Попель Николай. Танки повернули на запад

   - А Кортылев где? - спрашиваю я о замполите.
   - В первом батальоне. Там неустойка получилась.Танки нажали...
   Танки и сейчас продолжают нажимать. Они выходят из смутно темнеющего справа на горизонте перелеска. Чер- -ные коробочки быстро катятся по белому полю. Останавливаются. Искра и дымок одновременно вылетают из тонкого, как соломинка, жерла. Коробочки опять скользят вперед.
   Я поворачиваю объектив стереотрубы. Из-за полуразрушенного здания бьют две "тридцатьчетверки". Одна из катившихся коробочек остановилась. Оранжевый огонек вспыхнул на ее стенке. Секунда - и все поглотил клуб дыма.
   Ближе к НП прерывистые окопы. С чердака видны согнутые спины бойцов, станковые пулеметы, минометные трубы. По лощине санитары несут раненого и скрываются за кирпичными стенами длинного здания с обнаженными стропилами.
   Бой, неравный бой потрепанной бригады с получившим пополнение противником! Новые коробочки вытягиваются вдоль опушки перелеска.
   - Нэ то, чтобы совсем плохо, но и нэ то, чтобы очень хорошо, - Бабаджанян пытается руками счистить с шинели ржавчину.- Оцинкованным железом надо крыть дома. А то, когда война, командир бригады портит обмундирование. Нэхорошо.
   - Нехорошо, - соглашаюсь я.
   - Скверно, - подтверждает Бабаджанян. - Скверно, потому что сил мало. Мы, конечно, духом нэ падаем, но одного духа мало. Нужны танки, артиллерия.
   Бабаджанян подталкивает ногой к стереотрубе табуретку и опускается на нее. .
   Богомолова уже нет на чердаке. Казалось бы, неторопливый, рассудительный начальник штаба должен гармонично дополнять горячего, темпераментного командира. Да, дополнять-то один другого они дополняют, но любить не любят. Едва появляется комбриг, начальник штаба норовит испариться...
   Хотя впереди, на холмистом поле среди остатков колхозных строений, горит с десяток немецких танков, мне очевидно, что бригада своими силами не удержит позиции. Если немцы здесь решили таранить нашу оборону, они подбросят еще и живой силы, и техники.
   Я приказываю телефонисту вызвать генерала Дремова, который несколько дней назад принял корпус от заболевшего Кривошеина.
   - Понял, понял вас, - услышал я слабый голос Дремова. - Правый фланг Армо вижу. Высылаю из второго эшелона Горелова. Высылаю Горелова в помощь Армо.
   - О Володя! Это хорошо! Это шикарно! - шумно радуется Бабаджанян.
   Но напряжение нарастает. Нескрываемая тревога в голосах командиров. Начальник связи выжидающе смотрит на Бабаджаняна - не прикажет ли тот подготовить связь с нового пункта... Бабаджанян молчит. Несмотря на мороза его смуглое с впалыми щеками лицо лоснится от пота.
   - Приказа нэ было? - Армо вопросительно смотрит на меня.
   - Не было, - подтверждаю я.
   - Держать наготове личное оружие,- цедит Бабаджанян. - Ручной пулемет есть?
   На чердаке снова появляется Богомолов. Сейчас уже не до симпатий и антипатий.
   - Кунин отошел к сараю, где прятали раненых. Подполковник прибыл из штаба фронта...
   - Вижу Кунина, - бросает Армо. - Эй, солдат, убери эту дуру, - показывает он на стереотрубу.
   Подполковника из штаба фронта Бабаджанян отводит в сторону. И через минуту я слышу оттуда негодующий голос командира бригады.
   - Он - от командующего, да? А я - от Гитлера? Нэ веришь, пойдем посмотрим. А-а, нэ желаешь...
   С противотанковым ружьем в руках, тяжело отдуваясь после крутой лестницы, вваливается Кортылев. Ставит ружье туда, где только что стояла стереотруба. Прищурившись, смотрит сквозь проем в крыше.
   - На левом фланге у Осипова немцы ворвались в деревню, - тихо сообщает Богомолов уже отделавшемуся от "представителя" командиру бригады.
   Бабаджанян опускает бинокль и зло матерится. Длинная пулеметная дробь, сотрясая дребезжащую крышу, заглушает ругань. Коротко вскрикнув, схватившись руками за мгновенно почерневшую от крови ушанку, падает начальник связи.
   На темной крыше вспыхнули яркие дырочки от пуль.
   Тут я слышу снизу басок Горелова:
   - Кто живой, отзовитесь!
   Отбрасывая ногой сухие тыквы, он подходит к нам, спокойный, с обычной своей улыбкой на загорелом лице. Здоровается так, будто пришел не на изрешеченный пулями чердак, а в гости к приятелям.
   И хотя Горелов приехал только с начальником штаба, а бригада его еще на подходе, да и танков в ней раз-два и обчелся, - у нас делается легче на душе. Может быть, это особое свойство Горелова - заражать всех вокруг ясной верой в лучшее.
   - А ну, Богомолов, давай карту, - деловито говорит он, - Армо, мне надо твой левый фланг выручать? Ну-ка разберемся...
   Вскоре Горелов уходит, оставив на чердаке своего начальника штаба.
   - Я танки на пути встречу и поведу их на левый фланг,- говорит он мне, прощаясь.- Будем бить из засад, как нас денно и нощно учит командующий...
   Стрельба из засад - не просто излюбленная тактика, а, я бы оказал, страсть Катукова. О чем бы ни шла речь, по какому бы поводу ни созывалось совещание, он найдет случай напомнить о засадах. Едва позволит обстановка, сам лезет в танк и показывает.
   Бой из засад - искусство. Выждал, подкараулил, ударил противника - и был таков.
   Именно тактика боев из засад позволила нам в этот и последующие дни вражеского наступления почти полностью удержать позиции. Немцы, израсходовав свои ударные силы, так и не продвинулись в глубь нашей обороны...
   Ночью мы сидели в низком подвале под тем же домом. Радиосвязь со штабом армии и с соседями работала безотказно. Мне удалось поговорить с Катуковым, Шалиным, Гетманом. Общая обстановка прояснилась. Но именно потому, что окружение противника в районе Корсунь-Шевченковского становилось все реальнее, надо было ждать нового натиска немцев на флангах нашей армии. Надо было готовить отпор, рассчитывая лишь на свои силы. Мы все отчетливее понимали масштабы Корсунь-Шевченковской операции и примерно угадывали, сколько войск она потребует.
   Чтобы не мешать Богомолову, который, прижав плечом к уху телефонную трубку, разговаривал с комбатами и одновременно вычерчивал какую-то таблицу, мы негромко беседовали с Кортылевым в углу. Свет двух немецких плошек едва доставал до нас. Рядом кто-то храпел, перебивая собственный храп сбивчивым бормотанием. Пахло мокрыми овчинами, отсыревшими сапогами, самосадом; и черным хлебом. Время от времени радист, будто вспомнил о чем-то, сонно повторял: "Я "Вихрь", я - "Вихрь", как меня слышите?.."
   После Курской дуги, после того, как Кортылев не сообразил вовремя поднять в атаку батальон, он решил все же стать кадровым. Приписник зубрил боевой устав, ковырялся в моторе и, оставшись наедине с командиром бригады, просил его: "Сделай милость, Армо, погоняй меня". Сегодня так сложились обстоятельства, что Кортылеву пришлось лечь за бронебойку.
   - Не пойму, попал или не попал, - признавался Кортылев, - но в один момент было ощущение, что всадилтаки в гусеницу. А по правде-то сказать, несерьезное оружие это самое пэтээр, слабо против танка... Хотя старшина Агарков сегодня не худо действовал...
   Привалившись к стене, поглаживая тяжелый, небритый подбородок, Кортылев рассказал о подвиге, совершенном на его глазах в тот час, когда батальон Кунина отбивался от немцев неподалеку от длинного сарая без крыши.
   В одном из взводов после пяти атак остался лишь старшина Александр Агарков да человек десять раненых, в большинстве тяжело. Танки выходили из перелеска, на их пути была заснеженная лощина, в которой Агарков укрыл раненых. Он собрал все оружие и все боеприпасы: ПТР с одним патроном, пять бутылок КС, автомат. Бутылки сунул в пустой вещмешок, автомат повесил на шею бронебойку взял в руки и пополз. Прополз не больше полусотни метров. Передний танк совсем близко. Агарков укрылся за бугорком, вещмешок с бутылками под рукой. Когда "пантера", обдавая бензиновым духом, обсыпая снежной пылью, подошла вплотную, Агарков вскочил и бросил бутылки на дышащие теплом жалюзи. Мотор всосал жидкость и выбросил пламя. Приближался второй танк. Агар- -ков снова бросил бутылку. Но промахнулся. Бросил еще одну. Она разбилась, пламя быстро побежало по броне. "Пантера" остановилась. Из верхнего люка с криками выскочили немцы в черных комбинезонах и устремились к третьему танку. Тот затормозил. Танкисты вскочили на броню. Агарков приложился к пэтээр и выстрелил единственным патроном. Старшина не знал, куда угодил этот патрон. Но танк не сдвинулся больше с места. Немцы побежали обратно к перелеску. Старшина Агарков, закинув за спину вещмешок, прихватил автомат и бронебойку, пополз обратно. Шальная пуля попала ему в ногу и раздробила кость.
   - Я пробрался к Агаркову, - рассказывал Кортылев, - приволок в сарай. Сознание он потерял. Фельдшер сказал, плохая рана, - закончил Кортылев и полез в карман за табаком. - Сам ведь вперед полез, чтобы не допустить танки к раненым, - никто такого приказа ему не давал...
   - Послушайте, Кортылев, почему бы вам не написать обо всем этом в письме к родным Агаркова, - предложил я.
   - Прямо сейчас?
   - Сейчас. Я знаю, такие письма у нас пишут обычно после боев, в затишье, а еще чаще - после смерти. Но к тому времени многое забывается. Письма выходят похолоднее, поофициальнее...
   Кортылев достал из полевой сумки листок бумаги и кусок свечи. Приладил огарок на бочке, стоявшей в углу. С минуту подумал и стал быстро писать. Кончил и спросил:
   - Вы подпишете?
   - С великой охотой.
   Кортылев послюнявил пальцы, зажал ими зашипевший фитилек и предусмотрительно спрятал огарок обратно в сумку.
   Разговор зашел о воспитании качеств, необходимых в бою. Еще перед наступлением политработники бригады опросили всех солдат и командиров. Оказалось, что около восьмидесяти процентов личного состава имеет свой счет к гитлеровцам, от которых так или иначе пострадали либо сами, либо их близкие.
   - На этом мы и строили всю работу,- рассказывал Кортылев, нещадно дымя махрой. - Уж если сам пострадал от фашиста, тут спуску врагу не будет.
   - А если не пострадал? - спросил я.
   - То есть как не пострадал? - удивился Кортылев перестал затягиваться.
   - Скажем, человек из Сибири. Дом его цел. Мать, жена, детишки невредимы.
   - Он должен за товарищей мстить, за их семьи.
   - Согласен. Но лишь на этом нельзя строить пропаганду. Идея отмщения не единственная и даже не основная. Главная наша идея - защита Родины, дела коммунизма. Она одинаково дорога всем ста процентам личного состава: и пострадавшим от немца, и непосредственно не пострадавшим...
   Мы долго еще говорили с Кортылевым. Тема была обоим интересна и важна. Здесь же, в углу, на соломе и уснули, распустив поясные ремни.
   Когда я проснулся, в подвале по-прежнему царили полумрак и духота. Так же сидел с телефонной трубкой Богомолов. Но рядом с ним я увидел массивную фигуру начальника армейской разведки полковника Соболева.
   - Что нового? - спросил я, стряхивая с себя соломенную труху.
   - Ночь прошла спокойно. Есть сведения, что противник скапливается против Бабаджаняна... Подгорбунский такое сотворил...- полковник развел руками, подыскивая подходящее слово. - Короче говоря, взорвал эшелон, в котором ехала пехота и везлись запасные части для танков... Возвращаясь восвояси, разведчики наскочили на группу офицеров, те шли с совещания у прибывшего из Берлина представителя имперского штаба. Завязалась рукопашная. Подгорбунский расстрелял пистолетную обойму, а сменить нельзя. Пустил в ход финку. Что там было один черт разберет. Наши все вернулись. Двое легко ранены. Привели восемь пленных.
   - А сам Подгорбунский?
   - Хоть бы хны... Много я отчаянных людей видел, но такого...- полковнику Соболеву опять не хватило слов, и он опять развел руками.
   Богомолов погасил плошки, горевшие на ящике от снарядов, что служил ему столом. Радист сдернул плащ-палатку, закрывавшую узкое, прижатое к земле окно. От серого, без стекол, окна потянуло холодом. В углах подвала шевелились, просыпаясь, люди. Шестиствольный миномет леденящим душу скрипом возвестил начало дня.
   3
   Гитлеровцы не смирились с нависавшей над ними угрозой окружения. Они бросались в атаку и под Винницей, и в районе Монастырища, и на других участках упрямо охватывающего их фронта. Над немцами витала тень Сталинграда. Фашистское командование понимало:
   после такого нового поражения на Днепре не удержать Правобережную Украину. А она была для них и житницей, и предпольем в битве за Польшу, и плацдармом для нового наступления, от которого не отказывались берлинские стратеги.
   Снова и снова то там, то сям появлялись "тигры", "пантеры" и "фердинанды", шла в атаку серо-зеленая пехота.
   Наше движение из района Брусилов - Бышев - это широкий маневр по фронту и в глубину, стремительные удары по врагу и не менее стремительные ответы на его удары. Маневренное наступление и маневренная оборона. Такой вид действий доступен только опытным командирам и хорошо подготовленным войскам.
   Севернее Монастырища крупная группировка немецких танков прорвалась через цепи еще не успевших как следует окопаться пехотинцев. Ватутин приказал нам немедленно отбросить противника. Корпус Гетмана, усиленный бригадой Бурды и танковой бригадой из резерва фронта, проделал за сутки около ста километров и, прежде чем рассвело, прежде чем немцы опомнились, ворвался на только что захваченные ими позиции.
   Тем временем через наши тылы мимо госпиталей и командных пунктов, мимо сгоревших машин и разбитых пушек нескончаемой лентой тянулись "тридцатьчетверки" и самоходки - из резерва Ставки шли танковые армии генералов Богданова и Кравченко. Им предстояло затянуть стальную петлю окружения.
   Из серых госпитальных палаток на шум танковых моторов высыпали все, кто мог держаться на ногах. Опираясь на костыли, придерживая пухло забинтованные руки бойцы часами смотрели на танковые колонны, которым предстояло завершить начатое ими дело. И великим сознанием оправданности принятых мук и пролитой крови светились обветренные худые лица солдат.
   Из тылов, с дальних участков фронта перебрасывались стрелковые дивизии, предназначенные для уплотнения все более явственно обозначавшегося внутреннего кольца.
   А тут - снова оттепель. Расплылись на дорогах следы гусеничных траков, натужно взвыли автомобильные моторы, из-под колес веером летела грязь... Движение, темп которого решал судьбу операции, замедлилось. Громоздкая машина наступления буксовала.
   На рассвете в трубке ВЧ я услышал ровный, никогда не срывавшийся на крик голос Ватутина:
   - Переброску стрелковой дивизии к Монастырищу возлагаю на вас лично...
   Заболевший Катуков лежал в жару, но запретил отправлять его в госпиталь. И хотя не мог командовать требовал, чтобы мы с Шалиным держали его в курсе всех решений. Утром, когда температура поднялась еще не так высоко, Катуков вызвал к себе штабного офицера, который ночью заплутался и не нашел подходившую к фронту часть. Я застал лишь конец разговора. Подполковник стоял навытяжку. С его сапог на пол стекала грязь.
   - Отказываю вам в своем доверии, идите, - опустился на подушку Михаил Ефимович.
   - Идите, - повторил он, пристально глядя в побледневшее, с растерянно остановившимися глазами лицо командира...
   Я сел на скрипучий раскладной стул возле кровати. Катуков выслушал меня речь шла о транспорте для стрелковой дивизии. Взял со стола кринку с водой и долто жадно пил. Потом вытер рукавом рубашки губы, мокрый подбородок и, зло посмотрев на меня, произнес:
   - Жену отдай дяде...
   Как, вероятно, и каждый командующий, он жалел "свой" транспорт для "чужих" частей. Но я по опыту знал: первая реакция Катукова - это еще не решение.
   - Ну, что глядишь с укоризной? Думаешь, у меня пережитки феодализма? Бери автополк и два автобата. Я ж тоже кое-чего понимаю...
   В лесу к юго-западу от Погребища на машины, стоявшие по две в ряд, грузилась пехота. Командир дивизии, низенький толстый полковник в светло-коричневом полушубке с пушистым темным воротником, тревожно спрашивал:
   - Не застрянем, товарищ генерал? Не будем буксовать в грязи?
   С утра моросил дождь. С одной стороны, это было неплохо. Низкие тучи прятали нас от немецкой авиации. Но с другой... Не проехали мы и десяти километров, как дождь превратился в ливень, а размытая и без того дорога - в болото. Промокшие бойцы не столько сидели на машинах, сколько толкали их. В деревнях на помощь приходили крестьяне. Они тащили солому, разбирали клуни, бросали под колеса куски плетня. Вместе с солдатами, упершись плечами в кузова, подбадривали себя: "Раз, два - взяли!"
   Командир дивизии натянул на ладонь металлический браслет ручных часов с аспидно-черным циферблатом.
   - Опаздываем, товарищ генерал, ох опаздываем. В пешем строю быстрее бы. Да на машинах боеприпасы...
   Дождь не переставал. "Студебеккеры" все глубже погружались в грязь. Казалось, это баржи, медленно плывущие по мутной реке.
   Часов около восемнадцати ко мне подбежал взбудораженный командир дивизии. Его полушубок потемнел от воды, мокрый мех на воротнике слипся, стал словно облезлым. Тяжело дыша, ни слова не говоря, он разогнул передо мной ладонь с часами.
   Время шло. Машины стояли, безнадежно стояли с заглушенными моторами. Густая грязь подступала под борта. Срок, определенный приказом, истек.
   - Дальше пешком, - решил я.
   - Но как быть со снарядами? - спросил командир дивизии...
   Медленно тянулись батареи, роты. Бойцы по грязи волокли пулеметы, минометные плиты, впрягались в упряжки батальонных, полковых и дивизионных пушек. Где-то, когда-то я видел нечто подобное. Да, сорок первый год, окружение, припятские болота...
   Полковник остановил одно отделение
   - Давайте поглядим, что у вас в вещмешках. Солдаты вытряхивали на расстеленную плащ-палат содержимое "Сидоров".
   - А впрямь, товарищ полковник, много лишнего, - радостно удивился молодой паренек с красным шрамом на щеке. - Ну на кой ляд сухари или там консервы. Лучше возьмем лишних гранат парочку либо снарядик для семидесятишестимиллиметровой.
   Нет, это были бойцы сорок четвертого года - года широкого наступления!
   Докладывая генералу Ватутину о марше дивизии, я рассказал и о бойце со шрамом, о том, как люди вместо продуктов брали боеприпасы и, отказываясь от отдыха, шли к передовой.
   - Солдат понял цену времени в наступлении, а уж коль понял, то сумеет дорожить им, - услышал я в ответ.
   "Студебеккеры", застрявшие на пути от Погребища к Монастырищу, лишь в мае по подсохшим дорогам догнали армию у Черновиц.
   Что ни день, мне приносили "красные бумажки", адресованные Кириллову, шифровки, которые по довоенной традиции печатались на красной бумаге. "Кириллов" - одна из моих условных фамилий, употреблявшихся в целях военной конспирации. Чаще всего шифровки содержали просьбы о ГСМ и боеприпасах, особенно о подкалиберных снарядах. Подкалиберных мы получали лишь 10 процентов к общему количеству снарядов. А спрос на них, пробивающих броню, очень велик.
   Снабжение, снабжение, снабжение - об этом говорим на заседаниях Военного совета, на совещаниях с командирами и политработниками. Автотранспорт бессилен. На снабжение переключились эвакороты со своими тягачами безбашенными танками и тракторами. Эти тягачи воло- -кут огромные самодельные сани, уставленные ящиками и бочками. На металле бочек выдавлены латинские буквы. Захваченные в Казатине склады тары пришлись кстати. В них мы поживились не только бочками, но и емкими контейнерами для горючего, удобными канистрами.
   Гитлеровцы, снаряжая вермахт к войне, неплохо позаботились о различных видах тары. И сейчас, когда успех склонился на нашу сторону, мы пользуемся этой немецкой предусмотрительностью.
   Среди шифровок обратила на себя внимание подписанная непривычной для меня фамилией Потоцкий. Лишь недавно в одну из бригад корпуса Гетмана прибыл начальником политотдела подполковник Потоцкий. Ночью на ходу он представился и после короткой беседы (я должен был вот-вот уехать) отправился в бригаду.
   Новый начальник политотдела в первой своей шифровке просил срочно прислать душ и дезинфекционную камеру.
   Отправляясь в корпус Гетмана, я намеревался побывать и у Потоцкого. Ехал туда спустя два дня после совещания в штабе фронта, на котором мы впервые услышали давно ожидаемую новость: окружение корсунь-шевченковской группировки завершено!
   Как только кольцо замкнулось, немцы, судорожно напрягая силы, бросились на прорыв. 4 и 5 февраля они отчаянно пытались разорвать стальной обруч. Атаки не стихали ни днем ни ночью.
   Из частей нашей танковой армии только группа Гетмана находилась на внутреннем обводе. Ей основательно досталось в эти дни.
   Командный пункт Гетмана километрах в трех от передовой. Офицеры сидят в тесном низком погребе. Под ногами хрустит картошка. Пахнущие рассолом бочки из-под квашеной капусты заменяют скамейки и стулья. Низкий потолок не дает Гетману выпрямиться. Он стоит, ссутулив широкие плечи, пригнув голову, и курит. Из расползающейся цигарки сыплется табак. Андрей Лаврентьевич некурящий, табаком он балуется лишь когда нервничает. Толстыми, плохо гнущимися пальцами неумело сворачивает нескладные самокрутки.
   - Левее нас становится еще один танковый корпус, сообщает Гетман, - фронт уплотняется. Скоро немцам "котле" крышка. Прошу помнить, что при передаче позиций возможны контратаки противника.
   После Гетмана говорит начальник политотдела корпуса генерал Орлов. Говорит тихо, значительно, каждое слово у него выверено.
   Прежде чем закончить совещание, я знакомлю присутствующих с текстом обращения к командованию окруженной вражеской группировки:
   "Во избежание ненужного кровопролития, мы предлагаем вам принять следующие условия капитуляции:
   1. Все окруженные немецкие войска во главе с вами и с вашими штабами немедленно прекращают боевые действия.
   2. Вы передаете нам весь личный состав, оружие, все боевое снаряжение и транспортные средства, а также всю технику неповрежденной.
   Мы гарантируем всем офицерам и солдатам, прекратившим сопротивление, жизнь и безопасность, а после окончания войны возвращение в Германию или в любую другую страну по личному желанию военнопленных.
   Всему личному составу сдавшихся частей будут сохранены военная форма, знаки различия и ордена, личная собственность и ценности, а старшему офицерскому составу, кроме того, будет сохранено и личное оружие.
   Всем раненым и больным будет оказана медицинская помощь.
   Всем сдавшимся офицерам, унтер-офицерам и солдатам будет обеспечено немедленное питание.
   Ваш ответ ожидается к 11:00 9 февраля 1944 г. по московскому времени в письменной форме через ваших личных представителей, которым надлежит ехать легковой машиной с белым флагом по дороге, идущей от Корсунь-Шевченковского через Стеблев на Хировка.
   Ваш представитель будет встречен уполномоченным русским офицером в районе восточной окраины Хировка 9 февраля 1944 г. в 11 час. 00 мин. по московскому времени.
   Если вы отклоните наше предложение сложить оружие, то войска Красной Армии и Военно-Воздушного флота начнут действовать по уничтожению окруженных ваших войск, и ответственность за их уничтожение понесете вы".
   Документ непривычен для нас. Там, где раньше бывала 1-я танковая армия, командованию не приходилось обращаться к противнику с такого рода предложениями.
   - Вдруг да сдадутся, - неуверенно произносит кто-то.
   - Как же, держи карман, - мрачно перебивает Гетман.
   - Рассчитывать на сдачу трудно, - продолжаю я, - однако даже если есть один шанс против ста, надо предлагать капитуляцию. Нам известно, что Гитлер специальным приказом запретил сдаваться, обещал выручить из "котла". И пока что немцы выполняют приказы фюрера...
   Неподалеку с тяжелым грохотом рвутся один за другим снаряды. Со стен погреба сыплется земля.
   - Уразумели? - спрашивает Гетман.
   После совещания мы втроем - Гетман, начальник политотдела корпуса Орлов и я - завтракаем. Одна из бочек поставлена на попа, застелена газетой. В котелках дымится пшенная каша с кусочками обжаренного сала.
   - Надоела хуже тещи, - жалуется Гетман. - Пшено та пшено... В мотострелковую бригаду новый начполитотдела прибыл с ясновельможной фамилией. Как его, Орлов?
   Орлов подул на ложечку, пожал плечами.
   - Так тот начальник придумал у крестьян пшено на картошку менять. Не дурак мужик...
   - Лучше бы занимался вопросами партийно-политической работы, - поморщился Орлов.- Пусть бы каждый свои обязанности исполнял, больше бы толку было.
   - Что верно, то верно, - быстро согласился Гетман. - Только я по простоте полагаю, сытый солдат лучше агитацию воспринимает, а главное - крепче воюет.
   - Не наша философия, - сурово вставляет Орлов. - Наполеон так рассуждал, путь к сердцу солдата лежит через желудок. Советский боец должен быть сознательным и идейным, независимо от условий.
   "Добивая" кашу, я поглядываю на Орлова. Знаю его почти полтора десятилетия. Когда-то вместе учились. Потом встречались на сборах, совещаниях. Степан Митрофанович звезд с неба не хватал, но работал старательно. Года за три до войны неожиданно для нас, издавна помнивших его, стал быстро продвигаться по службе. После боев на Курской дуге, будучи в Москве, в коридоре ПУРа, где толпились ожидавшие назначения политработники, я нос к носу столкнулся с Орловым.
   - У тебя есть какая-нибудь должность? Возьми хоть на роту, - взмолился Орлов.
   - На роте генерал не положен. А вот начальник политотдела корпуса требуется.
   Когда я назвал фамилию Орлова, работник управления кадров недоуменно и соболезнующе посмотрел на меня. Но не возразил.