Страница:
Прошло минут десять -- ливень стал угасать, пошел мелко, тонкими
струйками. Потом сеялся, но не лил, и вскоре прекратился. Гром барабанил
где-то за горами, похожими на ладони. Открылось голубоватое небо, а тучи,
подстегиваемые молниями, спешно летели за громом вслед, будто боялись
отстать и заблудиться. Прошли еще минуты, и округа стала торжественно
светлой. Капитан вдыхал прохладную дождевую сырость, наблюдал за дымкой,
улетавшей от просыхавшей земли. В его душе было легко.
Виктор начал собираться в дорогу. Поймали оленей, запрягли, к сыроватым
спинам прикрепили баулы. Караван тронулся в путь. Капитан обернулся --
Людмила и ее дети махали руками. Капитану грустно с ними расставаться: как
просто, радостно смотрят они на жизнь. Подумал, что он так, наверное, уже не
сможет; привык к казарме, но это тоже неплохо! Каждому, наконец, нужно
пройти в жизни свой путь, по своей земле. Но все же, все же -- почему ему
хочется забыть, зачем он приехал на эту новую для него землю, на которой
люди живут по не совсем понятным для него законам и правилам? И почему он
никак не может забыть ту дорогу, которую бросили люди? Может, не все пути
ведут к благу, счастью, душевному покою?
Четыре дня Виктор и капитан шли к стойбищу.
Капитан увидел и полюбил таежную землю Тофаларию. Увидел и полюбил
разноголосые быстрые реки, несущиеся по лобастым валунам и трущие бока о
скалы, нежно-холодные далекие синие горы Саян, за которыми угадывались
высокие хребты с белоголовыми гольцами, каменистыми суровыми склонами. Он
увидел и полюбил таежных людей, которые показались ему простыми и наивными,
словно не вышли они еще из детства человечества; но в тоже время он понял,
что эти люди мудры. И ему казалось, что это, наверное, мы, жители суетливых
городов и поселков, в детстве или отрочестве задержались, а эти наивные
мудрецы смотрят на нас и незлобиво посмеиваются: ну, что вы мечетесь, что вы
глотки дерете, зачем жадничаете? Очнитесь!
В пути Виктор и капитан встретились с бригадой косарей, которые жили в
зимовье впятером -- четыре тофа и русский; они заготавливали сено для
промхоза. Караван спускался с горы, вечерело. Косцы, увидел капитан, стали
бегать, суетиться; раздули костер и на таганок установили большую кастрюлю с
мясом. Они оказались хорошими знакомыми Виктора.
Вечер был холодный, и путники продрогли: на последнем Мархойском броду
они провалились в яму и по пояс намокли. Скорей бы в тепло! -- постукивал
зубами капитан.
Виктор стал распрягать оленей, уводил их подальше от зимовья, скручивая
переднюю и заднюю ноги веревками. Капитан стоял возле баулов; косцы
суетились, варили мясо, кипятили чай и улыбались, кивали головой капитану, --
он им тоже улыбался и кивал, но никто его не пригласил в зимовье, никто не
пригласил к чаю или обсушиться. Постоял он так в полной растерянности,
подрожал и -- взялся устанавливать палатку за зимовьем. Неожиданно косцы
затихли, потом стали между собой ругаться на тофском языке, кричать.
Пришел Виктор, и косцы кинулись к нему. Долго о чем-то говорили. А тем
временем капитан, уверенный, что пришелся не ко двору -- ведь зимовье очень
маленькое, возможно ли в нем всем разместиться? -- установил палатку, развел
костер, повесил над пламенем чайник и стал обсушиваться. Виктор подошел к
капитану, протянул большой кусок кабарожьего мяса.
-- Вот, мужики дали, э-хе-хе, -- невнятно произнес он, избегая глаз
капитана.
-- Что случилось, Виктор? -- тревожно смотрел на него капитан.
-- Мужики очень обиделись на вас, э-хе-хе.
-- Как так?! За что? -- вскрикнул капитан.
-- Побрезговал, говорят, твой спать с нами в одной избушке. Поди, мясо
от нас не погнушается принять. Отнеси.
-- Да они что мелят? -- взмахнул ладонью капитан. -- Они сами не
пригласили меня, -- какие могут быть обиды?
-- В тайге не принято приглашать. Такой закон: пришел -- заходи без
приглашения, кушай все, что имеется у хозяев.
-- Почему же сразу не сказали, как надо поступить?
-- Мужики думали, вы знаете. Они, как только увидели нас на горе, сразу
стали готовиться к встрече.
-- Пойду к мужикам с мировой, -- сказал капитан. -- Как их задобрить? Взял
я с собой спирта на всякий случай -- вдруг простыну или еще что-то
приключится...
Вошел в зимовье, поставил на стол бутылку. Косцы удивленно на нее
посмотрели, улыбнулись. Выпили, поговорили. Потом уложили гостей на лучшие
топчаны. Утром расстались тепло, обнимались, подолгу жали руки.
К вечеру Виктор и капитан добрались до стойбища, где должен был
находиться беглец, но его там не оказалось. Пастух, прокуренный, худой,
беззубый старик тоф, прошамкал:
-- Никакой Мишка не ходила тута.
И снова удивительное произошло с капитаном: уже не глубоко в нем, а
совершенно близко, на поверхности жило чувство -- чувство удовлетворения, что
не застали Михаила, что не надо будет лишать его свободы.
Виктор сказал, вздохнув:
-- Братка, видать, где-нибудь поблизости прячется. Не беспокойтесь,
товарищ капитан, мы его обязательно найдем. Но скоро ночь -- повременим до
утра.
Капитан молча качнул головой, ушел в чум, завалился на жесткие,
кисловато-прелые оленьи шкуры. Возле уха звенели комары, в костре тлели
угли, пощелкивая и вздыхая. Потом капитан с Виктором похлебал жирного
наваристого бульона, погрыз кусок оленины, но аппетита не было. С головой
укрылся мягкой медвежьей шкурой, однако сон не приходил. За всю ночь так и
не уснул толком. Костерок в чуме погас. Виктор спал, и старик пастух
тихонько посапывал. Капитан вышел из чума.
Стояла глубокая тишина на земле и в небе, только сонно и вяло фыркали
за кустами олени, которые спят, как и спят оцепеневшие до последнего своего
листика или хвоинки деревья, под которыми они приютились. Где-то очень
далеко, наверное, за той высокой скалой, тревожно угугукнула птица, но
тишина снова пропитала собой округу. Небо было черным, сгущенным, но у
маковки сопки, похожей на шлем, виднелась огнисто-белая полоска, и капитан
Пономарев не сразу догадался, что светила тонкая, узкая луна. Звезд негусто,
они иногда вспыхивают, как бы вылетая из-под крадущихся по небу черных
облаков. В нескольких километрах находилась быстрая, бурлящая река. Капитан
не слышал реки, когда вышел из чума, но вскоре уловил ее далекий,
придавленный тьмой шум. Терпко пахло увядавшей листвой и травой. Скоро
наступит осень. Капитану было грустно; ему казалось, что какая-то сила
выбивает его из привычной жизни, устоявшихся представлений, привычек. Почему
нарастает в груди томление, которого он никак не мог отогнать? Почему так
настойчиво ему вспоминается заброшенная людьми дорога?
Начиналось утро, исподволь светало; месяц нырнул за скалистый горб
сопки; на востоке несмело, серовато забелели облака. На снежные головы
гольцов и скал легли первые солнечные паутины света нового дня. Капитан
закурил, подошел к стаду оленей, которых было просто тьма на пастбище. Они
лежали кучками. Забеспокоились, завидя чужака, стали потряхивать чуткими
ушами, вытягивать шеи, ловя сырыми трепетными ноздрями какие-то запахи.
Капитан Пономарев погладил жесткую, росную спину оленя, на котором добирался
в стойбище. Олень вздрогнул, вскочил с мягкого мха и, не взглянув на
человека, величаво медленно отошел за соседнюю ель.
-- Экий ты дуралей, -- сказал капитан с нежностью. -- Рассердился, что
разбудил?
Олени стали приподыматься, вертеть рогатыми головами и коситься на
непрошеного гостя блестящими перламутровыми глазами.
Он опустился на корягу и долго сидел на ней, размышляя о совершенно
невероятном для себя -- о том, чтобы навсегда поселиться в приглянувшейся ему
Говоруше, никогда никем не командовать, а тихо, трудолюбиво жить. Просто
жить.
К нему подошел Виктор и примостился рядышком. Закурил. Они долго
молчали, потому что невозможно и незачем было говорить, -- всходило солнце.
Оно как-то неожиданно, будто зверь, появилось в ущелье между двумя крутыми
скалами, ударило в глаза яркими красными брызгами лучей -- показалось, что
бруснику раздавили в кулаке и прыснули в лица. Роса стала рдяно переливаться
на каждом листе, на траве и хвое. Олени повернули головы к солнцу; трубно,
властно заревел бык-вожак, высоко вскинув голову с ветвями толстых, мощных
рогов. Стадо забеспокоилось и, погоняемое пастухом и ведомое своим величавым
вожаком, тронулось в путь -- к свежему, еще не топтаному ягелю к лысоватой
сопке за рекой; но к вечеру олени вернутся.
-- Пойдемте, товарищ капитан, поищем Мишку, -- тихо сказал Виктор. -- Он,
наверное, недалеко.
Капитан качнул головой так, будто уронил ее. Оба молчали. Шумно, с
клацаньем раздвоенных копыт медленно удалялось стадо. Оно шло широким
лавинным потоком. За отбившимися оленями гонялись прыгучие, резвые, веселые
лайки. Солнце сияло в прощелине двух больших глыб, которые венчали сопку
рогами. Сияние нарастало, и вскоре солнце буквально шквально горело, изливая
на олений поток свой -- красный, густой, первозданно-дикий, настораживающий
человека. Стадо удалялось и утопало в солнце, и олени, представлялось,
превращались в свет, улетучивались к сизым, с рыжими подпалинами облакам.
-- Виктор, со мной сейчас такое творится, что я могу наговорить
глупостей, -- сказал капитан что-то совершенно непривычное для себя. Его
тихий голос слегка дрожал. -- Я не знаю, зачем скажу, может, оно лишнее,
глупое и даже нелепое: мне, понимаешь ли, жалко себя. Впервые в жизни. Ты
только не смейся.
-- Что вы, товарищ капитан.
-- Не к лицу мне такие речи, а вот надо же -- докатился...
-- Я вас понимаю...
-- Ничего ты не понимаешь -- еще молод и не хватанул в жизни с мое.
Два потока, живой и мертвый, уже слились и сияли высоко и широко в
небе.
-- Вот так, понимаешь ли, и человеку -- свободно слиться и купаться в
небесном раю, -- сказал капитан. Помолчал. Громко кашлянул и встал: -- Эх,
ребячьи мыслишки.
Виктор сварил оленьего мяса, заварил чаю; молча поели. Потом маленький
караван неспешно потянулся по густой, косматой траве к узкой каменистой
тропе.
Вскоре подъехали к ветхому, щелистому шалашу, из которого высунулся
сонный Михаил. Он замер, побледнел, отпрянул внутрь, ощупью поискал что-то
на стенке. Грустно покачал головой и полностью выбрался наружу. Присел на
корточки и низко склонил лицо, чуть не задевая коленей.
-- Что, склонил голову для плахи? -- спросил ротный, спрыгивая с оленя и
приближаясь к солдату.
-- Здравствуйте, товарищ капитан, -- произнес Михаил тихо и хрипло.
-- Здорово, здорово, -- вздохнул командир и присел возле Михаила. Он
исхудал, но были свежи и румяны его щеки.
Виктор к ним не подходил, притворился, будто очень захлопотался возле
оленей.
Капитану подумалось о том, что шел он за Саловым одним человеком, а
пришел, кажется, другим. Ему не хотелось забирать этого парня.
-- Надо, однако, исполнять службу, -- сказал он и сжал губы.
-- Что? -- спросил Михаил.
-- Так... ничего... сам с собой говорю.
В волнении закурил, предложил Михаилу. Он робко вытянул из пачки
папиросу, сунул патроном в рот; руки у парня подрагивали.
-- Что, Михаил, боишься? -- спросил капитан, поднося к его папиросе
зажженную спичку.
-- Да, товарищ капитан.
-- Чего же испугался?
-- Мысли одной. Вы подъезжали сюда, а она как скребнет меня по мозгам.
-- Что же за мысль такая, как зверь, -- скребет? -- усмехнулся капитан,
всматриваясь в узкие глаза Михаила.
-- Страшная, товарищ капитан.
Они встретились взглядами.
Капитан не выдерживает, его взгляд слабеет и сламывается, как
соломинка. Теперь ему понятно, что Михаил чрезвычайно сильный духом человек.
-- Страшная? -- переспросил он.
-- Да, товарищ капитан. -- Михаил помолчал и тихо добавил: -- Убить я вас
хотел. Вон из той двустволки. Ехали вы сюда, а я рукой к ней тянулся. Вот и
колотит меня.
-- Что же не стрельнул?
-- А как потом жить, товарищ капитан?
-- Н-да, браток, на что только люди не идут, лишь бы быть свободными.
Неожиданно капитан подумал: а не отпустить ли Михаила? Но резко
поднялся и твердо сказал:
-- Едем назад. Скорее!
Никто ему не возразил; стали спешно собираться в путь.
* * * * *
Через несколько дней капитан Пономарев и Михаил Салов улетали из
Говоруши. Провожали их Виктор, Людмила и трое ее сыновей. На
взлетно-посадочном поле стоял вертолет. Было холодно, волгло: настойчиво
надвигалась осень. Говоруша, взбухшая и посеревшая от обвальных горных
дождей, гулко и тихо ворчала, уже ничего не рассказывала людям, не
прощалась, порой угрожающе пенилась и плескалась у берегов, слизывая
глинистые обвалы, увлекая вглубь ветви упавших в воду берез и кустарников.
Желтоватая сыпь упала заморозковой ночью на сопки -- тлен тронул листву,
лиственничную хвою. Поблекли травы, ниже пригнулись к земле. Туман,
прилегший на седловины сопок и холмов, мешковато, как уснувший старик в
шубе, сползал в говорушинскую долину. Мелкий дождь сеялся в прозрачном,
свежем, холодном воздухе. Капитан Пономарев, Михаил и провожающие стояли на
поле возле аэропортовской избушки и сдержанно прощались. Всем было грустно и
неловко. Людмила и Виктор переминались с ноги на ногу, беспричинно
покашливали; мальчики сердито отталкивали от себя лайку, которая пыталась с
ними играть.
-- Что ж, прощайте, -- наконец, сказал капитан Пономарев и неуверенно, в
полпротяга подал руку Виктору, сомневаясь -- пожмет ли?
Виктор жмет неожиданно крепко, и капитан ему подмигивает, не улыбаясь.
Молча, не посмотрев в глаза, поклонился Людмиле, которая в ответ слегка
покачнула повязанной шалью головой; потрепал за неподатливые плечи детей и
ушел к вертолету.
Летчик крикнул всем, что можно взлетать. Капитан устало повалился в
сиденье, осознавая одно желание -- скорее улететь бы от этой затянувшейся
муки, от этой странной, непонятной вины.
Белолицый, крепкий летчик строго крикнул:
-- Время -- деньги!
Капитан Пономарев не мог смотреть, как прощались под дождем с Михаилом.
В его памяти снова всплыла бревенчатая таежная дорога, которую бросили люди
и которую заполонили кустарники и валежники.
Наконец, вертолет взлетел. Михаил сидел напротив капитана с закрытыми
глазами; его скуловатое азиатское лицо было сурово-неподвижным.
-- Жизнь, парень, не кончается, -- сказал капитан, отворачиваясь к
иллюминатору. -- Ты хорошую выбрал в жизни дорогу, но... терпи, терпи, терпи,
браток.
Михаил не открыл глаза, и капитан Пономарев не понял, услышал ли беглец
обращенные к нему слова.
Что произошло? -- не мог понять Николай Лоскутов. Сон или явь были? И
вообще -- возможно ли такое: какое-то феерическое, безумное, жестокое и в то
же время живое, жизненное, благотворное? Все запуталось, перекрутилось в его
мыслях, и он так устал, измучился, обессилел, что пока не мог распутывать
узлы. Хотелось просто смотреть в это чистое дымчатое осеннее небо и
прислушиваться к своей отдыхающей душе -- она стала легкой, прозрачной и
светлой, какой может быть, видимо, у новорожденного. Лоскутов будто бы снова
родился, и его неожиданное второе рождение было тяжелым, мучительным и
беспощадным.
Раскинув руки, Лоскутов лежал на земле, сырой и холодной после дождя,
смотрел в небо и удивлялся -- как же раньше он не понимал, какое радостное
занятие просто смотреть в небо, втягивать в себя его бледный васильковый
свет, по-детски желать уцепиться за раздуваемые ветром белые шары облаков и
полететь неведомо куда и зачем. Он увидел бойкие солнечные лучи, которые
ныряли из облака в облако, неслись по утреннему небу, и ему, как ребенку,
было радостно наблюдать за облаками и лучами. "Надо же, таким пустякам
радуюсь", -- подумал он, улыбаясь.
Лоскутову показалось, что в нем открылось другое зрение. Словно бы
раньше он многое видел иначе -- только глазами, но не душой.
Раньше он не любил свою жизнь. Когда двадцать лет назад со вздохом
сбросил с плеч институтскую маету, ему казалось, что непременно будет не
сегодня-завтра большим начальником, знаменитым инженером, однако вперед
вырывались другие. Он ходил в простых заводских итээровцах. В ранней
молодости мечтал, что женой у него станет красавица -- блеску добавится ему.
Он настойчиво знакомился, выбирал очень красивых девушек, играл роль
удачника и весельчака, на последние деньги покупал им подарки, катал на
такси, но девушки замуж почему-то выходили за других.
Лоскутов женился все же. Не то чтобы Татьяна была не красивой,
дурнушкой, но Лоскутов как бы сказал себе -- пойдет, бывает и хуже.
Татьяна была худощавой, молчаливой, покладистой. Через несколько
месяцев поняла, что Николай ее не любит, -- плакала, но тайком.
Пошли дети, -- родилось двое сыновей. Лоскутову хотелось, чтобы сыновья
были умными, удачливыми. Однако старший, Петр, после девятого класса бросил
школу и целыми днями сидел дома, через наушники слушал "металл". Младший,
любимец родителей, Миша, неожиданно стал получать вместо привычных для него
пятерок тройки и даже двойки; отцу приходилось строго обходиться с сыном.
Однажды Лоскутов понял, что невзлюбил свою жизнь. Тихо тлел в своем
раздражении и бессилии перед жизнью и судьбой. Порой воспринимал свое
существование как нечто чужеродное для себя, как упрямого, хитрого врага,
который задумал что-то неладное, гадкое.
Но вчера вечером произошло нечто невероятное.
Утром Лоскутов встал на работу по обыкновению в половине седьмого.
Татьяна сготовила скорый завтрак. Вчетвером сели за стол.
-- Не чавкай! -- сказал отец Мише.
-- Я, папа, не чавкаю, -- обиделся сын; склонил голову и поджал губы.
-- Еще поговори мне!
-- Коля, тебе подлить чаю: я подогрела? -- предложила Татьяна, отвлекая
мужа.
-- Подлей, -- угрюмо отозвался он. Шумно хлебнул из стакана свежего чая,
-- неожиданно сморщился и выругался. -- П-почему не предупредила, что горячо?!
-- Думала, ты понял. -- У Татьяны покраснели веки.
-- А-а, черт вас всех побрал бы!
Лоскутов вышел из-за стола и хлопнул за собой дверью.
-- Мам, почему папка у нас такой дурак? -- спросил Петр.
-- Молчи, -- вздохнула мать.
Лоскутов с трудом забрался в трамвай, -- отовсюду напирали люди,
протискиваясь, прорываясь к выходу.
-- Полегче, уважаемый! -- сердито сказал Лоскутов пожилому мужчине,
пробиравшемуся в середину вагона.
-- Не шипите, -- добродушно улыбнулся мужчина. -- В тесноте, да не в
обиде.
Но незлобивый ответ почему-то не понравился Лоскутову, и ему хотелось
сказать что-нибудь колкое и дерзкое; однако мужчина оказался довольно
проворным и уже продвинулся далеко вперед.
На работе Лоскутов одной своей сотруднице заметил, что у нее не совсем
удачный цвет лица, хотя этого можно было не говорить. Другой нечаянно
напомнил о ее годах, и женщина ушла плакать в другую комнату. Даже нагрубил
начальнику, который в столовой пристроился в очередь не в конец, а к своему
стоявшему впереди товарищу.
-- Вы не хотите ли, Анатолий Иванович, встать за мной? -- умышлено громко
сказал ему Лоскутов. Но начальник, побагровев, притворился, что не
расслышал. -- Почему мы должны подолгу стоять, а он лезет вперед? -- обратился
Лоскутов к соседу по очереди, -- но человек промолчал, поведя плечом.
Когда Лоскутов возвращался домой, ему показалось, что он находится в
машине, сорвавшейся с тормозов и несущейся под гору. Водителя нет в кабине,
и авария неминуема. Но как сладостно лететь вниз! Дух сжимался и немел.
-- Долго собиралось во мне, а теперь, вижу, бьется в стенку: ищет, как
слепой, выход, -- ворчливо сказал он, ощущая внутри нарастающую тяжесть.
И с каждой минутой все напористее пыталось вырваться из Лоскутова то,
чему он никак не мог найти точное, подходящее слово, -- раздражение, злоба,
отвращение, ненависть, все это вместе или все же что-то другое, но
представлявшееся ему мерзким.
По пути Лоскутов зашел в магазин, и какое-то время ему пришлось
постоять в очереди. Он сжимал зубы и шевелил в карманах кулаками, --
казалось, что ему хотелось с кем-нибудь подраться. Он поморщился и тряхнул
головой, сбрасывая навязчивое желание.
Когда уставшая пожилая продавщица подала Лоскутову сверток с колбасой,
он вдруг усмехнулся ей в глаза. Ему хотелось обидеть ее.
На улице в лицо Лоскутова ударил секущий, как осколки, дождь, в грудь
бился холодный ветер, и в порывах он был так силен и упрям, что подгонял,
подталкивал людей. Лоскутов, закрыв глаза, пошел против ветра, хотя нужно
было совсем в другую сторону. Ему было радостно сопротивляться, и он крикнул
ветру:
-- Посмотрим, кто кого! -- Размахивал руками, и прохожие сторонились. --
Да, да, я рехнулся! -- крикнул он в лицо какой-то женщине и дико засмеялся.
Домой Лоскутов пришел поздно. Татьяна открыла дверь, отступила на шаг и
замерла.
-- Боже, Коля... какой ты! -- прошептала она. -- Мокрый, бледный. Что с
тобой?
-- Ничего. -- Лоскутов всунул в ее руки колбасу, нервно, быстро разделся
и ушел в спальню. Оттуда крикнул: -- Я хочу полежать. Один! Что-то знобит.
-- Я тебе приготовлю...
-- Ничего не надо! Позволь мне спокойно полежать! -- И захлопнул за собой
дверь.
Лоскутов зарылся в одеяло, но озноб не унимался. Он мучился буквально
физически и стонал. Присел на кровать. Почему-то внимательно посмотрел на
свою тень.
-- Лежишь?
-- Лежу, -- вдруг услышал он тихий, слабый голос, словно пришедший
издалека.
Лоскутов вздрогнул, хотел побежать к двери, но не смог сдвинуться с
места -- ноги, казалось, намертво прилипли к полу.
-- Сядь, сядь, дружок. Я тебя крепко держу. Давай поболтаем.
Лоскутов чувствовал, как его тело наэлектризовывалось страхом, ощущал,
как распухали и выкатывались его глаза.
-- Т-тень... г-говорит?! -- шепнул он, задыхаясь.
-- Да, да, я говорю. Успокойся и присядь. Ты все равно не сдвинешься,
пока я не захочу. Я стала тяжелее и сильнее тебя. В твоей груди скопилось
столько гадости, что уже не вмещается и не удерживается. А я, голубчик,
готова принять. Так и быть, пожалею тебя: всю твою дрянь перетяну в себя.
Смотри, я толстею. О, как приятно -- растягиваются мои сплющенные мышцы!
Действительно -- тень полнела, наливались и округлялись ее формы. Она
изогнулась и поднялась, и перед Лоскутовым предстал он сам. Точная копия.
"Господи! Спаси и сохрани!"
-- Да брось, дружище, ты же никогда не верил в Бога.
Тень села на противоположное кресло и развалилась:
-- Отдохнем, дружок, перед тяжкими делами. Нам нужно сегодня совершить
их все. У тебя много замыслов? Что ж, они в эту ночь сбудутся. -- Тень
безобразно скривила губы и засмеялась.
Лоскутов сидел в забытьи и прислушивался к своей душе, в которой что-то
происходило: она, казалось, плавала в невесомости или в воде и с каждой
секундой становилась все легче, а тень -- раздувалась и крепла.
Неожиданно Лоскутову представилась абсолютно ложной, обманчивой и
глупой вся его прежняя жизнь, в которой он то ненавидел, то нервничал, то
хитрил, то пригибался в учтивом поклоне, то еще что-то совершал такое, чему
противилась душа.
Лоскутов услышал за дверью голос жены:
-- Миша, не балуйся: папа заболел, спит.
Удивительно: голос Татьяны, всегда раздражавший Лоскутова, неожиданно
стал желанен ему и мил. Хотелось слушать его. И муж притягивался слухом,
чтобы услышать мельчайшие нотки голоса, но Татьяна, кажется, ушла в дальнюю
комнату. Лоскутову вспомнились все девушки из его молодости, и он поразился
тому, что мог когда-то просить их о любви, о сострадании. Как прекрасна его
Татьяна! Ему захотелось скорее обнять жену, опуститься на колени и попросить
у нее прощения. В нем распустилась захватывающая, но мучительная нежность.
Лоскутов вспомнил сыновей, которых так часто обижал, и теперь ему
хотелось только судить себя, не оправдываться.
Ему стало смешно, что он мог злиться на людей только потому, что они
оказывались удачливее его, и стало невыносимо стыдно, что мог презирать,
ненавидеть Анатолия Ивановича лишь потому, что тот являлся его начальником.
Он понял, что жил в бреду и ложно.
-- Гх! -- услышал он и вздрогнул:
-- Кто здесь?!
Он совсем забыл о сидевшей напротив тени.
-- Итак, мой друг, я готова! Вся твоя дрянь -- во мне. Ты чист, ты, можно
сказать, -- ангел. Однако не получил то, о чем мечтал столько лет.
-- Сгинь, сгинь! -- стал махать руками Лоскутов. Он увидел, что тень
сделалась толстой, безобразной, и узнал в ней самого себя -- жирного,
пухлого, толстогубого уродца.
-- Ну-с, хватит! Я должна действовать, а иначе, увы, не могу: я
переполнена и сыта, во мне столько энергии!
Тень встала -- поднялся и Лоскутов, хотя совсем и не думал этого делать.
Тень шагнула -- и он следом, точнее, след в след. Тень оказалась сильнее, и
сопротивление Лоскутова было напрасным. Он испугался, поняв, что тень -- его
палач, от топора которого ему не увернуться.
Они вбежали в зал, в котором жена и сыновья играли в лото.
-- Помнишь, -- обратилась тень к Лоскутову, -- как ты хотел расправиться с
женой и детьми?
-- Коля, ты мне что-то сказал? -- неохотно оторвалась от игры Татьяна и
повернулась к мужу, который подходил к ней. -- О-о, Боже! Ты что делаешь?!
Мне больно! Постесняйся детей!
-- Ха-ха-ха!
Дети набросились на отца:
-- Отпусти маму!
-- Миленькие мои, Миша, Петр, разве не видите, что не я, а тень глумится
над мамой?!
-- Ты что несешь? -- гневно сказал старший сын. -- Ты пьяный или спятил?
Тень хохотала, оттолкнула мальчиков и Татьяну и побежала к двери;
струйками. Потом сеялся, но не лил, и вскоре прекратился. Гром барабанил
где-то за горами, похожими на ладони. Открылось голубоватое небо, а тучи,
подстегиваемые молниями, спешно летели за громом вслед, будто боялись
отстать и заблудиться. Прошли еще минуты, и округа стала торжественно
светлой. Капитан вдыхал прохладную дождевую сырость, наблюдал за дымкой,
улетавшей от просыхавшей земли. В его душе было легко.
Виктор начал собираться в дорогу. Поймали оленей, запрягли, к сыроватым
спинам прикрепили баулы. Караван тронулся в путь. Капитан обернулся --
Людмила и ее дети махали руками. Капитану грустно с ними расставаться: как
просто, радостно смотрят они на жизнь. Подумал, что он так, наверное, уже не
сможет; привык к казарме, но это тоже неплохо! Каждому, наконец, нужно
пройти в жизни свой путь, по своей земле. Но все же, все же -- почему ему
хочется забыть, зачем он приехал на эту новую для него землю, на которой
люди живут по не совсем понятным для него законам и правилам? И почему он
никак не может забыть ту дорогу, которую бросили люди? Может, не все пути
ведут к благу, счастью, душевному покою?
Четыре дня Виктор и капитан шли к стойбищу.
Капитан увидел и полюбил таежную землю Тофаларию. Увидел и полюбил
разноголосые быстрые реки, несущиеся по лобастым валунам и трущие бока о
скалы, нежно-холодные далекие синие горы Саян, за которыми угадывались
высокие хребты с белоголовыми гольцами, каменистыми суровыми склонами. Он
увидел и полюбил таежных людей, которые показались ему простыми и наивными,
словно не вышли они еще из детства человечества; но в тоже время он понял,
что эти люди мудры. И ему казалось, что это, наверное, мы, жители суетливых
городов и поселков, в детстве или отрочестве задержались, а эти наивные
мудрецы смотрят на нас и незлобиво посмеиваются: ну, что вы мечетесь, что вы
глотки дерете, зачем жадничаете? Очнитесь!
В пути Виктор и капитан встретились с бригадой косарей, которые жили в
зимовье впятером -- четыре тофа и русский; они заготавливали сено для
промхоза. Караван спускался с горы, вечерело. Косцы, увидел капитан, стали
бегать, суетиться; раздули костер и на таганок установили большую кастрюлю с
мясом. Они оказались хорошими знакомыми Виктора.
Вечер был холодный, и путники продрогли: на последнем Мархойском броду
они провалились в яму и по пояс намокли. Скорей бы в тепло! -- постукивал
зубами капитан.
Виктор стал распрягать оленей, уводил их подальше от зимовья, скручивая
переднюю и заднюю ноги веревками. Капитан стоял возле баулов; косцы
суетились, варили мясо, кипятили чай и улыбались, кивали головой капитану, --
он им тоже улыбался и кивал, но никто его не пригласил в зимовье, никто не
пригласил к чаю или обсушиться. Постоял он так в полной растерянности,
подрожал и -- взялся устанавливать палатку за зимовьем. Неожиданно косцы
затихли, потом стали между собой ругаться на тофском языке, кричать.
Пришел Виктор, и косцы кинулись к нему. Долго о чем-то говорили. А тем
временем капитан, уверенный, что пришелся не ко двору -- ведь зимовье очень
маленькое, возможно ли в нем всем разместиться? -- установил палатку, развел
костер, повесил над пламенем чайник и стал обсушиваться. Виктор подошел к
капитану, протянул большой кусок кабарожьего мяса.
-- Вот, мужики дали, э-хе-хе, -- невнятно произнес он, избегая глаз
капитана.
-- Что случилось, Виктор? -- тревожно смотрел на него капитан.
-- Мужики очень обиделись на вас, э-хе-хе.
-- Как так?! За что? -- вскрикнул капитан.
-- Побрезговал, говорят, твой спать с нами в одной избушке. Поди, мясо
от нас не погнушается принять. Отнеси.
-- Да они что мелят? -- взмахнул ладонью капитан. -- Они сами не
пригласили меня, -- какие могут быть обиды?
-- В тайге не принято приглашать. Такой закон: пришел -- заходи без
приглашения, кушай все, что имеется у хозяев.
-- Почему же сразу не сказали, как надо поступить?
-- Мужики думали, вы знаете. Они, как только увидели нас на горе, сразу
стали готовиться к встрече.
-- Пойду к мужикам с мировой, -- сказал капитан. -- Как их задобрить? Взял
я с собой спирта на всякий случай -- вдруг простыну или еще что-то
приключится...
Вошел в зимовье, поставил на стол бутылку. Косцы удивленно на нее
посмотрели, улыбнулись. Выпили, поговорили. Потом уложили гостей на лучшие
топчаны. Утром расстались тепло, обнимались, подолгу жали руки.
К вечеру Виктор и капитан добрались до стойбища, где должен был
находиться беглец, но его там не оказалось. Пастух, прокуренный, худой,
беззубый старик тоф, прошамкал:
-- Никакой Мишка не ходила тута.
И снова удивительное произошло с капитаном: уже не глубоко в нем, а
совершенно близко, на поверхности жило чувство -- чувство удовлетворения, что
не застали Михаила, что не надо будет лишать его свободы.
Виктор сказал, вздохнув:
-- Братка, видать, где-нибудь поблизости прячется. Не беспокойтесь,
товарищ капитан, мы его обязательно найдем. Но скоро ночь -- повременим до
утра.
Капитан молча качнул головой, ушел в чум, завалился на жесткие,
кисловато-прелые оленьи шкуры. Возле уха звенели комары, в костре тлели
угли, пощелкивая и вздыхая. Потом капитан с Виктором похлебал жирного
наваристого бульона, погрыз кусок оленины, но аппетита не было. С головой
укрылся мягкой медвежьей шкурой, однако сон не приходил. За всю ночь так и
не уснул толком. Костерок в чуме погас. Виктор спал, и старик пастух
тихонько посапывал. Капитан вышел из чума.
Стояла глубокая тишина на земле и в небе, только сонно и вяло фыркали
за кустами олени, которые спят, как и спят оцепеневшие до последнего своего
листика или хвоинки деревья, под которыми они приютились. Где-то очень
далеко, наверное, за той высокой скалой, тревожно угугукнула птица, но
тишина снова пропитала собой округу. Небо было черным, сгущенным, но у
маковки сопки, похожей на шлем, виднелась огнисто-белая полоска, и капитан
Пономарев не сразу догадался, что светила тонкая, узкая луна. Звезд негусто,
они иногда вспыхивают, как бы вылетая из-под крадущихся по небу черных
облаков. В нескольких километрах находилась быстрая, бурлящая река. Капитан
не слышал реки, когда вышел из чума, но вскоре уловил ее далекий,
придавленный тьмой шум. Терпко пахло увядавшей листвой и травой. Скоро
наступит осень. Капитану было грустно; ему казалось, что какая-то сила
выбивает его из привычной жизни, устоявшихся представлений, привычек. Почему
нарастает в груди томление, которого он никак не мог отогнать? Почему так
настойчиво ему вспоминается заброшенная людьми дорога?
Начиналось утро, исподволь светало; месяц нырнул за скалистый горб
сопки; на востоке несмело, серовато забелели облака. На снежные головы
гольцов и скал легли первые солнечные паутины света нового дня. Капитан
закурил, подошел к стаду оленей, которых было просто тьма на пастбище. Они
лежали кучками. Забеспокоились, завидя чужака, стали потряхивать чуткими
ушами, вытягивать шеи, ловя сырыми трепетными ноздрями какие-то запахи.
Капитан Пономарев погладил жесткую, росную спину оленя, на котором добирался
в стойбище. Олень вздрогнул, вскочил с мягкого мха и, не взглянув на
человека, величаво медленно отошел за соседнюю ель.
-- Экий ты дуралей, -- сказал капитан с нежностью. -- Рассердился, что
разбудил?
Олени стали приподыматься, вертеть рогатыми головами и коситься на
непрошеного гостя блестящими перламутровыми глазами.
Он опустился на корягу и долго сидел на ней, размышляя о совершенно
невероятном для себя -- о том, чтобы навсегда поселиться в приглянувшейся ему
Говоруше, никогда никем не командовать, а тихо, трудолюбиво жить. Просто
жить.
К нему подошел Виктор и примостился рядышком. Закурил. Они долго
молчали, потому что невозможно и незачем было говорить, -- всходило солнце.
Оно как-то неожиданно, будто зверь, появилось в ущелье между двумя крутыми
скалами, ударило в глаза яркими красными брызгами лучей -- показалось, что
бруснику раздавили в кулаке и прыснули в лица. Роса стала рдяно переливаться
на каждом листе, на траве и хвое. Олени повернули головы к солнцу; трубно,
властно заревел бык-вожак, высоко вскинув голову с ветвями толстых, мощных
рогов. Стадо забеспокоилось и, погоняемое пастухом и ведомое своим величавым
вожаком, тронулось в путь -- к свежему, еще не топтаному ягелю к лысоватой
сопке за рекой; но к вечеру олени вернутся.
-- Пойдемте, товарищ капитан, поищем Мишку, -- тихо сказал Виктор. -- Он,
наверное, недалеко.
Капитан качнул головой так, будто уронил ее. Оба молчали. Шумно, с
клацаньем раздвоенных копыт медленно удалялось стадо. Оно шло широким
лавинным потоком. За отбившимися оленями гонялись прыгучие, резвые, веселые
лайки. Солнце сияло в прощелине двух больших глыб, которые венчали сопку
рогами. Сияние нарастало, и вскоре солнце буквально шквально горело, изливая
на олений поток свой -- красный, густой, первозданно-дикий, настораживающий
человека. Стадо удалялось и утопало в солнце, и олени, представлялось,
превращались в свет, улетучивались к сизым, с рыжими подпалинами облакам.
-- Виктор, со мной сейчас такое творится, что я могу наговорить
глупостей, -- сказал капитан что-то совершенно непривычное для себя. Его
тихий голос слегка дрожал. -- Я не знаю, зачем скажу, может, оно лишнее,
глупое и даже нелепое: мне, понимаешь ли, жалко себя. Впервые в жизни. Ты
только не смейся.
-- Что вы, товарищ капитан.
-- Не к лицу мне такие речи, а вот надо же -- докатился...
-- Я вас понимаю...
-- Ничего ты не понимаешь -- еще молод и не хватанул в жизни с мое.
Два потока, живой и мертвый, уже слились и сияли высоко и широко в
небе.
-- Вот так, понимаешь ли, и человеку -- свободно слиться и купаться в
небесном раю, -- сказал капитан. Помолчал. Громко кашлянул и встал: -- Эх,
ребячьи мыслишки.
Виктор сварил оленьего мяса, заварил чаю; молча поели. Потом маленький
караван неспешно потянулся по густой, косматой траве к узкой каменистой
тропе.
Вскоре подъехали к ветхому, щелистому шалашу, из которого высунулся
сонный Михаил. Он замер, побледнел, отпрянул внутрь, ощупью поискал что-то
на стенке. Грустно покачал головой и полностью выбрался наружу. Присел на
корточки и низко склонил лицо, чуть не задевая коленей.
-- Что, склонил голову для плахи? -- спросил ротный, спрыгивая с оленя и
приближаясь к солдату.
-- Здравствуйте, товарищ капитан, -- произнес Михаил тихо и хрипло.
-- Здорово, здорово, -- вздохнул командир и присел возле Михаила. Он
исхудал, но были свежи и румяны его щеки.
Виктор к ним не подходил, притворился, будто очень захлопотался возле
оленей.
Капитану подумалось о том, что шел он за Саловым одним человеком, а
пришел, кажется, другим. Ему не хотелось забирать этого парня.
-- Надо, однако, исполнять службу, -- сказал он и сжал губы.
-- Что? -- спросил Михаил.
-- Так... ничего... сам с собой говорю.
В волнении закурил, предложил Михаилу. Он робко вытянул из пачки
папиросу, сунул патроном в рот; руки у парня подрагивали.
-- Что, Михаил, боишься? -- спросил капитан, поднося к его папиросе
зажженную спичку.
-- Да, товарищ капитан.
-- Чего же испугался?
-- Мысли одной. Вы подъезжали сюда, а она как скребнет меня по мозгам.
-- Что же за мысль такая, как зверь, -- скребет? -- усмехнулся капитан,
всматриваясь в узкие глаза Михаила.
-- Страшная, товарищ капитан.
Они встретились взглядами.
Капитан не выдерживает, его взгляд слабеет и сламывается, как
соломинка. Теперь ему понятно, что Михаил чрезвычайно сильный духом человек.
-- Страшная? -- переспросил он.
-- Да, товарищ капитан. -- Михаил помолчал и тихо добавил: -- Убить я вас
хотел. Вон из той двустволки. Ехали вы сюда, а я рукой к ней тянулся. Вот и
колотит меня.
-- Что же не стрельнул?
-- А как потом жить, товарищ капитан?
-- Н-да, браток, на что только люди не идут, лишь бы быть свободными.
Неожиданно капитан подумал: а не отпустить ли Михаила? Но резко
поднялся и твердо сказал:
-- Едем назад. Скорее!
Никто ему не возразил; стали спешно собираться в путь.
* * * * *
Через несколько дней капитан Пономарев и Михаил Салов улетали из
Говоруши. Провожали их Виктор, Людмила и трое ее сыновей. На
взлетно-посадочном поле стоял вертолет. Было холодно, волгло: настойчиво
надвигалась осень. Говоруша, взбухшая и посеревшая от обвальных горных
дождей, гулко и тихо ворчала, уже ничего не рассказывала людям, не
прощалась, порой угрожающе пенилась и плескалась у берегов, слизывая
глинистые обвалы, увлекая вглубь ветви упавших в воду берез и кустарников.
Желтоватая сыпь упала заморозковой ночью на сопки -- тлен тронул листву,
лиственничную хвою. Поблекли травы, ниже пригнулись к земле. Туман,
прилегший на седловины сопок и холмов, мешковато, как уснувший старик в
шубе, сползал в говорушинскую долину. Мелкий дождь сеялся в прозрачном,
свежем, холодном воздухе. Капитан Пономарев, Михаил и провожающие стояли на
поле возле аэропортовской избушки и сдержанно прощались. Всем было грустно и
неловко. Людмила и Виктор переминались с ноги на ногу, беспричинно
покашливали; мальчики сердито отталкивали от себя лайку, которая пыталась с
ними играть.
-- Что ж, прощайте, -- наконец, сказал капитан Пономарев и неуверенно, в
полпротяга подал руку Виктору, сомневаясь -- пожмет ли?
Виктор жмет неожиданно крепко, и капитан ему подмигивает, не улыбаясь.
Молча, не посмотрев в глаза, поклонился Людмиле, которая в ответ слегка
покачнула повязанной шалью головой; потрепал за неподатливые плечи детей и
ушел к вертолету.
Летчик крикнул всем, что можно взлетать. Капитан устало повалился в
сиденье, осознавая одно желание -- скорее улететь бы от этой затянувшейся
муки, от этой странной, непонятной вины.
Белолицый, крепкий летчик строго крикнул:
-- Время -- деньги!
Капитан Пономарев не мог смотреть, как прощались под дождем с Михаилом.
В его памяти снова всплыла бревенчатая таежная дорога, которую бросили люди
и которую заполонили кустарники и валежники.
Наконец, вертолет взлетел. Михаил сидел напротив капитана с закрытыми
глазами; его скуловатое азиатское лицо было сурово-неподвижным.
-- Жизнь, парень, не кончается, -- сказал капитан, отворачиваясь к
иллюминатору. -- Ты хорошую выбрал в жизни дорогу, но... терпи, терпи, терпи,
браток.
Михаил не открыл глаза, и капитан Пономарев не понял, услышал ли беглец
обращенные к нему слова.
Что произошло? -- не мог понять Николай Лоскутов. Сон или явь были? И
вообще -- возможно ли такое: какое-то феерическое, безумное, жестокое и в то
же время живое, жизненное, благотворное? Все запуталось, перекрутилось в его
мыслях, и он так устал, измучился, обессилел, что пока не мог распутывать
узлы. Хотелось просто смотреть в это чистое дымчатое осеннее небо и
прислушиваться к своей отдыхающей душе -- она стала легкой, прозрачной и
светлой, какой может быть, видимо, у новорожденного. Лоскутов будто бы снова
родился, и его неожиданное второе рождение было тяжелым, мучительным и
беспощадным.
Раскинув руки, Лоскутов лежал на земле, сырой и холодной после дождя,
смотрел в небо и удивлялся -- как же раньше он не понимал, какое радостное
занятие просто смотреть в небо, втягивать в себя его бледный васильковый
свет, по-детски желать уцепиться за раздуваемые ветром белые шары облаков и
полететь неведомо куда и зачем. Он увидел бойкие солнечные лучи, которые
ныряли из облака в облако, неслись по утреннему небу, и ему, как ребенку,
было радостно наблюдать за облаками и лучами. "Надо же, таким пустякам
радуюсь", -- подумал он, улыбаясь.
Лоскутову показалось, что в нем открылось другое зрение. Словно бы
раньше он многое видел иначе -- только глазами, но не душой.
Раньше он не любил свою жизнь. Когда двадцать лет назад со вздохом
сбросил с плеч институтскую маету, ему казалось, что непременно будет не
сегодня-завтра большим начальником, знаменитым инженером, однако вперед
вырывались другие. Он ходил в простых заводских итээровцах. В ранней
молодости мечтал, что женой у него станет красавица -- блеску добавится ему.
Он настойчиво знакомился, выбирал очень красивых девушек, играл роль
удачника и весельчака, на последние деньги покупал им подарки, катал на
такси, но девушки замуж почему-то выходили за других.
Лоскутов женился все же. Не то чтобы Татьяна была не красивой,
дурнушкой, но Лоскутов как бы сказал себе -- пойдет, бывает и хуже.
Татьяна была худощавой, молчаливой, покладистой. Через несколько
месяцев поняла, что Николай ее не любит, -- плакала, но тайком.
Пошли дети, -- родилось двое сыновей. Лоскутову хотелось, чтобы сыновья
были умными, удачливыми. Однако старший, Петр, после девятого класса бросил
школу и целыми днями сидел дома, через наушники слушал "металл". Младший,
любимец родителей, Миша, неожиданно стал получать вместо привычных для него
пятерок тройки и даже двойки; отцу приходилось строго обходиться с сыном.
Однажды Лоскутов понял, что невзлюбил свою жизнь. Тихо тлел в своем
раздражении и бессилии перед жизнью и судьбой. Порой воспринимал свое
существование как нечто чужеродное для себя, как упрямого, хитрого врага,
который задумал что-то неладное, гадкое.
Но вчера вечером произошло нечто невероятное.
Утром Лоскутов встал на работу по обыкновению в половине седьмого.
Татьяна сготовила скорый завтрак. Вчетвером сели за стол.
-- Не чавкай! -- сказал отец Мише.
-- Я, папа, не чавкаю, -- обиделся сын; склонил голову и поджал губы.
-- Еще поговори мне!
-- Коля, тебе подлить чаю: я подогрела? -- предложила Татьяна, отвлекая
мужа.
-- Подлей, -- угрюмо отозвался он. Шумно хлебнул из стакана свежего чая,
-- неожиданно сморщился и выругался. -- П-почему не предупредила, что горячо?!
-- Думала, ты понял. -- У Татьяны покраснели веки.
-- А-а, черт вас всех побрал бы!
Лоскутов вышел из-за стола и хлопнул за собой дверью.
-- Мам, почему папка у нас такой дурак? -- спросил Петр.
-- Молчи, -- вздохнула мать.
Лоскутов с трудом забрался в трамвай, -- отовсюду напирали люди,
протискиваясь, прорываясь к выходу.
-- Полегче, уважаемый! -- сердито сказал Лоскутов пожилому мужчине,
пробиравшемуся в середину вагона.
-- Не шипите, -- добродушно улыбнулся мужчина. -- В тесноте, да не в
обиде.
Но незлобивый ответ почему-то не понравился Лоскутову, и ему хотелось
сказать что-нибудь колкое и дерзкое; однако мужчина оказался довольно
проворным и уже продвинулся далеко вперед.
На работе Лоскутов одной своей сотруднице заметил, что у нее не совсем
удачный цвет лица, хотя этого можно было не говорить. Другой нечаянно
напомнил о ее годах, и женщина ушла плакать в другую комнату. Даже нагрубил
начальнику, который в столовой пристроился в очередь не в конец, а к своему
стоявшему впереди товарищу.
-- Вы не хотите ли, Анатолий Иванович, встать за мной? -- умышлено громко
сказал ему Лоскутов. Но начальник, побагровев, притворился, что не
расслышал. -- Почему мы должны подолгу стоять, а он лезет вперед? -- обратился
Лоскутов к соседу по очереди, -- но человек промолчал, поведя плечом.
Когда Лоскутов возвращался домой, ему показалось, что он находится в
машине, сорвавшейся с тормозов и несущейся под гору. Водителя нет в кабине,
и авария неминуема. Но как сладостно лететь вниз! Дух сжимался и немел.
-- Долго собиралось во мне, а теперь, вижу, бьется в стенку: ищет, как
слепой, выход, -- ворчливо сказал он, ощущая внутри нарастающую тяжесть.
И с каждой минутой все напористее пыталось вырваться из Лоскутова то,
чему он никак не мог найти точное, подходящее слово, -- раздражение, злоба,
отвращение, ненависть, все это вместе или все же что-то другое, но
представлявшееся ему мерзким.
По пути Лоскутов зашел в магазин, и какое-то время ему пришлось
постоять в очереди. Он сжимал зубы и шевелил в карманах кулаками, --
казалось, что ему хотелось с кем-нибудь подраться. Он поморщился и тряхнул
головой, сбрасывая навязчивое желание.
Когда уставшая пожилая продавщица подала Лоскутову сверток с колбасой,
он вдруг усмехнулся ей в глаза. Ему хотелось обидеть ее.
На улице в лицо Лоскутова ударил секущий, как осколки, дождь, в грудь
бился холодный ветер, и в порывах он был так силен и упрям, что подгонял,
подталкивал людей. Лоскутов, закрыв глаза, пошел против ветра, хотя нужно
было совсем в другую сторону. Ему было радостно сопротивляться, и он крикнул
ветру:
-- Посмотрим, кто кого! -- Размахивал руками, и прохожие сторонились. --
Да, да, я рехнулся! -- крикнул он в лицо какой-то женщине и дико засмеялся.
Домой Лоскутов пришел поздно. Татьяна открыла дверь, отступила на шаг и
замерла.
-- Боже, Коля... какой ты! -- прошептала она. -- Мокрый, бледный. Что с
тобой?
-- Ничего. -- Лоскутов всунул в ее руки колбасу, нервно, быстро разделся
и ушел в спальню. Оттуда крикнул: -- Я хочу полежать. Один! Что-то знобит.
-- Я тебе приготовлю...
-- Ничего не надо! Позволь мне спокойно полежать! -- И захлопнул за собой
дверь.
Лоскутов зарылся в одеяло, но озноб не унимался. Он мучился буквально
физически и стонал. Присел на кровать. Почему-то внимательно посмотрел на
свою тень.
-- Лежишь?
-- Лежу, -- вдруг услышал он тихий, слабый голос, словно пришедший
издалека.
Лоскутов вздрогнул, хотел побежать к двери, но не смог сдвинуться с
места -- ноги, казалось, намертво прилипли к полу.
-- Сядь, сядь, дружок. Я тебя крепко держу. Давай поболтаем.
Лоскутов чувствовал, как его тело наэлектризовывалось страхом, ощущал,
как распухали и выкатывались его глаза.
-- Т-тень... г-говорит?! -- шепнул он, задыхаясь.
-- Да, да, я говорю. Успокойся и присядь. Ты все равно не сдвинешься,
пока я не захочу. Я стала тяжелее и сильнее тебя. В твоей груди скопилось
столько гадости, что уже не вмещается и не удерживается. А я, голубчик,
готова принять. Так и быть, пожалею тебя: всю твою дрянь перетяну в себя.
Смотри, я толстею. О, как приятно -- растягиваются мои сплющенные мышцы!
Действительно -- тень полнела, наливались и округлялись ее формы. Она
изогнулась и поднялась, и перед Лоскутовым предстал он сам. Точная копия.
"Господи! Спаси и сохрани!"
-- Да брось, дружище, ты же никогда не верил в Бога.
Тень села на противоположное кресло и развалилась:
-- Отдохнем, дружок, перед тяжкими делами. Нам нужно сегодня совершить
их все. У тебя много замыслов? Что ж, они в эту ночь сбудутся. -- Тень
безобразно скривила губы и засмеялась.
Лоскутов сидел в забытьи и прислушивался к своей душе, в которой что-то
происходило: она, казалось, плавала в невесомости или в воде и с каждой
секундой становилась все легче, а тень -- раздувалась и крепла.
Неожиданно Лоскутову представилась абсолютно ложной, обманчивой и
глупой вся его прежняя жизнь, в которой он то ненавидел, то нервничал, то
хитрил, то пригибался в учтивом поклоне, то еще что-то совершал такое, чему
противилась душа.
Лоскутов услышал за дверью голос жены:
-- Миша, не балуйся: папа заболел, спит.
Удивительно: голос Татьяны, всегда раздражавший Лоскутова, неожиданно
стал желанен ему и мил. Хотелось слушать его. И муж притягивался слухом,
чтобы услышать мельчайшие нотки голоса, но Татьяна, кажется, ушла в дальнюю
комнату. Лоскутову вспомнились все девушки из его молодости, и он поразился
тому, что мог когда-то просить их о любви, о сострадании. Как прекрасна его
Татьяна! Ему захотелось скорее обнять жену, опуститься на колени и попросить
у нее прощения. В нем распустилась захватывающая, но мучительная нежность.
Лоскутов вспомнил сыновей, которых так часто обижал, и теперь ему
хотелось только судить себя, не оправдываться.
Ему стало смешно, что он мог злиться на людей только потому, что они
оказывались удачливее его, и стало невыносимо стыдно, что мог презирать,
ненавидеть Анатолия Ивановича лишь потому, что тот являлся его начальником.
Он понял, что жил в бреду и ложно.
-- Гх! -- услышал он и вздрогнул:
-- Кто здесь?!
Он совсем забыл о сидевшей напротив тени.
-- Итак, мой друг, я готова! Вся твоя дрянь -- во мне. Ты чист, ты, можно
сказать, -- ангел. Однако не получил то, о чем мечтал столько лет.
-- Сгинь, сгинь! -- стал махать руками Лоскутов. Он увидел, что тень
сделалась толстой, безобразной, и узнал в ней самого себя -- жирного,
пухлого, толстогубого уродца.
-- Ну-с, хватит! Я должна действовать, а иначе, увы, не могу: я
переполнена и сыта, во мне столько энергии!
Тень встала -- поднялся и Лоскутов, хотя совсем и не думал этого делать.
Тень шагнула -- и он следом, точнее, след в след. Тень оказалась сильнее, и
сопротивление Лоскутова было напрасным. Он испугался, поняв, что тень -- его
палач, от топора которого ему не увернуться.
Они вбежали в зал, в котором жена и сыновья играли в лото.
-- Помнишь, -- обратилась тень к Лоскутову, -- как ты хотел расправиться с
женой и детьми?
-- Коля, ты мне что-то сказал? -- неохотно оторвалась от игры Татьяна и
повернулась к мужу, который подходил к ней. -- О-о, Боже! Ты что делаешь?!
Мне больно! Постесняйся детей!
-- Ха-ха-ха!
Дети набросились на отца:
-- Отпусти маму!
-- Миленькие мои, Миша, Петр, разве не видите, что не я, а тень глумится
над мамой?!
-- Ты что несешь? -- гневно сказал старший сын. -- Ты пьяный или спятил?
Тень хохотала, оттолкнула мальчиков и Татьяну и побежала к двери;