Страница:
засыпал, весь полный сил, здоровья, ожиданий и веры.
С моста было видно далеко -- прибрежные, ступенями сходящие к воде
многоэтажные дома микрорайона, лысоватые, сглаженные человеком сопки,
маленькие островки с кудрявыми кустарниками и травой, льющиеся серебром
мелководные протоки и отмели и любимый горожанами бульвар Гагарина,
оберегаемый от шума и маеты города с одной стороны железобетонными
плитняками по берегу, а с другой -- тенями высоких сосен, елей и кленов.
Случалось, останавливался Илья посреди моста -- за спиной шуршали автомобили,
как и сейчас, а он склонялся к перилам и смотрел на Ангару, просто так
смотрел, даже не из художнического интереса, и, бывало, грустил, грустил.
Река всегда с моста прекрасна. Зимой утопает в мехах волглого тумана,
какая-то скрытная, притихшая, одинокая; чуть вздрогнет тяжелый, густой блик
на темной неподъемной волне, и снова вся жизнь реки проваливается в глубину,
на дно.
Весной, по первым припекам, обязательно можно увидать покачивающиеся на
быстрине лодки с рыбаками; в студеном молодом воздухе мечутся, вскрикивают
другие рыболовы -- вечно ненасытные, полные движения и азарта чайки, шумно
хлопая красивыми белыми в широкий разлет крыльями; мягко и весело греет
маленькое солнце, и по берегу, по узкой полосе между водой и плитняком,
прохаживается иркутский обыватель и гость, заглядывается, жмурясь, на
сверкающую реку, любуется голубой, дымчатой далью города и сопок. Илья остро
и нежно чувствовал весной жизнь.
Летом -- благодать: зной, пыль, пот, а по Ангаре бегут и вьются свежие,
легкие вихри; сама река -- голубая, иногда зеленоватая, но яркая до рези в
глазах.
Но осенями Илья чаще задерживался на мосту, особенно в ясные дни с
чистым небом, проутюженным ветром. Так далеко, бывало, все видно, что,
казалось, стоит еще немного напрячь глаза и можно увидеть Байкал, горы и
сопки, а в распадках, темных, пряно-душистых и влажных, пенно и мутно
закипающие реки, отовсюду мчащиеся к тихой Ангаре.
Илье стало легко. Он подумал, что этот живописный вид с моста чем-то
похож на левитановское "Над вечным покоем" и так же заряжает силой. Илье
захотелось писать -- Ангару, небо, остров, рыбаков, чаек, и так же просто,
ясно, но и сильно выражать свои чувства, как Левитан, и никогда не
возвращаться к тем надуманным, нежизненным образам вознесшейся над планетой
радуги или свившихся в фальшивом экстазе тел. Писать просто и жить просто --
как это прекрасно, -- почувствовалось Илье.
Ему захотелось увидеть всех, кому он принес столько горя и переживаний.
В нем снова набирал силы художник, но это уже была не та художническая сила,
которая склоняла к простому рисованию или письму маслом и акварелью, а та
художническая сила, которая звала к работе любви. "Люби тех, -- словно
говорила она, -- кто рядом с тобой, кто живет для тебя и для кого ты должен
жить".
Илья быстро пошел с моста. Ему многое нужно было в жизни сделать. Он,
конечно, за последние месяцы возмужал, теперь нужно было стать мужчиной --
человеком.
Нужно спешить.
Из разговора: "Зачем ворошить былое? Живите проще!" "Не получится. Наше
прошлое -- неотступная тень. Где нет тени, там нет солнца, света -- надежды,
если хотите".
Василий Окладников вспомнил себя маленьким: мать ушла на работу, а его
оставила одного, спящим в кровати. Он проснулся, сполз босыми ногами на
холодный пол и подошел к окну. Подтащил стул и, пыхтя, забрался на
подоконник. Окно замерзшее, шершавое, и он лизал его, протаивая лунку:
хотелось посмотреть, не возвращалась ли домой мать. Холод обжигал язык, и он
немел. Василий прятал язык в рот, грел и снова лизал окно. Матери за окном
не было видно, улица пустынна, только свора собак носилась, иногда поджимая
к животам замерзшие лапы. Медленно падал на землю снег, и было так бело, что
Василий жмурился. Неожиданно послышались странные звуки: му-у-у... Маленький
Василий не знал тогда, кто их мог издавать. В проталину увидел стадо
рогатых, бокастых животных, испугался, спрыгнул на пол и нырнул под одеяло.
-- Мама, мамочка! -- шептал он.
Под одеялом согрелся и уснул. Проснулся потому, что зачесалась пятка, --
дергал ногой, тер ее о матрац, но зуд не прекращался. Василий выбрался
из-под одеяла, -- оказывается, мать сидела на корточках и щекотала пятку.
-- Мама! -- бросился он к ней на шею. -- Я увидел таких больших-больших
зверей -- испугался. Они с рогами и копытами.
-- Ах, ты мой маленький, -- прижималась к нему своей румяной холодной
щекой мать. -- Это были коровы, их перегоняли на новую ферму.
Мать была запорошена снегом. Сын слизывал с ее платка снежные пушинки и
говорил:
-- Ты -- Снегурочка.
Поздно вечером пришел домой отец. Он не спеша стянул с себя меховую
телогрейку, сбросил валенки, забыл снять шапку, сел за кухонный стол. Мать
подала ему ужин, он молча, сосредоточенно ел. Потом долго, с наслаждением
пил горячий чай. Василий подошел к отцу и коснулся лбом его спины. Отец вяло
погладил сына по голове своей шершавой большой ладонью, легонько отстранил и
ушел в спальню. Василию стало обидно и грустно.
Он забрался в свой темный угол, в котором был постелен тряпичный
коврик, и стояла небольшая коробка с игрушками, достал одноногого Буратино и
стал убаюкивать его. Из спальни доносилось тяжелое дыхание спящего отца.
Мать тревожно заглядывала в темное, замороженное окно -- высматривала
десятилетнюю дочь Наташу. Она каталась на горке и обычно не спешила домой.
Мать нервничала, ворчала:
-- Ух, погоди у меня.
Наконец, в комнату ввалилась с клубами пара Наташа -- вся в снегу,
обледенело белая, ее щеки полыхали, волосы были растрепаны, шапка зависла на
затылке. Мать сердито сказала:
-- Сколько можно носиться? Я вся как на иголках... -- И загнала дочь в
угол.
Василию не жалко сестру, он даже бывал рад, когда ее наказывали, потому
что она не брала его в игры. Наташа плакала, уткнувшись лицом в угол беленой
стены. Брат смеялся над ней, но неожиданно его смех лопнул как шар, и он
всхлипнул, крепче прижав к груди Буратино.
Хотел Василий вспомнить что-нибудь хорошее, но вот -- подвернулась
грусть-тоска. Видимо, не волен он теперь даже над своей памятью.
В пять лет Василия отдали в детский сад. Утром отец привел его в
длинный старобревенчатый дом, легонько подтолкнул к полной женщине в белом,
как в больнице, халате, сказал сыну:
-- Вот твоя воспитательница Рита Николаевна. А я пошел. Смотри мне! --
зачем-то погрозил он пальцем.
Рита Николаевна провела Василия в группу -- большую комнату, в которой
было очень много детей. Они играли на большом ковре, кричали, смеялись. Но
Василий почему-то ощутил себя одиноко, задвинулся за спину воспитательницы.
Рита Николаевна подтолкнула его к детям. Василий шагнул и остановился: не
хотелось в толпу, к чужим людям! Он с сожалением вспомнил, как замечательно
себя чувствовал, когда сидел дома под замком один, играя сам с собой.
Воспитательница подтолкнула его настойчивее, но он упрямо не продвигался
вперед, заплакал, растирая слезы кулаком.
-- Ну, плакса, а еще мужик, -- засмеялась Рита Николаевна. Василий увидел
ее жидковатый трясущийся подбородок. -- Миша, Коля, возьмите его к себе!
Какие-то мальчики потащили Василия в кучу.
-- Будешь медведем, а мы -- охотниками, -- повелительно сказал ему высокий
крупный мальчик Петя, с важностью подкидывая в руке детское двуствольное
ружье.
Мальчики повалили Василия на пол, разбежались по углам, за шкафы и
столы и стали выкрикивать: "Бах! Бух! Трах-тах-тах!" Потом с гиканьем
подбежали к Василию, перевернули его на спину:
-- У-ух! здоровущего мы медведя пристрелили!
Растянули Василия за руки, за ноги и стали понарошку разделывать --
голову, лапы отрубать, шкуру снимать. Василию было щекотно, но он не мог
засмеяться, потому что сердце обжигала обида: почему именно его сделали
медведем? Он не прочь стать охотником, а не унизительно распластанной тушей.
Он вскочил на ноги, нечаянно ударил локтем Петю. Тот мгновенно ответил
ударом ружья в живот. Василий чуть было не заплакал от боли, но сдержался,
вырвался и убежал к окну; мальчики кричали вслед:
-- Посмотрите: чокнутый!
Возле окна было спокойнее; Василий прильнул носом к холодному стеклу.
Ему хотелось побыть одному, но неожиданно все стали суетиться, бросили игры,
когда воспитательница возвестила:
-- Строимся на обед. Идем руки мыть. Живее, живее!
Василию не хотелось куда бы то ни было идти; раздраженно подумал --
почему он должен строиться? Однако Рита Николаевна оттолкнула его от окна.
-- Не хочу, отстаньте!
-- А ты, Вася, захоти, -- и за руку жестко-ласково установила в строй.
По одному подходили к крану с холодной водой, смачивали руки и
проходили через длинный коридор в соседнюю комнату, в которой уже были
накрыты столы. Становились возле стульчиков и ожидали команды.
-- Сесть, -- услышали, наконец.
По команде взяли ложку, по команде протягивали руки к первому и ко
второму блюду.
Потом детей повели на прогулку. Рита Николаевна снова построила свою
группу, и на улице сказала:
-- Туда не ходить, сюда носа не совать, к забору не приближаться, на
деревья не лазить, а кто не послушается, у того скалкой одно место буду
греть, -- улыбнулась она.
Василий понял, что играть можно только под грибком в твердом сыроватом
песке, на качалке и возле воспитательницы. Под грибком ему наскучило
копаться, на качалку не пускали Петя с друзьями, возле воспитательницы
стоять ему никакого интереса не было. Подошел к забору и через щелку
заглянул на улицу.
-- Куда, Окладников? -- строго сказала Рита Николаевна.
Василий вернулся, сел в песочницу и долго смотрел себе под ноги. Петя
весело смеялся, качаясь, пуская к себе только тех, кто заискивал перед ним --
дарил игрушки, угощал конфетами, поддавался в рукопашной -- Василий особенно
презирал таких детей -- или подолгу просился на качалку.
-- А ты почему не просишься ко мне? -- спросил Петя у Василия.
-- Не хочу качаться, -- недовольно сказал неправду Василий и отвернулся.
Все ребятишки играли, а Василий одиноко сидел в стороне; никто не
приглашал его в игры, и от обиды он тайком всплакнул.
К вечеру детей завели в группу. Василий спрятался за перегородку в
сенях, потом выбежал во двор и стал карабкаться на забор. Он не знал, куда и
зачем хотел бежать, просто хотелось оказаться от этого неприятного, как он
полагал, дома очень-очень далеко. Кто-то дернул его вниз, он ударился
коленом о камень и громко, неутешно заплакал. Сквозь слезы смутно видел
склонившееся над ним бородатое лицо дворника. Прибежала воспитательница,
подхватила мальчика под мышку и унесла в группу. Он вырывался, пищал и даже
укусил ее.
Вечером Василий ждал родителей, но они почему-то не приходили за ним.
Неужели забыли?! -- билось в сердце отчаяние. Пришла ночная няня, полноватая,
седая старушка, и стала укладывать детей в постели. Василий заплакал:
-- Хочу домой. Где мой папа?
-- Ты же, милочек, круглосуточный.
-- Круглосуточный?!
-- Да, родной, всюнедельный.
И такого слова испугавшийся Василий не знал. Ничего не понял он из
объяснений бабушки и решил, что мать и отец навсегда бросили его.
Невыносимой горечью набухла маленькая душа. Он упал на пол, уткнул лицо в
ладони и разрыдался. Бабушка уговаривала его, гладила, отвела к постели и
раздела. Он утопил лицо в подушку и долго не мог успокоиться.
Утро влило в его душу свежести и ясности; крепкий сон и слезы,
казалось, очистили ее. Необычно сочно и мягко светило в окно солнце. Все
дети еще спали, когда Василий проснулся. Ему было приятно лежать под ватным
одеялом и смотреть в окно. Он видел пожухлую листву кленов и беловато-синее
небо. Стояла поздняя осень. Из щелок оконных рам тянуло холодком. Василию
было грустно, но легко. Неожиданно он вздрогнул и поморщился -- детей стали
будить, поторапливая. Воспитательница говорила, что нужно спешить, так как
остынет завтрак. Василий подумал, неохотно одеваясь, почему он должен
спешить на завтрак, если ему совсем не хочется кушать?
По команде сели за столы, по команде поднялись. Василию пришлось на
ходу доедать пончик, потому что он еще не умел так быстро есть.
Детей привели в музыкальный класс. Строгая, но красивая, с высокой
прической тетя стала разучивать с детьми песню. Василий быстро запомнил
слова и прилежно пел. Старались все, даже усердствовали, тянули слова до
тончайшего фальцета, но музыкальный руководитель досадливо прицыкивала и
строго говорила:
-- Плохо. Еще раз. Бодрее. С улыбками. -- И била длинными белыми пальцами
по клавишам.
Спели раз, спели два, три, четыре. Дети устали, ссутулились. Солнечные
блики запархивали из палисадника и забавно, зазывающе шевелились на стенах и
потолке. Детей тянуло на улицу, хотелось играть и бегать.
-- Через несколько дней наш музыкальный монтаж придет смотреть комиссия,
-- сказала недовольная тетя, -- если так плохо будем репетировать --
опозоримся. А ну-ка, бодрее!
Что такое "монтаж" и "комиссия" Василий еще не знал, но он
почувствовал, что тетя не отстанет, пока дети не споют так, как ей хочется.
Василию очень хотелось на улицу, и он старался петь хорошо. Его усердие
руководитель заметила:
-- Молодец, мальчик, -- погладила она Василия. -- Все свободны, а ты
останься.
Дети сорвались с мест, но возле двери вытянутой рукой их остановила
воспитательница, велела вернуться, сесть; потом велела встать, выстроиться
возле двери и тихо выйти.
-- Ведь вы меня похвалили, почему же не отпустили? -- Василий был весьма
огорчен.
-- Не отчаивайся, дружок. Наиграешься за свою жизнь. Ты великолепно
поешь -- попробуем исполнить сольную партию.
Василий отвернулся и тихо сказал:
-- Не буду петь.
Ему казалось, что с ним поступают крайне несправедливо.
-- Какой ты, оказывается, бука.
Василий молчал.
-- Смотрите-ка, какой обидчивый! -- засмеялась руководитель. -- Ладно уж --
иди, гуляй.
В пятницу за Василием пришел отец. Рита Николаевна взяла его за локоть,
отвела в сторону и, сердито посматривая на Василия, долго что-то говорила
ему. Отец, прикусив губу, угрюмо слушал. На улице он сказал сыну:
-- Ты дрянной мальчишка.
Василию от обиды хотелось заплакать, но он сдержался и стал независимо
отставать от отца. В его сердце отчаянно-ненавистно билось -- почему им всем
хочется его обижать?! Что он сделал плохого воспитательнице, что она
ябедничает на него?!
Два дня Василий пробыл дома, и как ему не хотелось в понедельник
возвращаться в детский сад. Ему не хотелось жить по командам, ему хотелось
чувствовать себя свободным, вольным человеком, который может выбирать, ему
хотелось, чтобы рядом с ним всегда находились родные, любимые им люди --
мать, отец и сестра. Ему было тяжело, грустно в чужом, незнакомом обществе,
хотелось уединения, тишины, хотелось ложиться в постель со своей любимой
игрушкой -- плюшевой собакой, хотелось -- когда дома никого не бывало -- варить
из сахара петушков и с упоением их сосать, хотелось каждый вечер встречать
маму, прижиматься лицом к ее ногам.
Утром, когда мать спешно застегивала на Василии пальто, он угрюмо
буркнул:
-- Не пойду в детсад.
-- Что за выдумки, Вася?
-- Не пойду, не пойду, не пойду! -- закричал он, вырываясь из рук матери.
-- Мне там плохо.
-- Прекрати! -- Мать хлопнула сына по голове. -- И без тебя хватает в
жизни нервотрепки.
Василий не ожидал, что мать ударит: она никогда его не наказывала.
Больно было только потому, что самый родной, любимый человек не захотел
понять и посочувствовать. Василий непокорливо-медленно побрел за матерью;
молчали всю дорогу.
На прощание мать обняла его и шепнула на ухо:
-- Прости меня, маленький мой: твоей маме очень тяжело.
Василий покачал головой, но взгляда на мать не поднял.
Окладников устало закрыл глаза с желтовато-синеватыми веками: почему он
сейчас вспоминает свое детство? Может, потому, что именно тогда выковалась
его душа? Себя, ребенка, ему почему-то хочется назвать волчонком, который --
сколько его не корми -- все равно смотрит в лес. Дети играли, веселились, а
он отчего-то смотрел в окно или за ограждение. На свободу! Да, да, он уже
тогда был человеком -- точнее, становился таковым, -- который что-то задумал.
Нет-нет, он тогда еще ничего серьезного, с перспективой, так сказать, на всю
жизнь не задумал, это произойдет позже, но все детсадовское заставило, как
бы вынудило его кое-что загадать. Василию тогда казалось, что за окном или
за ограждением протекает свободная, без унижений и насилия жизнь.
С ребятами в детском саду Василий так и не сдружился, но потянулся к
одной девочке по имени Александра, Саша. Она была тихой, бледной,
застенчивой.
Петя однажды придумал игру: он -- царь на троне, его друзья --
придворные, бояре, стоящие возле него, все остальные, в том числе Василий и
Саша, объявил Петя, -- слуги. Все подчинились, одна только Саша тихо сказала:
-- Я не буду служанкой.
-- А кем же, царицей, что ли? -- усмехнулся Петя.
Дети засмеялись. Василию стало обидно за Сашу -- он крикнул:
-- Я тоже не буду слугой: пусть другие тебе прислуживают!
Петя что-то шепнул одному своему другу и подошел к Василию. Придется
драться! -- сжал Василий кулаки.
-- Ты сейчас будешь валяться в моих ногах -- я одним мизинцем тебя уложу,
-- сказал Петя, улыбаясь.
-- Нет, никогда!
Он толкнул Василия в грудь, не кулаком, а всего лишь пальцем. Василий
неожиданно стал размахивать руками и упал затылком на пол: оказалось, что
под его ногами сзади лежал друг Пети. Кто-то пнул Василия, и он бросился на
мальчиков с кулаками. Вмешалась воспитательница, всех драчунов поставила в
угол, в том числе и Василия. Ему было невыносимо горько.
Потом он привел Сашу в кладовую, где хранились матрацы и подушки.
-- Тебе хорошо в саду? -- спросил Василий.
-- Плохо.
-- А мне аж гадко! Знаешь что? -- Он замолчал, потому что вдруг испугался
мысли, которую хотел произнести.
-- Что?
Василий ощущал в жилах холодок, молчал.
-- Говори же!
-- Давай убежим отсюда. Далеко-далеко, -- шепнул он в самое ухо девочки.
Саша от него отодвинулась; он увидел в полумраке ее заострившийся
взгляд. И теперь не холодок, а огонь был у него внутри. Ему вообразились
романтические картины -- он скачет на коне, летит на аэроплане, лезет на
скалу, охотится на льва, -- такой виделась ему свободная, достойная жизнь.
Саша молчала, испуганно смотрела на Василия.
-- Что же ты -- бежишь? -- Он потянул девочку к выходу.
-- Н-нет, -- прошептала она.
-- Не трусь!
-- Боязно. Придет мама, а меня нету.
-- Пустяки! Дети все равно когда-то уходят от пап и мам. -- И он
решительно потянул ее к двери.
-- Н-нет, -- снова шепнула она, но как-то неуверенно, с сомнением. -- Куда
мы побежим?
-- Сядем в поезд и-и-и!.. Хочешь в Африку?
-- Там львы и крокодилы.
-- У меня припасена рогатка. Изготовлю лук.
Не дожидаясь ответа Саши, он вытянул ее в раздевалку. Группа находилась
в игровой комнате. В коридоре и раздевалке никого не было. Мятежное сердце
Василия словно бы падало и вновь взлетало. Мальчику было до головокружения
страшно, но чувство неизведанного тянуло, толкало вперед. Саша была бледнее,
чем обычно, и дрожала. Скорее бежать из этого скучного дома! Василий
беспорядочно хватал из кабинки одежду, кое-как одевался, толком не
застегивал и не зашнуровывал. Успевал и Саше помогать, сердито шептал:
-- Скорее, копуша!
Подбежали к дверям -- закрыты на внутренний замок. Василий застонал от
досады.
-- Что делать, что делать?!
Отчаяние сжало его сердце, он повалился на пол, уткнул голову между
коленей. Услышал тихий голос Саши:
-- Можно окно открыть.
Василий вскочил и обнял свою подругу. Крадучись, на цыпочках пошли в
другой конец коридора. Кто-то вышел из игровой комнаты -- беглецы метнулись
за кабинки, прижались к полу.
-- Где эти поросята? -- услышали они Риту Николаевну.
Наконец, дверь захлопнулась, установилась тишина. Василий с трудом
отодвинул ржавые щеколды на рамах и распахнул окно -- прекрасный холодный
ветер бросился в его жаркое лицо. Оба тихо засмеялись. Он затянул Сашу на
подоконник, и они вместе, взявшись за руки, выпрыгнули на улицу и во весь
дух побежали.
Они часа три бродили возле железнодорожной станции Покровки --
маленького зеленого дома. Наблюдали, как сцепляли и отсоединяли вагоны, как
проносились по магистральным путям электровозы. Не дождавшись пассажирского
поезда, решили уехать на остановившемся на минуту-другую товарном составе,
однако никак не могли забраться на платформу вагона, -- первая ступенька
находилась высоко. Василию все же удалось ухватиться за какую-то скобу, но
неожиданно с грохотом и скрежетом состав тронулся с места. Василий ударился
головой о металлический уголок и полетел вниз. Его рука упала рядом с
колесом, которое медленно катилось по рельсу. Мгновение -- и он мог бы
остаться без кисти. Отдернул руку, ударил ладонью о верх колеса и с испугу
побежал что было сил, забыл о подруге. Она закричала, и он остановился. Ему
стало совестно за трусость. Они молча побрели, куда глаза глядели. Мимо
проносились, обдувая холодными пуржистыми вихрями, поезда. Стало понятно,
что пассажирские, скорые не останавливались на этой захолустной сибирской
станции.
Вечерело. Василий и Саша мерзли. Ветер, которому они обрадовались в
первые минуты побега, оказался очень холодным, жестоким. Саша вся съежилась
и походила на старушку. Голод тревожил пока осторожно, но уже хотелось есть.
Вокзал почему-то оказался закрытым на замок. Где поесть, обогреться -- они
решительно не знали. Сели на лавку. Саша заплакала, но назад не просилась.
Неожиданно Василия кто-то ударил сзади по шапке. Обернулся -- перед ним
стоял, усмехаясь, рыжеватый подросток лет двенадцать в поношенной куртке.
Василий подумал, что незнакомец будет требовать мелочь или даже побьет.
-- Давно я за вами, воробьи, наблюдаю. Сбежать хотите?
Василий дерзко ответил:
-- Что надо? Мы тебе не мешаем, и ты не встревай в наши дела, понял?
-- Ух ты, козявка, -- засмеялся парень, но бить не стал. Хитро прищурил
глаз: -- Хотите жрать? Погреться?
Василий и Саша одновременно крикнули:
-- Конечно! -- И все засмеялись.
-- Айда за мной.
Они шли долго перелесками и пустырями; выбрались за поселок к Ангаре, к
пяти-шести брошенным, ветхим домам, которые мрачно, уныло смотрели на людей
своими темными, без рам и стекол окнами. Было жутковато. Саша крепко держала
руку Василия, который косо посматривал на парня: а вдруг тот задумал
что-нибудь недоброе? Шепнул Саше: "Бежим!"
Парень успел поставить Василию подножку, и он вместе с Сашей растянулся
в хрусткой льдистой луже.
-- Вот балбесы! Чего испугались?
-- Мы не пойдем с тобой, -- сказал Василий. -- Ты нехороший человек.
-- Я хотел вас обогреть и накормить, а ты говоришь, что я хреновый. Эх!
-- махнул он рукой и быстро пошел к одному из домов.
-- Холодно, -- тихо сказала мокрая, согнувшаяся Саша. Василий тоже был
весь сырой и дрожал.
-- Замерзните -- приходите, -- крикнул парень, скрываясь в одной из
развалюх.
Уже совсем стемнело, было жутковато рядом с умирающими домами.
-- Пойдем к мальчишке, -- сказал Василий. -- Будь что будет.
Они искали в темноте дверь, но не нашли.
-- Сюда лезьте, козявки, -- услышали они откуда-то снизу. И у самой земли
отодвинулась доска. Почти ползком влезли в полутемное, но теплое помещение,
напоминавшее нору. На низком столе дрожало пламя свечи, тени легли на голые
серые стены. Топилась "буржуйка", весело потрескивали дрова. Саша боязливо
прижималась к Василию, но он уже почувствовал, что парень добр и, конечно,
не злодей. Он угостил их картошкой. Саша пожаловалась, что у нее болит
голова. Парень, представившийся Ковбоем, потрогал ее лоб:
-- У-у, принцесса! Да у тебя жар. Живо раздевайся -- я натру тебя
спиртом.
Саша не хотела раздеваться, но Василий уговорил ее. Ковбой натер ее
худенькое тело спиртом, укутал с ног до головы каким-то старым, ветхим
одеялом, уложил на топчан, а сверху прикрыл своей курткой.
Василий и Ковбой долго пили чай, разговаривали. Василию льстило, что
взрослый мальчишка обращается с ним как с равным.
-- Ты сбежал, Васька, из детсада, а я ушел из дома, -- сказал Ковбой. --
Чую, мы с тобой два сапога -- пара. Мне нравится свободная жизнь -- чтобы
никто не стоял над душой. Люди насочиняли для себя всяких правил -- вот и
пусть выполняют их, а я не хочу.
-- И я не хочу!
-- Молодец. Будешь моим другом. Создадим свободное поселение. В нем все
будут жить так, как считают нужным.
-- Здорово!
-- Ты хотя маленький, но умный.
-- Ты думаешь, родители и воспитатели дадут нам жить здесь? -- вздохнул
Василий.
-- Мы пока здесь, а потом уйдем в горы, в тайгу, создадим новое
поселение.
-- Найдут, вернут...
-- Не дрейфь: построим подводную лодку или самолет. Скроемся!
-- Тебе дома очень плохо?
-- Муторно! Батька пьет, мать орет на него. Я живу то дома, то с бабкой
и дедом, то здесь. Бабка меня все ругает -- то за двойки, то за дыры на
брюках, то едой попрекает. Мать норовит за ухо взять, но я ускользаю от ее
руки. Деду удается меня вдоль спины вытянуть, но я сам ему поддавался --
хилый он. Но вчера подрался с ним -- не хочу больше терпеть. Эх, как здорово
жить на берегу реки, не ходить в школу! Плохо одно -- приходится воровать.
Жить-то надо как-то. Я клевый вор, еще ни разу не попался. Как кошка
крадусь. Хочешь, тебя, Васька, научу воровать?
С моста было видно далеко -- прибрежные, ступенями сходящие к воде
многоэтажные дома микрорайона, лысоватые, сглаженные человеком сопки,
маленькие островки с кудрявыми кустарниками и травой, льющиеся серебром
мелководные протоки и отмели и любимый горожанами бульвар Гагарина,
оберегаемый от шума и маеты города с одной стороны железобетонными
плитняками по берегу, а с другой -- тенями высоких сосен, елей и кленов.
Случалось, останавливался Илья посреди моста -- за спиной шуршали автомобили,
как и сейчас, а он склонялся к перилам и смотрел на Ангару, просто так
смотрел, даже не из художнического интереса, и, бывало, грустил, грустил.
Река всегда с моста прекрасна. Зимой утопает в мехах волглого тумана,
какая-то скрытная, притихшая, одинокая; чуть вздрогнет тяжелый, густой блик
на темной неподъемной волне, и снова вся жизнь реки проваливается в глубину,
на дно.
Весной, по первым припекам, обязательно можно увидать покачивающиеся на
быстрине лодки с рыбаками; в студеном молодом воздухе мечутся, вскрикивают
другие рыболовы -- вечно ненасытные, полные движения и азарта чайки, шумно
хлопая красивыми белыми в широкий разлет крыльями; мягко и весело греет
маленькое солнце, и по берегу, по узкой полосе между водой и плитняком,
прохаживается иркутский обыватель и гость, заглядывается, жмурясь, на
сверкающую реку, любуется голубой, дымчатой далью города и сопок. Илья остро
и нежно чувствовал весной жизнь.
Летом -- благодать: зной, пыль, пот, а по Ангаре бегут и вьются свежие,
легкие вихри; сама река -- голубая, иногда зеленоватая, но яркая до рези в
глазах.
Но осенями Илья чаще задерживался на мосту, особенно в ясные дни с
чистым небом, проутюженным ветром. Так далеко, бывало, все видно, что,
казалось, стоит еще немного напрячь глаза и можно увидеть Байкал, горы и
сопки, а в распадках, темных, пряно-душистых и влажных, пенно и мутно
закипающие реки, отовсюду мчащиеся к тихой Ангаре.
Илье стало легко. Он подумал, что этот живописный вид с моста чем-то
похож на левитановское "Над вечным покоем" и так же заряжает силой. Илье
захотелось писать -- Ангару, небо, остров, рыбаков, чаек, и так же просто,
ясно, но и сильно выражать свои чувства, как Левитан, и никогда не
возвращаться к тем надуманным, нежизненным образам вознесшейся над планетой
радуги или свившихся в фальшивом экстазе тел. Писать просто и жить просто --
как это прекрасно, -- почувствовалось Илье.
Ему захотелось увидеть всех, кому он принес столько горя и переживаний.
В нем снова набирал силы художник, но это уже была не та художническая сила,
которая склоняла к простому рисованию или письму маслом и акварелью, а та
художническая сила, которая звала к работе любви. "Люби тех, -- словно
говорила она, -- кто рядом с тобой, кто живет для тебя и для кого ты должен
жить".
Илья быстро пошел с моста. Ему многое нужно было в жизни сделать. Он,
конечно, за последние месяцы возмужал, теперь нужно было стать мужчиной --
человеком.
Нужно спешить.
Из разговора: "Зачем ворошить былое? Живите проще!" "Не получится. Наше
прошлое -- неотступная тень. Где нет тени, там нет солнца, света -- надежды,
если хотите".
Василий Окладников вспомнил себя маленьким: мать ушла на работу, а его
оставила одного, спящим в кровати. Он проснулся, сполз босыми ногами на
холодный пол и подошел к окну. Подтащил стул и, пыхтя, забрался на
подоконник. Окно замерзшее, шершавое, и он лизал его, протаивая лунку:
хотелось посмотреть, не возвращалась ли домой мать. Холод обжигал язык, и он
немел. Василий прятал язык в рот, грел и снова лизал окно. Матери за окном
не было видно, улица пустынна, только свора собак носилась, иногда поджимая
к животам замерзшие лапы. Медленно падал на землю снег, и было так бело, что
Василий жмурился. Неожиданно послышались странные звуки: му-у-у... Маленький
Василий не знал тогда, кто их мог издавать. В проталину увидел стадо
рогатых, бокастых животных, испугался, спрыгнул на пол и нырнул под одеяло.
-- Мама, мамочка! -- шептал он.
Под одеялом согрелся и уснул. Проснулся потому, что зачесалась пятка, --
дергал ногой, тер ее о матрац, но зуд не прекращался. Василий выбрался
из-под одеяла, -- оказывается, мать сидела на корточках и щекотала пятку.
-- Мама! -- бросился он к ней на шею. -- Я увидел таких больших-больших
зверей -- испугался. Они с рогами и копытами.
-- Ах, ты мой маленький, -- прижималась к нему своей румяной холодной
щекой мать. -- Это были коровы, их перегоняли на новую ферму.
Мать была запорошена снегом. Сын слизывал с ее платка снежные пушинки и
говорил:
-- Ты -- Снегурочка.
Поздно вечером пришел домой отец. Он не спеша стянул с себя меховую
телогрейку, сбросил валенки, забыл снять шапку, сел за кухонный стол. Мать
подала ему ужин, он молча, сосредоточенно ел. Потом долго, с наслаждением
пил горячий чай. Василий подошел к отцу и коснулся лбом его спины. Отец вяло
погладил сына по голове своей шершавой большой ладонью, легонько отстранил и
ушел в спальню. Василию стало обидно и грустно.
Он забрался в свой темный угол, в котором был постелен тряпичный
коврик, и стояла небольшая коробка с игрушками, достал одноногого Буратино и
стал убаюкивать его. Из спальни доносилось тяжелое дыхание спящего отца.
Мать тревожно заглядывала в темное, замороженное окно -- высматривала
десятилетнюю дочь Наташу. Она каталась на горке и обычно не спешила домой.
Мать нервничала, ворчала:
-- Ух, погоди у меня.
Наконец, в комнату ввалилась с клубами пара Наташа -- вся в снегу,
обледенело белая, ее щеки полыхали, волосы были растрепаны, шапка зависла на
затылке. Мать сердито сказала:
-- Сколько можно носиться? Я вся как на иголках... -- И загнала дочь в
угол.
Василию не жалко сестру, он даже бывал рад, когда ее наказывали, потому
что она не брала его в игры. Наташа плакала, уткнувшись лицом в угол беленой
стены. Брат смеялся над ней, но неожиданно его смех лопнул как шар, и он
всхлипнул, крепче прижав к груди Буратино.
Хотел Василий вспомнить что-нибудь хорошее, но вот -- подвернулась
грусть-тоска. Видимо, не волен он теперь даже над своей памятью.
В пять лет Василия отдали в детский сад. Утром отец привел его в
длинный старобревенчатый дом, легонько подтолкнул к полной женщине в белом,
как в больнице, халате, сказал сыну:
-- Вот твоя воспитательница Рита Николаевна. А я пошел. Смотри мне! --
зачем-то погрозил он пальцем.
Рита Николаевна провела Василия в группу -- большую комнату, в которой
было очень много детей. Они играли на большом ковре, кричали, смеялись. Но
Василий почему-то ощутил себя одиноко, задвинулся за спину воспитательницы.
Рита Николаевна подтолкнула его к детям. Василий шагнул и остановился: не
хотелось в толпу, к чужим людям! Он с сожалением вспомнил, как замечательно
себя чувствовал, когда сидел дома под замком один, играя сам с собой.
Воспитательница подтолкнула его настойчивее, но он упрямо не продвигался
вперед, заплакал, растирая слезы кулаком.
-- Ну, плакса, а еще мужик, -- засмеялась Рита Николаевна. Василий увидел
ее жидковатый трясущийся подбородок. -- Миша, Коля, возьмите его к себе!
Какие-то мальчики потащили Василия в кучу.
-- Будешь медведем, а мы -- охотниками, -- повелительно сказал ему высокий
крупный мальчик Петя, с важностью подкидывая в руке детское двуствольное
ружье.
Мальчики повалили Василия на пол, разбежались по углам, за шкафы и
столы и стали выкрикивать: "Бах! Бух! Трах-тах-тах!" Потом с гиканьем
подбежали к Василию, перевернули его на спину:
-- У-ух! здоровущего мы медведя пристрелили!
Растянули Василия за руки, за ноги и стали понарошку разделывать --
голову, лапы отрубать, шкуру снимать. Василию было щекотно, но он не мог
засмеяться, потому что сердце обжигала обида: почему именно его сделали
медведем? Он не прочь стать охотником, а не унизительно распластанной тушей.
Он вскочил на ноги, нечаянно ударил локтем Петю. Тот мгновенно ответил
ударом ружья в живот. Василий чуть было не заплакал от боли, но сдержался,
вырвался и убежал к окну; мальчики кричали вслед:
-- Посмотрите: чокнутый!
Возле окна было спокойнее; Василий прильнул носом к холодному стеклу.
Ему хотелось побыть одному, но неожиданно все стали суетиться, бросили игры,
когда воспитательница возвестила:
-- Строимся на обед. Идем руки мыть. Живее, живее!
Василию не хотелось куда бы то ни было идти; раздраженно подумал --
почему он должен строиться? Однако Рита Николаевна оттолкнула его от окна.
-- Не хочу, отстаньте!
-- А ты, Вася, захоти, -- и за руку жестко-ласково установила в строй.
По одному подходили к крану с холодной водой, смачивали руки и
проходили через длинный коридор в соседнюю комнату, в которой уже были
накрыты столы. Становились возле стульчиков и ожидали команды.
-- Сесть, -- услышали, наконец.
По команде взяли ложку, по команде протягивали руки к первому и ко
второму блюду.
Потом детей повели на прогулку. Рита Николаевна снова построила свою
группу, и на улице сказала:
-- Туда не ходить, сюда носа не совать, к забору не приближаться, на
деревья не лазить, а кто не послушается, у того скалкой одно место буду
греть, -- улыбнулась она.
Василий понял, что играть можно только под грибком в твердом сыроватом
песке, на качалке и возле воспитательницы. Под грибком ему наскучило
копаться, на качалку не пускали Петя с друзьями, возле воспитательницы
стоять ему никакого интереса не было. Подошел к забору и через щелку
заглянул на улицу.
-- Куда, Окладников? -- строго сказала Рита Николаевна.
Василий вернулся, сел в песочницу и долго смотрел себе под ноги. Петя
весело смеялся, качаясь, пуская к себе только тех, кто заискивал перед ним --
дарил игрушки, угощал конфетами, поддавался в рукопашной -- Василий особенно
презирал таких детей -- или подолгу просился на качалку.
-- А ты почему не просишься ко мне? -- спросил Петя у Василия.
-- Не хочу качаться, -- недовольно сказал неправду Василий и отвернулся.
Все ребятишки играли, а Василий одиноко сидел в стороне; никто не
приглашал его в игры, и от обиды он тайком всплакнул.
К вечеру детей завели в группу. Василий спрятался за перегородку в
сенях, потом выбежал во двор и стал карабкаться на забор. Он не знал, куда и
зачем хотел бежать, просто хотелось оказаться от этого неприятного, как он
полагал, дома очень-очень далеко. Кто-то дернул его вниз, он ударился
коленом о камень и громко, неутешно заплакал. Сквозь слезы смутно видел
склонившееся над ним бородатое лицо дворника. Прибежала воспитательница,
подхватила мальчика под мышку и унесла в группу. Он вырывался, пищал и даже
укусил ее.
Вечером Василий ждал родителей, но они почему-то не приходили за ним.
Неужели забыли?! -- билось в сердце отчаяние. Пришла ночная няня, полноватая,
седая старушка, и стала укладывать детей в постели. Василий заплакал:
-- Хочу домой. Где мой папа?
-- Ты же, милочек, круглосуточный.
-- Круглосуточный?!
-- Да, родной, всюнедельный.
И такого слова испугавшийся Василий не знал. Ничего не понял он из
объяснений бабушки и решил, что мать и отец навсегда бросили его.
Невыносимой горечью набухла маленькая душа. Он упал на пол, уткнул лицо в
ладони и разрыдался. Бабушка уговаривала его, гладила, отвела к постели и
раздела. Он утопил лицо в подушку и долго не мог успокоиться.
Утро влило в его душу свежести и ясности; крепкий сон и слезы,
казалось, очистили ее. Необычно сочно и мягко светило в окно солнце. Все
дети еще спали, когда Василий проснулся. Ему было приятно лежать под ватным
одеялом и смотреть в окно. Он видел пожухлую листву кленов и беловато-синее
небо. Стояла поздняя осень. Из щелок оконных рам тянуло холодком. Василию
было грустно, но легко. Неожиданно он вздрогнул и поморщился -- детей стали
будить, поторапливая. Воспитательница говорила, что нужно спешить, так как
остынет завтрак. Василий подумал, неохотно одеваясь, почему он должен
спешить на завтрак, если ему совсем не хочется кушать?
По команде сели за столы, по команде поднялись. Василию пришлось на
ходу доедать пончик, потому что он еще не умел так быстро есть.
Детей привели в музыкальный класс. Строгая, но красивая, с высокой
прической тетя стала разучивать с детьми песню. Василий быстро запомнил
слова и прилежно пел. Старались все, даже усердствовали, тянули слова до
тончайшего фальцета, но музыкальный руководитель досадливо прицыкивала и
строго говорила:
-- Плохо. Еще раз. Бодрее. С улыбками. -- И била длинными белыми пальцами
по клавишам.
Спели раз, спели два, три, четыре. Дети устали, ссутулились. Солнечные
блики запархивали из палисадника и забавно, зазывающе шевелились на стенах и
потолке. Детей тянуло на улицу, хотелось играть и бегать.
-- Через несколько дней наш музыкальный монтаж придет смотреть комиссия,
-- сказала недовольная тетя, -- если так плохо будем репетировать --
опозоримся. А ну-ка, бодрее!
Что такое "монтаж" и "комиссия" Василий еще не знал, но он
почувствовал, что тетя не отстанет, пока дети не споют так, как ей хочется.
Василию очень хотелось на улицу, и он старался петь хорошо. Его усердие
руководитель заметила:
-- Молодец, мальчик, -- погладила она Василия. -- Все свободны, а ты
останься.
Дети сорвались с мест, но возле двери вытянутой рукой их остановила
воспитательница, велела вернуться, сесть; потом велела встать, выстроиться
возле двери и тихо выйти.
-- Ведь вы меня похвалили, почему же не отпустили? -- Василий был весьма
огорчен.
-- Не отчаивайся, дружок. Наиграешься за свою жизнь. Ты великолепно
поешь -- попробуем исполнить сольную партию.
Василий отвернулся и тихо сказал:
-- Не буду петь.
Ему казалось, что с ним поступают крайне несправедливо.
-- Какой ты, оказывается, бука.
Василий молчал.
-- Смотрите-ка, какой обидчивый! -- засмеялась руководитель. -- Ладно уж --
иди, гуляй.
В пятницу за Василием пришел отец. Рита Николаевна взяла его за локоть,
отвела в сторону и, сердито посматривая на Василия, долго что-то говорила
ему. Отец, прикусив губу, угрюмо слушал. На улице он сказал сыну:
-- Ты дрянной мальчишка.
Василию от обиды хотелось заплакать, но он сдержался и стал независимо
отставать от отца. В его сердце отчаянно-ненавистно билось -- почему им всем
хочется его обижать?! Что он сделал плохого воспитательнице, что она
ябедничает на него?!
Два дня Василий пробыл дома, и как ему не хотелось в понедельник
возвращаться в детский сад. Ему не хотелось жить по командам, ему хотелось
чувствовать себя свободным, вольным человеком, который может выбирать, ему
хотелось, чтобы рядом с ним всегда находились родные, любимые им люди --
мать, отец и сестра. Ему было тяжело, грустно в чужом, незнакомом обществе,
хотелось уединения, тишины, хотелось ложиться в постель со своей любимой
игрушкой -- плюшевой собакой, хотелось -- когда дома никого не бывало -- варить
из сахара петушков и с упоением их сосать, хотелось каждый вечер встречать
маму, прижиматься лицом к ее ногам.
Утром, когда мать спешно застегивала на Василии пальто, он угрюмо
буркнул:
-- Не пойду в детсад.
-- Что за выдумки, Вася?
-- Не пойду, не пойду, не пойду! -- закричал он, вырываясь из рук матери.
-- Мне там плохо.
-- Прекрати! -- Мать хлопнула сына по голове. -- И без тебя хватает в
жизни нервотрепки.
Василий не ожидал, что мать ударит: она никогда его не наказывала.
Больно было только потому, что самый родной, любимый человек не захотел
понять и посочувствовать. Василий непокорливо-медленно побрел за матерью;
молчали всю дорогу.
На прощание мать обняла его и шепнула на ухо:
-- Прости меня, маленький мой: твоей маме очень тяжело.
Василий покачал головой, но взгляда на мать не поднял.
Окладников устало закрыл глаза с желтовато-синеватыми веками: почему он
сейчас вспоминает свое детство? Может, потому, что именно тогда выковалась
его душа? Себя, ребенка, ему почему-то хочется назвать волчонком, который --
сколько его не корми -- все равно смотрит в лес. Дети играли, веселились, а
он отчего-то смотрел в окно или за ограждение. На свободу! Да, да, он уже
тогда был человеком -- точнее, становился таковым, -- который что-то задумал.
Нет-нет, он тогда еще ничего серьезного, с перспективой, так сказать, на всю
жизнь не задумал, это произойдет позже, но все детсадовское заставило, как
бы вынудило его кое-что загадать. Василию тогда казалось, что за окном или
за ограждением протекает свободная, без унижений и насилия жизнь.
С ребятами в детском саду Василий так и не сдружился, но потянулся к
одной девочке по имени Александра, Саша. Она была тихой, бледной,
застенчивой.
Петя однажды придумал игру: он -- царь на троне, его друзья --
придворные, бояре, стоящие возле него, все остальные, в том числе Василий и
Саша, объявил Петя, -- слуги. Все подчинились, одна только Саша тихо сказала:
-- Я не буду служанкой.
-- А кем же, царицей, что ли? -- усмехнулся Петя.
Дети засмеялись. Василию стало обидно за Сашу -- он крикнул:
-- Я тоже не буду слугой: пусть другие тебе прислуживают!
Петя что-то шепнул одному своему другу и подошел к Василию. Придется
драться! -- сжал Василий кулаки.
-- Ты сейчас будешь валяться в моих ногах -- я одним мизинцем тебя уложу,
-- сказал Петя, улыбаясь.
-- Нет, никогда!
Он толкнул Василия в грудь, не кулаком, а всего лишь пальцем. Василий
неожиданно стал размахивать руками и упал затылком на пол: оказалось, что
под его ногами сзади лежал друг Пети. Кто-то пнул Василия, и он бросился на
мальчиков с кулаками. Вмешалась воспитательница, всех драчунов поставила в
угол, в том числе и Василия. Ему было невыносимо горько.
Потом он привел Сашу в кладовую, где хранились матрацы и подушки.
-- Тебе хорошо в саду? -- спросил Василий.
-- Плохо.
-- А мне аж гадко! Знаешь что? -- Он замолчал, потому что вдруг испугался
мысли, которую хотел произнести.
-- Что?
Василий ощущал в жилах холодок, молчал.
-- Говори же!
-- Давай убежим отсюда. Далеко-далеко, -- шепнул он в самое ухо девочки.
Саша от него отодвинулась; он увидел в полумраке ее заострившийся
взгляд. И теперь не холодок, а огонь был у него внутри. Ему вообразились
романтические картины -- он скачет на коне, летит на аэроплане, лезет на
скалу, охотится на льва, -- такой виделась ему свободная, достойная жизнь.
Саша молчала, испуганно смотрела на Василия.
-- Что же ты -- бежишь? -- Он потянул девочку к выходу.
-- Н-нет, -- прошептала она.
-- Не трусь!
-- Боязно. Придет мама, а меня нету.
-- Пустяки! Дети все равно когда-то уходят от пап и мам. -- И он
решительно потянул ее к двери.
-- Н-нет, -- снова шепнула она, но как-то неуверенно, с сомнением. -- Куда
мы побежим?
-- Сядем в поезд и-и-и!.. Хочешь в Африку?
-- Там львы и крокодилы.
-- У меня припасена рогатка. Изготовлю лук.
Не дожидаясь ответа Саши, он вытянул ее в раздевалку. Группа находилась
в игровой комнате. В коридоре и раздевалке никого не было. Мятежное сердце
Василия словно бы падало и вновь взлетало. Мальчику было до головокружения
страшно, но чувство неизведанного тянуло, толкало вперед. Саша была бледнее,
чем обычно, и дрожала. Скорее бежать из этого скучного дома! Василий
беспорядочно хватал из кабинки одежду, кое-как одевался, толком не
застегивал и не зашнуровывал. Успевал и Саше помогать, сердито шептал:
-- Скорее, копуша!
Подбежали к дверям -- закрыты на внутренний замок. Василий застонал от
досады.
-- Что делать, что делать?!
Отчаяние сжало его сердце, он повалился на пол, уткнул голову между
коленей. Услышал тихий голос Саши:
-- Можно окно открыть.
Василий вскочил и обнял свою подругу. Крадучись, на цыпочках пошли в
другой конец коридора. Кто-то вышел из игровой комнаты -- беглецы метнулись
за кабинки, прижались к полу.
-- Где эти поросята? -- услышали они Риту Николаевну.
Наконец, дверь захлопнулась, установилась тишина. Василий с трудом
отодвинул ржавые щеколды на рамах и распахнул окно -- прекрасный холодный
ветер бросился в его жаркое лицо. Оба тихо засмеялись. Он затянул Сашу на
подоконник, и они вместе, взявшись за руки, выпрыгнули на улицу и во весь
дух побежали.
Они часа три бродили возле железнодорожной станции Покровки --
маленького зеленого дома. Наблюдали, как сцепляли и отсоединяли вагоны, как
проносились по магистральным путям электровозы. Не дождавшись пассажирского
поезда, решили уехать на остановившемся на минуту-другую товарном составе,
однако никак не могли забраться на платформу вагона, -- первая ступенька
находилась высоко. Василию все же удалось ухватиться за какую-то скобу, но
неожиданно с грохотом и скрежетом состав тронулся с места. Василий ударился
головой о металлический уголок и полетел вниз. Его рука упала рядом с
колесом, которое медленно катилось по рельсу. Мгновение -- и он мог бы
остаться без кисти. Отдернул руку, ударил ладонью о верх колеса и с испугу
побежал что было сил, забыл о подруге. Она закричала, и он остановился. Ему
стало совестно за трусость. Они молча побрели, куда глаза глядели. Мимо
проносились, обдувая холодными пуржистыми вихрями, поезда. Стало понятно,
что пассажирские, скорые не останавливались на этой захолустной сибирской
станции.
Вечерело. Василий и Саша мерзли. Ветер, которому они обрадовались в
первые минуты побега, оказался очень холодным, жестоким. Саша вся съежилась
и походила на старушку. Голод тревожил пока осторожно, но уже хотелось есть.
Вокзал почему-то оказался закрытым на замок. Где поесть, обогреться -- они
решительно не знали. Сели на лавку. Саша заплакала, но назад не просилась.
Неожиданно Василия кто-то ударил сзади по шапке. Обернулся -- перед ним
стоял, усмехаясь, рыжеватый подросток лет двенадцать в поношенной куртке.
Василий подумал, что незнакомец будет требовать мелочь или даже побьет.
-- Давно я за вами, воробьи, наблюдаю. Сбежать хотите?
Василий дерзко ответил:
-- Что надо? Мы тебе не мешаем, и ты не встревай в наши дела, понял?
-- Ух ты, козявка, -- засмеялся парень, но бить не стал. Хитро прищурил
глаз: -- Хотите жрать? Погреться?
Василий и Саша одновременно крикнули:
-- Конечно! -- И все засмеялись.
-- Айда за мной.
Они шли долго перелесками и пустырями; выбрались за поселок к Ангаре, к
пяти-шести брошенным, ветхим домам, которые мрачно, уныло смотрели на людей
своими темными, без рам и стекол окнами. Было жутковато. Саша крепко держала
руку Василия, который косо посматривал на парня: а вдруг тот задумал
что-нибудь недоброе? Шепнул Саше: "Бежим!"
Парень успел поставить Василию подножку, и он вместе с Сашей растянулся
в хрусткой льдистой луже.
-- Вот балбесы! Чего испугались?
-- Мы не пойдем с тобой, -- сказал Василий. -- Ты нехороший человек.
-- Я хотел вас обогреть и накормить, а ты говоришь, что я хреновый. Эх!
-- махнул он рукой и быстро пошел к одному из домов.
-- Холодно, -- тихо сказала мокрая, согнувшаяся Саша. Василий тоже был
весь сырой и дрожал.
-- Замерзните -- приходите, -- крикнул парень, скрываясь в одной из
развалюх.
Уже совсем стемнело, было жутковато рядом с умирающими домами.
-- Пойдем к мальчишке, -- сказал Василий. -- Будь что будет.
Они искали в темноте дверь, но не нашли.
-- Сюда лезьте, козявки, -- услышали они откуда-то снизу. И у самой земли
отодвинулась доска. Почти ползком влезли в полутемное, но теплое помещение,
напоминавшее нору. На низком столе дрожало пламя свечи, тени легли на голые
серые стены. Топилась "буржуйка", весело потрескивали дрова. Саша боязливо
прижималась к Василию, но он уже почувствовал, что парень добр и, конечно,
не злодей. Он угостил их картошкой. Саша пожаловалась, что у нее болит
голова. Парень, представившийся Ковбоем, потрогал ее лоб:
-- У-у, принцесса! Да у тебя жар. Живо раздевайся -- я натру тебя
спиртом.
Саша не хотела раздеваться, но Василий уговорил ее. Ковбой натер ее
худенькое тело спиртом, укутал с ног до головы каким-то старым, ветхим
одеялом, уложил на топчан, а сверху прикрыл своей курткой.
Василий и Ковбой долго пили чай, разговаривали. Василию льстило, что
взрослый мальчишка обращается с ним как с равным.
-- Ты сбежал, Васька, из детсада, а я ушел из дома, -- сказал Ковбой. --
Чую, мы с тобой два сапога -- пара. Мне нравится свободная жизнь -- чтобы
никто не стоял над душой. Люди насочиняли для себя всяких правил -- вот и
пусть выполняют их, а я не хочу.
-- И я не хочу!
-- Молодец. Будешь моим другом. Создадим свободное поселение. В нем все
будут жить так, как считают нужным.
-- Здорово!
-- Ты хотя маленький, но умный.
-- Ты думаешь, родители и воспитатели дадут нам жить здесь? -- вздохнул
Василий.
-- Мы пока здесь, а потом уйдем в горы, в тайгу, создадим новое
поселение.
-- Найдут, вернут...
-- Не дрейфь: построим подводную лодку или самолет. Скроемся!
-- Тебе дома очень плохо?
-- Муторно! Батька пьет, мать орет на него. Я живу то дома, то с бабкой
и дедом, то здесь. Бабка меня все ругает -- то за двойки, то за дыры на
брюках, то едой попрекает. Мать норовит за ухо взять, но я ускользаю от ее
руки. Деду удается меня вдоль спины вытянуть, но я сам ему поддавался --
хилый он. Но вчера подрался с ним -- не хочу больше терпеть. Эх, как здорово
жить на берегу реки, не ходить в школу! Плохо одно -- приходится воровать.
Жить-то надо как-то. Я клевый вор, еще ни разу не попался. Как кошка
крадусь. Хочешь, тебя, Васька, научу воровать?