Попель Николай. Танки повернули на запад

   Мы едем уже час. И не сказали ни слова. Когда машина вдруг остановилась и Кучин залез в мотор, я пошел в лес, наломал большой букет веток с желто-багряными листьями и преподнес его Ларисе...
   С этим букетом она и вошла в низкую полутемную комнату, где ютился загс.
   Единственным украшением невзрачной комнаты был фикус. Он уже достиг потолка, и новая зеленая стрелка, упершись в темную доску, склонилась вниз.
   За столом, измазанным чернилами, сидел широкоплечий мужчина в потрепанном кителе с петлями от погон. Он оторопел, увидев сразу столько военных.
   - Вам что, товарищи? У нас тут регистрация браков, смертей, рождений. Вы небось ошиблись.
   - Нет, не ошиблись, - я прошел вперед. - Нам нужно зарегистрировать брак полковника и старшего лейтенанта.
   Мужчина захлопотал, полез в один ящик, в другой.
   - Я тут третий день, горком направил... Браков-то еще не было.
   Из-за кадки с фикусом он достал костыли и тяжело, с протезным скрипом зашагал к шкафу.
   - Куда ж, товарищ генерал, им штемпеля ставить? Паспортов нет. А по инструкции в паспорт полагается.
   Он, как видно, считал меня основным специалистом по таким вопросам. И я, не желая ударить лицом в грязь, твердо произнес:
   - Ставьте в удостоверение личности.
   - Слушаюсь.
   Подышав на штемпель, он навалился на него крепкой грудью...
   Из загса мы поехали на квартиру, в которой жила Лариса до ухода в армию. Хозяйка была уже извещена о необычном возвращении своей постоялицы. Перекрестила ее, поцеловала, всхлипнула и позвала всех в комнату. Не просохшие после мытья полы сразу приняли грязь с наших сапог. Поверх белой скатерти на столе лежала вышитая дорожка. Перед иконой светила лампада. На комоде, из-под которого вместо одной ножки торчал кирпич, таращил круглые глаза бульдог-копилка с широкой прорезью на лбу.
   Сели за стол. Достали из чемодана фляжки, консервы. Выпили за молодых, закусили. Вопреки обычаю, второй тост провозгласила Лариса:
   - За Володину дочку... За нашу с Володей дочку... Потом пили за победу, за счастливое возвращение. Почему-то не кричали "горько" - не получалось...
   Прежде чем стемнело, я с Катуковым двинулся дальше. Надо было спешить в Москву.
   Новобрачные же, воспользовавшись трехдневным отпуском, остались в Курске...
   Тяжки осенние проселки. Колеса втаптывают в грязь листья, ветки. "Додж" с надрывным гулом вытаскивает на буксире "эмки". От лужи до лужи, от ухаба до ухаба. Ни все мосты восстановлены. А восстановленные снова разбиты немецкими бомбами. Машины переваливаются с боку на бок в глубоких колеях объездов.
   В минуты коротких остановок Михаил Ефимович отрешенно оглядывается по сторонам. Здесь, под Мценском, он воевал в сорок первом году.
   - ...Окружили нас тогда. Худо было. Думали: конец. Спасибо, Бурда прорвался, выручил... А мост этот "чертовым" назвали. Быки у него ходуном ходили под танками...
   Ночью минуем моргающий красным глазом КПП на южной окраине Москвы.
   Водители плохо ориентируются на темных улицах. Машины петляют, как слепые, пока не выезжаем к гостинице "Москва". С надеждой на отдых распахиваем зеркальную дверь.
   - Вам номера не бронировали. У Катукова есть где остановиться. Но куда деваться мне с Балыковым и Кучиным?
   - Товарищ генерал, - обращается Балыков, - имеется адресок. Один политотделец дал, навестить просил стариков...
   Выбирать не приходится. Поднимаемся по улице Горького, сворачиваем на Тверскую-Ямскую, через Подвиски на Сущевскую.
   Нажимаю костяную кнопку. Звонок не работает. Несмело стучу. Ждем долго. Наконец:
   - Кто там?
   Как объяснить кто? Но Балыков быстро находится:
   - От Андрюши мы.
   - От Андрюши, от Андрюши приехали! - неожиданно громко кричат за дверью.
   Звенит цепочка, лязгает замок.
   - Проходите, пожалуйста, проходите.
   Коридор московской квартиры: сундук, на нем корзинка, на корзине чемодан. Рядом стоит на попа матрац с вылезшими пружинами.
   Тесные, заставленные комнаты. На комоде большая фотография - мальчик в матроске.
   - Это наш Андрюша! - кивает худой мужчина в телогрейке, одетой поверх рубахи. По лицу мужчины видно, что худоба его военного времени.
   С кухни доносится шум примуса: хозяйка кипятит чай. Не хотят слушать моих извинений, расспрашивают о сыне. А когда я попробовал заикнуться, что завтра переедем в гостиницу, хозяин помрачнел:
   - Конечно, товарищ генерал, в гостинице комфорту больше.
   Не уехали мы назавтра в гостиницу. Так и остались в тесной квартирке на Сущевке. Но радушие хозяев не могло скрыть от нас их бедности.
   В следующую ночь нас вызвали в Кремль на заседание Государственного Комитета Обороны.
   За Спасскими воротами пустынно, тихо. Дежурные прикладывают руку к козырьку:
   - Направо... Прямо... Направо...
   Идем по широкому коридору. Паркет отражает сверкающие люстры. Одинокие фигуры маячат у зашторенных окон.
   В буфете встречаемся с командующими и членами Военных советов еще двух танковых армий.
   Никому не известно, зачем мы вызваны. Командующий БТМВ федоренко успокаивает:
   - Ничего худого не может быть. Чтобы только отругать, с фронта не вызывают.
   Перед дверью кабинета короткое замешательство. Кому входить первым, как докладывать?
   Дверь открывается изнутри. На пороге Сталин.
   - Заходите, товарищи.
   Здоровается с каждым, показывает места за столом.
   Без всяких предисловий Сталин переходит к сути дела. Существует мнение двух командующих фронтами (он не называет фамилий): надо облегчить танковые соединения, освободить их от тылов, от госпиталей, поставить на обеспечение к общевойсковым армиям; не связанные тылами танки будут мобильнее в рейдах. Наступает время глубоких длительных рейдов, и ГКО хочет знать нашу точку зрения.
   Сталин медленно ходит по кабинету. Коротким жестом отсекает фразы.
   - Ваше мнение, товарищи генералы?
   Мы молчим. Не потому, что не знаем. На лицах генералов я читаю недоумение. Но все молчат. Минута, другая. Слышны только мягкие шаги Сталина.
   Почему мы молчим, почему не решаемся сказать, что думаем? Неужели из-за боязни разойтись с еще не известным нам мнением Сталина?
   Я решаюсь. Сидящий рядом Ворошилов удовлетворенно вздыхает:
   - Дорог почин.
   С чего бы начать? Как приступить? Но подходящее начало не подвертывается.
   - Нельзя лишать танковые армии тылов, - говорю я.- Ни в коем случае нельзя. Наоборот, надо усилить тылы, увеличить прежде всего число хирургических госпиталей и госпиталей для легкораненых. Чтобы танковые армии не теряли свои кадры... Без подвоза, без службы тыла танковые рейды немыслимы. Общевойсковая армия, а тем более ее тылы не угонятся за танками.
   Я пробил плотину молчания. Выступают остальные. Речь об одном - об усилении тылов. Нужен армейский автомобильный полк, нужен батальон подвоза горючего.
   Сталин подходит к каждому говорящему. Пристально, не моргая, смотрит в глаза.
   - Какие еще нужды?
   Катуков просит дать танковым армиям несколько артиллерийских дивизионов. Садится и, вспомнив, встает снова:
   - Необходим дорожно-восстановительный батальон. Аппетит приходит во время еды. Кто-то из командующих вслух мечтает об увеличении количества единиц в бригаде до ста.
   - Нельзя, - отвечает Сталин.- Наша промышленность делает все возможное. Пока придется довольствоваться прежним числом машин в бригаде. А что до остального, дадим. Артиллерию дадим, автомобили дадим, инженерные части дадим, госпитали дадим.
   Мы облегченно улыбаемся.
   - Идея ликвидации тылов в танковых армиях единодушно отвергается, - Сталин оглядывает членов ГКО. - Не ослаблять танковые тылы, а усиливать их - такова сегодняшняя задача.
   Без паузы переходит к следующему вопросу. Танковые армии впервые действуют в наших вооруженных силах. Они приобрели первый опыт наступательных операций. На основании его надо разработать инструкцию об использовании танковых армий в наступлении.
   - Этим, товарищи генералы, вы займетесь, не выезжая из Москвы. Задержитесь на несколько дней. Как только инструкция будет готова, товарищ Федоренко доложит ее ГКО. Все.
   Прямо из Кремля ночью едем в ЦК. Здесь, за стаканом чая, в товарищеской обстановке мы выкладываем все наши просьбы, сомнения и жалобы.
   Подняты плотные шторы. За окном хмурое октябрьское утро с навалившимися на землю тяжелыми тучами.
   Цекисты показывают свежие иллюстрированные журналы, предназначенные для немецких войск, и на прощание дарят нам новые автоматы, которые стали изготовлять на московских заводах. Мы отправляемся в Главное управление БТМВ.
   Почти все время я провожу в БТМВ, Главном управлении кадров и ПУРе.
   Когда выдается свободный час, брожу по улицам. Однажды случайно попадаю на рынок.
   Мы, конечно, слышали о дороговизне в тылу. Но - 80 рублей кило картошки, 30 - одно яйцо... Такое не умещалось в сознании, никак не вязалось со скромным заработком нашего хозяина на Сущевке.
   Я медленно шел между деревянными столами. Мальчуган лет семи ползал по земле, собирая в сумку капустные листья. Старуха промокала тряпочкой капли молока на темных досках прилавка и отжимала эти капли в банку. Инвалид предложил мне пакетик с сахарином...
   Армия одержала первые великие победы. Эти победы избавили народ от угрозы порабощения, позволили свободнее вздохнуть. Но жизнь в тылу еще не стала легче, голод не разжимал свою костлявую руку.
   Как и всякий на фронте, я мечтал побывать в тылу. Теперь я шагал по московским улицам и хотел одного - скорее в Сумы, скорее на фронт.
   Работа наша подходила к концу, задание ГКО было выполнено. Предстояло еще с кем-то поговорить, кого-то увидеть. Но прав был Катуков: всех дел не переделаешь.
   Мы уже собирались в отъезд, как вдруг раздался телефонный звонок из Президиума Верховного Совета. Михаил Иванович Калинин просит Катукова и меня приехать к нему.
   Кремль малолюден и днем. Та же тишина на лестницах, в коридорах.
   Михаил Иванович по-стариковски ласково щурится сквозь две пары очков, жмет руки, за локоть подводит к креслам:
   - Вам по два ордена на брата причитается. Вручив ордена, снова усадил нас.
   - Хочу спросить о самом главном. Как бойцы живут? Он задавал въедливые вопросы и все время предупреждал:
   - Только не лукавьте, отвечайте правду. Вши бывают? Над костром рубахи трясут? Палочкой выбивают? Мы рассказали о дезкамерах.
   - Всех успевают обслужить? А в рейде? Интересовался, достаточно ли белья, как часто меняем его во время боев. Особенно подробно расспрашивал о питании.
   - Вы тогда ночью и о снарядах говорили, и о горючем, и об артиллерии. Но ни слова о питании солдат. Потому и досаждаю вопросами. Как бы ни было тяжело в стране, армия должна получать все необходимое. Это не двадцатые годы.
   Михаил Иванович откинул голову, что-то припоминая.
   - Да, в двадцатом году было... Приехал я на курсы краскомов в Николаеве. Гляжу - что за чудеса. Курсанты в белых брюках и в рубашках, будто в нижнем белье. У иных - красное обмундирование, у иных - синее. Спрашиваю, что сие означает. Дежурный докладывает: исподнее носим. Больше ничего не имеем. А цветное - это кто как покрасить сумел.
   - Так и вы, Михаил Иванович, тогда в латаных клетчатых брюках щеголяли и в таких штиблетах, что не дай бог! - сказал я.
   Калинин поверх очков уставился на меня:
   - Я? Откуда вам известно?
   - В тот день помощником дежурного по курсам краскомов был курсант Попель.
   - Не может быть! - весело изумился Михаил Иванович. - Подождите, подождите, а во что все обуты были?
   - В лапти, "бульдо на 42 очка". Бульдо - это тогда самые модные ботинки так назывались: широконосые, как бульдоги. А в лыковых лаптях 42 клетки. Вот и получалось "бульдо на 42 очка". Зато пилотки были суконные. Носились на правую бровь под углом 39 градусов. Лихой вид!
   - Кормили вас тогда неважнецки, - вздохнул Калинин,- Меня, правда, раками угощали.
   - Сами ловили... А так - три четверти фунта хлеба в день на брата. Из них одна четверть отчислялась в помощь голодающим. Утром чай с сахарином, вечером чай с сахарином. В обед - бачок супа. Поставят его на стол. Вокруг десять человек. Старший командует: "Поднять ложки", потом - "Кушай воду". Это - чтобы до времени картошку не вылавливали.
   - И ни один не пожаловался,- одобрительно покачал головой Михаил Иванович, - ни один... Подождите, подождите, тогда я распорядился, чтобы вам прислали обмундирование. Получили?
   - Как же, недели через две пришло. Гусарская амуниция.
   - Гусарская? - поднял брови Калинин.
   - Кивера, мундиры.
   - Носили?
   - Кивера единодушным голосованием отвергли. А мундиры взяли; только чего-то спарывали с них. А потом получили английские ботинки, вроде танков. Но прочные, износа не было.
   - В какой нищете жили! - качал головой Калинин. - Даже вспомнить страшно. И уж если тогда в лаптях да исподнем господ империалистов разбили, то теперь-то справимся с фашистами. Но тяжелой ценой...
   Я рассказал о том, что видел на рынке. Михаил Иванович слушал внимательно. Изредка делал замечания:
   - Горе народное, а люди все те же, что и в гражданскую войну - не жалуются, не паникуют. Это их терпение на нас, руководителей, двойной ответственностью ложится. Так?..
   Потом опять начинал расспросы:
   - А какой процент смертности в ваших госпиталях? Не знаете? Плохо. Должны знать, обязаны... А как с бельем в госпиталях? Тоже не знаете? Непохвально. Иной раз командиры наши словно по картам шагают, а не по земле:
   бойцов не замечают, а видят только высоты, лесные массивы да водные рубежи. Хочу надеяться, что вы к таким не принадлежите.
   Беседа шла легко, свободно, касаясь самых различных мелочей солдатского быта. Но не один быт интересовал Михаила Ивановича.
   - Как у вас с просвещением бойцов? Не полагает это кое-кто за пустяки?
   Я вспомнил его слова, сказанные еще вначале, "просите, чем в силах, помогу". Решил пожаловаться на нехватку газет. Калинин погрозил пальцем:
   - В этом на мою поддержку не рассчитывайте - газет у вас достаточно. Вполне достаточно! Центральные, фронтовые, армейские, корпусные, - считал он по пальцам. - Но с газетами работать надо. С каждым экземпляром! А вы, как видно, не умеете. У нашей партии богатые традиции работы с печатным словом. Неужто позабыли?
   Михаил Иванович рассказал, как до революции распространяли газеты и листовки на Путиловском, как тогда вели пропаганду большевики-агитаторы.
   - Об опыте партии никогда не следует забывать. Особенно в час такой войны, как нынешняя...
   Мы вышли на пустынные кремлевские улицы. Менялись караулы. Рослые, один к одному, бойцы в пригнанных шинелях с винтовками на плечо печатали шаг. Влажный воздух поглощал удары кованых сапог. Правая рука чертила дугу - вперед до пряжки, назад до отказа.
   Катуков остановился, залюбовавшись. Его сердце "кадрового военного" не позволяло спокойно пройти мимо.
   - Эко топают, шельмецы. Давно такого не видывал. Я почему-то припомнил Петю Мочалова, его взвод в мятых, кургузых, прожженных шинелишках.
   - Наши не хуже.
   - И то верно,- быстро согласился Катуков. Со Спасской башни несся хрустальный перезвон курантов.
   Как по команде, мы подняли головы. Под маскировочным чехлом угадывался контур рубиновой звезды...
   Назавтра мы выехали из Москвы. Знакомая уже дорога. Голые деревья, топкая грязь, размытые объезды. Нетерпеливое чувство возвращения в свою армию.
   В армии заканчивались батальонные учения. Шалин подготовил приказ, в котором подводились их итоги. В числе отличившихся значился командир взвода лейтенант Духов.
   - Не ошибка ли? - усомнился я. Шалин укоризненно посмотрел на меня. Однако снял трубку и позвонил в бригаду.
   - Нет, не ошибка. Лейтенант Духов, как отличившийся в последних боях, назначен командиром взвода.
   Потом начались бригадные учения. Необстрелянные танки "брали" населенные пункты, "блокировали" узлы сопротивления и мчались вперед, далеко выбрасывая из-под гусениц мокрые комья чернозема. Пехота в тяжелых от налипшей грязи сапогах бежала вслед и кричала "ура".
   После настоящих учебные бои казались чем-то несерьезным, напоминали детские игры. Но это ощущение надо было подавлять. Исход будущих боев в немалой мере зависел от сегодняшних учебных...
   Сразу после учений окрепшая армия, впитавшая в себя новые соки, снялась с насиженных мест. Распрощалась с гостеприимной Сумской областью и двинулась на запад.
   По наведенному еще под огнем мосту переправились через темный Днепр, миновали припорошенные первым снегом руины Крещатика и остановились на западной окраине Киева. Надолго ли?
   Из штаба Первого Украинского фронта (как теперь назывался Воронежский фронт) отвечали: не беспокойтесь, ненадолго. Да мы и сами понимали: не такое время, чтобы засиживаться в резерве.
   Глава четвертая
   1
   Не поймешь: то ли поземка, то ли это снаряды взметнули снежную пыль. В летучем белом облаке несутся танки и самоходки.
   Мой бронетранспортер подскакивает на воронках, кренится на ухабах. Справа и слева в случайных окопах, на снегу - стрелки. Они что-то кричат, машут руками. Рада матушка-пехота: за броней наступать веселее.
   Артподготовка началась полтора часа назад. Орудийные всполохи разогнали предутренний мрак. Когда "катюши", прохрипев, выбросили последний залп, занимался хмурый, не по декабрю мягкий день. В низком свинцовом небе, радуя солдатские сердца, неторопливо проплыли бомбардировщики, черными кометами промелькнули штурмовики.
   Кончилась артподготовка, отбомбились самолеты. Из траншей поднимается пехота. До этой минуты все поле, пока хватал глаз и бинокль, находилось в безраздельной власти металла и огня. А теперь бежать по нему солдату с винтовкой или автоматом. Думалось, после такой артиллерийской (двести стволов на километр фронта) и авиационной молотьбы от немецких позиций ничего не останется, кроме причудливых развалин, вывороченных бревен, рваных кусков бетона. Так нет же - из уцелевшего дота бьет во фланг пулемет, летящие издалека тяжелые снаряды, разрывая снег, добираются до мерзлой земли, совсем рядом захлебываются автоматы.
   Но что бы там ни было, надо наступать. Командиры взводов с пистолетами в руках кричат: "Вперед!", "Давай!" и еще слова, которые не принято приводить в книжках. Уже плетутся в тыл первые раненые, уже застыли на снегу первые убитые.
   Сотни орудий, сотни самолето-вылетов - это превосходно. Но когда пехотинцы поднимаются в атаку, редкой :
   цепочкой бегут и падают среди воронок, им - одиноко, сиротливо. Вот почему они возбужденно машут сейчас руками, пропуская вперед "тридцатьчетверки", самоходки, бронетранспортеры...
   По тогдашним правилам танковые корпуса не должны были ввязываться в дело с началом наступления. Им надлежало ждать, пока пехота прорвет вражескую оборону на всю глубину, а потом, воспользовавшись "чистым прорывом", рвануть вперед, чтобы, как говорят танкисты, "только кустики мелькали".
   С такими "чистыми прорывами" я нередко встречался в лекциях и ученых трудах до и после войны. А вот во время войны как-то не приходилось...
   Мы наступали из района Грузков - Бышев - Мотыжин вместе с общевойсковой армией генерала Москаленко, чтобы рассечь немецкий фронт. Позади у этой армии сотни километров освобожденной украинской земли и за каждый плачено кровью. Батальоны и полки поредели, не хватало материальной части, растянулись тылы. Хороши бы мы были, если б ждали, пока измученная, потрепанная в боях пехота сделает для нас "чистый прорыв".
   Командование танковой армии через полчаса после артподготовки бросило в наступление свои бригады. Мой бронетранспортер в боевых порядках одной из них. Сквозь завесу снежной пыли пытаюсь следить за полем. Взметающиеся темные столбы все ближе. Вражеская артиллерия нащупывает нас. Рассредоточиться нельзя. Один танк взял в сторону и замер с перебитой гусеницей - наскочил на мину.
   Завязывается упорный огневой бой с зарытыми в землю, упрямо огрызающимися немецкими танками.
   Укрыв бронетранспортер в низине, лезу на гребень. Ватные брюки, полушубок связывают движения. Мокрый от пота, выбираю наблюдательный пункт. Снежная пелена редеет. Неяркое декабрьское солнце вспыхивает на побеленных бортах танков. Танки схватились с "тиграми", "пантерами", "фердинандами".
   В бинокль я различаю вспышку выстрела. Но ни орудия, ни немецкого танка не вижу. Снова вспышка. Будто из земли, вылетает вражеский снаряд, завывая проносится над головой и с грохотом ложится метрах в ста позади. .
   Нелегко дается нам прорыв. Артиллерия отстала. Тяжелых танков у нас нет: КВ сняты с вооружения, ИС еще не поступили.
   Но остановиться нельзя. Надо таранить, буравить, прогрызать вражескую оборону, уничтожать, блокировать огневые точки. Потом будет легче. На оперативном просторе "замелькают кустики".
   И снова транспортер трясется по разбитой танками колее. Мокрые снежинки белыми кляксами облепляют его со всех сторон. Ни к чему нам эта декабрьская оттепель. Сколько горя хлебнут из-за нее водители, сколько машин застрянет в пути!
   Танки набирают скорость. В прорыв входят все новые подразделения. Прорыв расширяется. Это уже не тонкая стрела, а пучок стрел, каждая из которых проникает в глубь немецких позиций.
   Корпус Кривошеина, раздвигая коридор прорыва, взял строго на юг, чтобы перехватить железную дорогу Казатин - Фастов и выйти на тылы белоцерковско-фастовс- -кой группировки. Во втором эшелоне корпуса двигается бригада теперь уже полковника Горелова. К середине дня мне удается побывать у него.
   Горелов официально докладывает о готовности "выполнить любое задание командования", а я смотрю на него, рослого, крепкого, даже зимой не расстающегося с черной, надвинутой на глаза танкистской фуражкой, и радуюсь. Нет, женитьба Горелова не ослабила нашу дружбу.
   Все приятно мне в Володе. И его верность танкистской форме, и порядком потертая шинель, и простые солдатские валенки.
   Кое-кто из командиров зимой сшил себе из немецких шинелей отороченные мехом венгерки, щеголяет в немыслимых кубанках и роскошных бурках. Горелов нипочем не изменит форме.
   - Валенки-то не совсем по погоде,- замечаю я Владимиру Михайловичу, когда мы идем вдоль опушки леса.
   В лесу чуть ли не мартовский запах таяния. На согнувшихся под тяжестью мокрого снега ветках дрожат? длинные сосульки.
   - А в сапогах утром холодно. Вчера двое отморозили ноги. Дурацкий декабрь... Кадалов!.. Кадалов, в овраг лезешь! - вдруг кричит Горелов в кусты.
   И, не надеясь, что его услышат, бежит наперерез "тридцатьчетверке", ползущей по склону.
   Задыхаясь, нагоняет меня.
   - У этого парня страсть какая-то всегда напролом переть. Надо не надо все равно прет.
   Мы заходим в хатенку на окраине Лисовки, где остановился Горелов. Я сразу замечаю: никаких признаков Ларисы. Редко, когда я застаю их вместе. Конечно, у каждого свои заботы. Но не только это. Они стараются не афишировать свой брак, никому не мозолить глаза своим тревожным счастьем. Особенно, как мне кажется, Лариса. Она даже внешне хочет быть менее приметной, отдаленно не напоминать балованных фронтовых жен. Никогда не видел на ней ни хромовых сапог, ни ушитой в талии шинели, ни кокетливой кубанки...
   Обхватив ладонями поллитровую кружку, Горелов прихлебывает горячий, круто заваренный, приторно сладкий чай.
   - Почему нас до сих пор в резерве держат? Корпус на Ирпене топчется, а мы здесь прохлаждаемся. Как начинается наступление, я сам не свой. После Белгорода мне все кажется, что вот оно, последнее наступление. Не выдержит фашизм, развалится как трухлявый пень.
   Горелов предупреждает мои возражения:
   - Прекрасно знаю: не развалится. Надо еще бить и бить. А все-таки - вдруг да лопнет? Не надо мне объяс- нять, Кириллыч. Я ей-же-ей все разумею. У нас комсомольская ячейка имя товарища Тельмана носила. Каждое собрание начинали песней "Заводы, вставайте".
   Есть в этом умудренном войной полковнике что-то очень мне дорогое от комсомольца начала тридцатых годов.
   - Не могу, чтобы другие рядом наступали, а я с бригадой в резерве ковылял, - продолжает Горелов, наливая себе из термоса новую кружку. - Думаете, самолюбие? Есть и оно. Но это не главное. Как никогда сегодня уверен - надо вводить бригаду в бой.
   Он вынимает из планшета сложенную карту, расстилает на столе.
   - Немцы к Корнину силы подтягивают, контратаковать будут. Упредить бы. А бригада в тылу околачивается...
   Я связываюсь по телефону с командармом. Не успеваю повторить доводы Горелова, как слышу недовольный голос Катукова:
   - Надо резерв пускать, передай Кривошеину. Я киваю Горелову, и он удовлетворенно потирает руки, приглаживает зачесанные назад черные волосы, проводит тыльной стороной ладони по щекам - побрит ли перед боем.
   Я передаю трубку телефонисту. Улыбаясь, гляжу на Горелова.
   - Все ясно?
   - Так точно, товарищ член Военного совета. Абсолютно все, Николай Кириллыч. Вы заметили, что в полосе наступления корпуса находится станция и районный центр с названием - Попельня. Как говорится в одном анекдоте, "имени тебе..."
   Надо ехать в штаб Кривошеина. Пока я разговариваю с "дедушкой" Ружиным, Горелов наставляет водителя моего транспортера. Я не слышу слов, но догадываюсь о содержании. Владимир Михайлович, как обычно, требует, чтобы транспортер не лез "куда не положено".
   В штабе корпуса спокойно. Пожалуй, излишне спокойно. Деловито снуют офицеры с папками, связисты шестами цепляют за ветки деревьев провод, у мазанки, на белой стене которой начертано углем "ПСД", тормозят мотоциклы. Низкие подоконники хат уставлены телефонами ящиками раций, коробками от немецких мин, приспособленными штабниками для бумаг.