Попель Николай. Танки повернули на запад

   - Не слишком ли снисходительно и терпимо? - спросил я.
   - Может, и слишком. Что поделаешь? С назидательной беседой к нему не подступишься, отбреет в два счета: это все, мол, я еще с детской колонии знаю. Мне трудно согласиться с Гореловым. Если у разведчика от водки или от славы закружится голова, вряд ли на него можно положиться. Но было не до споров о Подгорбунском. Гавришко радировал о потере трех танков. Все три водбиты фаустпатронами. Мы были предупреждены штабом фронта о появлении у немцев совершенно нового реактнвного противотанкового оружия. Однако лишь в Станиславе впервые столкнулись с подразделениями фаустников. Мина кумулятивного действия с дистанции до сотни метров пробивала 160-200-миллиметровую броню. В уличном бою, когда танк зажат между домами, из окон, чердаков и подвалов которых может бить фаустник, это очень опасное оружие.
   Если бы Гавришко имел достаточное количество пехотая, способной прочесывать дома, фаустники были бы менее страшны. Но полторы сотни автоматчиков для такого города, как Станислав, - ничтожно мало. Ни Горелов, ни Дремов не могли подбросить пехоты. У них ее не было. Да и не только пехоты. Бригадные и корпусные резервы, как говорят штабники, давно задействованы.
   - Не исключено, что у Гавришки дела сложатся неважно, - мрачно бросил Горелов. - Но не будем прежде времени каркать...
   Ординарец с грехом пополам зажарил яичницу. Горелов подозрительно посмотрел на сковороду, перевел взгляд на солдата:
   - Яйца откуда?
   Ординарец невинно удивился:
   - Как откуда? Из-под курей.
   - Не придуривайся.
   - Ну, у хозяйки одолжил. Тут пани добрая.
   - Одолжил? И отдавать будешь? Больше ничего не одалживал? Смотри у меня.
   Кусками хлеба мы собирали растекшиеся по сковороде желтки.
   - Так вот я о Станиславе,- возвращался Горелов к прежнему разговору. Хоть и поддался здесь малость настроениям, не считаю это авантюрой. Город нам необходим и для следующего этапа наступления и для того, чтобы прощупать немецкие силы, планы. Да и левому флангу, какая ни на есть, а все помощь. Если взяли его не по правилам, так ведь не впервой действуем по обстановке да по наитию. И хорошо. От этого у командиров смелости прибавляется. Не только противника меньше боятся, но и ответственности перед начальством тоже... Опять же и такой факт, как женщины и ребятишки, в барак согнанные, нельзя со счетов сбрасывать...
   Я смотрел на Володю, на его потемневшее от усталости и щетины, но, как всегда, живое, энергичное лицо и вспоминал один из наших первых разговоров зимой на Калининском. Горелов признавался тогда в своем неумении охватить целиком динамичный наступательный бой, взять в руки все нити управления таким боем.
   А сейчас передо мной сидел командир, для которого наступление - родная, привычная стихия. Он не гарантирован от промахов, но неудачи для него - уроки, а не травмы. Ничто уже не ослабит его убежденности в своем внутреннем праве и в своей способности вести людей в наступление...
   Несмотря на сверхкрепкий чай, завтрак вконец разморил меня, не спавшего уже третью ночь. Опыт подсказывал: сопротивляться бесполезно, надо заснуть часа на полтора - два, и работоспособность вернется. Мой вид был, вероятно, достаточно красноречив. Горелов через плечо ткнул пальцем в сторону дубовой двухстворчатой двери:
   - Спальня царская. Две кроватищи. Каждая на танковый экипаж рассчитана.
   На одной из кроватей в "царской спальне", разметавшись, спал Подгорбунский. Заляпанные разношенные хромовые сапоги стояли у тумбочки. Ловко накрученные портянки держались без сапог. Для шика ушитые в икрах бриджи обтягивали голенастые ноги. Ремень был ослаблен, кобура передвинута на живот. Сквозь расстегнутый ворот трогательно белела тонкая, покрытая золотистым пушком шея и торчала острая ключица. Вероятно, Володя заснул, забыв снять шлем, и сбросил его уже во сне. Шлем лежал рядом на подушке. Темно-русые волосы упали на выпуклый лоб, на глаза, прикрытые чуть дрожащими веками. Лоснившееся от пота лицо хранило следы сажи, почти не заметные на ввалившихся щеках, но особенно выделявшиеся на подбородке, рядом с белыми крупными зубами полуоткрытого рта.
   И это - известнейший разведчик, разведчик-"гений"? И это - зазнавшийся офицер, хватающийся за пистолет при одном слове несогласия!..
   - Если верить, будто сон возвращает человеку его истинвый облик, то передо мной лежал совсем еще юный паренек, почти мальчишка. Задиристый, своевольный, добрый и очень усталый, замученный.
   На приземистой прикроватной тумбочке валялись кое-как брошенные ватная телогрейка и грязный, мокрый маскхлат, На тумбочку у второй кровати (в спальне царил закон неуклонной симметрии, все было сдвоено) я положил полевую сумку и шапку, стянул сапоги и по примеру Подгербунского отпустил ремень.
   Война приучила меня в конце концов засыпать в ту же секунду, когда голова опускалась в лучшем случае - на подушку, в худшем - на собственную руку. И так же стремительно пробуждаться.
   ...Проснувшись, я увидел на соседней постели незнакомое усатое лицо. Неизвестный мне майор спал в шинели, сапогах и, как некоторые на фронте, в завязанной под подбородком ушанке.
   - Где Подгорбунский? - спросил я у Горелова, входя в соседнюю комнату.
   - Э-э, его и след простыл. Комкор вызвал. А насчет вас командующий запрашивал. Как понимаю, на левом фланге камуфлет получается...
   - Что в Станиславе?
   - Гавришко ведет бои, имеет потери. Раненые от него прибыли. Один наш офицер дочку нашел, а жену немцы вчера убили... В спальне видели усатого майора? Это наш пээнша, тоже был в городе...- Горелов обернулся к ординарцу: Майор Исаков сколько времени отдыхает?
   Солдат посмотрел на стенные часы, прикинул в уме.
   - Один час сорок восемь минут.
   - Буди.
   Усатый майор, на ходу оправляя шинель, подкручивая усы и развязывая уши цигейковой шапки, вошел в комнату.
   - По вашему приказанию...
   - Подсаживайтесь, Исаков, - кивнул Владимир Михайлович. Он был все в том же меховом жилете, так же обтягивала крепкие плечи шинель внакидку. Только успел побриться.
   - Так вот, - продолжал Горелов, отодвигая в сторону какие-то бумаги и освобождая карту. - Противник концентрирует силы северо-восточнее Станислава и, как видно, постарается ударить на юг, чтобы отрезать Станислав. Нам надо перегруппироваться и подготовиться к встрече. Этим сейчас и занимается начальник штаба. Вам, Петр Васильевич, ехать в Тысменицу и на месте контролировать выполнение приказа. Не просто, конечно, контролировать, а помогать. Да вы и сами знаете... Уточните задачу у начальника штаба.
   - Золотой командир, - повернулся Горелов вслед ушедшему майору. - Горяч и толков. Молчун при этом. Из конников. Переживает свою штабную судьбу... Кстати, докладывая про лейтенанта Духова, вы им интересовались, кажется? Отличился Духов в бою за вокзал. Не только смелостью, но я.умом отличился. Ловко так обошел с севера, отрезал линию на Львов... Пожалуй, надо на роту ставить, созрел парень... Докладываю, Николай Кириллович: судя по всему, гитлеровцы решили не просто вернуть Станислав, но окружить группу Гавришко и взять хоть какой-то реванш за все свои иеудачи. Им это сейчас важнее важного. Даже "хейнкелей" подбросили, бомбят. Радисты наши перехватили донесение с "рамы": русских танков, мол, не видно... Теперь и вовсе осмелеют. Вдруг Горелов улыбнулся:
   - Хорош бы я был, если б всю бригаду бросил на Станислав. Пожалуй, Володе Подгорбунскому рано еще бригадой командовать...
   Я связался по рации с Катуковым. Действительно, на фланге положение с каждым часом ухудшалось. Но было решено, что я эти сутки проведу здесь, в корпусе Дремова, а потом вернусь на КП армии.
   Когда я уже стоял возле машины и Миша Кучин прогревал мотор, Горелов спросил:
   - "Дедушку" скоро уволите с должности директора нефтепромыслов? Трудновато без него...
   Смеркалось, когда я, побывав в нескольких подразделениях, подъехал к Тысменице. Миша Кучин, подняв капот, стал возиться с мотором. Мы с Балыковым вышли размять ноги. Вдруг земля задрожала, сотрясенная словно бы подземными толчками. Разноцветные нити прошили небо. Не сговариваясь и не задумываясь, мы скатились в кювет. Только Миша Кучин, комкая в руках тряпку, как зачарованный поднял вверх голову. Грохот и фейерверк продолжались несколько минут. Потом оборвались. Сразу наступила темень, тишина.
   - Первый раз такое чудо вижу, - восторженно признался Миша.
   - Лучше бы его и не видеть, - отозвался я. - Немецкий бронепоезд. Значит, наши отошли на южную окраину Станислава, не удерживают больше вокзал и железную дорогу.
   К исходу следующего дня Гавришко с несколькими уцелевшими танками по приказу оставил Станислав, захватив раненых и освобожденные командирские семьи. Нам не удалось удержать город. Но и немцам не удалось осуществить свой план по окружению отряда Гавришко.
   Неподалеку от Тысменицы Гавришко остановил "тридцатьчетверку", вылез наружу. У дороги сидел Подгорбун-ский с ящиком на коленях. Вокруг него толпились ребятишки.
   - Вишь, Николай Иосифович, - обрадовался Подгорбунский, - взяли в немецкой машине коробку, думали там горькое, а оказалось - сладкое. Вот мелюзгу и угощаю. Тут одного паренька "москалем" кличут, вроде командира какого-то сынок. Тебя, "москаль", как звать?
   - Валерка, - нерешительно ответил мальчуган в драном кожушке.
   - Валерка? - дрогнувшим голосом переспросил Гавришко и, не различая дороги, расставив руки, пошел на паренька.
   Растрепанная женщина, в одной кофте выскочившая из ближнего домика, была женой Гавришко...
   Возвращаясь в штаб армии, я побывал в нескольких батальонах и полках и убедился, что бои на широком фронте имеют одну не обнаруживавшуюся прежде столь определенно особенность. Командир подразделения стал гораздо более независим. Возрастают его ответственность и его власть. И это служит проверкой не только военных, организаторских качеств, но и моральных.
   Обедая с одним из командиров батальонов, я заметил:
   - Борщ у вас знатный.
   - У меня повар будь здоров, в ленинградском ресторане работал, - улыбнулся польщенный комбат.
   - То есть как у вас?
   - Грех такого мастера на солдатской кухне держать. Я и решил его к себе забрать, личным поваром сделать.
   - Разве вам положен свой повар и два ординарца? - Ну, товарищ генерал, это формальности - положено не положено. Мне и оборону в десять километров занимать не положено, а занимаю....
   Самоуверенный капитан, жаловавшийся на нехватку людей ("каждый солдат на счету"), не сомневался в своем праве держать для обслуживания собственной персоны не только "личного повара", но и двух ординарцев. Пришлось поколебать убеждения командира батальона - повар был возвращен на солдатскую кухню, а второй ординарец - в роту.
   .Барственное самомнение у некоторых командиров проявлялось всяко. Кое-кто, вроде Подгорбунского, стал злоупотреблять спиртным. Иные начинали "интересоваться" связистками или медичками. При этом не затрудняли себя ухаживанием и прочими "предрассудками" мирного времени. Я - командир, ты подчиненный, ну и изволь подчиняться...
   Разве можно было мириться с этим?
   Военный совет собрался рассмотреть вопрос о поведении и нравственном облике офицера. Кое-кому из командиров с орденами, а то и Золотыми Звездами, привыкшим к похвалам, к портретам и славящим очеркам в газетах, пришлось на этот раз услышать слова, от которых пунцовели щеки.
   Иным провинившимся было достаточно постановления Военного совета, чтобы изменить свое поведение. Но, конечно же, не всем. А последовательности, настойчивости у нас не хватило. И сложность боевой обстановки - слабое оправдание. Мы недостаточно все же представляли себе размеры и последствия этого зла.
   Подгорбунского не вызывали на Военный совет. Мне казалось, что такой вызов ему, самолюбивому и вспыльчивому, не пойдет на пользу. Но я был убежден: откровенный разговор с ним неизбежен. Вероятно, и у Володи было такое же чувство.
   Как-то ночью, когда я сидел с Журавлевым, Балыков доложил:
   - Старший лейтенант Подгорбунский дожидается. Я посмотрел на Балыкова, и тот добавил:
   - Тише воды, ниже травы.
   Мы с Журавлевым подписали политдонесение о трудных условиях, в которых оказалась армия, отрезанная от своих тылов, и едва Алексей Егорович вышел, на пороге вырос Подгорбунский.
   - Разрешите, товарищ член Военного совета? Володя держался с несвойственной ему натянутостью. Меня, привыкшего к его свободной манере, это не радовало.
   Он сел за стол, беспокойными пальцами принялся загибать край газеты и долго не мог начать разговор. Наконец решился.
   - Разве кто понимает, что у меня здесь? - он показал на левый карман гимнастерки. - Это понимать невозможно... Я, когда в разведке, - человек, живу. Все забываю, одно остается: пролезть, "языка" увести, ребят сберечь. Голова работает, что мотор после капитального. А когда так, без настоящего дела, всякая муть ползет в башку. Если мне, бывшему урке, Героя дали, выходит, я не такой, как все, может, мне больше, чем другим, дозволено. Иной раз тяпнешь сверх нормы, иной - руки в ход пустишь... А сегодня один случай, даже не то чтобы случай, просто разговор. И вот как обалделый хожу...
   Володя замолчал, собираясь с силами, потом решительно хлопнул о стол.
   - Получил приказ на разведку по правую сторону Днестра. Двигаемся к переправе. Я из головного танка наблюдаю, какой ералаш вокруг творится. Навстречу - полуторка с пехотой, шоферюга гудит - вроде танк ему дорогу уступить должен. Я соскочил на землю, дернул дверь кабины, оторвал его, грешника, от баранки ну и смазал, конечно, по мордасам. Поворачиваюсь, а вслед за мной лейтенант, который рядом с водителем сидел. "Можно вас, товарищ Герой Советского Союза, на одну минуту?" Офицерик сам тоненький, не человек хлястик. У нас про таких говорили: дашь соплей - надвое переломится. А он выдержанный, вежливый. "Я вам вот что доложить хотел..." - "Не до баек мне сейчас, на задание спешу". Но лейтенант настырный: "Долго, мол, не задержу. Мы только с переправы. Там пробка - машины, танки, подводы. А немцы знай пикируют. Вдруг какой-то подполковник верхом - может, себе дорогу пробивал, может, часть вел - только плеткой вгорячах туда-сюда бьет и даже не глядит. По одной фуре хлестнул, а на ней солдат раненый. "Зря, - говорит, - товарищ подполковник, стараетесь, ногу-то у меня германским снарядом оторвало, вы по пустому месту ударили"... С подполковника враз весь пыл сошел. Спрыгнул с лошади, бросил плетку, снял шапку:
   "Прости, браток родимый"... Вот историю какую рассказал мне лейтенант...
   Подгорбунский в изнеможении опустил голову, притих. Только длинные пальцы продолжали обрывать край газеты.
   - Стою как обалделый. Словно я тот самый подполковник. А лейтенант спокойиенький, меня глазами злыми сверлит. "Разрешите, говорит, добавить: рядовой боец, которого вы только что по лицу смазали, пять раз раненый. Гражданскую, финскую и эту войну воюет. И между прочим, за то, чтобы никто его по морде бить не мог: ни бог, ни царь и ни герой". На слово "герой" он, конечно, особенно нажал. Повернул через левое плечо - и к машине. Потом у ребят узнал - того лейтенанта фамилия Мочалов...
   - Петя Мочалов? - переспросил я.
   - Вы его знаете?
   - Да.
   - Вот какой случай, разговор какой. Всякого я за свой век нагляделся - и сам по морде получал и других прикладывал. Но чтобы так по сердцу резанули не было.
   Снова, как и в начале разговора, он ткнул себя пальцем в левый карман гимнастерки. И вдруг какая-то новая мысль отразилась в глазах Подгорбунского.
   - Как думаете, Мочалов на меня рапорт подаст?
   - Не знаю. Вряд ли.
   - Ну, подаст - не подаст - это теперь дело десятое. Любое наказание приму без обиды. Хоть Героя пусть отнимают, хоть в рядовые разжалуют...
   В разговоре исчезло ощущение времени. Появившийся Балыков, заспанный и недовольный, прошел к окну, стал ворча выдергивать кнопки, державшие листы картона.
   - Между прочим, давно уже развиднелось, - хмуро произнес он, задул лампу-молнию и, укоризненно глянув на Подгорбунского, собрал в ладонь мятые бумажные клочья все, что осталось от лежавшей на столе газеты.
   2
   Когда танковые соединения уходят в рейд, они знают одну команду "Вперед!" Не их забота - положение в тылу.
   В период Прикарпатской операции позади наших колонн, где-то в районе Каменец-Подольского, советские войска окружили 1-ю танковую армию немцев, и штаб фронта считал, что участь ее предрешена. Вскоре, однако, выяснилось, что такая уверенность преждевременна, кольцо не столь уж основательно.
   Был и еще один просчет: полагали, что противник попытается пробиваться на юг. Но гитлеровская ставка, поколебавшись, приказала своей 1-й танковой выходить на запад и навстречу выдвинула из района Бучача свежие танковые соединения.
   И вот у нас в тылу, вдоль левого берега Днестра, ревут "тигры", "фердинанды", "пантеры", а наша армия, обращенная лицом на запад и юго-запад, спешно поворачивает фронт на север и северо-восток. Днестр, еще недавно служивший преградой на нашем пути, становится рубежом обороны. Гитлеровцы жадно тянутся к наведенным нами переправам. На плацдарме возле Устечко отбивает атаки фашистской пехоты малочисленный мотострелковый батальон. И когда остатки этого батальона откатываются на правый берег, мост взлетает на воздух...
   Начинаются тяжкие дни.
   По-над берегом Днестра, хорошо различимая в бинокль, тянется немецкая колонна.
   - Почему не стреляете? - обращаюсь я к командиру минометной батареи.
   - Осталось по две мины на трубу, Бросаюсь к развернувшемуся на огневых позициях артиллерийскому дивизиону.
   - Чего молчите?
   - Один выстрел на орудие.
   Когда снабжение войск нарушено, первая мысль и первая тревога - не хлеб и даже не медикаменты, а снаряды, мины, патроны.
   Полку У-2, который был придан армии, не под силу одному решить задачу боевого питания. И тогда командующий фронтом направляет на аэродром под Коломыей полк транспортной авиации. Все самолеты загружены снарядами.
   Улучшилось положение с боеприпасами - обострилась нужда в автоле. Отправили шифровку члену Военного совета фронта Кальченко. И уже на следующий день автол был доставлен к нам опять-таки самолетами. Фронт оперативно откликался на каждую нашу просьбу, мы не чувствовали себя брошенными на произвол судьбы.
   Продовольствием армия снабжалась из многочисленных трофейных складов, доставшихся при наступлении. Но и здесь не все просто. Кто-кто, а уж немецкие-то штабы знают места расположения своих складов, и, начиная активные действия, они не пожалеют бомб, чтобы разрушить и сжечь их. Значит, надо перебросить склады в другие районы, а часть продуктов погрузить в железнодорожные эшелоны и создать таким образом подвижные базы.
   Военный совет стремится к тому, чтобы солдаты и офицеры не чувствовали себя изолированными от остальных войск, от страны, чтобы не рвались привычные нити, соединяющие каждого с большим миром, с семьей. Редакции армейской и корпусных газет остались за Днестром. Но несколько корреспондентов находится здесь, с нами. Родилась идея на месте наладить выпуск приложения к армейской газете. В Черновицах нашли шрифты, завалящую "американку", кое-как довели ее до рабочего состояния и отпечатали сводку Совинформбюро.
   Улыбающийся Журавлев принес пахнущий свежей типографской краской листок.
   - От товарищей корреспондентов поступило предложение не ограничиваться сводками Совинформбюро. "Американка" позволяет увеличить формат листовки. Можно печатать заметки о героических подвигах. Я дал санкцию...
   А потом наладилась и доставка по воздуху армейской газеты "На разгром врага". Звено У-2 ежедневно доставляло почту и забирало письма.
   Все как будто вошло в нормальную колею. И все-таки на каждом шагу мы чувствуем особенность своего положения.
   Следуя однажды по неровной, только что пробитой войсками дороге, я дал знак Мише Кучину, и он остановил наш бронетранспортер возле группы раненых, отдыхавших на пригретом весенним солнцем бугорке. Раненые были явно не обработаны. Кое-как налаженные, почерневшие повязки засохли, одеревенели.
   Вышел из транспортера, поздоровался с бойцами. Ответили устало, нестройно. Высокий краснолицый сержант с рукой, подвешенной на брезентовом брючном ремне, попросил закурить. Я вынул пачку. Сержант восхищенно посмотрел на папиросы.
   - С сорок первого года не видал "Беломора". Он осторожно, плохо гнущимися пальцами правой руки достал одну папиросу, нерешительно посмотрел на меня:
   - Еще одну можно, для ефрейтора?
   Только теперь я заметил: на куст натянута плащ-палатка, из-под нее виднеются ноги. Одна в кирзовом сапоге, другая - толсто обмотанная тряпкой с прикрученной доской, заменяющей шину.
   И тут же, неподалеку, накрытое короткой, в бурых пятнах шинелью, лежало мертвое тело.
   - Лопаты не найдется? - хмуро спросил сержант. Фамилия у него оказалась не совсем обычная - Злой. Миша Кучин и Балыков вырыли могилу. Когда опускали тело, подполз, стараясь не стонать, раненный в ногу ефрейтор, бросил в могилу горсть земли.
   Мы постояли над могилой. Потом посидели рядом на бугорке, покурили.
   - А двое наших там остались, - сказал, ни к кому не обращаясь, сержант Злой.
   - Где там? - переспросил я.
   - На том берегу. Раненные они были, вынести их не смогли. В плен, небось, попались. И снова все замолчали.
   - Подождите, товарищи, - удивился я, - почему же вы здесь отдыхаете, в госпиталь не спешите?
   - Где он, тот госпиталь? Нашли какой-то медвзвод. Фельдшеренок там молоденький, раненых десятка два. По- -смотрели мы - и дальше двинулись. Глядишь, на дороге какая-нибудь машина возьмет.
   Балыков и Кучин уложили в транспортер тяжело раненного ефрейтора, помогли забраться остальным, и я приказал ехать в госпиталь.
   . На территории нашей "Заднестровской республики" он был единственный. Развернулся этот госпиталь в деревне и прилегающей к ней роще. Палатки операционной и госпитального взвода притулились по отлогим склонам оврага. На две оврага шумела неглубокая речушка, в которой ходячие раненые кто как мог стирали белье. Выздоравливающие жили по хатам, и заботы о них взяли на себя крестьянки.
   Я не наведывался в госпиталь несколько дней, и изменеяия бросились в глаза. Очередь носилок с тяжелоранеными перед операционной, а позади палатки горы окровавленной ваты и бинтов. Бледные, с ввалившимися воспаленными глазами врачи и сестры едва держатся на ногах. От начальника госпиталя подполковника Ткачева и главного хирурга подполковника Эльдарова узнал, что почти весь персонал дает раненым кровь. Эльдаров и Ткачев тоже стали донорами.
   Я по рации связался с начальником тыла армии. В ту же ночь на коломыйский аэродром прибыли медикаменты, консервированная кровь, новая группа медицинского персонала.
   Гитлеровской 1-й танковой армии нелегко и недешево дался выход из окружения. Летчики с наших транспортных самолетов и У-2 рассказывали о кладбищах мертвой техники, над которыми они пролетали. Но танковые дивизии противника относились к числу стойких соединений вермахта, боевой дух их не был сломлен, неудачи еще больше ожесточали гитлеровцев, и они пытались взять реванш. Фашистская ставка слишком хорошо понимала значение выхода советских войск в Карпаты, на границы Венгрии, Румынии, Польши, чтобы примириться с этим. Противник получал щедрое подкрепление - прибывали эшелоны с нехотой, танками, орудиями.
   Мы наступали в дни отчаянной распутицы, а теперь солнце и апрельский ветер высушивали дороги. Немцы пользо- -вались весной, своим численным и техническим перевесом над нашими истощенными в длительных боях частями. Но добиться значительного успеха все же не могли. И они сатанели, зверели.
   Акт о зверствах фашистов поместили в приложении к газете "На разгром врага". Вчитываясь в короткие строчки этого документа, я задумался. Надо было вести пропаганду так, чтобы чувство мести не переходило дозволенных границ, чтобы сообщения о фашистских зверствах вызывали не потребность поступать так же с захваченными в плен немецкими солдатами, а лишь усиливали боевую активность и несокрушимую стойкость. Слепое "око за око, зуб за зуб" не могло служить для нас девизом.
   Этот разговор, начавшийся в редакции при обсуждении материалов о фашистских злодеяниях, продолжался потом на совещании в политотделе. Мы искали такие слова и формы работы, которые поддерживали бы высокий нравственный уровень наших людей и крепкую дисциплину в подразделениях. Бои на широком фронте создают всякие ситуации. Иной раз не только подразделение, но и солдат действует в одиночку. Люди измотаны сверх всякой меры. Потребность в сне и отдыхе порой сильнее всех прочих побуждений. Да и сытостью не всегда похвастаешься. Почему не зайти на хутор и не пообедать хозяйским гусем, который, как нарочно, лезет под ноги, вытянув свою дурацкую шею? Почему не отбиться от роты и не пристроиться на пару суток к сероглазой вдовушке?
   На территории "Заднестровской республики" созданы комендатуры, на перекрестках дорог дежурят контрольные посты, по улицам городов прохаживаются патрули. Но если солдат, бывалый солдат сорок четвертого года, захочет, он не попадется на глаза ни коменданту, ни патрульным.
   Чем сложнее обстановка, тем больше надо заботиться о сознательности каждого.