Попель Николай. Танки повернули на запад

   Ни имени старого чеха, ни каких либо точных сведений о нем мы не имели. Да и в лицо не запомнили.
   Раз, другой прошли по деревне. Никто на нас не обращал внимания.
   В саду с остатками обгоревшей изгороди топил кабицу старик. На огне стоял темный чугунок. Старик клал на колоду хворост и, придерживая его левой рукой, опускал правую с топором каждый раз в одно и то же место. Нарубленный хворост старик совал в прожорливую топку и возвращался к колоде.
   Мы с Коровкиным обменялись взглядами.
   -Он?
   - Не пойму, - ответил Коровкин. Подошли, поздоровались. Старик, не выпуская из рук топора, кивнул нам.
   - Жить у меня негде, товарищи командиры. А если молока желаете, могу.
   То, что он назвал нас "товарищами", а не "панами", как часто случалось в здешних местах, подтверждало наши предположения. Хотя, конечно, очень слабо.
   - Спасибо. Не надо нам ни жилья, ни молока. Поговорить хотим.
   - Поговорить?
   Старик отложил наконец топор, вызвал из дому белоголовую девочку лет двенадцати и наказал ей следить за кабицей.
   Прошли в глубь сада, к низкой, ушедшей в землю скамейке. Я не видел причин начинать издалека и прямо спросил:
   - Вы были здесь в первые дни войны? Старик, сидевший между мной и Коровкиным, прищурился, посмотрел на каждого из нас и коротко ответил:
   - Был.
   - Знаете, где похоронены наши бойцы?
   - Знаю. Немцы долго не пускали нас из деревни. Держали войска. Считали, что в овраге в лесу остались русские.
   - А на самом деле?
   - На самом деле кто живой был ушел из оврага.
   - Покажете могилы?
   - Отчего же не показать?
   - Раненые оставались здесь?
   - Об этом люди не говорили, таились. У меня четверо было. Двое умерли, а двое в партизаны ушли.
   Теперь мы с Коровкиным не сомневались: это был "наш чех". Я попросил старика пройти с нами в овраг. Он взял тяжелую клюку, и мы двинулись стежкой, начинавшейся сразу же за садом. Старый чех испытующе поглядывал на нас. Он чувствовал, что у нас вовсе не туристский интерес к этим местам, но стеснялся задавать вопросы.
   - Красноармейцы в овраге железные ящики закопали. С деньгами ли, с бумагами какими. А потом ихний один, казначей, по слухам, назад вернулся, откопал ящик. Бандеровцы о том ящике проведали. Хотели деньги забрать. Да не нашли. Избили казначея и в колодец...
   Я припомнил: действительно, из отряда исчез полковой начфин. Но куда, зачем - никто тогда не знал. На трудных переходах, случалось, отставали, терялись люди. И теперь неожиданно прояснялась история одного из таких исчезновений. Корыстолюбивому начфину было и невдомек, что в сейфах не осталось ни копейки. Лишь несколько человек знало о чемодане с деньгами, который, невзирая ни на что, мы сберегли в походе, пронесли через линию фронта и сдали в штаб.
   - Эх, дед, дед,- не выдержал Коровкин, - неужели генерала не узнаешь?
   Старик еще раз пристально посмотрел на меня и отрицательно покачал головой:
   - Тот командир с усами был, хромой.
   - Усы сбрил, нога выздоровела, - объяснил Павел.
   - Вот как оно бывает, - медленно произнес старик.
   - Как вас звать? - спросил я.
   - Антон... Антон Мацек.
   Мы крепко обнялись.
   В эту минуту я до конца понял, нет, почувствовал, что такое неприметный подвиг старого человека, который вывел отряд, спрятал раненых, три года жил под угрозой доноса, пыток, смерти, истребления семьи. А вернулись "Советы" - и он никому ни слова...
   Мы спустились в овраг, на сумрачное даже днем прохладное дно его. Вот они, проржавевшие танки, которые мы тогда вывели из строя, вот крутолобый валун, на котором я сидел...
   Побродив в сумраке оврага, мы поднялись на гудящий пчелами луг. Неподалеку, у опушки, чуть возвышался покатый, поросший травой и полевыми цветами холмик. Вторая иогила находилась метрах в ста от дороги. На ней лежал неизвестно кем и когда оставленный засохший венок...
   Потом мы с Коровкиным отправились в Старую Носовицу разыскивать деда Василя. Миша Кучин затормозил, не доезжая до берега Иквы. Дальше машине не пройти - болото. В одном месте через него переброшены шаткие мостки. В самом конце их женщина полощет белье.
   Едва мы спросили о старом Василе, женщина выпрямилась, мокрой рукой откинула с лица волосы.
   - Вы до дида Василя? Нету юш Василя Васирука. Бандеры опознали, что дид русским помогал, убили его и бабку убили, а дом как есть спалили. О Езус Мария! Сколько людей ни за что гибнет. Може, той дед и не помогал русским. Може, наговорили недобрые люди...
   - Помогал, - мрачно перебил Коровкин.
   - Помогал? - переспросила женщина. - А как же не помогать? В беде люди были. Езус Христос и матка божья велели добро делать.
   Зашли в деревню. Нам подтвердили здесь рассказ женщины. Никто не знал, как оуновцы разнюхали о "вине" деда Василя. Но при их умении шпионить и выслеживать в этом не было ничего удивительного. Июльской ночью вспыхнула ветхая хата старого Васирука. Односельчане бросились на .выручку. Перед горящим домом лежали трупы с размозженными топором черепами...
   В штабе 1-го Украинского фронта, которым командует уже маршал Конев, нам поставили задачу и показали на .карте рубеж, где армия будет вводиться в бой. Рубеж не из легких - болота, речушки, реки. Еще за Днестром мы начали тренировать экипажи в форсировании водных преград. Опыт учил: не надо бояться воды, и под водой танк не беспомощен, только действуй сноровисто, старайся не переключать скорости; если мотор заглох, не теряйся, быстро заводи, а уж на худой конец - выпрыгивай через верхний люк, машину потом отбуксировать можно.
   Одновременно шло усиленное "осаперивание" танкистов. Каждый экипаж должен научиться решать нужные ему саперные задачи, прежде всего - прокладывать колейные мосты. Нехитрое вроде бы дело - из бревен, закрепленных на танке, и рам, которые подвозят на машинах, выстроить мост. Но сколько надо тренироваться, чтобы бревна не расползлись под гусеницами, чтобы мост был выстроен быстро и надежно.
   Перед самым наступлением армию усилили инженерной бригадой, в состав которой входил понтонный батальон. Это было нелишне, несмотря на саперную подготовку экипажей и нелегко им давшееся искусство строительства колейных мостов.
   Имперский штаб с весны ждал наступления 1-го Украинского фронта и готовился отразить его. Наша разведка сообщала об основательных инженерных заграждениях во вражеском тылу и на переднем крае. Навстречу нам выдвигались также свежие танковые дивизии.
   Но наступление открыл 1-й Белорусский фронт. И гитлеровский штаб вначале робко, а потом все увереннее стал перебрасывать части, готовившие отпор 1-му Украинскому. Тем более что сведений о сосредоточении советских полков на этом направлении было маловато: не зря наше командование тщательно маскировало передислокацию войск и предпринимало меры по дезинформации противника.
   Ночью в канун наступления, после партийного собрания, я с Володей Гореловым бродил по лесу. Что ни шаг - притаившееся под деревьями орудие, замаскированный ветками танк. То и дело окликают: "Обходи, не видишь, люди отдыхать легли". Увидеть что-нибудь трудно. Тучи еще днем заволокли небо, с вечера моросил нудный мелкий дождь. В эту теплую дождливую ночь лес жил напряженной преднаступательной жизнью. На опушке шумело затянувшееся комсомольское собрание. Хлопала, пропуская бойцов, тяжелая дверь большой землянки - молодым коммунистам вручали партийные билеты и кандидатские карточки. Запыхавшийся связной надрывался в темноте: "Семнадцатого к двадцать пятому! Семнадцатого к двадцать пятому!" Но семнадцатый не откликался, и отчаявшийся связной, махнув рукой на военную тайну, стал взывать в открытую: "Капитана Борисова к командиру полка"... Так он и мотался среди деревьев, тщетно разыскивая капитана, пока кто-то проходивший мимо не бросил:
   - Чего зря орешь, капитан давно у командира полка...
   На просеку выруливала колонна реактивных минометов. Стреноженные лошади неохотно уступали им дорогу.
   В кустах кружком сидели солдаты-казахи, чуть раскачиваясь, пели на родном языке тягучее и бесконечное. А из низкой, слабо освещенной изнутри палатки доносился молящий женский голос: "Завтра допоете! Дайте поспать!" Но казахи ничего не замечали и продолжали самозабвенно петь. Они не хотели откладывать на завтра.
   В многоязычном людском преднаступательном море островками темнели танки. Возле каждого островка или на нем его население - экипаж. Нынешняя ночь особая: редко услышишь брань, крики. Люди прислушиваются к себе, к машине. Большинство экипажей - новые или частично обновленные. Стальная махина объединяет, роднит этих людей.
   Капли падают с веток, катятся за ворот. Горелов снимает фуражку, отряхивает ее. Мы останавливаемся возле некоторых танков. Иногда обмениваемся словом-другим с танкистами. Иногда молча идем дальше.
   Из одной "тридцатьчетверки" доносится негромкое пение.
   - Экий неунывающий народ! - замечает Горелов. Мы вслушиваемся.
   ...До тебя мне дойти нелегко, А до смерти - четыре шага.
   - Не так-то уж и весело, - тихо произнес Горелов. Мы идем дальше по лесу, готовящемуся к наступлению...
   Не правы те, кто считает, будто германское командование ничему не научилось в ходе войны. Если бы это было так, победа далась бы нам куда дешевле. Вражеские штабы изучали нашу тактику, делали из нее свои выводы, старались приноровиться к ней. Слава нашего оружия в том, что оно одолело опытного врага, до конца сохранявшего стойкость, способность к решительным, далеко не всегда шаблонным действиям.
   Гитлеровцы уже хорошо знали мощь нашей артиллерийской подготовки, уничтожающей первую позицию. В канун наступления 1-го Украинского фронта они отвели почти всю живую силу на вторую позицию, оставив впереди лишь небольшие заслоны. Расчет прост: первый и самый сильный удар советской артиллерии придется чуть ли не по пустому месту, и уцелевшая немецкая пехота в нужную минуту поднимется в контратаку. План вовсе не бессмысленный. Он мог бы удаться врагу, если бы наше командование не следило пристально за действиями противника и быстро не реагировало бы на них.
   Без всякой артподготовки поднялись с насиженных мест наши передовые батальоны. Энергичным броском ворвались на первую позицию. И тогда загрохотали орудия, полетели штурмовики и бомбардировщики. Удар обрушился на вторую позицию гитлеровцев.
   В первые часы наступления наиболее опасным для нас противником был туман. В тумане танки теряли направление, иные машины отбивались от остальных, застревали в болотах.
   Впервые действующий в составе нашей армии мотоциклетный полк вырвался вперед и устремился к Бугу. Мотоциклисты и передовые танки с ходу форсировали реку, захватили небольшие плацдармы. И тут натолкнулись на сильное сопротивление.
   Я приехал в одну из бригад в ту минуту, когда две "тридцатьчетверки", не выдержав вражеского огня в упор, форсировали Буг в обратном направлении возвращались с западного берега на восточный. Вода бурлила от снарядов и мин.
   Лишь один человек сохранял в это время каменную невозмутимость - начальник политотдела корпуса генерал Орлов. Белое гладкое лицо его было бесстрастно, зубы твердо стиснули мундштук.
   - Дал команду привлечь командиров экипажей к партийной ответственности, Орлов ткнул мундштуком в сторону вылезавших из воды мокрых "тридцатьчетверок".
   - С партответственностыо успеется, - сказал я. - Надо спешно принимать меры, чтобы подавить огневую систему противника. Где артиллерия?
   - Это забота комкора и комбрига. Не стану же я подменять их.
   Было не до споров. Да и можно ли было переубедить Орлова!
   Я залез в танк и вызвал по рации подполковника Кобрина, полк которого обогнал только что.
   - Понял, выполняю, - раздался в шлемофоне хриплый голос Кобрина.
   В триплексах промелькнули темно-зеленые тела самоходок. Массивные стволы распростерлись над водой. По реке, подернутой, как туманом, пороховым дымом, покатилось могучее, раскатистое эхо.
   Не успевшие обсохнуть "тридцатьчетверки" в третий раз форсировали Буг.
   Подходили уже новые танковые батальоны. С грузовиков спрыгивала пехота. Саперы тащили доски для штурмового мостика...
   Тем временем правофланговый в армии корпус Дремова огибал с севера Сокаль.
   Все явственнее становилось кольцо, охватывающее вражескую группировку в районе Брод. А когда армия, осуществляя замысел командующего фронтом, повернула на юго-запад и наши вырвавшиеся вперед танки встретились с танками генерала Рыбалко, подошедшими к Раве-Русской с юга, кольцо это замкнулось.
   Разгром окруженных был не нашим делом, 1-ю танковую армию фронт нацеливал на ворота в южную Польшу: Ярослав - Перемышль. Эти две старые, прикрытые Саном крепости служили опорой хорошо оснащенной, глубоко эшелонированной обороны гитлеровцев. Подтянутые сюда две полнокровные дивизии имели строжайший приказ не пропустить русских.
   На открытом месте днем наши танки вышли к Сану. Впереди на левом берегу сверкнул шпиль Радымновского костела.
   С восточной окраины Радымно ударили легкие немецкие орудия. Крупные калибры вели огонь из оврагов к югу от городка. Однако наши танки приближались к реке.
   Появились пикирующие бомбардировщики. Сан забурлил как штормовое море. Головная "тридцатьчетверка" взорвалась в воде. Следовавшая за ней машина угодила в воронку. Мотор заглох. Но другие танки преодолели реку и, покрытые тиной, ворвались в Радымно...
   Корпус Дремова брал курс на Ярослав, корпус Гетмана - на Перемышль.
   Высокие некошеные хлеба укрыли машины. Лишь изредка мелькнет где-нибудь башня, ствол пушки, встанет над полем оранжево-черный столб...
   Ярослав был взят охватывающим ударом с двух сторон. Гитлеровская дивизия не выполнила приказ - не удержала город. То же случилось и с другой дивизией, оборонявшей Перемышль.
   Под вечер я был в Перемышле. Наши солдаты и местные жители тушили пристанционные здания. Где-то заливисто, глотая все новые ленты, стучал пулемет.
   Коровкин подвел "тридцатьчетверку" к крепости - последнему вражескому очагу в городе. Я вынул из кобуры маузер. Балыков достал автомат. Спрыгнули на каменные плиты. Откуда-то снизу доносилась стрельба. По двору бежали автоматчики и скрывались в узких дверях, упрятанных в нишах. Вдруг пальба стихла. Одиночный выстрел, другой и - тишина.
   Мы шли, спотыкаясь, по лестнице, и в нос бил кислый запах сырости и гнили. В первый момент после улицы ничего не разглядишь.
   Балыков включил фонарик. Навстречу двигались фигуры с поднятыми руками. Остатки гарнизона сдались в плен.
   Во дворе лейтенант, пряча в кобуре пистолет, наставлял пленных:
   - Порядочек соблюдайте, тут вам не у Гитлера. Для вас война кончилась. Будете теперь в лагерях картошку сажать.
   Солнце еще не село. Набережную Сана запрудила толпа. Женщины в легких белых платьях пели по-польски. Круглолицый мальчик с аккуратным пробором подбежал ко мне и сунул букетик маргариток. Довольные родители - молодая мать и седоголовый хромой отец - пожали мне руку.
   Поглощенный своими мыслями, я шел вдоль набережной. Здесь, вот здесь стояли пушки, ударившие перед рассветом 22 июня. А там, на том берегу, не спеша расходилась после субботнего гулянья молодежь. Потом по этому вот мосту пошли танки, меченные крестами, трехосные грузовики с пехотой, генеральские "оппели", штабные автобусы... Отсюда выползла война.
   И то, что мы вернулись в эти места, - не просто воинская победа, а торжество великой справедливости, дорогой всем честным людям.
   С утра начался марш. Танки, покачиваясь, шли и шли весь день на северо-запад. И от толчков на ухабах в триплексах то мелькала примятая гусеницами земля, то голубело небо. А когда танк поднимался из воронки или карабкался вверх по склону, в смотровые щели слепяще било солнце.