Попель Николай. Танки повернули на запад

   Новый враг показывал хищные зубы.
   Назавтра вечером Журавлев нагнал толпу крестьян полушубках и зипунах, накинутых на плечи, с пилами за спиной. Люди жались в сторону от машины, пропуская ее. Потом снова сбивались на шоссе. Толпа была большая, и Журавлев поинтересовался, куда она направляется.
   Мужики, сняв шапки, охотно объяснили: их мобилизовали заготавливать лес. Журавлеву и в голову не пришло усомниться - заготавливать так заготавливать...
   А ночью донесение: группа бандитов в гражданском, вооруженная немецкими автоматами и парабеллумами, напала на батальонную кухню. Находившаяся поблизости рота рассеяла банду, взяв в плен четверых раненых.
   Оказывается, это были те самые "мирные лесорубы", которых обогнал Журавлев. Почтительно расступившаяся перед машиной толпа - один из полков, созданных бандеровцами. Полк этот, как и некоторые другие "стрелецкие" части, пользуясь нашей беспечностью, совершал передислокацию, выполняя приказ своего командования.
   А вскоре мне представилась возможность беседовать с представителем этого командования, человеком, близким к бандеровскому руководству, "центральному проводу".
   ...Вечером в мое окно кто-то постучал. За окном стояла темень, я ничего не мог разглядеть и попросил Балыкова узнать, кто там. Михаил Михайлович вернулся с нищей старухой. Из дыр киптара, натянутого поверх старого, с чужого плеча пальто, курчавился мех. Седые волосы ко- роткими лохмами падали на маленькое сморщенное личико. Но заговорила она неожиданно звонким голосом. И по мере рассказа глаза, казавшиеся вначале тусклыми, безжизненными, все сильнее разгорались.
   Мне трудно было следить за речью старухи. Она говорила очень сбивчиво, к тому же на местном диалекте.
   Кто она? Никто. Была раньше хозяйкой. Хоть бедной, да хозяйкой. Имела дом, семью. А сейчас - ниц нема. В 1939 году "за Советами" дочь вступила в комсомол, а муж стал председателем сельрады. Потом - война. Бандеровцы убили дочь и мужа за то, что те "продались москалям", сожгли хату. С тех пор старая бродит по деревням. Где так поможет, где побатрачит. И все глядит, и все думает. Когда неподалеку проходили ковпаковцы, она предупредила один их отряд о бандеровской засаде. Командир звал с собой, говорил: "Мамо, вы награду заслужили, людей от гибели спасли". Но она не пошла, не схотела, а награда... награда ей одна - отомстить за дочку и мужа, дождаться, чтобы правда пришла в Западную Украину, чтобы не глумились богатей над бедным человеком.
   Она остановилась, посмотрела поверх моей головы:
   - В горах худо. Не пробраться вам туда. Лес, дороги знать надо...
   - Проберемся, мать. И не туда пробирались.
   - Ой ли.
   Я чувствовал, что моя уверенность не особенно убеждает старуху.
   - Не плакаться к вам пришла, не жизнь свою горькую вспоминать. Таких, как я, может, тысячи. Ждут вас не дождутся. Да объявиться боязно. Лютуют бандеры. Не от себя я пришла, люди послали...
   И я услышал то, ради чего поздней ночью пришла ко мне эта согбенная горем женщина.
   Неподалеку на хуторе собираются бандеровские вожаки. Там какой-то их главный хоронится. Откуда она знает? Ее дело. Хочешь - верь, хочешь - нет...
   Наши бойцы по всем правилам разведывательного искусства обложили хутор, стали сжимать кольцо, прощупывая каждый кустик, каждую балку. Ничего подозрительного. Подобрались ближе. Залаяла собака, залязгала цепью. Постучали. Вышел сонный, хмурый хозяин со свечой в руках, которую накрывал полой сверху, прятал от ветра.
   - Кто дома?
   - Жена больная, работник, наймичка, дети малые.
   Разведчики обшарили комнаты. Хозяин сидел у стола, курил глиняную трубку, равнодушно следил за солдатами.
   Но у разведчиков уже был кое-какой опыт вылавливания бандеровцев, они уже кое-что слышали о знаменитых "схронах" и бункерах. Заглянули в подпол в доме-я в погреб во дворе. Подпол как подпол, погреб как погреб.
   И все же уходить не спешили.
   - Зачем тебе, пан, два колодца?
   - Той, у забора, юш завалился.
   Два разведчика спустились в завалившийся сруб. Едва ослабла веревка, из глубины донеслись автоматные очереди. Разведчики один за другим, держась за канат, стали спускаться вниз.
   Мы, наверху, напряженно прислушивались к подземной пальбе. Когда она затихла, снизу донеслось: "Поднимай!"
   Мы осторожно повернули ворот. К концу каната был привязан под мышки убитый разведчик.
   Потом стали подниматься живые. Они сказали, что из подполья есть второй выход, прямо под хозяйкину кровать.
   Вернулись в дом. На полу лицом вниз лежал белоголовый парень в немецком френче без погон, в кожаных брюках, заправленных в новые валенки. На левой руке синел татуировкой трезубец. Над парнем стоял высокий худой человек и не отрывал глаз от убитого. Из порезанной щеки на незаправленную с вышитым воротником рубаху капала кровь. Он даже не повернул голову в нашу сторону.
   - Который стоит, главарь у них, наверное, - почему-то шепотом докладывал мне капитан, руководивший облавой. - Там у него приемопередатчик, пишущая машинка... А этот,- капитан кивнул на убитого,- адъютант, либо телохранитель, либо секретарь... Как зверь дрался. Да и начальничек тоже...
   "Главарь" безучастно огляделся и, ни к кому не обращаясь, произнес:
   - Боитесь, что ли, руки-то связали? Говорил он по-русски совершенно чисто, как редко кто говорил в здешних местах.
   - Развяжите, - сказал я.
   Худощавый сжал и разжал затекшие пальцы и вдруг сунул руку в задний карман брюк, что-то достал оттуда, отправил в рот, давясь, проглотил...
   Андрей Дорошенко не желал сдаваться живым, он предпочел яд.
   Но случилось не так, как он хотел. Минуты через две у него началась страшная рвота. Мне объяснил врач: яд-был принят в слишком большой дозе, которая вызывает не смерть, а такую вот реакцию.
   Сделали промывание желудка. Дорошенко безропотно подчинялся медикам, принимал лекарства. Врачи утверждают, что ни у кого нет такой жажды жизни, как у неудачных самоубийц. Дорошенко не составлял исключения.
   Желание остаться в живых не означало для него раскаяния в том, что он делал. Дорошенко не отвечал на вопросы приходившего к нему в госпиталь следователя, не раскрывал конспиративную систему бандеровцев. Наш с ним разговор начался с общих тем, с того, что нам было уже известно о Дорошенко. Он - учитель, кончал Львовский университет, предан идее самостийной Украины и ради нее готов на крест. У него нет семьи, детей. Женщина, с которой он связан, как и он, живет в "схронах", прячется в лесах, ночует на явочных квартирах.
   Как же они, рыцари самостийной Украины, спелись с гестаповцами?
   Дорошенко приподнялся на локтях, недобро прищурился.
   - Я знал, что советская пропаганда этим воспользуется, - сказал он.
   - Дело не только в пропаганде. Каждый божий день мы узнаем что-нибудь новое о вашем союзе с фашистами, об услугах, которые вы им оказывали.
   Он в изнеможении откинулся на подушку.
   - Хотите начистоту? Хорошо. С детства я ненавндел поляков. Я учился лучше всех в классе. Но первым учеником считали другого. Только потому, что он поляк. Я дважды должен был сдавать приемный экзамен в университет" Только потому, что я украинец... В тридцать девятом году я познакомился с русскими и возненавидел их тоже. Нет они не ущемляли мое национальное чувство. Но то учение, которое они исповедовали и пытались осуществлять было чуждо, ненавистно моему украинскому духу. Если оно восторжествует, через сто лет украинца не отличишь от ляха, а ляха от москаля, все потонет в вашем "Интернационале"... Потом пришли немцы, спесивые, высокомерные, поначалу щедрые на посулы... Да, они нас использовали в своих целях. Но и мы пользовались ими. Мы очистили многие села от поляков, избавились от сотен ваших агитаторов и агентов. Я не был сторонником тесного союза с Отто Вехтером и из-за этого имел неприятности в "центральном проводе". Но понимал: необходимы компромиссы. Я не верил, что Гитлер удержит захваченные земли. Пусть даст Украине хоть видимую, хоть половинчатую независимость. Ему потребуется хлеб. Мы не пожалеем. Захочет сала, молока, масла - пусть. И, глядишь постепенно, с годами мы избавились бы от германского владычества... А когда вы придете - конец. От вас не откупишься салом и хлебом. Вы загоните в колхозы... Вместо Иисуса Христа повесите Карла Маркса. Наш народ хочет...
   - Скажите, - перебил я, - а народ дал вам монополию представлять его интересы, говорить от его имени Почему вы, а не женщина, сообщившая нам о вас, представляете этот народ?
   - Какая женщина? - растерянно спросил Дорошенко.
   Не вдаваясь в подробности, я рассказал о том, как мы узнали о месте, где он скрывается, а затем - и о его деятельности.
   - Предатели всегда бывали. Даже среди учеников Христа...
   - Почему же предатель - она, а не вы, который готов украинским хлебом и салом кормить германских фашистов? Вы полагаете, что понятием "украинский народ" можно, как одеялом, накрыть и бездомную батрачку и богатея - хозяина хутора. Ничего, ровным счетом ничего у вас не выйдет. Мы дадим землю батракам, бедным крестьянам. А вы никогда этого не сделали бы. Вы не в "схронах" у богачей сидите. Вы сидите у них в кармане и оттуда размахиваете вашим трезубцем. За вами еще идут многие бедняки. Но вы же их обманываете, вы не признаетесь, что мечтаете их хлебом и салом "откупиться" от гитлеровцев. Не только обманываете, вы их шантажируете на каждом шагу...
   Я сам, кажется, кипел не меньше, чем мой оппонент. Дорошенко лежал, вытянувшись под одеялом, прикрыв глаза и напряженно дыша. Я поднялся. Дорошенко тихо проговорил:
   - С вами бесполезно спорить. Вы - победители. В эти дни я прощаюсь со своими иллюзиями... Он помолчал и продолжал:
   - Мы, вожаки, с недоверием приглядываемся друг к другу. Больше полагаемся на "безпеку", чем на чистую веру... Тогда в бункере ваши солдаты убили моего секретаря. Хлопец лихой и верный. Но я-то знаю: он был мне не только помощником. Его подставила ко мне наша "безпека", и он ночью прочитывал даже мои личные письма.
   Больше я не видел Андрея Дорошенко. Как только врачи разрешили, он был отправлен самолетом в штаб фронта, и о дальнейшей судьбе его я узнал кое-что совсем недавно. Дорошенко со временем не только отошел от бандеровщины, но и немало сделал, чтобы разоблачить ее. Сейчас он учительствует в средней школе где-то на Станиславщине.
   Расслоение бандеровцев началось с первых же дней нашего соприкосновения с ними. Случалось, группы, а то и целые вооруженные отряды выходили из лесу и заявляли о своем желании вступить в Красную Армию.
   В разъяснительной работе нам помогало обращение украинского правительства, которое предлагало бандеровцам прекращать борьбу, сдавать оружие и гарантировало им в этом случае неприкосновенность.
   Из политуправления фронта мы получали тысячи листовок, обращенных к запуганным и обманутым людям. Эти листовки разбрасывались по лесам, дорогам, деревням, селам. Обычно переходившие на нашу сторону бывшие бандеровцы приносили их с собой.
   Но все же в ряде мест оуновцы силой террора сохраняли власть над значительной частью крестьянства На несколько домов был соглядатай, который доносил "безпеке" о каждом слове и каждом шаге односельчан. Едва кто-нибудь выражал сочувствие Красной Армии, ночью у него загорался дом. Бандеровцы чинили расправу.
   Магической силой воздействия обладали крестьянские росписи кровью под клятвой мстить за погибших. Стоило бандеровцам явиться, напомнить о клятве, и человек покорно шел за ними.
   Списки эти хранились в сундучках, зарытых в большие холмы, которые за годы войны появились при въезде чуть ли не в каждое село. Оуновцы утверждали, что такие холмы - памятники героям борьбы за "вильну" Украину, а крестьянская роспись кровью - знак готовности продолжать борьбу.
   Мы срывали холмы и на глазах у всего села уничтожали списки. Крестьяне могли вздохнуть свободнее: "клятва" утрачивала силу.
   Но первые поражения не обескураживали бандеровоких вожаков. Оуновцы, выполняя гитлеровские задания, предпринимали попытки "распропагандировать" даже наших бойцов. В своих листовках они советовали красноармейцам повернуть обратно, на восток, расходиться по домам, угрожали немецким наступлением, которое вот-вот начнется...
   В то же время не прекращались террористические акты, убийства из-за угла. Даже мы, привыкшие к цинизму я вероломству гитлеровцев, нередко изумлялись наглости и подлости бандеровских бандитов.
   Как-то, следуя вместе с Катуковым, я увидел впереди на дороге строй. Люди с песней двигались в тыл. Вдруг - стрельба. Строй - врассыпную. Ничего не поймешь. Балыков вскочил на бронетранспортер с охраной и, не дожидаясь приказа, помчался вперед.
   Когда мы подъехали, в кольце автоматчиков стояло несколько человек в красноармейской форме, а поодаль сбились в толпу пленные венгры, которые шли строем с песней.
   Автоматчики расступились перед Катуковым. Он подошел к одному из задержанных, судя по погонам, старшему лейтенанту:
   - Кто таков? Документы.
   - Старший лейтенант Лысьвин, заместитель командира батальона по политической части. Вот удостоверение.
   - Ах ты...- Катуков вырвал удостоверение. И Михаил Ефимович и я хорошо знали Василия Лысьвина, опытного политработника, ветерана нашей танковой армии. Несколько дней назад он таинственно исчез во время ночного марша. Никто не сомневался, что это дело рук бандеровцев. Но что они воспользуются документами и формой наших офицеров и солдат, чтобы устроить расстрел пленных венгров и потом запугивать всех "зверствами Красной Армии",- этого мы не ожидали.
   Катуков приказал тут же, на глазах у венгров, расстрелять бандитов.
   Стоит ли удивляться тому, что среди части наших бойцов появилось мнение, будто в Западной Украине большинство людей либо сочувствуют бандеровцам, либо запуганы ими.
   - Но события реальной жизни помогли рассеять предубеждение.
   Ни распутица, ни гитлеровские арьергарды, ни оуновские засады и короткие очереди в спину не в силах были задержать наше наступление. Танки вырвались на каменистые, стиснутые лесами дороги Прикарпатья. Что ни день, они все дальше отрывались от тылов, от баз снабжения. Расчет только лишь на трофейное горючее был ненадежен.
   И тогда вспомнили о Надворной, о нефтяных промыслах Биткува. Горелов получил задачу овладеть Надворной, а Ружин - обеспечить сохранность и работу промыслов. Выбор был не случаен. Перед войной танковый батальон, в котором Ружин служил замполитом, стоял и Надворной и шефствовал над нефтяниками. А кроме того, немногословный "дедушка" обладал замечательной способностью скромно, без малейшего шума выполнять самые сложные поручения.
   Танки миновали Надворную, проскочили по уцелевшему мосту через Быстрину Надворнянскую и ушли на Маняву. Слева над лесом трепетало дымное оранжевое пламя: горели биткувские нефтевышки. Ружин с небольшой группой выделенных в его распоряжение людей направился в лес.
   Многое в эти дни сделал подполковник Ружин, многим обязана ему наша армия, получившая вскоре белую биткувскую нефть, которую мешали в различных пропорциях с трофейным спиртом и заливали в баки, в моторы. Но отстояли промыслы от огня сами рабочие. Они установили ненормированный рабочий день и организовали дружины самообороны. Кое-кто из них помнил "пана подполковника". На правах старых знакомых они похлопывали "дедушку" по плечу:
   - Хватит нафты Гитлера утопить.
   Когда я приехал в Биткув, то увидел налаженное производство, встретил худых, перепачканных, в лоснящихся кепчонках людей, которые дружески улыбались и поднимали руку с сжатым по-ротфронтовски кулаком.
   Несколько часов бродил я по промыслам, разговаривал с рабочими, но только от Ружина узнал, что жители Надворной и Биткува сидят на полуголодном пайке. Бандеровцы блокировали лесные дороги, по которым крестьяне подвозили на рынок продукты. Они совершили ночной налет на промысел и подожгли одну вышку...
   Было решено, что армия по-братски поделится своими продовольственными запасами. На этот раз нам было чем делиться. В ходе наступления в наши руки попали десятки эшелонов, которые гитлеровцы так и не успели отправить в свой "райх".
   Вечером на рабочем собрании я делал доклад о положении на фронтах Отечественной войны. Немецко-бандерорская пропаганда уверяла здешних людей, будто русские "топчутся на Днепре". Когда "тридцатьчетверки" Горелова появились в Надворной, местные жители решили, что это партизанские танки. Красную Армию они не ждали так скоро.
   Но немногого добилась фашистская пропаганда. В конце собрания весь зал встал и запел "Интернационал". Пели по-украински, по-польски, по-русски...
   3
   В первый день наступления полоса армейского прорыва просматривалась на небольшом квадрате карты под целлулоидной крышкой планшета. А сейчас, чтобы обозреть ее всю по фронту и в глубину, надо развернуть огромную зеленовато-желтую простыню, которая топорщится прямоугольными складками.
   На глянцевитых листах медленно тают снежинки и, оставляя после себя бугристый мокрый след, каплями скатываются на землю. У Надворной свинцово отливающие тяжелые облака чуть не задевают за макушки нефтяных вышек, а на левом фланге армии - это я узнал сегодня по радио от Шалина - припекает солнце. Я возвращаюсь к Днестру с тревожной мыслью о положении в корпусе Гетмана, на левом фланге.
   Первые слова Катукова при встрече - упреки по адресу Гетмана: "загорает на бережку", "не любит форсировать, сапоги мочить", "наступает с оглядочкой". Эти упреки кажутся мне справедливыми особенно после того, как с недальней высотки по машинам кто-то дает несколько очередей, и потребность сорвать зло становится особенно насущной.
   Однако Гетман не из тех, кто спешит оправдаться. Безответно выслушивает он Катукова, не отводя от карты карих, сузившихся под тяжелыми веками глаз.
   - Разрешите сказать, товарищ командующий? , Катуков гневно раздувает ноздри:
   - Ну, давай.
   Карта, по которой водил Михаил Ефимович огрызком карандаша, посрамляя Гетмана ("Вон насколько левый фланг отстал от правого!"), теперь в руках Андрея Лаврентьевича. И она объясняет осторожность Гетмана. Севернее Каменец-Подольского окружена большая группировка противника, до пятнадцати дивизий. Кольцо окружения не сплошное, не надежное. Фактически у Гетмана, а таким образом, у всей армии, левый фланг открыт. При таких обстоятельствах командир корпуса не может позволить себе наступать очертя голову, бросая все силы только вперед.
   - Конечно, если командующий прикажет...- дипломатично добавляет Андрей Лаврентьевич и трет тыльной стороной ладони заросшие щетиной тугие щеки, двойной подбородок.
   Катуков не успевает ответить. Разговор продолжается в подвале, куда нас загоняет бомбовый налет немцев. Мы с Гетманом оказываемся в одном углу, Катуков - в другом, за горой порожних бочек.
   - Горячится командующий,- шепчет мне Андрей Лаврентьевич. - Я что? Я солдат исполнительный, прикажут - хоть с третьего этажа прыгну. Только толку-то от таких прыжков мало: либо ногу сломаешь, либо шею свернешь...
   - Чего там ворчите, - доносится из противоположного угла голос Катукова.
   Разбрасывая ногами в темноте пустые бочки, чертыхаясь, командующий пробирается в наш угол.
   Бомбардировщики делают новый заход, и из узкой щели под домом сыпятся комья земли. Катуков водит зажженным фонариком над картой. Он словно забыл и о нас с Гетманом, и о бомбежке. И когда, наконец, заговорил, в голосе его уже не было раздражения, он звучал спокойно, твердо. Произошло переключение.
   Если один фланг стремительно движется вперед, освобождая города и села, невозможно примириться с мыслью, что какая-то часть топчется на месте, выжидает, ищет, щупает. Командиры Отечественной войны помнят ходовой упрек: "Пока вы тут тыркаетесь, сосед вон куда продвинулся". Но довод этот не всегда был обоснован, как не обоснованы были наши с Михаилом Ефимовичем претензии к Гетману. Подхваченные волной правофлангово- - го наступления, мы не оценили в первый момент всей сложности ситуации на открытом левом фланге, которому угрожала мощная вражеская группировка. Отмахнуться от этой ситуации значило толкнуть Гетмана на авантюру, которую не оправдаешь ни благими побуждениями, ни заманчивыми поначалу успехами. . Об этом молча думал каждый из нас, стараясь в слабо освещенных карманным фонариком линиях, названиях и красках топографической карты прочитать разумное решение.
   - Не будем кипятиться,- поднял голову от карты Катуков,-не будем...
   - Я и не кипячусь, - не удержался Гетман.
   Упреки командующего крепко задели Андрея Лаврентьевича, если ему изменил обычный такт. Но Катуков пропустил реплику мимо ушей. Ему сейчас не до обид и самолюбия. Надо принимать решение. Тяжесть такой необходимости легла на плечи командующего. От того, что онсейчас скажет, зависит судьба операции, жизнь многих людей. Его решение отзовется строчками боевых донесений, стонами раненых, скупыми словами "похоронных"...
   Долг перед Родиной, воинская гордость, обязанности по отношению к фронту и Ставке, соседям и своим войскам, знание обстановки, подчиненных частей и частей противника - из этих и множества других слагаемых, вплоть до прогноза погоды и запасов муки на полевых хлебопекарнях, образуется решение. Хорошо, когда в такую минуту под боком есть осведомленный, четко работающий штаб. А если он сейчас за десятки километров или не располагает всеми нужными сведениями?..
   Чем определишь меру ответственности, какую берет на себя командир, отдавая боевой приказ?!
   Мне думается, Катуков принял в подвале единственно возможное решение.
   Пусть Гетман, прикрывшись частью сил с востока, все-таки ускорит форсирование. Район, избранный им для переправ, не особенно удачен. Пусть воспользуется бродом, по которому переправилась бригада Бойко. Там Днестр мельче и течение тише. Общее наступление не должно ослабевать, противнику нельзя давать передышки. Черновицы ждут.
   Быстро меняющаяся картина наступления ни нам, ни нашему штабу не была полностью ясна. Части распылились в лесистом Прикарпатье. Связь со многими нарушилась. Шалин поручил полку У-2 уточнить местонахождение каждой бригады. Летчики приносили сведения не только о наших войсках, но и о частях противника. Из Станислава на восток двигалась танковая дивизия, переброшенная из Германии. Она - с запада, а каменец-подольская группировка - с востока должны, видимо, захватить переправы на Днестре, обеспечить пути отхода своим войскам и отрезать наши. Обстановка запутывалась. Под Чертковом, где разместился штаб нашей армии, тоже объявились пробивающиеся откуда-то из-под Проскурова немецкие части.
   Первые десятки километров после Днестра бригада Бойко прошла стремительным маршем. В открытых башнях свистел ветер. На улицах Городенки немецкие регулировщики растерянно моргали от нацеленных в упор фар, а жандармы оторопело отдавали честь. Один экипаж, несмотря на строгий приказ, заскочил "на минутку" в пивную. Хозяин, услышав русскую речь, оторопело пялил глаза:
   - Пленные?
   - Нет.
   - РОА, власовцы?
   - Красная Армия.
   Хозяин не заметил, что из кружки пиво потекло по линолеуму стойки.
   Паника началась, когда передовой отряд уже миновал город.
   Южнее Городенки танкисты нагнали растянувшуюся колонну пленных. Дали несколько очередей в воздух, чтобы не задеть едва волочивших ноги людей. Охрану из РОА в серых заячьих шапках как ветром сдуло.
   И все время, от самого Днестра, впереди шел танк лейтенанта Никитина. Он первым промчался по тихим улочкам спящей Городенки. Это Никитин, размахивая шлемом, кричал из башни пленным красноармейцам: "Братва, бей конвойных!"
   А что значит идти на танке первым?
   Это значит очень многое: если на дороге распластался металлический блин противотанковой мины - он твой;
   если из канавы полетит связка гранат - она твоя; если спрятанное в засаде орудие внезапно откроет огонь - то первый снаряд в тебя... Тебе, в головной машине, надо видеть все вокруг, а в триплексы много не разглядишь, ты стоишь в открытом люке с глазами, слезящимися от ветра, и первая пулеметная очередь, первая же снайперская пуля - тоже твои.
   Кто-кто, а Иван Никифорович Бойко знает, каково-то день и ночь идти впереди колонны, прокладывая ей путь в безвестной, настороженной тиши. И когда в головной заставе кончилось горючее, Бойко нагнал лейтенанта Никитина:
   - Чем заправляться, товарищ комбриг? Обращение по должности - знак особого уважения. Подполковников в бригаде может быть несколько, а комбриг - один. И если этот комбриг лишь недавно вступил в свою должность, он особенно оценит такое обращение. Но поди пойми по быстро меняющимся на лице Бойко гримасам, когда он доволен, а когда не доволен.
   - Чем заправляться? - переспрашивает, морща нос, Бойко. - Эх ты!
   Никитин растерянно молчит. На мальчишески округлых, негусто заросших щеках пятнами проступает краска. Разве он что-нибудь не так сделал, разве не законен его вопрос?
   А Бойко будто наслаждается смущением лейтенанта. Не устает еще трижды передразнить: "Чем заправляться?" И вдруг командирски строго бросает:
   - Немецким газойлем.
   - Ясно! - радостно срывается Никитин.
   - Отставить. Сейчас сам побежишь и будешь каждый танк заправлять? Ты ж командир взвода! Твое дело - дать приказ, а потом, чтобы доложили. Учишь вас, пацанов...
   Командир взвода и командир бригады сидят на каменной скамейке у дороги. Сидят и молчат. У Никитина расстегнута молния на затрепанной куртке из какого-то не слишком прочного кожзаменителя. Он болтает ногами, время от времени сплевывает на талый жухлый снег, грязной лентой тянущийся вдоль обочины.