Попель Николай. Танки повернули на запад

   - Что ж, дело хозяйское. Прохождение службы у него приличное, взысканий не имеет.
   Я пропустил тогда мимо ушей эти слова. Более или менее знакомый человек, а то еще бог знает кого просватают...
   Мы с Гетманом разделались со своими котелками. Орлов продолжал невозмутимо есть.
   Лицо у Орлова чистое, белое, без морщин. Лицо, на котором ни солнце ни ветер не оставляют следов.
   Я сразу разгадал наивную хитрость Гетмана, вдруг "забывшего" фамилию нового начальника политотдела бригады и обратившегося за помощью к Орлову. Гетман не станет прямо жаловаться на своего заместителя по политической части, но даст понять: вот полюбуйся, кого мне прислали.
   - Неужто вы не были у Потоцкого? - спросил я, когда мы с Орловым направлялись к "хорьку", чтобы ехать в бригаду.
   Прибыв на фронт, Степан Митрофанович предложил перейти на "вы". Я вначале не согласился. Но как-то само собой получилось, что мы все же стали говорить друг другу "вы".
   - Не был, - невозмутимо ответил Орлов. - Он лишь две недели в корпусе. Акт о приеме должности прислал. С просьбами не обращался. А в таком деле, как изучение кадров, поспешность ни к чему.
   Я не стал возражать.
   Потоцкого на командном пункте бригады мы не застали. Из политотдельцев здесь сидел лишь инструктор по информации, пожилой, сгорбленный капитан с черным напальчником на руке.
   - У нас теперь новый начальник и новый порядок - все в частях, - сообщил капитан, и нельзя было понять, по душе ему этот "новый порядок" или нет.
   - Лучше, когда в частях? - поинтересовался я.
   - Пожалуй, лучше. Теперь в донесениях материал посвежее, факты сами проверяем. Однако непривычно как-то, неспокойно.
   Прежде чем в одном из батальонов мы встретили Потоцкого, у меня уже складывалось о нем впечатление как о человеке деятельном, въедливом. Не всем это нравилось. Заместитель командира бригады по тылу обиженно спрашивал, нельзя ли его избавить от постоянных придирок нового начальника политотдела.
   - Нельзя, - резко сказал я.- Нельзя потому, что ваши кладовщики пьянствуют, а люди в окопах, кроме пшена, ничего не видят, неделями не могут дождаться бани. Нельзя потому, что вы сами раньше жили с машинисткой, а теперь ездите в госпиталь к медсестре...
   Подполковник интендантской службы, не ожидавший, что дело примет такой оборот, пробормотал:
   - Потоцкий успел накляузничать.
   - Я, к сожалению, еще не видел Потоцкого... Ко всем этим жалобам и разговорам Орлов проявлял каменное безразличие. Не выдержав, я спросил:
   - Почему молчите?
   - В присутствии старшего начальника мне нет необходимости высказывать свое мнение.
   - А иметь его есть необходимость?
   - Я его имею, товарищ член Военного совета, - с достоинством произнес Орлов, так ничего и не сказав по существу.
   Мы шли по полю. Сегодня мотострелковая бригада не имела непосредственного соприкосновения с противником. Где-то левее не смолкая заливались пулеметы, а сюда лишь изредка залетали снаряды, рвавшиеся среди бесформенных окопов. Случалось, снаряды падали неподалеку. Лицо Орлова оставалось бесстрастным. На землю он плюхался лишь тогда, когда плюхался я. А встав, прежде всего приводил в порядок свой кожаный реглан.
   Нет человека, который не реагировал бы на разрыв мины или снаряда, на свист пули или осколка. Но один умеет подчинить реакцию своей воле, другому это удается. Орлов держался в высшей мере хладнокровно. Но даже хладнокровие, которое так нравилось мне в других было чем-то неприятно в Орлове... Из-за кустов доносился незнакомый голос:
   - Без бруствера окопу грош цена. Создается впечатление, будто вы просто отвыкли от обороны, зазнались. малость. А на войне за зазнайство кровью расплачиваются!
   Говоривший и оказался Потоцким. На нем была роткая перемазанная шинель и кирзовые сапоги с широкими, облепленными грязью голенищами. Через плечо на парусиновом ремешке болталась туго набитая полевая сумка из немудрящего кожзаменителя. Потоцкого, как и Ружина, на первый взгляд можно было принять за политработника, недавно призванного из запаса. Между тем Федор Евтихеевич служил в армии с тридцать девятого года, был корреспондентом "Красной звезды", редактировал дивизионную газету в Самборе и нюхал порох с первого дня, вернее, первой ночи войны. Ему было просто не до тех мелочей в одежде, которые иногда отличают кадрового командира от "приписника". Все это я узнал и понял за те полтора часа, что мы с Потоцким и Орловым обходили батальон и рассказывали солдатам об окруженной группировке, об обращении нашего командования.
   - А если передать немцам обращение через МГУ? - задал мне вопрос Потоцкий. - Чтобы все немецкие солдаты знали, а не только командование.
   - Оно бы не худо, да нет перевода.
   - Не боги горшки обжигают. Готовился к войне - долбил немецкий. После Испании дал себе зарок. Считала война с Гитлером неизбежна, в войне неизбежна наша победа, а коль так, в Германии неизбежна пролетарская революция. Надо будет помогать немцам. Немножко схематично. Но в принципе и сейчас считаю, схема верна... А вот наш инструктор по работе среди войск противника немецкий язык не очень-то жалует. Но грамматикой вла- -деет сносно. Мы с ним переведем, я ночью прочитаю через установку. Как вы на это дело смотрите?
   Потоцкий говорил живо, свободно, с располагавшей к нему откровенностью. Мне он понравился с первого раза. Я был уверен: в армии появился еще один дельный, думающий политработник. Может быть, не всегда умелый организатор, порой стремящийся одновременно находиться минимум в трех местах. Но насколько эта горячность, непосредственность и прямота дороже величественной неподвижности Орлова. Я невольно сравнивал их - скрипевшего новеньким регланом хмурого Орлова и широко шагавшего Потоцкого, решительным жестом отбрасывающего за спину толстую полевую сумку.
   Вечером, прощаясь с Потоцким, я спросил у Орлова:
   - Имеете что-нибудь сказать подполковнику?
   - Мог бы... Вот вам, товарищ Потоцкий, совет: не распыляйтесь, находите главное звено, неустанно повышайте идейный уровень партполитработы...
   Что ж, все было правильно...
   Каждый из нас отправлялся по своим делам: Орлов - в политотдел корпуса, Потоцкий - переводить на немецкий язык обращение, а я - в бригаду Бурды.
   Мне еще не раз доводилось встречаться с Потоцким. О многом мы успели переговорить с ним до того злого часа, когда на улице Берлина немецкая пуля, скользнув по эмали ордена, вошла в его сердце.
   Танки и колесные машины нашей армии имели на бортах условный знак: ромб, рассеченный посредине, над линейкой - номер бригады, под линейкой - номер батальона.
   Едешь куда тебе надо и сверяешься по этим привычным белым знакам на грузовиках и танках, которые отстали в пути, застряли на дорогах.
   В бригаду Бурды добираться труднее: редко когда встретишь такие ориентиры. Полагайся на карту, узнавай у встречных. Михаил Михайлович Балыков в таких случаях припоминает один и тот же фронтовой анекдот. Крестьянский мальчуган кричит матери: "Мамка, командир карту вытаскивает, сейчас дорогу спрашивать будет".
   У Бурды техника не отстает. У него не оставят на полпути танк с забарахлившим мотором, севшую на дифер полуторку, на марше колонна не растянется более чем предусмотрено наставлением.
   Зато место стоянки бригады определишь без ошибки:
   танки поставлены так, что в любую минуту готовы открыть огонь и начать маневр. Один не помешает другому. Как бы ни устали люди, они не забудут об охранении.
   Однажды командиры с завистливым пристрастием допрашивали Бурду.
   - Везучий ты.
   - Везение ни при чем. Надо умело отбирать людей.
   - Поучи.
   - Могу по секрету. Когда приходит пополнение, я беру первых попавшихся.
   - ???
   - Уж коль они чувствуют себя "отобранными", не подкачают...
   "Хорьх" проваливается в скрытые грязью колдобины и, напрягая все свои двести лошадиных сил, выбирается из них. Я ловлю себя на неуместной улыбке. Откуда она? Да ведь я думаю о Бурде, о его веселой, неуемной деловитости. Передо мной стоит радостно оживленное смуглое лицо командира "бурдейской" бригады.
   - Не устали? - спрашивает Бурда, едва я вылезаю из машины. - Покажу, как "расписывались" нынче утром наши танкисты.
   Он никогда не скажет "мои" танкисты, "мои" люди. Среди деревьев с обрубленными осколками сучьями, с белыми, сочащимися соком ранами - три "пантеры". Одна, скособочившаяся у обрыва, отсвечивает черно-оранжевой окалиной, пушка бессмысленно нацелена в качающиеся вершины. Две другие вырвались к дороге и будто по команде остановились. Передняя - с дырой в борту, задняя - с распластавшейся по мокрой земле гусеницей.
   - Чисто сработано,- удовлетворенно похлопывает Бурда по шершавому влажному металлу. - Машины крашены в желтый цвет. Предназначались в Африку. Это и пленные экипажи подтвердили. А попали вот на Украину.
   Всякий раз при виде подбитого немецкого танка я испытываю волнение. Где-то в далекой Германии старательно изготовили могучую махину, способную расстреливать и давить людей, крушить жилища. Кто знает, сколько крови и слез пролилось по вине этой длинноствольной пушки, этих жадно впившихся в землю гусениц! А сейчас передо мной уже безобидная, нелепо застывшая у проселка замысловатая гора металла. Она лишилась своего основного назначения способности приносить смерть. И метаморфоза произошла благодаря тому, что нашелся человек, который оказался сильнее легированной стали, у которого в минуту, когда смерть была совсем рядом, достало хладнокровия, чтобы верно прицелиться и выстрелить.
   Скоро война уйдет из этих мест. Ребятишки будут лазать по танку, спускаться через люк в его темную, таинственную глубину...
   Бурда прервал мои размышления:
   - Хочу насчет партактива посоветоваться... Последнее время брехунов много развелось. Иной приврет, чтобы орден получить, иной - чтобы избежать взыскания, а иной - 'по привычке, на всякий случай. Три дня назад послал старшего лейтенанта Косицына разведать противника. Возвращается, глаза плошки, дышит, что твой паровоз: "У немцев сосредоточение - танков с полсотни, артиллерия на огневых". Ладно, говорю, отдыхайте, спасибо за службу. А сам послал новую разведку. Спустя час докладывают, что стоят у немцев картонные макеты трех танков, пушками и вовсе не пахнет. Косицын, между прочим, кандидат ВКП(б). Вот мы с Боярским и задумали партактив насчет брехни и брехунов собрать... Да нет, название культурное придумаем, например: "О правдивости в информации" или "О честности коммуниста в бою".
   - Ну а что смущает?
   - Спросил генерала Орлова, а он не одобрил: "Обобщаете частные факты".
   - Запретил?
   - Запретить не запретил и разрешить не разрешил:
   "Надо все взвесить, обговорить с кем следует. Спешить в таком деле ни к чему".
   Вольно или невольно Бурда копировал интонации Орлова. Я легко представил себе невозмутимого начпокора с его "взвесить, обговорить..."
   - Торопливость, и верно, не нужна, - старался я по возможности не уронить авторитет Орлова. - Но и тянуть тоже не следует. Вопрос важный. Проводите актив...
   Вторую половину дня и первую половину ночи в полосе бригады Бурды немцы не давали о себе знать.
   Назавтра в одиннадцать часов истекал срок ультиматума. Но еще на исходе ночи мы поняли, что капитуляцией не пахнет. Вопреки обыкновению, немцы в темноте, под покровом тумана пустили танки. Их встретили на коротких дистанциях "тридцатьчетверки", притаившиеся в засадах. Но огонь из засад на этот раз был малоэффективен. Предрассветный сумрак и белесый туман мешали прицельной стрельбе. Немецкие машины вышли на рубеж, где стояли подбитые "пантеры", и затормозили. В темноте они чувствовали себя неуверенно, боялись оторваться от пехоты.
   Бурда вызвал командира батальона капитана Федоренко, великана, едва влезавшего в танк.
   - Давай по-над рощей Угольной во фланг немцам. Пользуйся туманом. Огня прежде времени не открывай. Тут надо верняком бить. Когда отрежешь немцев, дай серию красных ракет, чтобы свои не обстреляли.
   Маленький тонкий командир бригады, вскинув голову, посмотрел в глаза молчавшему батальонному:
   - Поспешай, Василий Сидорович.
   Танки взвыли и исчезли в тумане. Утреннее солнце едва просвечивало сквозь плотную дымку. Туман не только не рассеивался, но сгущался, непроницаемой пеленой обволакивая деревья и дома, приглушая выстрелы и урчание моторов. Нельзя было понять, что происходит, где наши машины, где - вражеские.
   Федоренко докладывал лаконично и не ахти как вразумительно. Стрельба то приближалась, и казалось, танки вот-вот вынырнут из тумана, то откатывалась. Федоренко сообщил: "Вышел на немецкую пехоту, нахожусь в тылу у прорвавшихся танков". А через десять минут новое: "Танки повернули на меня. Отхожу. Приготовьте отсечный огонь".
   Донесения, которые получал Бурда, приказания, которые он отдавал, отражались на его подвижном смуглом лице. "Добро тебе, Федоренко, - кричал Бурда в микрофон,- заманивай на себя немцев. Мы их встретим".
   Но в то время, когда Федоренко оттягивал на себя и подводил под артиллерийский огонь фашистские танки, несколько вражеских машин, возможно заблудившихся, оказались в непосредственной близости от командного пункта. В комнате, где мы сидели, что-то коротко треснуло и на стол посыпались мелкие щепки. В полуметре над нашими головами просвистела болванка, насквозь прошившая хату. Из двух дыр на противоположных стенах потянуло влажным холодом.
   Бурда в сердцах швырнул на скамейку ушанку, отцепил с пояса шлем и бросил на ходу:
   - Штаб, в ружье!
   Я выскочил вслед за Бурдой. Но уже не видел его. По шуму мотора догадался: командир повел свой танк. Я крикнул подбежавшему Коровкину: "Заводи!". Влез в "тридцатьчетверку". Хорошо, что в этот раз взял ее с собой, не довольствуясь "хорьхом".
   Среди деревьев мелькнул неясный, выхваченный из тумана вспышкой силуэт машины Бурды.
   Я приказал Коровкину открыть огонь и не отрываться от командира бригады.
   Лихорадка боя снимает ощущение времени и места. Не заметил, как мы, маневрируя, вышли к окраине Цыбулева. Кусок стены у ближнего сарая рухнул и в проеме показался ствол самоходки. К моему танку бежал человек в комбинезоне. Я открыл люк и рукой показал ему направление огня.
   Самоходка ухнула, выбросив длинный лоскут пламеии. Дым не успел рассеяться - новый столб огня. В сыром воздухе запахло едучей гарью.
   "Тридцатьчетверка" рванулась вперед. И тут я услышал в шлемофоне голос Бурды. Комбриг спрашивал, чей танк идет за ним.
   - Спасибо, товарищ Кириллов. Берите вправо, меняйте позицию.
   Коровкин выполнил команду.
   Танк, покачиваясь, шел по пахоте, на которой сохранились еще не стаявшие белые плешины снега.
   Немецкие машины, прикрываясь огнем, откатывались к югу, надеялись укрыться в роще между Цыбулевом и Монастырищем.
   Я поднес ко рту микрофон и с неожиданно охвативт шей меня радостью крикнул:
   - Добро, Александр Федорович. Не дал в обиду свой капэ.
   Ответа не было. Танк Бурды, не отвечая, мчался впереди. Вдруг резко затормозил. Я приказал Коровкииу приблизиться, прикрывая огнем "тридцатьчетверку" командира бригады.
   Из переднего люка машины Бурды вывалился механик-водитель. Размахивая руками, он бежал нам навстречу.
   Я отбросил верхний люк и услышал:
   - Батьку убили!..
   На поле рвались редкие снаряды. Но их никто не замечал. Когда мы с Коровкиным поднялись на "тридцатьчетверку" Бурды, из Цыбулева уже подбежали к нам артиллеристы.
   Через верхний люк мы осторожно поднимали обмякшее тело командира бригады. Бурда едва слышно хрипло стонал, закусив нижнюю губу. Руки поднимавших его снизу радиста и командира орудия были в крови. Кровь заливала располосованную на животе шинель Бурды.
   Откуда-то прибежала медсестра, появились носилки. Их поставили на снег, и снег вокруг стал рыхлым, багровым. Бурда лежал на спине. Изо рта по бледным, утратившим смуглость щекам тоже струилась кровь. Глаза, подернутые влагой, неподвижно смотрели в небо.
   Я опустился на колени в тщетном желании что-то услышать от умирающего.
   Бурда молчал. И я увидел, как стекленеет на его глазах влага, как сомкнулись губы, намертво спаянные застывшей кровью...
   Произошло это через четверть часа после того, как истек срок ультиматума, предъявленного нашим командова- -нием окруженным гитлеровским войскам - в одиннадцать пятнадцать 9 февраля 1944 года.
   А еще через несколько дней, когда кольцо окружения сжалось, группа Гетмана вслед за другими частями нашей армии начала передислокацию.
   Уже без нас пленили остатки сопротивлявшихся близ Корсунь-Шевченковского немецких полков. Без нас подсчитывали потери и трофеи.
   Наш маршрут лежал на северо-запад, к Шепетовке, на рубеж, с которого должна была начаться новая наступательная операция. По пути мы миновали ничем для нас прежде не примечательное местечко Ружин.
   На площади, в центре местечка, стояла "тридцатьчетверка" с глубокой вмятиной на башне. Танк командира бригады подполковника Бурды застыл памятником на его могиле...
   Глава шестая
   1
   Казалось, зима продолжается. Все так же валил снег, а ночами сквозь холодный туман матово желтела луна. Но снежинки стали тяжелее, будто набрякли влагой, почернели ветки яблонь, и, если утром возьмешь такую ветку, чувствуешь под рукой скользкий ледок. Навстречу и во фланг наступающим войскам задували южные ветры, солдаты вытирали мокрые от талого снега лица.
   Кончалась еще одна военная зима. Не последняя ли? Позади Днепр, сотни городов и тысячи сел Украины. Насколько еще хватит фашистского сопротивления после разгромов под Киевом, Житомиром, Корсунь-Шевченковским, Ровно, Кривым Рогом?
   Сейчас бы передохнуть, отоспаться, получить пополнение, а потом снова нажать, чтобы затрещал, расползся по швам вражеский фронт... Так примерно рассуждали все мы, и солдаты и командиры, в начале марта сорок четвертого года. В этих рассуждениях сказалась наша усталость от боев, рейдов, от каждодневной близости к смерти.
   И нам, особенно в первый момент, показалось странным, что может быть совсем иной ход мыслей.
   Верно, наши войска устали, но ведь не меньше устал и противник, который откатывался от самого Днепра, терял живую силу и технику на бесчисленных дорогах, безымянных высотах, ничем не отмеченных рубежах, в больших и малых "котлах". Если наши войска мечтают об отдыхе, то противник мечтает о нем во сто крат сильнее!
   Верно, оперативная пауза помогла бы нам пополнить измотанные полки и дивизии. Но и гитлеровцы не будут сидеть сложа руки. Они не только приведут в порядок свои части, но и создадут прочную оборону. Не окажется ли тогда наше свежее пополнение ценой, какую придется заплатить за прорыв глубоко эшелонированной вражеской обороны?
   Верно, войска наши сейчас физически и материально не готовы к новому рывку. Об этом знает и противник. А раз он знает, то не рассчитывает на советское наступление. Не рассчитывает еще и потому, что вот-вот начнется распутица, и вязкая грязь засосет боевую технику.
   Все это верно. Но что может быть эффективнее удара, нанесенного в минуту, когда, казалось бы, он немыслим, когда враг менее всего ждет его! Ради перспектив, которые открывает такой удар, можно пренебречь некоторыми вроде бы очевидными истинами военного искусства.
   Ставка решила: не давая ни противнику, ни своим войскам передышки, начать новое наступление.
   Части будут пополняться в ходе его. Горючее, снаряды, мины будут подбрасываться во время боев.
   Инициатива в наших руках. Мы можем производить перегруппировку. Чтобы противник не догадался об истинном ее характере и не определил направление главного удара, на левом крыле 1-го Украинского фронта имитировалась концентрация крупных сил пехоты и танков, среди местных жителей распространялись слухи о готовящемся наступлении.
   А в туманные дни и по ночам соединения перебрасывались на правый фланг фронта. В небе стрекотали У-2. Они следили, не просматриваются ли колонны с воздуха.
   За несколько дней до нового наступления, 29 февраля, командующий 1-м Украинским фронтом генерал армии Ватутин был смертельно ранен бандеровской пулей. Командование принял маршал Жуков.
   Утром 4 марта 1944 года 1-й Украинский фронт перешел в наступление, 5 марта поднялись в атаку войска 2-го, а 6 марта - 3-го Украинских фронтов.
   Первые же дни подтвердили правильность замысла Ставки. Неожиданность и мощь удара сотрясли немецкую оборону, нарушили ее цельность, раздробили ее на отдельные узлы и очаги сопротивления. Сопротивление это было порой отчаянно яростным. Гитлеровское командование отдавало себе отчет в политических и военных последствиях потери Правобережной Украины, выхода наших войск в Карпаты, к государственной границе с Румынией, Венгрией, Польшей. Оно предпринимало бешеные усилия для того, чтобы сорвать или хотя бы приостановить советский натиск. Особенно упорно дрались подтянутые в район Тернополя-Проскурова шестнадцать танковых и пехотных немецких дивизий.
   Генерал-фельдмаршал Эрих фон Манштейн в своей книге "Утерянные победы" пишет:
   "Распутица началась в начале марта, хотя она и преывалась иногда наступлением морозов. Однако она была для нас вначале гораздо более неблагоприятной, чем для русских. Я уже упоминал, что русские танки благодаря своим широким гусеницам превосходили наши танки в маневренности при движении по снегу и во время распутицы. В то же время на стороне противника появилось большое количество американских грузовиков. Они могли ездить по пересеченной местности, без дорог, в то время как наши машины в этот период были привязаны к дорогам с твердым покрытием. Ввиду этого противнику удавалось быстро перебрасывать и пехоту из его танковых и механизированных корпусов. К тому же на нашей стороне с усилением распутицы выходило из строя все больше тягачей. В результате этого наши подвижные соединения могли передвигаться на большие расстояния лишь с большой потерей во времени, а при столкновении их с противником последний имел большие преимущества".
   Если бы Манштейну не сопутствовала характеристика, данная ему Лиддел Гартом (Манштейн, по авторитетному; мнению Лиддел Гарта, человек, сочетавший "современные взгляды на маневренный характер боевых действий с класическими представлениями об искусстве маневрирования, детальное знание военной техники с большим искусством полководца"), то, может быть, не следовало бы говорить о преднамеренной лжи. Но Манштейн - действительно знающий и опытный военачальник. Он отлично понимал: распутица особенно трудна для наступающего, коммуникации которого все более растягиваются по мере продвижения.
   Слов нет, наши танки обладали лучшей проходимостью, чем германские. И грех жаловаться на "студебеккеры" и "доджи", присланные нам из США. Но немецкая разведка не была настолько беспомощна, чтобы не знать, что даже советские танки и американские грузовики далеко не всегда в состоянии преодолеть разливанные моря весенней грязи, что и у нас вышли из строя почти все тягачи, безнадежно застряли сотни "зисов" и "полуторок".
   Правда, которой так боится кичащийся своей солдатско-прусской прямотой Манштейн, состоит в том, что обстановка была крайне трудна для обеих сторон. Но в этой неблагоприятной обстановке советские войска решали более сложные оперативные и тактические задачи, нежели противник, и проявляли более высокие боевые качества. Несмотря на распутицу, на отставание тылов, на нехватку горючего и боеприпасов, несмотря на неистовое противодействие гитлеровцев, наступление трех Украинских фронтов продолжалось.
   Тем временем наша танковая армия завершала перегруппировку. Заляпанные грязью до самых башен танки выходили в район сосредоточения. На прицепленных к ним самодельных волокушах громоздились тюки с продовольствием, ящики со снарядами, свернутые госпитальные палатки. А рядом, на лошадях, тряслась наша мотопехота. Южнее Казатина танкисты отбили у немцев около трех тысяч лошадей. Они-то и стали главным транспортным средством танковой армии, которой по штатам "не положено" ни одной лошади и, конечно же, ни одного седла. Что и говорить, вид у "мотокавалерии" был не бравый. Подушки, сложенные половики, а то и немецкие шинели заменяли седла. С помощью прутьев и крепких слов люди заставляли своих одров вытаскивать из грязи ноги.
   Уже на марше мы получили небольшое пополнение. На недолгих привалах проходили партийные и комсомольские собрания. Почти все коммунисты из тыловых подразделений были переведены в роты и батальоны. Каждый понимал, какого нечеловеческого напряжения потребует новое наступление, и внутренне готовил себя к нему.
   А вдоль дороги тут и там чернели коробки подбитых и сожженных танков. В сорок первом году здесь отступала танковая дивизия, встретившая войну в Станиславе. Кое-кто из Станиславских танкистов служил сейчас в нашей армии. И хотя приказ строго требовал соблюдать дисциплину марша, около каждой такой коробки собирались бойцы, молча осматривали ее, заглядывали внутрь, трогали руками мокрый, покрытый окалиной металл...
   На рассвете 21 марта после пятнадцатиминутной артподготовки ударная группировка 1-го Украинского фронта, в которую входила и наша танковая армия, начала новый тур наступления.
   Как топор, разваливающий полено, танковый таран вклинился в немецкую оборону.
   Через сутки в смотровых щелях мелькнули чистенькие домики Трембовли, гусеницы лязгнули о рельсы и замерли, будто от неожиданности. Под ними был скрытый тонким слоем грязи не привычный для танкистов асфальт. Горелов выпрыгнул из "тридцатьчетверки" и, разминая затекшие ноги, чуть приплясывая, словно проверяя прочность твердого покрытия, сделал несколько шагов, подмигнул высунувшемуся из переднего люка механику-водителю и полез обратно.