Попов Андрей. Солнце всегда взойдет

перепуганных жильцов... Но куда, зачем?
Илья ушел в свою комнату.
Как не хотелось бы вырваться из семьи, но свою комнату он любил. Она
была маленькой. У окна в правом углу стоял низкий детский мольберт с
натянутым на раму холстом, на табуретке лежала радужная палитра, в стакан с
водой были окунуты кисти. Рядом в левом углу -- письменный стол, на котором
лежали две-три стопки рисунков, акварелей и небольших масляных этюдов. Илья
занимался в кружке живописцев при Доме культуры, и взрослые осторожно
поговаривали, что Панаев, пожалуй, небесталанный малый. Он иной раз мечтал о
художническом пути на всю жизни, но еще ясно и твердо не определился.
Так же в комнате стояла аккуратно застеленная кровать, над ней
простодушно зеленел небольшой ковер с репродукцией картины Ивана Шишкина
"Утро в сосновом лесу". Одна из стен снизу доверху обклеена журнальными
репродукциями картин прославленных художников, но чаще встречались работы
русских передвижников. Илья порой замирал перед этой стеной и полушутя
произносил: "Я пропитываюсь великим русским искусством".
Ему сейчас захотелось увидеть "Над вечным покоем" -- увидеть одинокую
старинную часовню, покосившиеся кресты погоста, дрожащие ветви осин и --
вечное, могучее небо с головастой грозовой тучей и серым облаком, как камень
стоящем на пути грозы. Облако, представлялось Илье, -- страж покоя, покоя
большой равнинной реки, ее младенца островка, бескрайних степей, сумрачного
холма. Потянулся к репродукции взглядом, но глаза наткнулись на другую
картину -- Герарда Терборха "Бокал лимонада". Молодой человек, голландец
семнадцатого века, протянул бокал лимонада девушке и коснулся рукой ее
мизинца. За их спинами тенью стояла пожилая женщина. Но ключевое было во
взглядах молодых людей: юноша пытливо всматривался в девушку, которая,
казалось, готова была откликнуться на все, что он ни шепнул бы ей на ухо.
Илье казалось, что, не будь в комнате пожилой женщины, молодые люди
непременно позволили бы себе большее -- обнялись, поцеловались бы, наверное.
Илье захватывающе представилось, что на картине изображен он, что
пожилой женщины нет, а девушка оказалась рядом и -- он страстно, жадно целует
ее. Она, кроткая, не сопротивляется, а он, пьянея, целует жарче.
Илья очнулся, увидел мутными глазами, что за окном и в комнате уже
сумеречно, темно. Покачиваясь, подошел к кровати, опустился на колени и
уткнулся лицом в подушку. "Какие гадости я вытворяю, -- шептал он, сжимая
кулаки. -- Почему, почему я ухожу от чистой любви к Алле? Я хочу любить
просто, чисто, радостно, но... но... я ничего не понимаю. Разумею хорошо
только одно: я слаб и уже не могу сопротивляться тому, что скручивает меня,
как веревками. Да, мне приятно, когда это накатывается на меня, но потом --
горько, мерзко! Что со мной творится?"
Он лег на кровать и не заметил, как забылся сном. Мать тихо вошла в
комнату, укрыла его одеялом, перекрестила, вздохнув. Неслышно, на цыпочках
вышла.

8

Алла, как и обещала, пришла -- увидела спящего Илью.
-- Ой, засоня! -- сверкая розовыми с мороза щеками, она холодными
пальцами стала щекотать Илью под мышками.
Илья потянулся и сладостно, томно развалился на кровати, не открывая
глаза. Неожиданно вскликнул, схватил обомлевшую Аллу за руку, повалил ее на
дорожку и стал щекотать за бока. Алла хохотала, каталась, увертываясь, но
руки Ильи оказались крепкими и ловкими.
-- Сдаю-у-усь! -- закричала Алла. Илья выпустил ее.
Успокоились, оправили одежду, разговорились. Переходили с одного на
другое -- их беседа всегда была свободна, ничем не стеснена, тем более
фальшью или неискренностью.
-- Знаешь что, Алла? -- сказал Илья, усаживаясь на стол и чуть краснея. --
Со мной откровенничал один парень: он любит девушку, но не может разобраться
в своей любви. Спрашивает: чего хочет парень от девушки, когда любит ее? Я
что-то брякнул, но он сказал -- все это чепуха и лепет. Что ты ответила бы
ему?
-- Как что? Любви, -- сухими от волнения губами, казалось, прошептала
Алла, потупляя глаза.
-- Понятно, что не конфет, -- пошутил Илья, но уже весь пылал. -- Как
любить правильно? Посмотришь фильмы да почитаешь романы -- кажется, что все
понятно... а столкнешься в жизни... и будто бы в дремучий лес попал... -- Он
замолчал, покусывал губу.
-- Каждый любит по-своему, -- улыбнулась Алла, и ее необыкновенные
коровьи глаза трогательно увлажнились.
-- Ты ускользаешь от честного разговора. Стесняешься сказать правду? --
прямо взглянул он в ее глаза.
-- Нет, -- тихо вымолвила Алла и отвернулась, пряча глаза и взволнованное
лицо.
-- Понимаешь, парень мне сказал, любит, мол, одну девушку, но
очень-очень странно, так странно, что ему становится иной раз боязно.
Понимаешь, ему хочется ее всю-всю целовать... но его смущает такая любовь.
Может, он старомоден или глуп?
-- Что же смущает? -- Алла все не решалась взглянуть на Илью.
-- Что, спрашиваешь? -- потер лоб Илья. -- Понимаешь, он говорит, что стал
странно, даже дико любить... -- Илья замолчал и отошел к темному, с тонкой
наледью окну. -- Я не могу выдать всего, что сказал парень, но... но он
говорит: то, что происходит со мной, -- ужасно...
-- Покажи рисунки, -- отчаянно прервала его Алла и, не дожидаясь, взяла
альбом.
"Она поняла, что я говорил о себе", -- безнадежно и рассерженно подумал
Илья.
Алла листала альбом с последними рисунками и акварелями. Чаще
встречались необычные, фантастические пейзажи, детские лица, фигуры собак,
кошек, разнообразные узоры и свивы цветов и лиан; попадались порядочно
выполненные срисовки с полотен Поленова, Репина, Крамского и Васнецова;
останавливали взгляд какие-то неясные, расплывчатые размышления штрихами и
светотенями, яркими экспрессивными вспышками акварели и ее же бледными,
сюрреалистическими разливами. Во всем тонкая внимательная Алла сразу
почувствовала что-то мягкое, мечтательное, ранимое.
-- Как славно, -- сказала она. -- Угадываются простые, чистые мысли. Такая
ясность. Ты говорил, какую-то картину уже второй месяц пишешь. Покажи.
-- А-а, так, ерунда. -- Но Илье очень хотелось показать и услышать
оценку.
-- Не отмахивайся -- показывай!
Илья притворно вздохнул и стянул с мольберта кусок черной ткани.
Алла решительно не смогла бы ответить, спроси у нее, что же она
увидела. Она почувствовала тепло -- словно от картины потянуло. Приметила
маленькую, как иконку, Землю, голубоватый шарик, над которым широко, во все
видимое пространство воцарилась большая яркая радуга.
-- Как интересно, -- щурилась на картину Алла. -- Такая, Илья, большая
радуга и такая маленькая планета. Почему? В космосе нет радуг, потому что не
бывает дождей. Нереально, надуманно? Только не обижайся -- ведь я размышляю.
Ты в чем-то прав, угадал нечто, важное и для меня. Наверное, так: радуга --
радость, безмерная и цветистая, на всю планету. Да? А маленькая Земля -- наша
жизнь, зачастую мелкая, жалкая, даже мелочная. Какая-то кнопочная. Картина
говорит: радость, красота и размах чувств -- все, а сама жизнь,
господствующие порядки, -- ну, что-то такое не очень-то важное. -- Она
помолчала, прикусив губу, и добавила: -- Хорошая картина. Как ты ее назвал?
-- "Таким всегда будет завтра".
-- Вот как! Почему?
-- Потому что таким никогда не будет сегодня.
-- Фу! Картина довольно-таки простая, понятная и добрая. Назови ясно --
"Радуга и Земля".
-- Нет.
-- Говорю честно: узнала название, и полотно почти разонравилось. Зачем
мрачное, заумное название?
Илья сердито набросил на картину ткань.
-- Прости, -- сказала Алла, -- конечно, не заумная, но... все же...
Илья улыбнулся, не поднимая глаз:
-- Оставим картину в покое. Давай-ка я тебя буду рисовать.
-- Ой, ты меня так часто рисуешь! Не надо!
Но Илья не слушал -- уже набрасывал на листе абрис.
Потом проводил Аллу домой. Долго стоял возле высоких сосен, подняв
голову к черному звездному небу. Над планетой его жизни всегда будет светить
прекрасная радуга, -- самоуверенно и высоко думалось и чувствовалось Ильей.

9

Подоспел март, но в город не пришло тепло. С заснеженных сопок сбегал
холодный ветер севера, и прохожие, плотнее укутываясь, шли по улицам быстро,
прятались от сквозняка в магазинах, общественном транспорте. Щипало лицо,
мерзли руки, немели пальцы ног -- одежда не всегда спасала. Но так ярко,
свежо сияло в чистом небе солнце, так радостно, празднично сверкала не
замерзшая Ангара, так обреченно серел ноздреватый, осевший снег, что люди,
поеживаясь, думали, что все же дождались весну. Все ждали тепла, которое со
дня на день должно хлынуть на зябкий город.
Илья Панаев тоже ждал тепла, оттепели. Ему хотелось с приходом
благостных дней измениться: чтобы оставило его -- растаяло, как лед, --
пугающее и мучающее чувство плотского желания. Он надеялся и верил, что его
чувство к Алле станет прежним -- чистым и ровным. Он похудел, под страстными
глазами легла синеватая тень, и тонкие губы часто были бледными, с
трещинками. Но нежно-молодое лицо все равно оставалось красивым; блестящие,
водянисто-глубокие, как мазок акварели, глаза притягивали людей. Алла
смотрела на своего друга и отчего-то волновалась, накручивая на ладонь
хвостик своей косы.
В марте Алле исполнилось семнадцать, и она пригласила на праздничный
ужин одноклассников. Собралось человек пятнадцать. Софья Андреевна, мать
Аллы, моложавая в годах красавица с какой-то благородной,
утонченно-грациозной осанкой и всегда приветливой улыбкой на умном лице,
испекла большой кремовый торт, украсила его пышными, искусными розами из
овощей и фруктов. Михаил Евгеньевич, отец Аллы, отставной пожилой
генерал-майор с привлекательными седыми усами -- старше жены лет на двадцать,
-- купил итальянского вина с золотистыми наклейками. Когда молодежь собралась
к назначенному часу, Софья Андреевна и Михаил Евгеньевич вошли в зал.
-- Ну-с, уважаемая холостежь, -- улыбаясь, сказал Михаил Евгеньевич, --
чтобы не смущать вас, мы с Софьей Андреевной ретируемся. Празднуйте,
веселитесь, только рюмки не бейте, -- еще приятнее улыбнулся он, словно бы
потому, чтобы никто не подумал, что ему жалко рюмок. -- Да и друг дружку,
выпивши, не побейте.
-- Что же вы уходите? -- с неестественной досадой сказал кто-то из
гостей, но так тихо, что услышать было трудно. -- Оставайтесь.
-- Нет-нет! -- стала махать белыми маленькими руками Софья Андреевна, как
и муж, приятно улыбаясь. -- Отдыхайте, празднуйте, а мы только мешать будем.
Мы, старики, завтра соберемся своим кругом. До свидания!
Казалось, ей приятно было удивить гостей фразой "мы, старики", которая
относилась и к ней, внешне такой далекой от старости. Она, можно было
подумать, проверяла гостей и хотела угадать в глазах: действительно ли ее
относят к пожилым? Она знала, что слова "мы, старики" приятны Михаилу
Евгеньевичу: мило и невинно приближала себя к мужу, скрадывала его немолодые
лета.
Приятно улыбаясь всем, кто провожал, они "ретировались". Парни потерли
ладони и тайком подмигнули друг другу. Та обстановка, в которой оказались
одноклассники, была необычной и непривычной для многих из них. Семья Долгих
была зажиточной; Михаил Евгеньевич после отставки вращался в торговых
сферах, слыл человеком пробивным. Квартира была большая, четырехкомнатная и
по квадратным метрам намного превосходила трехкомнатную Панаевых, хотя дом
был один. Ребят заставляли долго осматриваться бронзовые с хрусталем люстры,
высокие красного дерева шкафы с книгами и альбомами. Разглядывали, как в
музее, блестящий паркет, и кое-кто не понимал, зачем досточками выкладывать
пол. Везде были ковры и коврики, которые удивляли узорами, красками и
объемами. Ребята щупали ковры, гладили пятками под столом. Черный, большой,
похожий на парус рояль привлек общее внимание. Все почувствовали -- домашняя
утварь так же ласково, приятно улыбалась, как только что Михаил Евгеньевич и
Софья Андреевна.
-- Что же вы, мальчишки, не откупориваете вино? -- сказала притихшим
одноклассникам Алла, и все удивленно посмотрели на нее.
Она улыбалась так же ласково и приятно, как ее отец и мать.
Одноклассники, быть может, и удивились потому, что им почудилось -- ожил один
из этих роскошных предметов и ласковым голосом сказал. Но, может быть,
удивились потому, что неожиданно поняли -- перед ними совсем не та просто,
без затей одетая девушка Алла Долгих, какой они видели ее в обстановке
школы, а перед ними совершенно незнакомый человек, настоящая красавица. Она
сегодня действительно предстала перед одноклассниками какой-то необычной и
прекрасной: ее каштановые волосы -- в школе всегда заплетенные в тугую
толстую, как говорили, деревенскую косу -- были распущены и спадали на плечи
и грудь; ресницы, чуть подрисованные черной тушью, виделись изящной
миниатюрной рамкой для ее красивых глаз, блестевших счастьем и стыдом.
Алла растерянно моргала под изумленными взглядами одноклассников.
Все, казалось, проснулись, ожили, зашевелились. Выпили и закусили.
Потом пропустили еще по три-четыре рюмки. Стали разговаривать неестественно
громко, и то, что недавно скрывали, сжимали в себе, теперь легко открывали,
ослабляли стяжки: не матерились -- стали прорываться маты, не курили -- дымок
завился над головами, парни не смотрели дерзко и двусмысленно на девушек --
теперь засверкали, замаслились глаза. Вино равняло молодых людей по чему-то
низшему.
Алексей Липатов курил на кухне и сыпал похабные, циничные анекдоты.
Парни хохотали, краснели, матерились и курили. Илья тоже часто появлялся на
кухне, не курил и не матерился, но жадно ловил каждое слово. Недавно, когда
все чинно сидели за праздничным столом и восхищенно смотрели на
очаровательную именинницу, сердце Ильи светилось любовью и нежностью к Алле.
Но теперь, слушая Липатова и парней о том, как хорошо физическое обладание
женщиной, что она жаждет этого, Панаев с отчаянием чувствовал -- исчезает,
улетучивается дымкой из сердца чистый, ясный свет. И ему неожиданно
вообразилось, что он -- как самолет, вошедший в штопор. Несется, несется
куда-то вниз и понимает, что расшибется. Но, черт возьми, как его захватило
и очаровало падение! Ему хочется падать, безостановочно, вечно!
Натанцевавшись, нахохотавшись, молодежь стала расходиться по домам.
Воспаленный Панаев видел, как в темной кухне Липатов, еще двое парней и одна
девушка шептались; она придушенно смеялась и повизгивала.
Илья и Алла остались одни.
-- Сколько в ребятах гадости, -- тихо обронила задумчивая Алла.
-- Н... да-а, -- хрупким неуверенным голосом отозвался Илья.
Алла смотрела в темное беспросветное окно:
-- Весь вечер у меня в голове звучал Шопен. Сколько в музыке чистоты.
Илья близко подошел к Алле, -- они еще никогда не стояли так близко
лицом к лицу. Девушка улыбалась, то поднимала на друга блестящие глаза, то
опускала.
-- Алла, -- вымолвил после долгого и отчаянного молчания Илья.
-- А? -- откликнулась она и очень серьезно взглянула на Илью.
-- П-понимаешь, -- терял он голос, -- понимаешь... я... тебя люблю.
И когда он произнес эти совершенно простые, но трудные для него слова --
отступило волнение, и хорошее, ясное, лучащееся чувство неожиданно
установилось между ним и Аллой. Она молчала, но улыбалась чуть поджатыми
бледными губами.
Илья обнял ее, точнее как-то неловко кинул в спешке свои длинные руки
подростка на ее плечи, прижал к себе и неудачно ткнулся губами в приоткрытые
то ли для поцелуя, то ли для вскрика губы. Она ответила всшорохом сухих, как
бумага, уст. Он обхватил ее тонкую, легко, гибко подавшуюся талию, гладил
дрожащими ладонями худенькую спину.
Алла стала отвечать. Илья понял и испугался, что его дерзкая рука
опускается ниже, ниже, -- и это оказалось таким неожиданным открытием, что он
вздрогнул.
-- Нет-нет, -- прошептала Алла, но так, что Илья не услышал в ее словах
отказа или протеста. Его неудержимые и дрожащие пальцы изворотливо,
настойчиво продвигались.
Алла шепнула в самое ухо Ильи, так что у него защекотало:
-- Все это так скверно. Не надо. Я прошу.
-- Да, да, да, -- зачастил Илья и, стыдясь взглянуть на Аллу, отпрянул к
стене. Оба были смущены, сконфужены и не знали, что сказать.
Алла не осуждала Илью, но, воспитанная далеко не так, как ее
сверстники, думала, что настоящее чувство по-другому проявляется, что
физическое оскорбляет и принижает любовь. Неопытная, наивно-чистая Алла еще
не умела слить в одно Илью физического и Илью, воображенного ею. Она хотела
строить свою жизнь по таким правилам, которые пока еще не могла
сформулировать, облечь в слова, но которые уже терпеливо и девически светло
жили и росли, как не рожденные дети, в ее сердце.
Илья хорошо знал, какая его подруга, и потому втройне ему было гадко и
совестно за то, что произошло. Но в то же время его разрывало понимание, что
он не мог, не по его силам было поступить иначе: хотелось уже большего от
Аллы, чем детского, подросткового братства. Несомненно, что он хотел
физического счастья, за которым ему мерещилось какое-то высшее, настоящее
счастье с Аллой; но она за физическим проявлением минуты или, быть может,
дня видела только темноту.
-- Уберемся, Илья, со стола? -- кротко, как виноватая, сказала Алла.
-- Ага, -- кивнул Илья, прикусывая нижнюю губу.
Вскоре пришли Михаил Евгеньевич и Софья Андреевна, красные, свежие от
мороза, веселые, смеющиеся. Илья и Алла особенно обрадовались их появлению.
Хотелось потерять мысли и чувства, которые взорвали привычную жизнь.

10

Илье трудно, мучительно писалось. Ему порой казалось, что в сердце
засыхает какая-то живописная, художническая жилка, которая, как ему
представлялось, пульсирует и выталкивает энергию творчества, фантазии,
вымысла. Он рассматривал репродукции картин Поленова или Репина, Левитана
или Пикассо, небрежно брал листы со своей, как она выражался, "мазней", и
ему становилось отчаянно, беспросветно тяжело. "Не то, не то, не то!" --
шептал он и отбрасывал листы.
В марте он неохотно посещал уроки, а в апреле часто их пропускал; в нем
долго напластовывалось раздражение к школе, и его раздражение -- как лед,
который после каких-то оттепелей обрастает новыми твердыми слоями, но вот
пришло тепло надолго -- лед заиграл ручьями жизни. В нынешнюю весну в душе
Ильи стало оттаивать, обмякать, и ему стало невыносимо видеть все школьное --
пыльные гудящие и кричащие на переменах коридоры, неуютные кабинеты,
притворяющихся строгими учителей. Он смертельно заскучал в кругу
одноклассников, которые только и говорили о модной одежде, выпитой водке,
просмотренных фильмах, компьютерных играх. Минутами он просто ненавидел
учителей, которых раньше боялся; ему было неприятно видеть директора
Валентину Ивановну, которая, чеканя каблуками, шествовала по коридорам.
"Зачем они все такие фальшивые? -- думал он об учителях, одноклассниках
и даже о своих родителях. -- Почему я так мерзко, неразумно живу?"
Классный руководитель Надежда Петровна, копотливая, преклонного
возраста женщина, раза два приходила к родителям Панаева и жаловалась:
-- Пропускает уроки, нахватал двоек, а ведь на носу выпускные экзамены.
Беда! Спасайте парня!
Родители переживали за сына; он был их младшеньким, третьим ребенком.
Другие дети -- уже взрослые, самостоятельные люди. В детстве Илья частенько
болел, и родительское измученное сердце любило его, такого горемычного, не
всегда понятного, крепче и нежнее.
Николай Иванович молчал и сердито выслушивал классного руководителя,
глухо, как в трубу, покашливал в большой коричневый кулак и смятым голосом
стыда, не поднимая глаз на собеседницу, говорил:
-- Все будет нормально, Надежда Петровна. Исправится. Обещаю.
-- Да-да, Надежда Петровна, -- следом вплетались слова красной, будто бы
после бани, Марии Селивановны, -- все будет ладненько. Мы строго поговорим с
сыном. Он же хороший, вы знаете.
-- Не потерять бы нам парня, -- в дверях произносила Надежда Петровна и,
по неизменной привычке, останавливалась, приподнималась на носочки, потом
значительно восклицала: -- Ох, не потерять бы!
Родители пугались такого емкого слова -- Мария Селивановна всхлипывала,
а Николай Иванович сумрачно морщился и покашливал в кулак.
Своих детей супруги Панаевы никогда не бивали, нечасто ругивали. С
Ильей поговорили строго один раз, другой; думали, что на все уроки будет
ходить, прекратит позорить своих престарелых, уважаемых родителей. Но
Надежда Петровна опять пришла, потому что Илья два раза пропустил математику
и совсем забросил физкультуру.
-- Уважаемые родители, -- пугающе официально обратилась она и,
показалось, несколько надулась, приподнявшись на носочках, -- если срочно не
возьметесь за воспитание, я буду вынуждена предложить педсовету решить
судьбу вашего сына.
Николай Иванович низко склонил голову и сурово промолчал.
-- Надежда Петровна, не надо бы так строго, -- вкрадчиво сказала Мария
Селивановна. -- Мы зададим ему перцу -- вприпрыжку побежит на уроки.
-- Питаю надежды...
Отец вошел, широко распахнув дверь, в комнату Ильи, накрутил на ладонь
толстый ремень.
-- Ты, лоботряс, до каких пор будешь нас позорить, а?! -- крикнул отец
так, что показалось -- от взмахнувшей боли.
Илья, согнувшись, сидел за мольбертом, выводил задрожавшей рукой мазок
и молчал.
-- А-а?! -- отчаянно тонко вскрикнул отец и вытянул сына вдоль спины. --
А-а-а-а?!
Илья молчал, даже не вздрогнул от хлесткого удара, не видел страшных
глаз отца.
Оба молчали.
Николай Иванович, запнувшись о порожек, вышел из комнаты, отодвинул с
дороги Марию Селивановну, прижавшую к своей груди руки, и шумно прошел на
кухню, едва поднимая ноги.
Мать бочком протиснулась к Илье:
-- Ты, сынок, ходил бы на уроки. Образованному-то легче в жизни. Что от
меня, недоучившейся, взять? Нечего. А ты учился бы...
-- Ладно! -- резко прервал Илья.
-- Ты на отца не сердись: он -- добрый...
-- Знаю.
-- На меня-то не обижался бы...
-- Нет!
Огорченная мать вздохнула и тихонько вышла.
Илья сидел в полутемной комнате, задавленной серо-лиловыми -- будто
грязными -- тенями. Наваливался вечер, сумерки набирались сил и вытесняли из
комнаты свет дня. Илья направил угрюмый упрямый взгляд на чернеющее полотно
начатой картины, не шевелился, сжимал дыхание. Неожиданно глубоко вздохнул,
жалобно, скуляще заплакал, но очень тихо, чтобы не услышали. Слезы обжигали
щеки и губы. Горе, придавившее его, казалось, не поднять, не стряхнуть и не
опрокинуть. Это горе происходило не потому, что его отругали и выпороли, а
потому, что нынешней весной он как-то обвально повзрослел и в нем открылся
новый, пугавший его взгляд на жизнь. То, что раньше Илья воспринимал и
принимал серьезно, без возражений, теперь представлялось то ничтожным, то
неважным, то до обозления пустым. Но самое главное -- его горе было в том,
что он усомнился в своей семье, которая недавно представлялась самой
хорошей, правильной, разумно устроенной. Теперь его мучили мысли: "Зачем
живут мать и отец? Ради нас, детей? Спасибо им, но как скучно так жить. Мама
всю жизнь простряпала пирожки и простирала наше белье, а могла бы развиться
как художница. Отец прокрутил гайки на заводе, -- ужасно! Они довольны, что
имеют квартиру, кое-какую мебель, "Москвич", что могут сытно, вдоволь
поесть, а мне этого уже мало. Ма-ло! Мне хочется чего-нибудь...
чего-нибудь..." Но он не умел пока назвать, чего же именно.
За мольберт Илья не сел -- сухо, пустынно было в сердце. Когда проходил
через зал, случайно увидел за шкафом угол картонки -- картинку матери. Тайком
вынул, глянул и подумал, что вот оно -- настоящее искусство. Это оказалась
последняя работа Марии Савельевны, которую, видимо, можно было назвать
"Зимний лес". Хороводом стояли березы, присыпанные большими снежинками;
деревья -- белые, узорчатые, нарядные, -- представлялось, что девушки в
сарафанах водили на лесной опушке хороводы.
Он про себя посмеивался над матерью, считал ее художество несерьезным,
а сейчас увидел и понял -- не она ли настоящий художник из них двоих? За свою
долгую жизнь она не растеряла светлое и чистое в сердце, ему же всего
семнадцать, но, может быть, уже высохла и вывернулась -- так странно подумал
-- его душа?
Он вернулся в свою комнату и бритвой разрезал на мольберте холст.

11

Утром отец сгорбленно сидел на кухне и хмуро завтракал. Когда туда
вошел недавно проснувшийся Илья, ни отец, ни сын не насмелились посмотреть
друг другу в глаза. Илья умышленно долго мылся в ванной, чтобы отец,
напившись чаю, ушел на работу. Николай Иванович прекрасно понимал душевные
терзания сына, -- не засиделся за столом.
Илье стало жалко отца и мать, и он ультимативно сказал себе, что все,
начинает учиться обеими лопатками, и больше никогда-никогда не огорчит
предков.
Он не опоздал на первый урок, добросовестно отсидел на втором, третьем
и четвертом, а на пятом почувствовал себя скверно, -- это был урок истории
нелюбимой им Надежды Петровны. Она готовила ребят по экзаменационным билетам
-- диктовала под строжайшую запись по своей пожелтевшей от долголетия,
обветшавшей общей тетради. Иногда прерывалась, задумывалась, водила по
потолку взглядом и изрекала своим медленным, скучным, но все равно солидным
голосом истины:
-- Сей факт, уважаемые, следует основательно запомнить, прямо зарубить
себе на носу. Сей факт настолько важный, что, если вы его не будете знать,