Попов Андрей. Солнце всегда взойдет

по небу, выбивая гигантскими копытами искры, храпя и оглушая людей громким
звоном бубенцов. "Какие кони! Какая синева!" -- невольно воскликнул в себе
Василий.
К самому входу подъехала, резко затормозив, черная "Волга"; из нее
неспешно, даже с какой-то важностью вышли трое -- красивая девушка, молодой
человек с тонкими усами и полный пожилой мужчина, убеленный сединами.
-- Счастливо добраться, ребятушки, -- сказал мужчина и нежно прижал к
груди девушку. -- Отдыхайте, веселитесь. Деньжата закончатся -- телеграмму.
Вышлем. А мы с матерью вашей квартирой займемся.
Молодой человек и девушка, улыбаясь, поцеловали полного мужчину. Шофер
унес к стойке регистрации два добротной кожи чемодана.
-- Вот живут люди! -- сказал Василию Дунаев. -- Баре, господа. И лакеи у
них имеются. Мы тут в духоте и сырости киснем, а они вон как -- к самому
отлету их, как генералов, подвезли. Вот как надо жить. -- И Николай зачем-то
стал рассматривать свои мозолистые, смуглые руки с толстыми ногтями. -- Надо
нам, Васька, здесь на Севере пахать как коням, иначе на всю оставшуюся жизнь
можем остаться конями. Надо быть злым в работе! -- сжал он кулак.
Василий напряженно смотрел на молодую пару, взбегавшую по ступенькам.
Все выдавало в девушке и парне, что они счастливы, довольны жизнью, что ждут
от нее только приятное, красивое, легкое и что они не устали и не
изработались. В напряженной душе Василия кольнуло -- он понял, что завидует.
-- Злым в работе? -- зачем-то переспросил он, снова поднимая глаза к
небу, в котором стояли величественные кони-облака. -- Да, какая глупость --
небо, облака, кони, синева. Нужны деньги, деньги, деньги! -- И обозленно сжал
за спиной кулаки.
Дунаев не ответил ему, даже, кажется, не услышал, а думал о своем
затаенном, глубоком, поглаживая ладонью ржавую тряпицу бороды.
Ночью прилетели в Полярный Круг. Василий лег спать, но воспоминания о
парне и девушке так его волновали, что он не мог лежать. Долго ходил по
коридору спящего общежития, скурил пять-шесть папирос, хотя был тогда
некурящим. Стоял в полутьме возле открытой форточки. Пахло подгнившими
досками пола и влажным тленом тайги. Где-то вдали возле фабрики и карьера с
натугой работали моторы БелАЗов, поднимавшихся в гору с грузом.
После той аэропортовской случайной встречи Василий окончательно
переломился. Он сказал себе: какую бы то ни было романтику -- прочь, прочь из
головы и сердца, не расслабляться, а -- надо быть злым не только к работе, но
и к жизни! Жизнь не жалует его, как некоторых, но он все равно возьмет от
нее столько, сколько ему хочется!

6

На Севере Василий пробыл до самого ухода в армию. Зарабатывал прилично,
скопил большую сумму, но улетел из Полярного Круга без сожалений. Ему
хотелось как-то заявить свету, что у него имеются деньги, -- он был так молод
и неопытен, что еще не знал им настоящего применения.
Мать заплакала, встретив сына в воротах, обняла и сказала то, что он
тайно хотел услышать:
-- Хоть ты, Васенька, стал человеком.
И Василию действительно казалось, что он стал человеком -- потому что
был богато, изысканно одет, и в кармане имел много денег.
В доме все было по-прежнему -- старинный фанерный комод, металлическая
кровать, табуретки-самоделки, стол, рукомойник, выцветшие занавески. Василий
почувствовал себя неспокойно -- обстановка показалась ему убогой, а мать --
нищенкой. Немедленно все это уничтожить, заменить и навсегда забыть прошлое!
Мать начнет здесь новую жизнь! -- взорвалось в Василии.
-- Пойдем! -- сказал он.
-- Куда? -- испугалась мать.
-- В магазин. Все твое барахло сожгу в огороде. Купим новую мебель.
-- Брось, Вася, -- нервно засмеялась мать.
-- Мы теперь богатые люди, и можем себе позволить все, что захочется.
С трудом, но Василий привел мать в магазин. Купил диван, мягкие стулья,
кровать, стол, ковер, еще что-то из мелочей. Продавцы и покупатели удивленно
и восхищенно смотрели на Василия.
Через неделю приехал на встречу с сыном отец -- постаревший, сивый,
трогательно взволнованный, даже всплакнул, и сын щедро предложил ему денег.
Потом зачем-то дал сестре, другим родственникам, и от его северных
сбережений за полтора месяца мало что осталось; небольшую сумму все же успел
положить в банк. Он удивлялся тому, что так легко тратил деньги, доставшиеся
ему огромным трудом. Ему нравилось выглядеть перед людьми богатым и щедрым.
Денег в тоже время было жалко, но он не мог их не тратить, потому что именно
в минуты расставания с ними чувствовал себя выше окружающих, и это было
сладостным, пьянящим чувством. Василий тогда понял, что уже никогда не
сможет жить в скудости; он не знал, где еще добудет денег после армии, но
твердо сказал себе, что они у него будут.
Как-то в один из вечеров Василий и Александра сидели в ее доме на
застеленном верблюжьим одеялом диване и рассматривали фотоальбом. В комнате
было тихо и тепло; потрескивали в печке красные угли, тикали старые большие
часы, зевал и потягивался на стуле пушистый сонный кот. А за окном стояли
холодные осенние сумерки, шел дождь, и бился в стекло ветер.
-- Посмотри, -- сказала Александра, -- на эту фотографию -- я в детском
саду. Помнишь наш побег, того странного паренька Ковбоя?
-- Помню, -- улыбнулся Василий. -- Жалко Ковбоя -- говорят, жестоко болел
после заключения, умер. Я ему, Саша, так благодарен.
-- Благодарен? За что?
Василий помолчал, покусывая губу. Тихо, но твердо произнес:
-- Он показал мне путь к настоящей жизни. Я понял после, как важно
человеку быть независимым и свободным.
-- Но все люди зависят друг от друга, -- робко возразила Александра. -- И
эта зависимость нередко приносит человеку счастье.
-- Я тебя понимаю -- ты говоришь о сердечной зависимости. -- Он взглянул в
глаза девушки, и она отчего-то смутилась и склонила голову. -- А я говорю о
другом.
Перевернули лист, и у Василия, когда он увидел фотографию, на которой
Александру обнимал за праздничным столом какой-то кудрявый, симпатичный
парень, сердце неожиданно стало биться учащенно, и горячо прилило к голове.
Александра досадливо и виновато взглянула на Василия.
-- Ты с ним дружишь? -- холодно спросил Василий.
-- Понимаешь... ты мне не писал с Севера, прислал всего одно письмо, а я
так ждала. Потом уже перестала верить, что ты вернешься ко мне...
-- Мне пора домой... уже поздно.
-- Вася?
-- Что?
-- Ты для меня дорог...
-- Вот как?! А фотографию ты почему не уничтожила? Получается, что тот
парень тебе дороже. У меня, как у любого нормального человека, есть
воображение: что там было у вас еще -- я могу домыслить, -- сыпал Василий, но
одновременно злился на себя.
-- Уходи.
-- Что? Да, да!
-- Навсегда.
-- Как знаешь.
Он ушел, считая себя правым, оскорбленным, однако сердился, что так
думал. Действительно, всего одно письмо он отправил ей с Севера. Понимал,
что увлекся заработками, -- и подзабылась тихая Александра. Быть может,
Василий превращался в человека, для которого личные привязанности -- пустяк,
который можно пережить.
Он избегал Александры, страдал, строчил записки, но сразу рвал.
Перед самым отбытием в армию все же пришел к Александре. Она приняла
сухо, не смотрела в его глаза. Он ушел, коротко попрощавшись.

7

Василия с группой новобранцев привезли в полк поздно вечером, помыли в
бане, выдали обмундирование; спать уложили ночью, на железные кровати без
матрасов и подушек. Утром подняли в половине седьмого. Замкомвзвода,
широколицый старший сержант, стучал подкованными сапогами по казарме между
спешно натягивавших обмундирование новобранцами и строго покрикивал:
-- Живее одеваемся! Вам тут не курорт.
Солдаты суетились, друг друга толкали, выбегали в темный узкий коридор
для построения; у всех были перепуганные, жалкие лица. Окладников не мог
найти своего второго сапога, -- встал в строй в одном.
-- Что такое, воин?! -- надменно-сердито посмотрел на него замкомвзвода.
-- Извините, товарищ старший сержант, -- робко ответил Василий, -- я не
смог найти сапог.
-- Если прозвучит боевая тревога, и ты, воин, не сможешь, к примеру,
найти свои брюки, а на улице зима, мороз жмет под сорок... что же --
обморозишь свои?.. -- Сержант сделал неприличный жест.
Солдаты засмеялись. Окладников упрямо молчал и дерзко смотрел в глаза
замкомвзвода.
-- Почему молчишь, солдат? Ты, случайно, свой сапог не проглотил?
-- Так точно! -- неожиданно ответил Василий, вызывающе улыбнувшись
сержанту.
-- Отлично! Как твоя фамилия? Взвод, смирно! Рядовой Окладников, выйти
из строя. Объявляю три наряда вне очереди. Встать в строй!
Вошел в расположение прапорщик Коровкин -- командир взвода. Близоруко
прищурился на замкомвзвода. Тот немедленно подал команду "смирно".
-- Вольно, -- тихо сказал Коровкин и махнул рукой сержанту, который,
вытянувшись в струнку, хотел подойти к нему с обязательным в таких случаях
рапортом. -- Здравствуйте, товарищи солдаты! -- Взвод недружно, неумело
ответил. Прапорщик добродушно улыбнулся: -- Ничего, научитесь. Скоро начнется
для вас настоящая служба. В добрый путь, парни. Можно разойтись.
Василий стал искать сапог.
-- Ну, что, нашли? -- спросил у Василия Коровкин, когда он вылез из-под
кровати с растоптанным, большого размера сапогом.
-- Так точно, товарищ прапорщик, отыскал. Но в толк не возьму, как мой
сапог за ночь превратился из сорок второго размера в черт знает какой, --
вытягиваясь перед командиром, ответил Василий.
-- Вольно, вольно. Все ли углы осмотрели?
-- Так точно.
-- Странно, куда же мог запропаститься ваш сапог?
-- Не знаю, товарищ прапорщик.
Они посмотрели друг другу в глаза и захохотали.
-- Так говорите, что сапог вырос за ночь?! -- спросил Коровкин, громко
смеясь.
-- Так точно, товарищ прапорщик! -- смешливо потряхивал плечами и
Окладников.
Сапог так и не отыскался. Быть может, кто-то подменил или подшутил над
Василием. И теперь ему невольно думается -- а может, все дьявол подстроил,
чтобы быстрее сошелся с Коровкиным -- этим искусителем? А возможно, Коровкин
и есть сам дьявол! Не понимает Василий, тщательно и взыскательно перебирая в
мыслях прошлое: почему именно ему суждено было сблизиться с прапорщиком?

8

Недели через две освободилось место заведующего столовой и
продовольственным складом, и неожиданно на эту должность был назначен
Коровкин. Он числился хорошим командиром взвода, заочно учился в каком-то
институте и, говорили, со временем мог сделать карьеру, стать командиром
роты, и в полку были крайне удивлены, что он ушел в какие-то кладовщики,
завхозы -- презираемое в армейской среде интендантство.
Взвод, в котором служил Окладников, временно направили на полевой пункт
связи для выполнения технического оперативного задания. Василия назначили
поваром, хотя он толком не умел готовить, однако научился быстро. Жили в
палатках на опушке леса. Продукты раз в неделю привозил Коровкин, Василий
расписывался за их получение. Иногда прапорщик оставался в лагере с
ночевкой. В один из вечеров, когда Василий дежурил на радиостанции, они
разговорились.
С запада надвигалась тусклая сливовая ночь. Небо было беззвездным,
вдали, в деревеньке, уже погасли последние огни. Монотонно, устало работал
дизель. Радиоаппаратура работала без сбоев, в проводах и блоках шуршало
электричество, зеленые лампочки спокойно горели. Василий, настежь открыв
дверь станции, то прислушивался к ночи, то читал "Алые паруса". Ему минутами
воображалось, что он -- Грей, стоит на палубе "Секрета", который, пластая
поднимающиеся волны, несется туда, где живет она, его добрая
Александра-Ассоль. Потом задремал, и ему виделись яркие, пронизанные
солнечными лучами паруса, которые хватал и разрывал ветер. Василий отчаянно
стягивал дыры, но материя все равно расползалась. Он плакал, кричал и
безысходно, отчаянно чувствовал, что не способен спасти паруса.
Василия толкнули в плечо, -- он вздрогнул и проснулся. Перед ним стоял
Коровкин и дружелюбно улыбался. Василию стало совестно и досадно, что его
застали спящим на боевом посту. Резко встал перед прапорщиком, но ударился
головой о низкий потолок. Было больно, самолюбие страдало, хотелось потереть
ушибленное место. Собрался было отрапортовать, но Коровкин отмахнулся:
-- Сидите, сидите. Все ли в порядке на станции? Связь устойчивая?
-- Так точно.
Василия раздражала улыбка прапорщика, -- в ней показалась ему насмешка.
Присел, повернулся лицом к аппаратуре и стал неподвижно-упрямо на нее
смотреть. Коровкин полистал Грина и спросил:
-- Любите романтические вещи?
-- Душа просит... -- сказал он, но сразу поправился, будто вспомнил
что-то важное о себе и жизни: -- ...иногда.
-- А я увлекаюсь трезвой прозой. -- Коровкин присел на стул, закурил. --
Давно, Василий, присматриваюсь к вам. Какой-то вы немножко странный.
Замкнутый. Себе, так сказать, на уме. Не обиделись на мои слова?
-- Мне кажется, что все люди хотя бы чуть-чуть, но себе на уме. И вы в
том числе, товарищ прапорщик.
-- Вот как?!
Василий так разволновался, что у него задрожали руки, и он засунул их в
карманы.
-- Вы, извините, товарищ прапорщик, похожи на волка в овечьей шкуре.
-- Так, допустим. Докажете?
-- Вы с виду такой простой, простачок, а глаза ваши выдают вас. Мои и
ваши глаза чем-то похожи.
-- Чем же?
-- Я не смогу вам объяснить.
-- Попытайтесь, Василий.
-- В ваших глазах отражается какая-то ваша задумка. Страстная задумка!
Вы хотите, наверное, чего-то большего, чем другие люди.
Коровкин попытался улыбнуться, но у него, как от боли, вздрогнула
тщательно пробритая щека. Он заинтересованно смотрел на Василия, прищурив
глаз.
-- Вы, Василий, такой же человек -- с задумкой, как вы выразились? Чего
же вы хотите получить от жизни?
Василий не выдержал его умного, проницательного взгляда, -- опустил
глаза и стал без причины поправлять гимнастерку.
-- Много чего хочу. -- Замолчал, прикусив нижнюю губу.
Прапорщик снова взял в руки книгу, зачем-то полистал, улыбнулся:
-- Как мы, люди, наивно верим в эти странные алые паруса, они нам
мерещатся всю жизнь. А на самом деле никаких алых парусов нет. Есть скука
будней, есть постоянное движение к своей цели, есть хорошая и плохая пища,
хорошие и плохие вещи, а всякий романтический бред только мешает движению
вперед. Вы улыбаетесь, и, похоже, иронично?
-- Человеку все же нужны алые паруса. Они -- воздух для его души, и без
них она задыхается и чахнет.
-- Красиво сказано, но не более. И как-то заученно. Вы сами-то верите
своим словам? -- Но Василий угрюмо смотрел на Коровкина и молчал. --
Постараюсь тоже выразиться красиво: паруса -- чтобы плавать, а человеку нужна
земля, на которой они совсем ни к чему, ни алые, ни зеленые.
-- И все же нужны паруса, -- без видимой причины упрямствовал Василий. --
Человек хочет мечтать, летать в облаках, строить воздушные замки.
-- Чепуху вы говорите, Василий. И, чувствую, не совсем искренни, а
точнее -- и сами не верите своим словам. Из нас хотели сделать новых людей, --
что же получилось? -- усмехнулся Коровкин. -- Запомните: человеческая суть
вечна, ее никакая революция не изменит. Вот вы говорите -- мечтать должны
люди. Да, наверное, должны, но как мечтать, как, если рядом с тобой столько
нелепости, гадости, грязи, фальши, и сам ты незаметно погрязаешь в дерьмо
жизни. Я, может, тоже хочу мечтать так же красиво, как вы или любимый вами
Грин, но -- уже не в силах. И вы тоже обессилите и начнете фальшивить,
подличать, может, пить. Одно остается... -- Коровкин прервался и внимательно
посмотрел в глаза Василия, словно хотел глубже заглянуть в него. -- Одно
остается: бороться за себя. Любыми способами! Любыми!
-- Как странно вы говорите. Повторяете мои мысли.
-- Вы, Вася, сами подметили, что мы похожи... взглядами. -- Он помолчал и
добавил: -- Взглядами на жизнь. Правильно? Ну-с, желаю успеха.
Коровкин вышел. Василий посмотрел на черное затаенное небо, с которого
холодно и колко смотрели на него звезды, и ему подумалось о звездах, что вот
чье место он хотел бы занять: ни волнений, ни суеты, ни страданий, и какое
величие! Усмехнулся на свои мысли. Его сменили. Он ушел в палатку, прилег в
одежде на голый топчан, и никак не мог уснуть. Вставал, ходил между
топчанами, на которых спали сослуживцы. В сердце билось тревожно: неужели
все в мире -- ложь и обман? Никому нельзя верить? И жить только для себя?
Где, в чем правда жизни? И Ковбой, и Дунаев, и Коровкин, и сестра Наташа, и
отец с матерью, все-все люди на этой земле хотят, в сущности, одного и того
же -- жить для себя. Все хотят иметь много денег, красивые, полезные вещи,
чем-то выделяться среди других. Если так -- зачем людям алые паруса,
несбыточные красивые мечты? Неужели действительно, алые паруса -- просто
ложь, которой люди прикрывают истинные намерения и планы?
Всю неделю Василию хотелось увидеть прапорщика, но и сам не знал,
зачем: что-то сказать ему, что-то уточнить у него, поспорить? Коровкин
приехал, как обычно, в понедельник утром, протянул Василию руку для
приветствия, чего раньше не делал; солдаты удивленно посмотрели на обоих --
не принято было любому начальнику здороваться за руку с солдатом.
-- У меня, Василий, деловое предложение для тебя, -- обратился Коровкин
доверительно на "ты", ласково улыбаясь. -- Хочешь в полку работать поваром?
Ты мне приглянулся. Да и глаза у нас, как ты заметил, схожи, -- заговорщицки
шутливо подмигнул он. -- Варишь ты прилично, кушаю с удовольствием. Даст Бог,
сработаемся. Как?
-- Согласен, -- чуть не обмер от великой радости Василий, и для верности
спросил: -- Вы, товарищ прапорщик, не шутите?
-- Нет-нет! Собирай вещички. За тебя кого-нибудь оставим.
Василий был счастлив, хотя считал интендантскую службу скучной и не
совсем как бы настоящей. Но он видел, что самые сытые, довольные и
независимые -- независимые, свободные! -- люди в полку -- повара. Они были
свободны от каких-либо учебных занятий, строевой подготовки, муштры,
уединенно жили в каморках при столовой, -- именно этого и надо было Василию.
Он решил избежать трудностей и лишений воинской службы. Мечтал, что будет
вволю читать, но главное -- высыпаться и наедаться, но совершенно не
подозревал, что в его жизни произошел новый, но на этот раз страшный
поворот.

9

Несколько дней спустя, приступив к поварским обязанностям, Василий
получал на складе у Коровкина продукты. Когда расписывался, неожиданно
обнаружил, что вместо полученных им пятидесяти килограммов сахара в графе
стоит сто. Он пристально посмотрел на Коровкина:
-- Но, товарищ прапорщик...
-- Подписывай, подписывай, Василий.
-- Есть нормы закладки в котел... как же... ведь не сладко будет.
-- Кому сладкая жизнь, кому -- соленая. Мы, люди, разные, -- улыбался
прапорщик губами, а в глазах стояло настороженное темное чувство. -- От
сладкого зубы болят.
-- Вы снова шутите? Я вас не понимаю.
-- Ты подпиши, а после я тебе все объясню. Приходи ко мне в гости.
Василий подписал. Вечером зашел к Коровкину; удивился его большой
библиотеке, рассматривал корешки.
-- Я тоже, Василий, люблю смотреть на книги, -- сказал Коровкин. -- Сяду
иногда в кресло и долго ими любуюсь. Собранная в одном месте тысячелетняя
человеческая мудрость! Робеешь перед ней. Ты любишь читать, и я любитель.
Опять у нас сходство, -- подмигнул он угрюмому Василию. -- Читаешь, читаешь, а
потом вдруг задумаешься: что же ты, человек, такое на земле, для чего ты
появился на свет божий? Я рано стал задавать себе такие вопросы. Может,
потому, что нелегко мне жилось, Василий. Отца своего я совсем не знал. Мать
вспоминала, что он все хотел ее озолотить, да где-то на приисках сгинул.
Может, в тайге убили. Бедно, в нужде жили мы с матерью. Работала она на
железной дороге, пути подметала; денег нам всегда не хватало, а больше мать
работать не могла -- была больною. Все лето мы ухаживали за огородом, и на
зиму у нас бывало много овощей -- это и выручало; да поросенка иногда
держали. В детстве, Вася, я не задумывался, как живу, лишь бы мама была
рядом, -- ребенок просто принимает жизнь. Но вот, дружище, посчастливилось
мне, как лучшему ученику, съездить -- бесплатно -- по путевке в Москву.
Вернулся назад и чувствую -- каким-то другим я стал. Иду с вокзала по родным
поселковым улицам и -- неуютно себя чувствую. Куда не взгляни -- всюду заборы,
свалки мусора прямо возле домов, выпившие мужики и бабы возле винного
магазина кричат. Деревья, дома, снег, люди показались серыми, унылыми,
отвратительными. Эх, не умеем мы, русские провинциалы, красиво жить! Тогда я
серьезно задумался: неужели так некрасиво, неразумно и суждено мне жить на
свете, неужели я только для того и родился, чтобы оскотиниться здесь и убить
свою молодую жизнь?
Василий пристально посмотрел на Коровкина: тот -- поразительно! --
пересказывает самые тайные мысли Василия. Коровкин подмигнул ему.
-- Нет, Василий, сказал я себе тогда, задавлюсь, а -- не дамся. Лучше
сразу умереть, чем так жить, губить свой век! -- Коровкин вынул из шкатулки
деньги и протянул их Василию: -- Возьми, смелее... за сахарок, -- шепотом
произнес он, напряженно, но твердо всматриваясь в него.
-- За сахарок? -- невольно прошептал Василий и чего-то испугался; искоса
взглянул на двери, окна. Чуть пододвинул свою ладонь к деньгам, но --
остановился.
-- Да, да, за сахарок, -- не отрывал своего взгляда от побледневшего лица
Василия улыбчивый Коровкин. -- Бери.
Василий пальцами коснулся денег и по столешнице потянул их к себе.
Он вернулся в полк, закрылся в своей каморке, упал лицом на подушку.
Впервые подумал о том, что совершил грех. Это слово испугало его, оно начало
расти в его душе, жить, словно разбухать.
Через неделю Коровкин дал Василию больше денег, и он взял, удивившись
своему поступку. "Возьми, не бойся, -- что-то говорило в нем. -- Люди
совершают и более страшные грехи, да живут. Возьми, только сейчас возьми, а
потом -- ни-ни!"
Но и в третий раз взял Василий, и в четвертый, и в пятый; а потом
сбился со счета.
Он сравнивал деньги Коровкина с северными -- какие они легкие, без пота,
сладкие, сахарные деньги! И как приманивали!
Тянется нелегкая мысль памяти: кем же он тогда стал? Ну, конечно,
вором! Просто вором. Теперь Василию кажется, что он превращался в животное,
в наглое, хитрое, чревоугодное, жадное животное!..

10

Поварскую работу Василий не любил: ему было скучно изо дня в день
заливать в огромные котлы воду, засыпать в них крупу или разрезанную
картошку, опускать в воду куски мяса, потом размешивать, ворочая деревянной
лопатой, пробовать и, наконец, увесистым черпаком разливать по кастрюлям и
выставлять в раздаточное окно для ротных дежурных и дневальных. Варил он
скверно, потому что все время чего-нибудь не докладывал в котлы. Сам же
никогда не ел из котлов, а тайком варил себе и Коровкину в своей каморке.
Когда солдаты ели, он смотрел на них из раздаточного окна и думал: "Ну,
хотя кто-нибудь встал бы и врезал мне по морде". Он, казалось, нарочно
дразнил их своим видом, посмеиваясь, и -- ждал. Но никто не подходил.
Но однажды из-за стола поднялся худой солдат и с полным стаканом
компота направился к Василию. Сержант зыкнул: "Рядовой Степанов, сесть на
место!" В полку считалось неслыханной дерзостью, если кто-нибудь вставал
из-за стола или, напротив, садился за него без команды. Вся рота замерла.
Степанов не повиновался.
-- Это -- он, -- с безумной радостью шепнул Василий, не ясно понимая, о
ком говорит.
Степанов поставил перед поваром стакан с компотом и тихо, без тени
злости и раздражения сказал:
-- Возьми. Утоли жажду.
-- Что? Жадность? -- почему-то не расслышал Василий, и почувствовал, что
его щеки горят, а внутри словно бы кипит.
-- Жажду.
-- А-а... -- Василий ожидал -- произойдет еще что-то, но солдат вернулся к
своему столу. Сержант хлестко ударил его по затылку.
Василий пристально смотрел на Степанова, и неожиданно понял то, что его
недавно испугало, -- он и Степанов до чрезвычайности схожи. Лицо Степанова
вытянутое, островатое на подбородке, худое, с впалыми щеками и отечной
синевой под глазами, в которых скопилось столько грусти, что казалось --
Степанов может заплакать.
-- Я подошел к самому себе и угостил самого себя этими... помоями, --
вечером, прислушиваясь к шороху крыс в мясном складе, думал о случившемся
Василий. Неожиданно внутри у него обмерло: -- Он -- не человек. Я совершаю
страшный грех... и вот... вот... -- Но не мог выразить своей мысли,
запутался, ударил себя кулаком по голове и нервно засмеялся: -- Прекрати!
Иначе можно сойти с ума. -- Но мысль стала самостоятельно, самовольно
развиваться: -- Он не просто человек, а сгусток моей совести. И она, как
изощренный убийца, преследует меня. Я вор, ничтожество, кормлю сослуживцев
бурдой, сам же объедаюсь с Коровкиным... Ах, Коровкин! Я ведь и с ним схож!
Так каков я -- настоящий я?!.
Утром, пожелтевший, с кругами под глазами, он ждал, высунувшись в окно
раздачи, Степанова. Когда рота, в которой Степанов служил, появилась в
дверях, Василий вдруг попятился назад, его дыхание сбилось. "Чего же я
боюсь?" -- снова подошел он к окну. Увидел Степанова; понял, что этот солдат
ничем особенным не выделялся среди других, обыкновенный солдат: долговязый,
с туго затянутым ремнем. Степанов смотрел в пол, был задумчив, однако,
поравнявшись с Василием, неожиданно поднял глаза и пристально посмотрел на
него. Василия, показалось ему, обдало жаром. Но продолжал прямо смотреть в
глаза Степанова, взгляд которого, подумалось, не требовал, не презирал, не