Попов Андрей. Солнце всегда взойдет

Василий смутился и, не зная, что ответить, пожал плечами.
-- Почему тебя зовут Ковбоем?
-- Ковбои -- конные пастухи в Америке. Они очень сильные, ловкие и смелые
парни. Никто ими не командует. Они -- свободные люди. Помогают индейцам. Один
старый ковбой дружил с индейцами, которых в наглую выгоняли со своих земель
белые колонизаторы. Однажды они захватили в плен вождя племени. Ковбой
подполз поздно ночью к стоянке белых, чтобы спасти вождя...
Но Василий уже засыпал. Неожиданно застонала Саша; она сбросила с груди
одеяло и куртку, металась. Ковбой потрогал ее лоб:
-- Совсем, дружище, худо ей. Может умереть.
Василий поднес к губам подруги кружку с водой, но струйка потекла мимо
рта. Девочка с закрытыми глазами вскрикивала: "Мама, мама!.."
Василий вдруг испугался, его незакаленные нервы не выдержали, и он
заплакал.
-- Не нюнь, -- сердито отодвинул его в сторону Ковбой.
Василий очнулся ранним утром. Ковбой сидя дремал возле Саши. Она спала,
была бледной. Ковбой вздрогнул и потянулся.
-- Спит? -- спросил он у Василия и заботливо подоткнул под Сашу одеяло. --
У тебя деньги есть?
-- Нет.
-- Что ж, пойдем на дело: девчонке обязательно нужно молоко и мед.
-- "На дело"?
-- Живо собирайся.
Они долго шли за поселком по оврагам, пустырям, потом перелезли через
забор, присели
на корточки за какими-то ящиками. Ковбой тихо сказал:
-- Тут, Васька, продовольственный склад, в нем навалом меда, сахара,
конфет, -- всего завались. Я уже давно приметил в стене одну доску, она легко
отодвигается. Но для меня узкий пролаз, а другие доски не могу оторвать. Ты
маленький, щупленький -- проскользнешь. Будешь подавать мне все, что увидишь,
но главное -- мед и сухое молоко, понял?
-- Ага, -- радостно качнул головой Василий, которого захватывала новая
игра.
Послышались чьи-то шаги.
-- Видел, видел я -- пацаны сиганули через забор, -- говорил кто-то
обеспокоенно.
-- Померещилось, поди, -- ответил ему хрипловатый, позевывающий голос.
Люди потоптались возле ящика, за которым притаились Василий и Ковбой,
ушли.
Ковбой отдернул доску и затолкал Василия в склад. В нем было темно и
затхло; Василий посидел на полу, пока глаза обвыклись.
-- Бросай! Что ты там?
Василий подал несколько ящиков, банок, но неожиданно заскрежетал замок,
и заскрипели большие двери. Свет хлынул в глаза Василия; он отбежал в темный
угол, заваленный мешками. Но шаги неумолимо приближались к нему, и он
рванулся к лазу.
-- Ловите, ловите вора! -- закричала высокая женщина.
Василий увидел перепрыгнувшего через забор Ковбоя.
Василия сдали в милицию, и он до вечера просидел в дежурке, не
признаваясь, кто он и откуда. Он не испытывал чувства страха, а только --
досады, что придется вернуться в детский сад, к опостылевшим порядкам. Он
хотел снова оказаться в жилище Ковбоя, вести свободную жизнь. Пришли за ним
мать и отец, и он им не обрадовался.
-- Васенька, крошка мой! -- Мать подхватила Василия на руки и
беспорядочно целовала, крепко прижимая к груди.
Василий расплакался: он понял -- теперь не вырваться к Ковбою!
Сашу родители и милиция отыскали в трущобах еще днем; а сам Ковбой
куда-то исчез.
В детский сад Василия не отдали, хотя отец настаивал. Дома не закрывали
на замок, как прежде: все же он стал взрослее, осенью должен был пойти в
школу.
Побег был неудачным и беспомощным рывком в новую жизнь, -- тяжело
итожится в голове Василия Окладникова, в волнении прикуривающего очередную
папиросу. В независимую жизнь! У него после еще были рывки, но, как и этот,
почему-то они заканчивались неудачно. Может, он слишком многого хочет в
жизни и нервно спешит? Остановиться на чем-то малом? Поздно, наверное,
поздно!

4

Василий рос. Много читал, старательно учился. Но был замкнутым,
одиноким. Присматривался к взрослым и нередко задавал им странные,
озадачивавшие их вопросы:
-- Вы счастливый человек?
Люди над ним посмеивались, избегали прямого, честного ответа, иногда
вздыхали:
-- Нашел о чем спрашивать. Об этом предмете лучше, малец, не думать.
Живи да живи себе, пока Бог дает такую возможность.
Родителям они говорили:
-- Чудной у вас Васька!
Мать и отец угрюмо отмалчивались.
Единственными друзьями Василия была Саша и какое-то время -- Ковбой.
Однако Ковбой однажды попался на крупном воровстве и на долгие годы угодил в
места заключения.
Семейная жизнь Василия была скучной: мать и отец постоянно работали в
двух-трех местах, пытались заработать столько денег, чтобы зажить счастливо.
-- Мы обязательно будем жить хорошо, обеспеченно, -- иногда говорила
мать. -- Мы построим прекрасный дом, обзаведемся приличным имуществом.
Наконец-то, станем жить по-человечески.
-- Мама, а разве сейчас мы живем не по-человечески? -- спрашивал Василий.
-- Мы живем от зарплаты до зарплаты, а это ужасно. Ужасно!
Он родителей видел редко. Ему рано захотелось уйти из семьи. Но первым
ушел отец. Василий однажды случайно услышал разговор между родителями.
-- Пойми, Таня, так жить невозможно... Я устал... Я уже лет десять не
видел твоей улыбки... Когда мы, наконец, начнем жить?
-- Построим дом, купим машину... -- робко стала урезонивать мать.
-- Жить надо когда-то, а не строить дом! Ты вся вымоталась, постарела...
а я на кого похож? И все ради этого чертового дома? Запомни, привольно живут
только блатные и воры, а нам, простым трудягам, надо смириться...
-- Да, надо смириться, -- произнесла в полдыхания мать, но в ее словах
Василий угадал слезы.
Однажды отец не вернулся домой. Он нашел себе женщину в другом поселке.
Мать стала выпивать. Дом Окладниковы так и не построили, но купили
автомобиль, и отец забрал его себе.
Как-то Василий пришел домой из школы и увидел мать, сидящую на стуле
возле печки, в которой потрескивали горящие поленья. Мать дремала или даже
спала. Ее узкие плечи были сутулы, кисть загорелой руки слабо свисала,
словно неживая, с колена. Ноги, обутые в старые башмаки, были вытянуты.
Василий тихонько подошел ближе и зачем-то всмотрелся в ее лицо, и увидел то,
чего раньше не замечал: он неожиданно обнаружил, что мать уже старушка. Не
годами -- ей не было и сорока пяти, -- а всем своим обликом она уже была
безнадежно стара. Ее лицо -- невыносимо серое, дрябловатое, нос заостренный,
как у покойницы. Ему стало нестерпимо жалко мать. Она очнулась. Он отпрянул,
склонил голову.
-- Пригрелась и задремала, -- слабо улыбнулась она. -- А ты знаешь,
Василек, у нас новость: Наташа замуж собралась. Экая глупая: училась бы. --
Мать заплакала: -- Все в жизни прахом пошло. Хочешь одного, а что-то все не
туда поворачивается. Хотя ты выбился бы у меня в люди и зажил бы
по-человечески.
-- А как это по-человечески? -- всматривался в глаза матери сын, словно
не хотел упустить и малейших изменений в ней.
Мать поднимала на него тяжелые, но бесцветные, словно бы выцветшие,
глаза и не отвечала. А в нем полыхало: знаю как, знаю! И буду, буду жить
по-человечески!
Он зачем-то сжимал за спиной кулаки.
Мать стала часто болеть, мучилась желудком, хотя так же выпивала, но
тайком от сына. Сразу в нескольких местах она уже не могла работать, денег
ей и сыну не хватало. Василий никогда не просил у матери денег, но каждый
раз, получив зарплату, она давала ему немного, однако так странно это
делала, что он порой сердился: медленно, с несомненной неохотой вынимала из
матерчатого кошелька деньги и как-то неуверенно-осторожно -- или
настороженно? -- протягивала их сыну.
-- На, -- тихо говорила мать, словно бы умышленно, чтобы он не расслышал.
Василий протягивал руку, но мать не спешила отдать деньги -- долго
внушала ему, что каждую копейку нужно ценить, что она трудовым потом
достается. Василий угрюмо, но вежливо говорил матери, что ему не нужны
деньги, а когда понадобятся -- попросит сам. Она всхлипывала:
-- Не любишь ты мать. Я тебе даю от всего сердца, на конфеты, а ты!..
Василий брал деньги, но мать еще долго не могла успокоиться.
С годами она стала больше пить, уже не скрываясь от Василия. Иногда в
одиночестве он шептал, как молитву:
-- Я вырвусь из такой жизни. Я горы сворочу. Старость моей матери будет
счастливой. Господи, помоги мне!
Сестру он видел редко, отдалился от нее; не сошелся близко с ее мужем --
мужчиной в годах, серьезным. После он понял, что Наташа вышла замуж по
выгоде, но никак не по любви: муж имел приличную, высокооплачиваемую работу,
квартиру в городе. Однажды Василий прямо спросил у сестры:
-- Ты счастливая?
-- Что-что?! Да что такое счастье? Кто ответит? Нет такого человека на
земле. Просто живи, просто живи, брат, и не забивай себе голову вопросами,
на которые никто не может ответить.
-- А мужа ты не любишь, -- язвительно-насмешливо примжурил один глаз
Василий.
-- Любишь, не любишь, а жить надо, -- ответила сестра. -- Мама всю жизнь
любила отца, а что из этого получилось? Он убежал туда, где легче живется.
Легче! Вот тебе, Вася, и вся философия жизни.
-- Вся? Точно?
-- Вся! Точно! Посмотрю, как ты устроишь свою жизнь.
-- Устрою -- не бойся.
-- Дай Бог.
Самое радостное и нежное воспоминание Василия из той подростковой,
юношеской поры -- Александра, Саша.
Он помнит ее вечно бледное, худощавое лицо, большие серовато-зеленые
глаза, тайком всматривавшиеся в него. Она почему-то стеснялась смотреть на
него прямо, и всякий раз, нечаянно встречаясь с его взглядом, опускала глаза
и даже краснела. Василий не знал тогда, любит ли ее, но тянуло его к этой
скромной, тихой девушке. Не было у него подлинного друга, кроме Саши, и,
быть может, не было более близкого человека, чем она. Многие люди
воспринимала Василия как-то холодно, настороженно. Учителя нередко ругали за
упрямство, сверстники недолюбливали за угрюмый, молчаливый нрав, а Саша
принимала и понимала его таким, каким он был. Он чувствовал, что она
по-настоящему любит его.
Самые свои сокровенные мысли Василий доверял только Саше. В день, когда
он получил свидетельство о восьмилетнем образовании и должен был решиться,
чем дальше заниматься, как жить, состоялся разговор с Сашей, может быть,
самый важный в его жизни.
Стояло лето; уже который день лил дождь. Василий и Саша сидели в
беседке, и какое-то время молча наблюдали за вырывающейся из водосточной
трубы дождевой водой; она с шумом падала в лужу, разбрызгивалась и глинисто
мутнела. Грязный поток устремлялся в овраг, который день ото дня ширился и
подступал к дороге. Василий рассеянно рассуждал:
-- Казалось бы, Саша, какой пустяк: льет дождь, то тихо, то припускает.
Вода, просто вода, она щекочущими струйками ползет по моему лицу, но...
вот-вот испортит дорогу. Реки могут выйти из берегов, и принесут много бед
людям...
-- Ты сегодня, Вася, какой-то странный.
-- Так, пустяки, не обращай внимания... Понимаешь, Саша, человека я
встретил одного -- хорошего мужика. Он на Севере бригадиром монтажников
работает. Сын дяди Вити Дунаева, знаешь? Николай. Отцу своему купил мотоцикл
и коня. Денег у него -- куры не клюют. Если честно -- завидую. -- Василий
замолчал, прикусив губу.
-- Разве деньги -- главное? -- робко произнесла Саша.
-- Бывает так, что главное. Понимаешь, я хочу жить по-другому. Я не хочу
всю жизнь, как мои родители, бороться за копейку. Деньги дают человеку
свободу. Высшую свободу!
-- Высшую?
-- Не маленькую, -- усмехнулся он. -- Хочу заработать много-много денег,
привести матери, положить перед ней и сказать: "Теперь ты, мама,
счастливая".
-- Ты уезжаешь на Север?
-- Уезжаю! Решился. Сначала я туда уеду, а потом тебя перетащу. Мы там
будем жить -- во как! А в Покровке... нет, здесь надо тянуться из года в год,
а там -- большие деньги. Сразу -- много, много денег!
-- Ты же хотел пойти в девятый класс. Сам вчера говорил, что после
десятого поступишь в институт. Передумал?
-- И институт закончу, а сейчас главное -- деньги.
Саша заплакала, уткнула лицо в ладони.
-- Саша, что с тобой?
Она молчала и всхлипывала.
-- Все будет отлично -- вот увидишь!
-- Мне страшно за тебя...
-- Прекрати! Довольно слез. Я решился.
В груди Василия горело. Ему было шестнадцать лет, и потому казалось,
что он все сможет преодолеть, всего достигнет, стоит лишь только захотеть.
Нелегко думается Василию Окладникову, вспоминающему свое отрочество,
пору ранней юности: неужели бедность подтолкнула к тому страшному, чем
вскоре обернулась его жизнь? А ведь начиналось все так просто и безобидно!

5

Что там впереди? Счастье? Смех? Слезы? Боль? -- вздрагивало в душе
Василия. Но ему казалось, что в его жизни будет только счастье, доброта
людей, радость. Он, конечно, понимал, не мог не понимать в свои годы, что в
жизни будет не только приятное, но все же не верилось в плохое, как не
верится ребенку, что его красивый песочный замок, над которым он столько
времени трудился, рассыплется.
Маленький аэропорт поселка Полярный Круг встретил Василия тугими
холодным ветром, голубым чистым небом и свежим воздухом с запахом
оттаивающей тайги. Вдалеке виднелась высокая, сверкавшая алюминиевым
панцирем перерабатывающая фабрика. Из карьера тянулись БелАЗы, загруженные
глыбами голубовато-серой кимберлитовой руды, из которой добывают алмазы.
Иногда ветер начинал дуть сильнее, -- у Василия мерзли руки, он поеживался и
вздрагивал. Пошел в поселок разыскивать Николая Дунаева.
Неожиданно с северо-востока ударила резкая мощная волна воздуха.
Василий оглянулся -- на него стремительно надвигалась густая, расплывшаяся на
полнеба туча. Ярко-желтое солнце провалилось в бездну -- на землю упала
плотная сизо-серая тень. Ветер хватал тонкие ветви пыльных лиственниц и
трепал их в разные стороны. В воздухе нарастал гул. Крупными хлопьями
повалил сырой снег, забивая глаза Василия. Он бежал по скользкой узкой
тропе, рискуя упасть. Ему было весело, он подпрыгивал:
-- Здорово, отлично, черт побери! Сильнее, сильнее! -- Василию хотелось,
чтобы в его жизни всегда была буря, в которой он чувствовал бы себя так же
бодро, свежо, устремленно.
Ветер ослаб, снег пошел редко. Темно-лиловая туча уползала к югу, и
вскоре все затихло. Ярко светило желтое северное солнце, блестели лужи. Над
посветлевшей, сверкающей тайгой курилась синеватая дымка. Пушистый,
ослепительно белый снег набухал влагой, оседал. Потеплело. С лиственниц,
берез падала вода, капли радужно вспыхивали. Пахло сырой прелью тайги,
свежей карьерной глиной, снегом. Рядом гулко работали моторы тяжело
нагруженных БелАЗов, слышался шум на строительстве жилого дома, заходил на
посадку самолет.
Нашел в малосемейном общежитии Николая Дунаева. Уже был вечер, его жена
и ребенок спали. Николай, молодой, бородатый мужчина, уложил Василия на
раскладушку, но тому не спалось, было тоскливо и как-то боязно. Чувство
одиночества давило сердце, как никогда еще. Он ясно, остро почувствовал, что
вошел в новую, большую и какую-то неуютную жизнь.
Дунаев помог Василию устроиться в бригаду монтажников-верхолазов
подсобным рабочим; бригада строила вторую очередь уже действующего
ремонтно-технического центра.
Одним ранним утром за металлическим столом в бытовке сидели звеньевой
Левчук, мужчина лет пятидесяти, и бригадир Дунаев. Они спорили, указывая
пальцами в мятый чертеж. Рядом переодевались монтажники, гремели цепями и
карабинами предохранительных поясов, скрипели грязными, в голубовато-седой
глине, сапогами, шуршали грубой брезентовой робой, стоявшей колом. Четверо
играли в домино, подшучивая друг над другом, с размаху припечатывали
костяшки на столешницу. Пахло потом. Плавал над головами сизоватый
папиросный дым. Дунаев горячился, нервничал, говорил громко, скреб толстыми
мозолистыми пальцами в густой диковато-рыжей бороде. Левчук был спокоен,
отзывался своим мягким южным голосом:
-- Слушай, Микола, к какому бису, кажи, сейчас монтировать кровельные
панели? Ведь после сто потов с себя и людей сгонишь, чтобы гусеничным краном
установить кресты и усе другое. Подождем панели из Киренска, они скоро будут
на месте.
-- Не надо ждать.
-- Надо.
-- Не надо!
-- Надо.
-- Эх, упрямый ты хохол!
-- Микола, сделаем так: пусть усе решают, як быть. Старший прораб,
кажись, не против, но монтировать не ему -- нам. Он -- пан, ему нужен план, а
нам нормально робить.
-- И хороший заработок, -- сказал Дунаев. -- Прежде чем ответите, мужики,
вот что скажу: если не смонтируем в этом месяцы панели -- не заработаем
хорошо. До конца июля осталось девять дней. Вряд ли в ближайшее время придут
конструкции из Киренска. Надеяться не на что. Надо пахать, делать деньгу.
Добро?
-- Добро, -- махнул рукой монтажник Родин, крепкий, горбоносый мужчина.
Все молча согласились.
Левчук нахмурился и вышел из бытовки, хлопнув дверью.
Панелей было много -- работали с утра и допоздна, с редкими перекурами и
коротким обедом. Дунаев изредка отправлял Окладникова работать наверх, хотя
тот не был монтажником.
-- Я тебе, земляк, оплачу как монтажнику, а они раза в три больше
разнорабочих зашибают, -- сказал бригадир. -- Привыкай к хорошим деньгам -- в
них сила, -- подмигнул он. Василий благодарно улыбнулся ему. -- После армии,
Вася, попашешь на Севере лет семь и -- с капиталом отчалишь на материк. Надо
жить крепко, безбедно. Ты парень, неглупый, -- быстро поймешь, в чем соль
жизни.
-- Мне и теперь понятно, Коля.
-- Молодец. -- Дунаев прикурил, помолчал, всматриваясь в белесое небо. --
На других посмотришь, Василий, -- живут, гады, поторговывают на рынке, дома
имеют, машины, ковры, а мы что, лысые? Мы тоже хотим пожить вольно и широко.
Воровать не умею, пусть другие занимаются этим промыслом, все, что мне надо,
заработаю честно. Года через два куплю на материке, где-нибудь на юге,
домок. Там дома с садами. Потихоньку развернусь... Правильно сделал, земляк,
что в Полярный приехал. Если не запьешь, крепко будешь жить, Север поможет.
Август выдался в Полярном Круге по-южному жарким. К середине месяца не
выпало ни капли дождя. Густая иссера-голубая карьерная пыль толстой кожей
лежала на всем поселке, -- машины поднимали столько пыли, что прохожий
выбирался из нее голубовато-седым, чихая, кашляя и ругаясь. Солнце палило.
Люди были напряжены и раздражены, и ждали -- вот-вот выкатится из-за сопок
черная большая туча и разразится гроза, хлынет на истомленную зноем землю
резкий холодный дождь.
Бригада Дунаева смонтировала часть конструкций не так, как требовалось,
с нарушением последовательности. Получили за работу большую зарплату, но
теперь, как и предсказывал осторожный Левчук, монтировать было очень трудно
и даже опасно...
Левчук был зол и сумрачен, на его красном широком лице блестели крупные
капли пота, ноздри нервно шевелились, когда насмешливо-сердито он смотрел на
ехавший по неровной дороге гусеничный кран, который нужно было загнать в
цех, чтобы устанавливать конструкции, с запозданием полученные из Киренска.
Бригада понимала, что удобнее, несомненно, было бы монтировать башенным
краном, который, как жираф, возвышался на рельсах рядом с недостроенным
цехом. Но теперь, когда уже установлены панели кровли и большинство
конструкций верхнего пояса, его невозможно было использовать в деле,
пришлось пригнать гусеничный. Вздрогнув и наклонившись стрелой вперед, он
замер внутри цеха. Из маленькой, промасленной кабины выпрыгнул пожилой, с
веселыми глазами мужичок и крикнул Левчуку: "Здорово живешь!" Левчук молча,
с неудовольствием махнул головой. Крановщик не обиделся, а подмигнул
электрику, полному, неповоротливому; помог ему подключить к сети кран. Через
полчаса все было готово, и Дунаев, Левчук и Окладников принялись монтировать
площадки, переходы и лестницы внутри цеха.
Вырывался из-за сопок жаркий таежный ветер и поднимал к голубому небу
облака пыли, которая искрилась и липла к потным лицам монтажников. Левчук
работал молча, угрюмо, сосредоточенно, на слова Дунаева отвечал скупым
кивком головы. Кран тяжело маневрировал, задевал стрелой за колонны,
монорельсы и кресты, -- площадка была очень узкой. Крановщик уже не улыбался,
пот резал его зловато сощуренные глаза, но он боялся оторвать руки от
рычагов и обтереть лицо. Губы у него дрожали от великого напряжения, потому
что требовались предельное внимание и филигранная точность. Чуть ошибешься,
и может произойти авария или -- покалечишь, убьешь монтажника.
-- Эх, парни, как было бы ловконько с башенным краном! -- крикнул он.
Стрела несколько раз задела колонны -- цех устрашающе гудел, сотрясался.
Крановщик закричал:
-- Экие вы, мужики, бестолочи! Разве, в рот вам репу, свой дом стали бы
с крыши строить?
Левчук присел в тень.
-- Потихоньку, Михаил, можно бы... -- сказал Дунаев, присаживаясь на
корточки рядом с Левчуком и вынимая из кармана пачку "Беломора".
Молчали, покуривая и поглядывая в яркую синюю даль, в которой
покачивались белые облака. От раскаленной земли поднимался густой жар.
-- Помню, мужики, -- сказал Левчук, прикуривая вторую папиросу, -- как
батяня научил меня работать. Он плотником был, добрым мастером. Хаты, бани,
клети, конюшни -- усе строил, що ни попросют. Однажды с артелью рубил баню.
Мне тогда лет восемнадцать минуло -- хлопец, одним словом. Уже по дивчинам
бегал. Бате я лет с семи помогал, сперва по мелочам, а потом был на равных
со всеми. Так вот, робили мы баньку. Ладная получалась -- бревнышки гладкие,
ровные, круглые. Поручил мне батя потолок. Стругал я доски, бруски прибивал.
К вечеру почти усе готово было, а тут хлопцы идут: "Айда, Миха, к дивчинам".
Загорелось у меня, но надо было еще пару досок обстругать и пришить. Давай
як угорелый -- раз-два, раз-два, рубанком туды-сюды. Готово! Пойдет! Кое-где
занозины торчали, однако думаю: не заметит батя. Побросал инструменты и вдул
що было духу за хлопцами. Поздно вечером заявляюсь домой -- сидит батя за
столом, сгорбатился, сурово глядит на меня. "Ты чого же, кобелина, батьку
позоришь? Ты людям делал? Так и делай по-людски". И як со всей силы ожарит
меня бичом, -- я аж зубами заскрежетал. А он -- еще, еще, еще. Я кричу, а он --
жарит, жарит и приговаривает: "Людям, кобелина, делал? Так и делай
по-людски". Вот он яким был. Мог и делать и спросить.
-- Я тебя понимаю, Михаил, -- хрипло отозвался Дунаев, пощипывая свою
спутанную, с мелкой металлической пылью бороду. -- Да, я хотел сорвать
деньгу, потому что не был уверен -- что же будет завтра, послезавтра. Живем
одним днем. Подвернулось -- срываем, а потом хоть трава не расти. Будь я тут
хозяином -- не допустил бы такого.
-- Гроши, эти проклятущие гроши, -- вздохнул Левчук. -- Сколько они
приносят бед... Эх!
Василий не решался вступить в разговор взрослых товарищей, но в его
душе так и звенел протест, что, мол, врешь, Левчук, -- любишь ты деньги! И я
люблю, и все любят. Василий зубами заскрипел -- на него удивленно посмотрели
мужики.
Закончили перекур. Крановщик с неохотой взялся за рычаги. Все работали
осторожно, опасаясь аварии. Но к вечеру она все же произошла -- стрела задела
за колонну, и с нее упал монтажник Дулов. Он сильно ударился, но был в
сознании, даже виновато улыбался.
-- Я же тебе говорил, гад! -- подошел с кулаками к Дунаеву красный
Левчук.
-- Прекрати истерику, -- холодно произнес Дунаев, сильной рукой отстраняя
Левчука. -- Не убился мужик, и ладно. Эй, Иваныч, как ты?
-- Очухаюсь, -- морщился Дулов. -- До общаги доковыляю. А вы, мужики,
работу не останавливайте -- хорошая деньга в наш карман заплывает...
-- Я так работать больше не буду, -- сказал Левчук, удаляясь в бытовку.
-- Как знаешь, Михаил, -- ответил Дунаев и крикнул: -- Продолжаем! Все по
местам!
-- Молодец, земляк! -- вырвалось у Василия. Он по-детски восхищенно
смотрел на своего рыжебородого бригадира. Дунаев подмигнул ему.
Вскоре Левчук ушел из бригады.
Дунаевцы работали так, что после каждой смены Василий в общежитии
валился в постель и мгновенно засыпал. Иногда ночью тревожно пробуждался,
испуганно нащупывал под подушкой пачки денег и снова проваливался в сон.
Утром он рассовывал пачки по карманам и весь день с ними не расставался.
Когда в комнате никого не бывало, он пересчитывал эти приманчивые ценные
бумажки и даже любовался ими.
Однажды дунаевская бригада возвращалась из командировки в базовый
поселок. По причине нелетной погоды пришлось просидеть в аэропорту Мирного
более двух суток. Небо рубили острые молнии, воздух сотрясал гром.
Переполненный аэровокзал гудел. Невыносимая, спрессованная духота
выталкивала людей на улицу под навес, но холодное осеннее дыхание
северо-востока и резкие косые потоки воды загоняли вовнутрь. Было жутко
тесно. Кто-то нервно ходил, кто-то ругался с работниками аэропорта, требуя
вылета, угрожая или, напротив, умоляя, кто-то спал прямо на каменном полу,
калачиком свернувшись на газете.
Наконец, на третьи сутки начались вылеты. Утром объявили посадку на
московский рейс. Дунаев и Окладников стояли перед входом в аэровокзал и
разговаривали. Сверкали и парили лужи, туман дрожал над мокрой тайгой.
Воздух был чист, свеж и духовит. Пахло прелью, мхами леса, сырой глиной
карьера, находившегося рядом с аэродромом, и дождевой водой. Василий поднял
глаза к небу, и его поразило величественное, романтическое зрелище: в
западной стороне замерли белые, большие облака, которые походили на головы
могучих коней с лохматыми гривами. Из-под облаков множеством широких потоков
разлетался солнечный свет, красновато окрашивая головы коней. Василий, как
ребенок, ждал, что кони вот-вот рванутся, предстанут во весь рост и помчатся