направление выдвигаются стратегические резервы. Вас усиливаем зенитно-артиллерийской дивизией, двумя танковыми бригадами, стрелковой дивизией, полком гвардейских минометов. Найдите им наилучшее применение...
   Никита Сергеевич опять внимательно посмотрел на каждого из нас:
   - По приказу командующего фронтом предпринимаются частные контрудары в полосе соседей. Не только фронт, Ставка идет вам на помощь. Ее представитель маршал Василевский переключил вторую воздушную армию целиком на поддержку вас.
   При этих словах Катуков облегченно вздохнул. Наши потери объяснялись прежде всего вражескими бомбежками, господством гитлеровцев в воздухе.
   От Никиты Сергеевича не ускользнул этот красноречивый вздох Катукова. Он чуть прищурился:
   - Поймите: ни фронт, ни Москва не могут сейчас пускать в дело резервы, предназначенные для наступления, которого ждет Украина, ждет вся страна, весь честный люд земли... Имейте в виду: имперский штаб и сам фюрер недовольны Готтом. В Берлине неистовство из-за неудач под Курском. Гот и вся его камарилья не пожалеют солдатской крови, лишь бы вернуть себе "добрую славу"... Надо, чтобы наши бойцы хорошо разбирались в обстановке, военной и политической. Кстати, что у вас делается в этом отношении?
   Я доложил Никите Сергеевичу о разъяснительной работе в бригаде Липотенко. Замполит подполковник Яценко вместе с политотдельцами круглые сутки не вылезал из частей. Вечерами - беседы, читки газет и листовок Обращение Военного совета, где удавалось, зачитывал перед строем. В двух батальонах минувшей ночью прошли митинги.
   - Всюду так? - остановил меня Хрущев.
   - Нет, не всюду...
   - То-то же. Докладываем о лучших. О плохих - скромность не позволяет... Соберите политотдел армии...
   После совещания в политотделе я отправился к Бабаджаняну. Сюда подтягивались предназначенные для контрудара бригады Горелова и Бурды.
   В глубоком овраге трудно ориентироваться. В кустарнике сбились обозы стрелковых полков, медсанбат, автоколонны. Танкисты хлопочут вокруг отбуксированной сюда подбитой "тридцатьчетверки". О минувших бомбежка напоминают сломанные деревья, раздувшиеся конские туши с растопыренными ногами. Воронки уже обжиты, в них едят или спят солдаты. Штабу Бабаджаняна воздушные и артиллерийские налеты не страшны. Землянки и норы глубоко врыты в отвесные склоны оврага.
   Когда я подходил к блиндажу Армо, в серо-голубом рассветном небе завыли первые немецкие бомбардировщики.
   - Нэ нравятся мне эти утренние птички,- задрал голову Бабаджанян. - Кто много успеть хочет, рано начинает.
   Гитлеровцы в этот день отказались от размеренного. распорядка, от неспешного подъема, спокойного завтрака. Готт хотел выиграть часы, минуты. И, надо признаться, 8-го июля он их выиграл. Фашистские танки двинулись вперед раньше, чем сосредоточились для контратаки наши бригады.
   Сверху, не разбирая тропок, бежал Катуков.
   - Опоздали... опоздали...
   Он зло выругался, схватил телефонную трубку. Шалин доложил, что началась бомбежка по всему переднему краю.
   - Передайте Никите Сергеевичу, просите авиацию! - крикнул в трубку Катуков. - Больно долго соколы спят.
   Наше с Катуковым присутствие связывало Бабаджаняна. Отдавая распоряжения, он косился в нашу сторону. Ему казалось, раз в такой день приехали к нему, значит, не совсем доверяют. А тут еще появился командир корпуса генерал Кривошеин, который без всяких задних мыслей недавно предлагал послать Армо учиться...
   Но обстановка с минуты на минуту накалялась, и Бабаджаняну было уже не до представителей.
   Катуков положил ему на плечо руку:
   - Война, Армо, и без того дело нервное. Не надо усложнять.
   - Слушаюсь, товарищ командующий,- кивнул Армо и добавил: - На Кунина прут танки. Посылаю роту пэтээр. Остаются в резерве только сорокапятки...
   До нас доносились глухие, сливающиеся в общий гул разрывы. Когда гул откатывался в сторону, слышались отрывистые выстрелы танковых пушек, отчетливые очереди пулеметов и послабее - автоматные. Над оврагом свистели наши и немецкие снаряды. В повозки, в грузовые машины спешно грузили раненых. На месте медсанбатских палаток торчали лишь рогульки, на которые ставили носилки, да груды окровавленных бинтов и ваты.
   Кортылева, заместителя Бабаджаняна по политической части, я не застал. Он с ночи находился в батальоне Кунина. В трубке я слышал его голос, измененный боем:
   - Танки прошли через нас. Повторяю: танки прошли через нас. Идут в вашем направлении, готовьтесь...
   В блиндаж стремительно вошел Бабаджанян. Смуглое лицо его стало серым: так он бледнел.
   - Богомолов,- повернулся Армо к корпевшему за столом начальнику штаба, организуй круговую оборону. Всех - в ружье.
   Над оврагом коротко прошелестел снаряд и врезался в противоположный склон. Выстрел и разрыв почти слились. Били танки или "фердинанды".
   Богомолов прислушался к свисту осколков, прикрыл пилоткой лысеющую голову:
   - Ясно, товарищ комбриг.
   Катуков нетерпеливо крутил ручку телефонного ящика.