Страница:
то непременно получите на экзамене двойку. Итак, продолжаем писать!
Усатый, отчаянно скучающий Липатов украдкой шепнул Панаеву на ухо:
-- Итак, продолжаем писать. -- Оба засмеялись. Надежда Петровна повела
бровью:
-- Что-то шумно. Итак, записываем: преследования усилились, и партия
вынуждена была уйти в подполье...
-- В какое? -- неожиданно спросил Липатов, усмехаясь своим большим ртом
насмешника и смельчака.
-- Как в "какое"? -- обдумывая вопрос, помолчала растерявшаяся
учительница. -- В глубокое, можете написать.
-- А насколько, примерно, метров? -- дурашливо-важно сощурился Алексей.
Одноклассники стали смеяться и шептаться. Надежда Петровна нервно
прошлась по кабинету, равнодушно-строго сказала:
-- Нигилисты, несчастные нигилисты. Что из вас получится?
Кое-как успокоилась, присела за стол и ровно, настойчиво принялась
диктовать из тетради, которая, приметили ученики, на корешке уже
рассыпалась.
Илья мучился, записывая; сначала писал все, потом какую-нибудь
любопытную мысль. Но, когда Надежда Петровна после звонка объявила, что
вместо классного часа нужно поработать по билетам, положил ручку в карман и
склонил мрачную голову к столешнице. Липатов ни строчки не написал, а
пялился в окно или шептался с соседями по ряду. В конце шестого урока он
вырвал из тетради клочок бумаги, быстро написал и подсунул Панаеву.
Илья прочитал: "Хочешь бабу?" Он мгновенно перестал слышать Надежду
Петровну, его душа лихорадочно запульсировала. Махнул головой Липатову.
-- Я схлестнулся с одной разведенкой, а у нее подружка -- во шмара!
Хочешь, сведу? Порезвишься. Вижу -- хочешь, аж в зубах ломит! Да? --
дьявольски подмигнул Алексей. -- На вино деньжонок наскребешь?
У Ильи после урока заплетались ноги. Ему не верилось, что скоро может
произойти то, о чем он тайно и стыдливо мечтал. Он шел по коридору за
Алексеем, натыкался, как слепой, на учеников и учителей. Мельком увидел
чье-то очень знакомое лицо, сразу не признал, но неожиданно понял -- Алла.
Она, одетая в кроличью шубку, стояла возле раздевалки и, несомненно, ждала
Илью, коленкой нервно подкидывая сумку. Удивленно посмотрела на своего
припозднившегося друга, а он притворился, что не увидел ее, пролизнул мимо,
подхватил куртку и побежал за Алексеем.
Купили вина. Дверь в квартиру открыла молодая, показавшаяся Илье
некрасивой женщина, которую звали Галиной. Он на мгновение встретился
взглядом с ее тусклыми черными глазами, поразившими его какой-то глубокой
печальной прелестью.
Илью удивил и в какой-то степени обидел прием: Галина
коротко-равнодушно взглянула на гостей, путаясь в широком халате, молча
прошла в зал.
-- Не дрейфь, -- шепнул Алексей Илье. -- Вина выпьет -- развеселится.
Привет, Светик! -- обнял он вышедшую их зала молодую рыжеватую женщину. --
Вот, привел для Галки женишка, а она не обрадовалась.
-- Женишок не из детского ли сада? -- усмехалась невзрачная Светлана.
Илья покраснел и сердито посмотрел в глаза насмешницы.
Вскоре сели за стол, выпили. Илья не мог поднять глаза на Галину,
которая казалась ему солидной, серьезной женщиной, учительницей. Алексей
громко включил музыку и в танце утянул смеющуюся простоватую Светлану на
кухню.
Галина и Илья еще раз выпили. Она пригласила его танцевать, и он
неуклюже топтался на одном месте, жалко улыбаясь. Она, раскрасневшись от
выпитого, заглянула в его глаза:
-- Ты, молоденький, молочненький, хочешь меня, говори живо, а иначе --
передумаю?
-- Д... да, -- шепнул он и опустил глаза, налившиеся влагой. В груди
тряслось. Руки подрагивали, касаясь тугой и тонкой талии Галины.
-- Пойдем. -- Она решительно, властно повела его за руку, как маленького,
во вторую комнату. -- Что ты, Илюша, разве так можно волноваться?
-- Я не того, не волнуюсь, -- просипел бледный жалкий Илья.
-- Мне хочется побыть с тобой рядом, таким чистым, -- тихо сказала
Галина, присаживаясь на край широкой кровати и значительно заглядывая во
влажные глаза Ильи. -- Если ты ничего не хочешь -- просто посидим, ага?
-- Я... хочу, -- сказал Илья и от великого детского чувства стыда не мог
посмотреть в глаза женщины.
-- Хорошо. -- Она скинула с себя халат.
Илья боялся даже шевельнуться и не знал, что нужно предпринять. Стоял,
будто наказанный, с опущенной головой, подрагивал, мял пальцы.
Галина за рубашку притянула его к себе. Он благодарно встречал ее новый
для себя ласковый, улыбчивый взгляд все таких же, однако, грустных,
отягченных глаз. Он не понимал этой женщины.
Она легла на кровать и протянула ему руки. Он со страхом подумал, что
совсем ничего не умеет, что она, верно, будет смеяться над ним -- мальчишкой,
сосунком. И его младенческое волнение взметнулось волной и залило рассудок;
он неловко, локтем подкатился к Галине, неприятно-влажно коснулся ее губ.
Потом они тихо лежали с закрытыми глазами. Так, быть может, пролежали
бы долго, но услышали голоса из зала и громкую музыку, и обоим стало
мучительно нехорошо. Галина рывком набросила на Илью и себя одеяло, и в
темноте этого маленького домика жарко и жадно целовала своего юного
любовника. И счастливому, но физически уставшему Илье, уже
расслабленно-томно ласкавшему женщину, подумалось, что если кто-то ему
скажет, мол, не это важно в жизни, что важнее болтовня, обман, фальшь,
ничтожные интересики быта и вся-вся прочая чепуха, семейная или всей страны,
то он такому человеку дерзко улыбнется в глаза и... что там! наверное,
промолчит: разве можно словами объяснить и выразить то, что он испытал
только что? Но его смешило и забавляло, что, оказывается, можно о столь
серьезном размышлять рядом с женщиной, отдающейся ему.
Апрель и май Илья так плохо и безобразно учился, что педагоги,
приходившие к его поникшим родителям, вызывавшие их в школу, звонившие им,
однозначно заявляли, что он, видимо, не сдаст выпускные экзамены. Мария
Селивановна плакала, а Николай Иванович уже не знал, что предпринять. Илью
гневно, взыскательно разбирали на собрании, и он, повинный с головы до ног,
выслушал всех с опущенными глазами и на сердитый вопрос, думает ли он
исправляться, -- не ответил. Вызывали Илью на педагогический совет, и там он
глубокомысленно безмолвствовал. Кто-то из педагогов на его упрямое молчание
и странные поступки последних месяцев сказал, что парень погиб, другие --
мол, повредился умом, третьи предложили выгнать из школы. Директор Валентина
Ивановна крикнула в сторону Панаева:
-- Всех вас, мерзавцев и тунеядцев, посадить бы на голодный паек и за
колючую проволоку загнать бы! -- И своим грозным мужским взглядом долго в
густой тишине педсовета смотрела с трибуны на Панаева. Тихо, но страшно
выкрикнула: -- Вон!
Бледный Панаев ненавистно взглянул на нее и дерзко-медленно вышел. "Что
они знают о жизни? -- подумал он о педагогах по дороге к Галине. --
Ограниченные, жалкие людишки!"
Илья забросил писать картины маслом и акварелью, потому что такая
работа требовала серьезного напряжения мысли и сердца. Его душа перестала
развиваться; только иногда набегало художническое томление, и он делал
скорые, неясные наброски карандашом или углем. Человек, привыкший глазом,
умом и сердцем к простым, понятным штрихам, краскам и сюжетам, скорее всего
не смог бы разобраться в весенних набросках Ильи. Но можно было увидеть в
неопределенных линиях абстрактных картинок Ильи то, что ворвалось в его
жизнь: он и через рисунок, линию открывал и утверждал для себя истинную, в
его представлении, жизнь. Эти рисунки были фантастическим сплетением тел,
растений и облаков; Илья и сам толком не мог объяснить, что это означает.
Как обнаженное человеческое тело может быть связано с небом, облаками или
ветвями сосен и кустарников? Но совершенно ясно Илья понимал одно: все, что
подняло и понесло его, это -- ветер нового, радостного, долгожданного в его
жизни, и потому торжествующими и даже ликующими оказывались все его
художественные работы весны.
Он как бы поднял бунт: не слушался родителей и учителей, уроки посещал
только по тем предметам, по которым сдавался экзамен. Показавшись дома на
глаза матери -- убегал к Галине.
Илья и Галина теперь встречались только вдвоем. Они жадно смотрели друг
другу в глаза, зазывно улыбались, как бы спешно говорили пустое, незначащее,
а потом -- ложились.
Однако с каждым новым днем женщина все чаще не спешила в постель, а
хотела подольше смотреть в серые с блеском глаза Ильи и беседовать.
-- Мне бы такого мужа, как ты, -- однажды сказала ему Галина, -- и я была
бы самой счастливой на свете.
Илья обнял ее, но она отошла к окну.
-- Мне, миленький, горько жить, -- тихонько пропела она срывающимся
голоском и -- заплакала.
Илья, уже привыкший обращаться с Галиной запросто, с одной целью, не
знал, как поступить. Ему стало мучительно жалко ее, и захотелось обойтись с
ней так, чтобы она почувствовала себя счастливой. Но он был слишком молод,
неопытен, и не мог предпринять что-то решительно-бесповоротное, такое, что
перевернуло бы жизнь Галины. Он видел, что она до крайности одинока, что ее
подружка Светлана поверхностный, какой-то несерьезный человек, и глубокие,
сердечные отношения их, несомненно, не связывают.
-- Ты счастливая? -- спросил он.
Она пожала плечами. Илья посмотрел в ее черные загоревшиеся глаза, и
ему показалось, что они обожгли его. Опустил голову; почувствовал, что
Галина хочет от него больше, чем он может и способен ей дать. Он видел в
Галине только предмет для наслаждений, а душа его, понимал он, оказалось
немой для нее.
-- Мне уже тридцать один годочек, а счастье мое все не сложилось, --
сказала она и закурила. -- Грустно, обидно. Порой реву. Два раза хотела выйти
замуж, но чувствовала, нет настоящей, крепкой любви, и дело как-то само
собой распадалось. Мне одного от всего сердца хотелось и хочется -- встретить
хорошего мужика, умного, доброго, с такими же чистыми, ясными глазами, как у
тебя, и стать с ним счастливой, жить-поживать для него и наших детишек. --
Галина по-особенному, заостренно-пытливо посмотрела на Илью, который
смутился и направил взгляд в пол. -- Нет! -- на какие-то свои мысли отозвалась
женщина. -- Ты -- еще мальчик в коротких штанишках.
-- Ой ли?! -- обиженно-горделиво усмехнулся Илья и крепко обнял Галину за
талию. Сказал с неестественной для него хрипотцой и грубоватостью: -- Нашла
мальчишку!..
-- Ладно-ладно -- мужчина, а то кто же? Мужик! -- по-старушечьи сморщилась
в улыбке Галина и снова закурила. Глубоко вдохнула крепкий горький дым и
сильно выдохнула, зажмуриваясь от удовольствия и нарочно обдавая Илью густой
струей. Он смешно заморгал и громко чихнул. Она тяжело засмеялась, но
оборвалась и задумалась.
Илья приметил, что ее жилистая шея в морщинах, бледно-матовая, какая-то
незащищенно-жалкая, и ему захотелось приласкать и утешить свою несчастливую,
какую-то невыносимо горемычную подругу.
-- О чем, Галя, ты думаешь?
Она внимательно посмотрела в его глаза.
-- Я думаю о ребенке.
-- О ребенке? О каком ребенке?
-- О прекрасном. Маленьком. Родном. Я так хочу счастья...
В Илье росло желание. Он потянулся к Галине, но она остановила его и
легонько-грубовато оттолкнула:
-- Чего ты! Я хочу с тобой просто поговорить. Неужели тебе не интересно
знать мою душу? Неужели только это тебе надо?
Он был настойчив.
-- Неужели, Илюша, ты такой же, как все? -- тихо, на подвздохе спросила
женщина, покоряясь настойчивым рукам.
Илья слышал ее слова, но его душа была закрыта. Он не понимал, что стал
нужен Галине со всем тем, что есть в нем -- душой, сердцем, мыслями, телом,
но не по раздельности.
В эти минуты он не помнил, что его ждала и любила другая женщина -- Алла
Долгих.
Был вечер, еще не темно, но уже и не светло. Нежаркое майское солнце
лежало на крыше соседнего дома, и девушка смотрела на этот красный мяч и
по-детски думала: скатится или не скатится? Алле было приятно, удобно думать
именно по-детски, наивно. Она улыбнулась, но вспомнила об Илье, отвернулась
от солнца, поморщилась.
Солнце ярко вспыхнуло и, действительно, как мяч, скатилось за крыши.
Как все просто в детстве, даже великое, большое светило может быть просто
веселым, забавным шариком. И невозможно теперь обмануть себя... Встречается
с другой женщиной?.. Как он мог?! И Алла больно всхлипнула всей грудью. Да,
детство ушло, а то, что налетело, как вихрь, в ее жизнь, -- такое
огорчительное и гадкое.
Она отошла от окна, быстро прошлась по комнате и, казалось, искала
такое дело, которое увело бы от горестных мыслей. Остановилась перед роялем
и улыбнулась: "Как же я сразу не подошла к тебе? -- погладила она инструмент
по черному блестящему боку. -- Ты -- мой друг, ты никогда не изменял мне,
сколько радостных часов я провела с тобой!" Мелькнуло в памяти детство,
отрочество, и редкий день обходился без рояля, без музыки и вдохновения.
Алла коснулась двумя пальцами клавиш -- вздрогнули тихие, одинокие
звуки. Играла хаотично, что-то искала в звуках. Мелодии всплескивали,
замолкали, звучали другие, но обрывались, не развившись и не набрав силы.
Алла волновалась, морщилась, иногда неловко, даже грубо ударяла по клавишам,
но те звуки, которые она хотела сыграть, не рождались. Наконец, она
остановилась, сосредоточилась и стала медленно играть. Но вновь звуки
вырывались абсолютно не отвечающие ее сердечному настрою. Она оборвала
мелодию, захлопнула крышку и в отчаянии зажала ладонями глаза. Зачем же так
хлопать -- разве рояль виноват? Она поняла: в душе наступила смута, вот и не
получаются ее звуки. Она встала и неожиданно сказала:
-- Как я ненавижу его! -- Покачала головой: -- Как я люблю его, -- кто
может меня понять!
"Я что-то должна предпринять, чтобы он навсегда остался моим. Что, что
его тянет к той женщине, какие между ними могут быть интересы? Она, говорят,
старая, некрасивая... -- Неожиданно в ее голове вспыхнуло, она прижала ладони
к лицу и замерла, ощущая в теле то ли холод, то ли жар: -- Вот что я должна
ему дать! Как же я раньше об этом не подумала? Вот чем она притянула его, а
я, напротив, оттолкнула", -- вспомнила она случай на дне рождения.
-- Теперь я знаю, как мне следует поступить! -- громко сказала Алла, и ей
сделалось легко.
Она словно бы решила трудную, долго не дававшуюся задачу и
почувствовала себя счастливой. Ее душа опьянела. Все в ее любви к Илье
почудилось простым и понятным: получит-таки он от нее то, что хотел, и --
катись потом все пропадом!
Она снова открыла рояль и радостно-опьяненно дрожащими пальцами
пробежала по клавишам, остановилась, собирая внимание, и стала уверенно
играть первую часть "Лунной сонаты". Ей показалось, что так одухотворенно,
точно, правильно она еще ни разу не исполняла сонату. Заглянула в дверь
Софья Андреевна:
-- Алла, ты не дотягиваешь "до". Не мучай "соль". Что с тобой: сидишь в
сумерках, за Бетховена придумываешь сонаты? -- Софья Андреевна работала в
филармонии, и с ее мнением считались большие музыкальные мастера. Алла знала
с младенчества, что мать не выносила и всплеска фальши в музыке. Дочь
расстроилась, но довольно сухо ответила:
-- Ничего я не придумываю. Вечно вы что-нибудь сочините, -- капризно
повела она плечом, под "вы" как бы подразумевая и отца.
-- Что ты, Софушка? Алла отлично сыграла сонату, -- вмешался Михаил
Евгеньевич, в роскошном, цветастом байковом халате входя, весь надушенный и
до синевы выбритый, в комнату. -- Я даже телевизор выключил, чтобы послушать.
Софья Андреевна иронично улыбнулась мужу своим красивым, умащенным
бальзамом лицом и, казалось, хотела сказать ему: "Пой, пой, соловушка, а
точку в твоей песне все равно поставлю я".
Алла с улыбкой наблюдала за родителями, но тяжело ей думалось, что
прекрасные они, а сердца своей дочери уже не понимают.
-- Я сбегаю к Илье. На минутку. Хорошо?
-- Уже поздно! -- испуганно сказала Софья Андреевна и сразу забыла
насмехаться над мужем.
-- Что же такого? Ведь всего-то, мама-папа, в соседний подъезд
перебежать.
Хотя обратилась Алла так же и к отцу, но все и всегда в семье решала
исключительно мать. Михаил Евгеньевич лишь покорно смотрел на свою красавицу
жену и говорил то, что ожидала она.
-- Э-э, н-да, -- замялся он, -- уже поздно. Сидела бы дома.
-- Что-то он перестал к нам наведываться. Не болеет ли? -- спросила мать.
-- Да, да, что-то я давненько его не вижу, не заболел ли хлопец? --
полюбопытствовал и Михаил Евгеньевич.
-- Точно, -- обрадовалась Алла невольной подсказке, -- он заболел. Надо
проведать. Я полетела!
-- Не задерживайся. На часок! Не более! -- крикнула убежавшей в прихожую
Алле обеспокоенная мать.
-- Я тебя через час выйду встречать в подъезд, -- добавил и Михаил
Евгеньевич, заглядывая в глаза жены: оценила ли его стремление? Софья
Андреевна знала, что для ответа мужу нужно ласково, ободряюще улыбнуться, и
она улыбнулась.
Дома Алла не застала Илью. Мария Селивановна зазвала девушку на кухню --
отведать свежих булочек, посекретничать с ней.
-- Что-то ты, Аллочка, какая-то худенькая, бледнющая стала, как и мой
Илья, -- внимательно и нежно заглядывала в ее глаза Мария Селивановна. -- Что
с вами творится?
-- Не знаю, -- пожала плечами Алла и робко спросила: -- Где же Илья может
быть так долго?
-- Холера его знает, -- вздохнув, ответила Мария Селивановна и
пододвинула своей любимице булочки. -- Вконец избегался мальчишка, ничего не
можем с ним поделать.
-- Я найду, что с ним сделать! -- сердито и грозно пробасил из зала
Николай Иванович, читавший на диване газету. -- Ремень возьму да вдоль спины,
вдоль спины пакостника.
А Мария Селивановна шептала на ухо Алле:
-- Не слушай ты его, старого: больше хорохорится, а чуть дело -- рука не
подымится. Любит он Илью, любит больше всего на свете.
-- Как же он может, -- тихо говорила Алла, -- как может всех, всех
огорчать? Все так его любят, а он... он... -- Она склонила голову на горячую
руку Марии Селивановны.
Николай Иванович вошел на кухню с ремнем, насупил седые,
величественные, похожие на крылья брови:
-- Вот увидишь: буду шалопая пороть!
-- Сядь ты! Порщик выискался! -- прикрикнула Мария Селивановна, умевшая в
решительную минуту разговаривать с мужем.
Николай Иванович, может быть, еще что-нибудь сказал бы, но скрежетнул
замок входной двери, и все увидели уставшего, бледного Илью, вяло снимавшего
куртку и обувь.
-- Ты что, вагон с сахаром разгружал? -- спросил отец, пряча, однако,
ремень в карман. -- Где был так долго?
-- У товарища... билеты готовили, -- ответил Илья и вздрогнул, увидев
Аллу.
Мать встала между отцом и сыном:
-- Посмотри, Илья, какая у нас гостья.
Отец что-то невнятно буркнул и ушел в спальню. Алла сидела не шевелясь,
опустив голову. Илья долго находился в прихожей, притворяясь, будто не
развязывается шнурок на ботинке.
-- Скорее! -- поторопила мать, -- чай остывает. С Аллой поужинаешь. Да
скорее же ты!
Илья вошел на кухню, но на Аллу не взглянул.
-- Кушайте, -- сказала чуткая Мария Селивановна, -- а я пойду по хозяйству
похлопочу.
Илья и Алла молчали. Не завязывалась у них та легкая, перепрыгивающая
от одной темы к другой беседа, которая начиналась, стоило им встретиться.
Илья не знал, о чем разговаривать; лгать или говорить что-то фальшивое,
наигранное он не мог. Алла знала, что намеревалась сказать, но волновалась и
не решалась произнести первую, видимо, поворотную в ее жизни фразу. Они
сидели рядом, напротив, но не видели друг друга в лицо, глаза в глаза.
Молчание, невидение друг друга становилось уже неприличным и
невозможным -- Илья посмотрел на свою подругу. Он увидел, что она бледная,
сутуло склонила плечи, губа жалко подрагивает; сочувствие коснулось его
сердца. Алла тоже подняла глаза и увидела -- чего в школе в толпе и суете не
замечала -- посуровевшие, худые скулы, сильный взгляд, ставшие гуще усики, и
она поняла, что Илья уже не тот мальчик, которого она знала до этой
злополучной, переломной весны, а -- парень, мужчина, который нравится --
несомненно нравится! -- женщинам. И мысль о женщинах, о разлучнице заставила
Аллу вздрогнуть.
-- Ты мерзнешь? -- спросил Илья хрипловатым от молчания голосом, но
каким-то нежно-тихим, как показалось Алле, будто бы хотел, чтобы слышала его
только она.
-- Н-нет, -- вымолвила сухими, отвердевшими губами.
-- Подлить чаю? -- сказал так же тихо.
-- Подлей, -- почему-то шепнула и покраснела.
Они помолчали, и каждый притворялся, что очень увлечен булочкой и чаем.
-- Что ты пишешь или рисуешь? -- спросила Алла.
-- Так... ерунда...
-- Все же? Покажи.
-- Пойдем.
Прошли в комнату Ильи, и он небрежно показал последние рисунки. Алла
увидела обнаженные тела, причудливо изогнутые, феерические, непонятные для
нее, но своей чуткой душой пробуждающейся женщины поняла -- он рисует ту
женщину и все то, что у него было с ней. Алле стало так обидно и горько, что
закололо в глазах, но слезы не потекли: казалось, покалывали не слезы, а
иголки.
-- Интересно, -- сказала она нарочито сухо и небрежно отодвинула от себя
рисунки. -- А что ты еще нарисовал? -- неожиданно для себя ядовито, зло
сказала она, по-особенному, как-то шипяще произнеся "еще" и дерзко, смело
посмотрев в глаза Ильи.
-- Так, ничего, -- равнодушно ответил он или тоже притворялся.
Алла видела, что Илья теперь не творил, а -- "пошличал", как она
подумала. "Где доброта его картин, где милые мордашки, где наивные,
прекрасные радуги Вселенной, где чистота и искренность?" Она прикусила
ноготь. Потом сказала, ясно произнося каждое слово:
-- Давай вместе готовиться к экзаменам? -- Ответа не ждала. -- У меня
завтра родителей не будет дома... весь вечер... Приходи.
Илья сразу уразумел, зачем Алла приглашала его, он понял, на какую
жертву ради него решилась она. Но мощное животное чувство, разогретое в нем
этой весной, задавило то детское чувство страха, переживания за близкого,
родного человека, каким издавна, с далекого раннего детства была для него
Алла, сломило, отодвинуло сие нежное чувство, которое вспыхнуло, блеснуло в
нем на секунду, две или три, и он холодно сказал:
-- Жди. Буду в шесть.
Он пришел к Алле на следующий день ровно в шесть. Она дрожала, не
сопротивлялась, а, как связанная по ногам овца, обреченно ждала ножа.
Потом она сказала вышедшему из ванной Илье:
-- Илья, мне плохо. Пожалей меня.
Он посмотрел в ее пьяно-сумасшедшие, какие-то почужевшие глаза, прилег
рядом, но молчал и морщился -- досадливо и опустошенно-тяжело.
-- Ты теперь только мой, да?
-- Да, -- отозвался он, но не сразу.
Однако от нее он пошел не домой, а к Галине.
Илья обнимал Галину, целовал, но она, как-то очень светло, ласково
улыбаясь, уклонялась и просила:
-- Погоди, мой мальчик, погоди...
Однако Илья, в предвкушении, не хотел слушать ее, а настойчиво целовал
и обнимал. Щеки Галины розово и свежо налились, блестели черные глаза, -- она
действительно была хороша и приманчива.
-- Галя, ты сегодня какая-то необычная. Что с тобой? -- спросил
раскрасневшийся Илья, отступив от нее, настойчиво отвергавшей ласки.
-- Скажи, скажи, миленький, только не ври: я тебе хотя бы чуток
нравлюсь?
Он сидел на диване, а она склонилась перед ним на корточки, прислонила
щеку к его колену, как преданная собака, снизу смотрела в его глаза и,
улыбаясь, но уже тревожно, ждала ответа.
-- Ты же знаешь... -- отвернул свой ломкий нелживый взгляд Илья. -- Ты
такая странная сегодня.
Она вздохнула, ничего не сказала, уткнула голову в одеяло. С минуту
посидела тихо, затаенно, одиноко. Потом неожиданно подняла на Илью свои
прекрасные глаза и ясно, чисто, счастливо-улыбчиво пропела:
-- Я жду ребенка.
Илье показалось, что Галина светится, столь ясной, возвышенной была ее
улыбка.
-- Ребенка? -- надтреснувшим голосом переспросил он и -- его парализовал
ужас: "От кого ребенок? От меня?!" Он страшно, беловато побледнел,
боязливо-искоса посмотрел на Галину, и казалось: если посмотрел бы прямо,
глаза в глаза, то открыл бы что-то более жуткое, разящее.
-- Милок, ты никак испужался? -- смеялась светящаяся Галина. -- Дурачок!
В голове Ильи вспыхивало, как молнии, сжигало разум, и он не совсем
ясно понимал, что, собственно, с ним происходит. "Все, все кончено! -- Он
сонно оплыл на диване. -- Ребенок... ребенок... как все глупо... Чужая
женщина... я ведь ее совсем не знаю... и какой-то ребенок... Боже!.. Я хочу
писать картины и рисовать... За что?!." Он не совладал с собой и заплакал,
как маленький.
-- Какие же мы ревы, -- плакала вместе с ним Галина и, как мать, гладила
его по голове, целовала в разгоряченный, но мертвенно бледный лоб.
-- Ребенок не от меня! -- вскрикнул Илья и схватил женщину за руку. -- Ну,
скажи, что не от меня!
-- От тебя, от тебя, Илюша, -- строго сказала женщина, вытирая платком
глаза -- и свои, и его. -- Только ты был со мной. Я, как только увидела тебя,
так и сказала себе: вот ты и дождалась, голубка, своего часа, за твои муки
вознаградит тебя он, этот чистый мальчик. Я хотела забеременеть только от
тебя -- и вот, миленький мой Илья, все прекрасно. Я счастлива, спасибо тебе.
И прости меня, подлую, коварную бабу. Я тоже имею право на счастье.
-- Ты -- хитрая, эгоистичная женщина, -- беспомощно-обозленно всхлипывал
Илья.
Она крепко обняла его:
-- Прости, прости! Но я так хочу счастья, простого человеческого
счастья! Думала, пропаду. А глянула первый раз на тебя и поняла -- еще не все
Усатый, отчаянно скучающий Липатов украдкой шепнул Панаеву на ухо:
-- Итак, продолжаем писать. -- Оба засмеялись. Надежда Петровна повела
бровью:
-- Что-то шумно. Итак, записываем: преследования усилились, и партия
вынуждена была уйти в подполье...
-- В какое? -- неожиданно спросил Липатов, усмехаясь своим большим ртом
насмешника и смельчака.
-- Как в "какое"? -- обдумывая вопрос, помолчала растерявшаяся
учительница. -- В глубокое, можете написать.
-- А насколько, примерно, метров? -- дурашливо-важно сощурился Алексей.
Одноклассники стали смеяться и шептаться. Надежда Петровна нервно
прошлась по кабинету, равнодушно-строго сказала:
-- Нигилисты, несчастные нигилисты. Что из вас получится?
Кое-как успокоилась, присела за стол и ровно, настойчиво принялась
диктовать из тетради, которая, приметили ученики, на корешке уже
рассыпалась.
Илья мучился, записывая; сначала писал все, потом какую-нибудь
любопытную мысль. Но, когда Надежда Петровна после звонка объявила, что
вместо классного часа нужно поработать по билетам, положил ручку в карман и
склонил мрачную голову к столешнице. Липатов ни строчки не написал, а
пялился в окно или шептался с соседями по ряду. В конце шестого урока он
вырвал из тетради клочок бумаги, быстро написал и подсунул Панаеву.
Илья прочитал: "Хочешь бабу?" Он мгновенно перестал слышать Надежду
Петровну, его душа лихорадочно запульсировала. Махнул головой Липатову.
-- Я схлестнулся с одной разведенкой, а у нее подружка -- во шмара!
Хочешь, сведу? Порезвишься. Вижу -- хочешь, аж в зубах ломит! Да? --
дьявольски подмигнул Алексей. -- На вино деньжонок наскребешь?
У Ильи после урока заплетались ноги. Ему не верилось, что скоро может
произойти то, о чем он тайно и стыдливо мечтал. Он шел по коридору за
Алексеем, натыкался, как слепой, на учеников и учителей. Мельком увидел
чье-то очень знакомое лицо, сразу не признал, но неожиданно понял -- Алла.
Она, одетая в кроличью шубку, стояла возле раздевалки и, несомненно, ждала
Илью, коленкой нервно подкидывая сумку. Удивленно посмотрела на своего
припозднившегося друга, а он притворился, что не увидел ее, пролизнул мимо,
подхватил куртку и побежал за Алексеем.
Купили вина. Дверь в квартиру открыла молодая, показавшаяся Илье
некрасивой женщина, которую звали Галиной. Он на мгновение встретился
взглядом с ее тусклыми черными глазами, поразившими его какой-то глубокой
печальной прелестью.
Илью удивил и в какой-то степени обидел прием: Галина
коротко-равнодушно взглянула на гостей, путаясь в широком халате, молча
прошла в зал.
-- Не дрейфь, -- шепнул Алексей Илье. -- Вина выпьет -- развеселится.
Привет, Светик! -- обнял он вышедшую их зала молодую рыжеватую женщину. --
Вот, привел для Галки женишка, а она не обрадовалась.
-- Женишок не из детского ли сада? -- усмехалась невзрачная Светлана.
Илья покраснел и сердито посмотрел в глаза насмешницы.
Вскоре сели за стол, выпили. Илья не мог поднять глаза на Галину,
которая казалась ему солидной, серьезной женщиной, учительницей. Алексей
громко включил музыку и в танце утянул смеющуюся простоватую Светлану на
кухню.
Галина и Илья еще раз выпили. Она пригласила его танцевать, и он
неуклюже топтался на одном месте, жалко улыбаясь. Она, раскрасневшись от
выпитого, заглянула в его глаза:
-- Ты, молоденький, молочненький, хочешь меня, говори живо, а иначе --
передумаю?
-- Д... да, -- шепнул он и опустил глаза, налившиеся влагой. В груди
тряслось. Руки подрагивали, касаясь тугой и тонкой талии Галины.
-- Пойдем. -- Она решительно, властно повела его за руку, как маленького,
во вторую комнату. -- Что ты, Илюша, разве так можно волноваться?
-- Я не того, не волнуюсь, -- просипел бледный жалкий Илья.
-- Мне хочется побыть с тобой рядом, таким чистым, -- тихо сказала
Галина, присаживаясь на край широкой кровати и значительно заглядывая во
влажные глаза Ильи. -- Если ты ничего не хочешь -- просто посидим, ага?
-- Я... хочу, -- сказал Илья и от великого детского чувства стыда не мог
посмотреть в глаза женщины.
-- Хорошо. -- Она скинула с себя халат.
Илья боялся даже шевельнуться и не знал, что нужно предпринять. Стоял,
будто наказанный, с опущенной головой, подрагивал, мял пальцы.
Галина за рубашку притянула его к себе. Он благодарно встречал ее новый
для себя ласковый, улыбчивый взгляд все таких же, однако, грустных,
отягченных глаз. Он не понимал этой женщины.
Она легла на кровать и протянула ему руки. Он со страхом подумал, что
совсем ничего не умеет, что она, верно, будет смеяться над ним -- мальчишкой,
сосунком. И его младенческое волнение взметнулось волной и залило рассудок;
он неловко, локтем подкатился к Галине, неприятно-влажно коснулся ее губ.
Потом они тихо лежали с закрытыми глазами. Так, быть может, пролежали
бы долго, но услышали голоса из зала и громкую музыку, и обоим стало
мучительно нехорошо. Галина рывком набросила на Илью и себя одеяло, и в
темноте этого маленького домика жарко и жадно целовала своего юного
любовника. И счастливому, но физически уставшему Илье, уже
расслабленно-томно ласкавшему женщину, подумалось, что если кто-то ему
скажет, мол, не это важно в жизни, что важнее болтовня, обман, фальшь,
ничтожные интересики быта и вся-вся прочая чепуха, семейная или всей страны,
то он такому человеку дерзко улыбнется в глаза и... что там! наверное,
промолчит: разве можно словами объяснить и выразить то, что он испытал
только что? Но его смешило и забавляло, что, оказывается, можно о столь
серьезном размышлять рядом с женщиной, отдающейся ему.
Апрель и май Илья так плохо и безобразно учился, что педагоги,
приходившие к его поникшим родителям, вызывавшие их в школу, звонившие им,
однозначно заявляли, что он, видимо, не сдаст выпускные экзамены. Мария
Селивановна плакала, а Николай Иванович уже не знал, что предпринять. Илью
гневно, взыскательно разбирали на собрании, и он, повинный с головы до ног,
выслушал всех с опущенными глазами и на сердитый вопрос, думает ли он
исправляться, -- не ответил. Вызывали Илью на педагогический совет, и там он
глубокомысленно безмолвствовал. Кто-то из педагогов на его упрямое молчание
и странные поступки последних месяцев сказал, что парень погиб, другие --
мол, повредился умом, третьи предложили выгнать из школы. Директор Валентина
Ивановна крикнула в сторону Панаева:
-- Всех вас, мерзавцев и тунеядцев, посадить бы на голодный паек и за
колючую проволоку загнать бы! -- И своим грозным мужским взглядом долго в
густой тишине педсовета смотрела с трибуны на Панаева. Тихо, но страшно
выкрикнула: -- Вон!
Бледный Панаев ненавистно взглянул на нее и дерзко-медленно вышел. "Что
они знают о жизни? -- подумал он о педагогах по дороге к Галине. --
Ограниченные, жалкие людишки!"
Илья забросил писать картины маслом и акварелью, потому что такая
работа требовала серьезного напряжения мысли и сердца. Его душа перестала
развиваться; только иногда набегало художническое томление, и он делал
скорые, неясные наброски карандашом или углем. Человек, привыкший глазом,
умом и сердцем к простым, понятным штрихам, краскам и сюжетам, скорее всего
не смог бы разобраться в весенних набросках Ильи. Но можно было увидеть в
неопределенных линиях абстрактных картинок Ильи то, что ворвалось в его
жизнь: он и через рисунок, линию открывал и утверждал для себя истинную, в
его представлении, жизнь. Эти рисунки были фантастическим сплетением тел,
растений и облаков; Илья и сам толком не мог объяснить, что это означает.
Как обнаженное человеческое тело может быть связано с небом, облаками или
ветвями сосен и кустарников? Но совершенно ясно Илья понимал одно: все, что
подняло и понесло его, это -- ветер нового, радостного, долгожданного в его
жизни, и потому торжествующими и даже ликующими оказывались все его
художественные работы весны.
Он как бы поднял бунт: не слушался родителей и учителей, уроки посещал
только по тем предметам, по которым сдавался экзамен. Показавшись дома на
глаза матери -- убегал к Галине.
Илья и Галина теперь встречались только вдвоем. Они жадно смотрели друг
другу в глаза, зазывно улыбались, как бы спешно говорили пустое, незначащее,
а потом -- ложились.
Однако с каждым новым днем женщина все чаще не спешила в постель, а
хотела подольше смотреть в серые с блеском глаза Ильи и беседовать.
-- Мне бы такого мужа, как ты, -- однажды сказала ему Галина, -- и я была
бы самой счастливой на свете.
Илья обнял ее, но она отошла к окну.
-- Мне, миленький, горько жить, -- тихонько пропела она срывающимся
голоском и -- заплакала.
Илья, уже привыкший обращаться с Галиной запросто, с одной целью, не
знал, как поступить. Ему стало мучительно жалко ее, и захотелось обойтись с
ней так, чтобы она почувствовала себя счастливой. Но он был слишком молод,
неопытен, и не мог предпринять что-то решительно-бесповоротное, такое, что
перевернуло бы жизнь Галины. Он видел, что она до крайности одинока, что ее
подружка Светлана поверхностный, какой-то несерьезный человек, и глубокие,
сердечные отношения их, несомненно, не связывают.
-- Ты счастливая? -- спросил он.
Она пожала плечами. Илья посмотрел в ее черные загоревшиеся глаза, и
ему показалось, что они обожгли его. Опустил голову; почувствовал, что
Галина хочет от него больше, чем он может и способен ей дать. Он видел в
Галине только предмет для наслаждений, а душа его, понимал он, оказалось
немой для нее.
-- Мне уже тридцать один годочек, а счастье мое все не сложилось, --
сказала она и закурила. -- Грустно, обидно. Порой реву. Два раза хотела выйти
замуж, но чувствовала, нет настоящей, крепкой любви, и дело как-то само
собой распадалось. Мне одного от всего сердца хотелось и хочется -- встретить
хорошего мужика, умного, доброго, с такими же чистыми, ясными глазами, как у
тебя, и стать с ним счастливой, жить-поживать для него и наших детишек. --
Галина по-особенному, заостренно-пытливо посмотрела на Илью, который
смутился и направил взгляд в пол. -- Нет! -- на какие-то свои мысли отозвалась
женщина. -- Ты -- еще мальчик в коротких штанишках.
-- Ой ли?! -- обиженно-горделиво усмехнулся Илья и крепко обнял Галину за
талию. Сказал с неестественной для него хрипотцой и грубоватостью: -- Нашла
мальчишку!..
-- Ладно-ладно -- мужчина, а то кто же? Мужик! -- по-старушечьи сморщилась
в улыбке Галина и снова закурила. Глубоко вдохнула крепкий горький дым и
сильно выдохнула, зажмуриваясь от удовольствия и нарочно обдавая Илью густой
струей. Он смешно заморгал и громко чихнул. Она тяжело засмеялась, но
оборвалась и задумалась.
Илья приметил, что ее жилистая шея в морщинах, бледно-матовая, какая-то
незащищенно-жалкая, и ему захотелось приласкать и утешить свою несчастливую,
какую-то невыносимо горемычную подругу.
-- О чем, Галя, ты думаешь?
Она внимательно посмотрела в его глаза.
-- Я думаю о ребенке.
-- О ребенке? О каком ребенке?
-- О прекрасном. Маленьком. Родном. Я так хочу счастья...
В Илье росло желание. Он потянулся к Галине, но она остановила его и
легонько-грубовато оттолкнула:
-- Чего ты! Я хочу с тобой просто поговорить. Неужели тебе не интересно
знать мою душу? Неужели только это тебе надо?
Он был настойчив.
-- Неужели, Илюша, ты такой же, как все? -- тихо, на подвздохе спросила
женщина, покоряясь настойчивым рукам.
Илья слышал ее слова, но его душа была закрыта. Он не понимал, что стал
нужен Галине со всем тем, что есть в нем -- душой, сердцем, мыслями, телом,
но не по раздельности.
В эти минуты он не помнил, что его ждала и любила другая женщина -- Алла
Долгих.
Был вечер, еще не темно, но уже и не светло. Нежаркое майское солнце
лежало на крыше соседнего дома, и девушка смотрела на этот красный мяч и
по-детски думала: скатится или не скатится? Алле было приятно, удобно думать
именно по-детски, наивно. Она улыбнулась, но вспомнила об Илье, отвернулась
от солнца, поморщилась.
Солнце ярко вспыхнуло и, действительно, как мяч, скатилось за крыши.
Как все просто в детстве, даже великое, большое светило может быть просто
веселым, забавным шариком. И невозможно теперь обмануть себя... Встречается
с другой женщиной?.. Как он мог?! И Алла больно всхлипнула всей грудью. Да,
детство ушло, а то, что налетело, как вихрь, в ее жизнь, -- такое
огорчительное и гадкое.
Она отошла от окна, быстро прошлась по комнате и, казалось, искала
такое дело, которое увело бы от горестных мыслей. Остановилась перед роялем
и улыбнулась: "Как же я сразу не подошла к тебе? -- погладила она инструмент
по черному блестящему боку. -- Ты -- мой друг, ты никогда не изменял мне,
сколько радостных часов я провела с тобой!" Мелькнуло в памяти детство,
отрочество, и редкий день обходился без рояля, без музыки и вдохновения.
Алла коснулась двумя пальцами клавиш -- вздрогнули тихие, одинокие
звуки. Играла хаотично, что-то искала в звуках. Мелодии всплескивали,
замолкали, звучали другие, но обрывались, не развившись и не набрав силы.
Алла волновалась, морщилась, иногда неловко, даже грубо ударяла по клавишам,
но те звуки, которые она хотела сыграть, не рождались. Наконец, она
остановилась, сосредоточилась и стала медленно играть. Но вновь звуки
вырывались абсолютно не отвечающие ее сердечному настрою. Она оборвала
мелодию, захлопнула крышку и в отчаянии зажала ладонями глаза. Зачем же так
хлопать -- разве рояль виноват? Она поняла: в душе наступила смута, вот и не
получаются ее звуки. Она встала и неожиданно сказала:
-- Как я ненавижу его! -- Покачала головой: -- Как я люблю его, -- кто
может меня понять!
"Я что-то должна предпринять, чтобы он навсегда остался моим. Что, что
его тянет к той женщине, какие между ними могут быть интересы? Она, говорят,
старая, некрасивая... -- Неожиданно в ее голове вспыхнуло, она прижала ладони
к лицу и замерла, ощущая в теле то ли холод, то ли жар: -- Вот что я должна
ему дать! Как же я раньше об этом не подумала? Вот чем она притянула его, а
я, напротив, оттолкнула", -- вспомнила она случай на дне рождения.
-- Теперь я знаю, как мне следует поступить! -- громко сказала Алла, и ей
сделалось легко.
Она словно бы решила трудную, долго не дававшуюся задачу и
почувствовала себя счастливой. Ее душа опьянела. Все в ее любви к Илье
почудилось простым и понятным: получит-таки он от нее то, что хотел, и --
катись потом все пропадом!
Она снова открыла рояль и радостно-опьяненно дрожащими пальцами
пробежала по клавишам, остановилась, собирая внимание, и стала уверенно
играть первую часть "Лунной сонаты". Ей показалось, что так одухотворенно,
точно, правильно она еще ни разу не исполняла сонату. Заглянула в дверь
Софья Андреевна:
-- Алла, ты не дотягиваешь "до". Не мучай "соль". Что с тобой: сидишь в
сумерках, за Бетховена придумываешь сонаты? -- Софья Андреевна работала в
филармонии, и с ее мнением считались большие музыкальные мастера. Алла знала
с младенчества, что мать не выносила и всплеска фальши в музыке. Дочь
расстроилась, но довольно сухо ответила:
-- Ничего я не придумываю. Вечно вы что-нибудь сочините, -- капризно
повела она плечом, под "вы" как бы подразумевая и отца.
-- Что ты, Софушка? Алла отлично сыграла сонату, -- вмешался Михаил
Евгеньевич, в роскошном, цветастом байковом халате входя, весь надушенный и
до синевы выбритый, в комнату. -- Я даже телевизор выключил, чтобы послушать.
Софья Андреевна иронично улыбнулась мужу своим красивым, умащенным
бальзамом лицом и, казалось, хотела сказать ему: "Пой, пой, соловушка, а
точку в твоей песне все равно поставлю я".
Алла с улыбкой наблюдала за родителями, но тяжело ей думалось, что
прекрасные они, а сердца своей дочери уже не понимают.
-- Я сбегаю к Илье. На минутку. Хорошо?
-- Уже поздно! -- испуганно сказала Софья Андреевна и сразу забыла
насмехаться над мужем.
-- Что же такого? Ведь всего-то, мама-папа, в соседний подъезд
перебежать.
Хотя обратилась Алла так же и к отцу, но все и всегда в семье решала
исключительно мать. Михаил Евгеньевич лишь покорно смотрел на свою красавицу
жену и говорил то, что ожидала она.
-- Э-э, н-да, -- замялся он, -- уже поздно. Сидела бы дома.
-- Что-то он перестал к нам наведываться. Не болеет ли? -- спросила мать.
-- Да, да, что-то я давненько его не вижу, не заболел ли хлопец? --
полюбопытствовал и Михаил Евгеньевич.
-- Точно, -- обрадовалась Алла невольной подсказке, -- он заболел. Надо
проведать. Я полетела!
-- Не задерживайся. На часок! Не более! -- крикнула убежавшей в прихожую
Алле обеспокоенная мать.
-- Я тебя через час выйду встречать в подъезд, -- добавил и Михаил
Евгеньевич, заглядывая в глаза жены: оценила ли его стремление? Софья
Андреевна знала, что для ответа мужу нужно ласково, ободряюще улыбнуться, и
она улыбнулась.
Дома Алла не застала Илью. Мария Селивановна зазвала девушку на кухню --
отведать свежих булочек, посекретничать с ней.
-- Что-то ты, Аллочка, какая-то худенькая, бледнющая стала, как и мой
Илья, -- внимательно и нежно заглядывала в ее глаза Мария Селивановна. -- Что
с вами творится?
-- Не знаю, -- пожала плечами Алла и робко спросила: -- Где же Илья может
быть так долго?
-- Холера его знает, -- вздохнув, ответила Мария Селивановна и
пододвинула своей любимице булочки. -- Вконец избегался мальчишка, ничего не
можем с ним поделать.
-- Я найду, что с ним сделать! -- сердито и грозно пробасил из зала
Николай Иванович, читавший на диване газету. -- Ремень возьму да вдоль спины,
вдоль спины пакостника.
А Мария Селивановна шептала на ухо Алле:
-- Не слушай ты его, старого: больше хорохорится, а чуть дело -- рука не
подымится. Любит он Илью, любит больше всего на свете.
-- Как же он может, -- тихо говорила Алла, -- как может всех, всех
огорчать? Все так его любят, а он... он... -- Она склонила голову на горячую
руку Марии Селивановны.
Николай Иванович вошел на кухню с ремнем, насупил седые,
величественные, похожие на крылья брови:
-- Вот увидишь: буду шалопая пороть!
-- Сядь ты! Порщик выискался! -- прикрикнула Мария Селивановна, умевшая в
решительную минуту разговаривать с мужем.
Николай Иванович, может быть, еще что-нибудь сказал бы, но скрежетнул
замок входной двери, и все увидели уставшего, бледного Илью, вяло снимавшего
куртку и обувь.
-- Ты что, вагон с сахаром разгружал? -- спросил отец, пряча, однако,
ремень в карман. -- Где был так долго?
-- У товарища... билеты готовили, -- ответил Илья и вздрогнул, увидев
Аллу.
Мать встала между отцом и сыном:
-- Посмотри, Илья, какая у нас гостья.
Отец что-то невнятно буркнул и ушел в спальню. Алла сидела не шевелясь,
опустив голову. Илья долго находился в прихожей, притворяясь, будто не
развязывается шнурок на ботинке.
-- Скорее! -- поторопила мать, -- чай остывает. С Аллой поужинаешь. Да
скорее же ты!
Илья вошел на кухню, но на Аллу не взглянул.
-- Кушайте, -- сказала чуткая Мария Селивановна, -- а я пойду по хозяйству
похлопочу.
Илья и Алла молчали. Не завязывалась у них та легкая, перепрыгивающая
от одной темы к другой беседа, которая начиналась, стоило им встретиться.
Илья не знал, о чем разговаривать; лгать или говорить что-то фальшивое,
наигранное он не мог. Алла знала, что намеревалась сказать, но волновалась и
не решалась произнести первую, видимо, поворотную в ее жизни фразу. Они
сидели рядом, напротив, но не видели друг друга в лицо, глаза в глаза.
Молчание, невидение друг друга становилось уже неприличным и
невозможным -- Илья посмотрел на свою подругу. Он увидел, что она бледная,
сутуло склонила плечи, губа жалко подрагивает; сочувствие коснулось его
сердца. Алла тоже подняла глаза и увидела -- чего в школе в толпе и суете не
замечала -- посуровевшие, худые скулы, сильный взгляд, ставшие гуще усики, и
она поняла, что Илья уже не тот мальчик, которого она знала до этой
злополучной, переломной весны, а -- парень, мужчина, который нравится --
несомненно нравится! -- женщинам. И мысль о женщинах, о разлучнице заставила
Аллу вздрогнуть.
-- Ты мерзнешь? -- спросил Илья хрипловатым от молчания голосом, но
каким-то нежно-тихим, как показалось Алле, будто бы хотел, чтобы слышала его
только она.
-- Н-нет, -- вымолвила сухими, отвердевшими губами.
-- Подлить чаю? -- сказал так же тихо.
-- Подлей, -- почему-то шепнула и покраснела.
Они помолчали, и каждый притворялся, что очень увлечен булочкой и чаем.
-- Что ты пишешь или рисуешь? -- спросила Алла.
-- Так... ерунда...
-- Все же? Покажи.
-- Пойдем.
Прошли в комнату Ильи, и он небрежно показал последние рисунки. Алла
увидела обнаженные тела, причудливо изогнутые, феерические, непонятные для
нее, но своей чуткой душой пробуждающейся женщины поняла -- он рисует ту
женщину и все то, что у него было с ней. Алле стало так обидно и горько, что
закололо в глазах, но слезы не потекли: казалось, покалывали не слезы, а
иголки.
-- Интересно, -- сказала она нарочито сухо и небрежно отодвинула от себя
рисунки. -- А что ты еще нарисовал? -- неожиданно для себя ядовито, зло
сказала она, по-особенному, как-то шипяще произнеся "еще" и дерзко, смело
посмотрев в глаза Ильи.
-- Так, ничего, -- равнодушно ответил он или тоже притворялся.
Алла видела, что Илья теперь не творил, а -- "пошличал", как она
подумала. "Где доброта его картин, где милые мордашки, где наивные,
прекрасные радуги Вселенной, где чистота и искренность?" Она прикусила
ноготь. Потом сказала, ясно произнося каждое слово:
-- Давай вместе готовиться к экзаменам? -- Ответа не ждала. -- У меня
завтра родителей не будет дома... весь вечер... Приходи.
Илья сразу уразумел, зачем Алла приглашала его, он понял, на какую
жертву ради него решилась она. Но мощное животное чувство, разогретое в нем
этой весной, задавило то детское чувство страха, переживания за близкого,
родного человека, каким издавна, с далекого раннего детства была для него
Алла, сломило, отодвинуло сие нежное чувство, которое вспыхнуло, блеснуло в
нем на секунду, две или три, и он холодно сказал:
-- Жди. Буду в шесть.
Он пришел к Алле на следующий день ровно в шесть. Она дрожала, не
сопротивлялась, а, как связанная по ногам овца, обреченно ждала ножа.
Потом она сказала вышедшему из ванной Илье:
-- Илья, мне плохо. Пожалей меня.
Он посмотрел в ее пьяно-сумасшедшие, какие-то почужевшие глаза, прилег
рядом, но молчал и морщился -- досадливо и опустошенно-тяжело.
-- Ты теперь только мой, да?
-- Да, -- отозвался он, но не сразу.
Однако от нее он пошел не домой, а к Галине.
Илья обнимал Галину, целовал, но она, как-то очень светло, ласково
улыбаясь, уклонялась и просила:
-- Погоди, мой мальчик, погоди...
Однако Илья, в предвкушении, не хотел слушать ее, а настойчиво целовал
и обнимал. Щеки Галины розово и свежо налились, блестели черные глаза, -- она
действительно была хороша и приманчива.
-- Галя, ты сегодня какая-то необычная. Что с тобой? -- спросил
раскрасневшийся Илья, отступив от нее, настойчиво отвергавшей ласки.
-- Скажи, скажи, миленький, только не ври: я тебе хотя бы чуток
нравлюсь?
Он сидел на диване, а она склонилась перед ним на корточки, прислонила
щеку к его колену, как преданная собака, снизу смотрела в его глаза и,
улыбаясь, но уже тревожно, ждала ответа.
-- Ты же знаешь... -- отвернул свой ломкий нелживый взгляд Илья. -- Ты
такая странная сегодня.
Она вздохнула, ничего не сказала, уткнула голову в одеяло. С минуту
посидела тихо, затаенно, одиноко. Потом неожиданно подняла на Илью свои
прекрасные глаза и ясно, чисто, счастливо-улыбчиво пропела:
-- Я жду ребенка.
Илье показалось, что Галина светится, столь ясной, возвышенной была ее
улыбка.
-- Ребенка? -- надтреснувшим голосом переспросил он и -- его парализовал
ужас: "От кого ребенок? От меня?!" Он страшно, беловато побледнел,
боязливо-искоса посмотрел на Галину, и казалось: если посмотрел бы прямо,
глаза в глаза, то открыл бы что-то более жуткое, разящее.
-- Милок, ты никак испужался? -- смеялась светящаяся Галина. -- Дурачок!
В голове Ильи вспыхивало, как молнии, сжигало разум, и он не совсем
ясно понимал, что, собственно, с ним происходит. "Все, все кончено! -- Он
сонно оплыл на диване. -- Ребенок... ребенок... как все глупо... Чужая
женщина... я ведь ее совсем не знаю... и какой-то ребенок... Боже!.. Я хочу
писать картины и рисовать... За что?!." Он не совладал с собой и заплакал,
как маленький.
-- Какие же мы ревы, -- плакала вместе с ним Галина и, как мать, гладила
его по голове, целовала в разгоряченный, но мертвенно бледный лоб.
-- Ребенок не от меня! -- вскрикнул Илья и схватил женщину за руку. -- Ну,
скажи, что не от меня!
-- От тебя, от тебя, Илюша, -- строго сказала женщина, вытирая платком
глаза -- и свои, и его. -- Только ты был со мной. Я, как только увидела тебя,
так и сказала себе: вот ты и дождалась, голубка, своего часа, за твои муки
вознаградит тебя он, этот чистый мальчик. Я хотела забеременеть только от
тебя -- и вот, миленький мой Илья, все прекрасно. Я счастлива, спасибо тебе.
И прости меня, подлую, коварную бабу. Я тоже имею право на счастье.
-- Ты -- хитрая, эгоистичная женщина, -- беспомощно-обозленно всхлипывал
Илья.
Она крепко обняла его:
-- Прости, прости! Но я так хочу счастья, простого человеческого
счастья! Думала, пропаду. А глянула первый раз на тебя и поняла -- еще не все