Поволяев Валерий. Охота на охотников

   Когда-то здесь действительно была маленькая воинская часть, а точнее, отдел, состоявший всего из двадцати человек, - отдел занимался сложными разработками по части космоса, но потом военным стало не до космоса, и воинский начальник, командовавший отделом, - толстый низенький генерал с большим животом и громовым голосом, выставил своих подопечных на улицу, а старое двухэтажное здание с витражами на окнах, уютным двориком и металлическими воротами, открывающимися автоматически, сдал в аренду коммерческой структуре. Тут и обосновалась группа ликвидаторов Армена Шахбазова.
   Армен вел машину уверенно, быстро, порой проскакивая на красный сигнал светофора - он не опасался объяснений с гаишниками, водителю "опеля" тянуться за ним было трудно, но он не пасовал, даже на коротких прямых участках, когда "мерседес" набирал оглушающую для города скорость в сто пятьдесят километров в час, "опель" не отставал.
   Машины направлялись в Тушино. У Шахбазова не было никакого конкретного плана ликвидации, он пока не знал, как будет действовать, он знал только, что уберет заказанных ему людей обязательно, и все.
   Шахбазов сразу предупредил своих "быков":
   - В ментов без нужды не стреляйте. Не надо... Нам их кровь не нужна.
   Он знал, что говорил: в последнее время милиционеры стали мстить за свои потери - за гибель какого-нибудь сержантика, случайно схлопотавшего пулю, ликвидировали целые группировки. Мощные группировки, много мощнее той, в которую входил Шахбазов. Это во-первых, а во-вторых, об этом же просил и старик Арнаутов.
   Держа руль одной рукой, другой Шахбазов вытащил из нагрудного кармана куртки сотовый телефон, неуклюже потыкал в него пальцем - было неудобно управлять машиной и одновременно набирать номер, - связался с наблюдателем, который находился сейчас около отделения милиции.
   - Ну, как обстоят дела?
   - Пока не выехали.
   - Через десять минут одна машина будет у тебя. Вторая вместе со мной остается у моста. Отбой!
   Убрав сотовый, Шахбазов достал из кюветки, расположенной внизу, около рычага скоростей, рацию, связался с машиной, идущей сзади:
   - Я остаюсь у моста, вы идете дальше. До места. Как поняли меня? Прием!
   - Все понял, - хрипловатым чужим голосом отозвался старший второй машины, парень с уголовным прошлым по кличке Рог, - иду до места, вы остаетесь у моста.
   Собственно, то, что Шахбазов называл мостом, мостом не было. Это было внушительное, очень сложное и громоздкое сооружение, построенное в сталинскую эпоху, - канал, по которому ходили большие суда.
   Под каналом был прорыт тоннель, который Шахбазов и назвал мостом. Впрочем, не только он называл этот тоннель мостом - многие другие москвичи тоже.
   За тоннелем начиналось Тушино: старые, провинциальные, будто это была не Москва, а Бердичев либо Торжок, кирпичные дома, запыленные черные деревья с остатками такой же черной, вяло обвисшей листвы, жирная земля, проглядывающая сквозь прорехи в асфальте - замызганный городской вид, невольно рождающий в душе щемление, неясную тоску, сомнения в правильности человеческого были на земле, но Шахбазов относился к категории людей, которые умеют давить в себе всякие сомнения, и в этот раз он вообще никак не отнесся к унылому тушинскому виду. Лишь потяжелел лицом, ударил ладонью по кругу руля и, выехав из тоннеля, прижался к бровке тротуара.
   Рог также захотел прижаться на своем "опеле" к обочине - может, у шефа будут какие-нибудь указания, но Шахбазов раздраженно и властно высунул из окна руку, повел ладонью по воздуху: проезжай дальше!
   Сам неспешно развернулся, остановился на противоположной стороне улицы и стал ждать.
   Позади Шахбазова на сиденье "мерседеса" развалилось двое "быков", рядом молча горбился, втягивая голову в мясистые плечи, ещё один. Молодые ребята, двадцати - двадцати двух лет, старше Шахбазов к себе не брал, впрочем, моложе тоже не брал, - типичные "быки".
   В кармане тонко, как-то по-заячьи, заверещал сотовый телефон. Шахбазов неспешно достал его, послушал, что сообщил невидимый собеседник, и коротко приказал "быкам":
   - Приготовились!
   "Быки" зашевелились.
   Старенький милицейский "уазик", в котором перевозили задержанных, они увидели издали: с подсаженным, опущенным книзу радиатором, он шел тихо, словно бы принюхивался к чьим-то отпечаткам и боялся упустить след, водитель аккуратно объезжал все выбоины в асфальте, за милицейским "уазиком" на почтительном удалении двигался знакомый "опель".
   - Один охранник и водитель, - сказал Шахбазов "быкам". - Повторяю: ментов не трогать. Ясно?
   Один из парней пробурчал в ответ что-то невнятное и, когда Шахбазов повернулся в его сторону, натянуто улыбнулся. Шахбазов поморщился. Вообще-то жизни этих людей не позавидуешь. Раз они попали в блюдечко с голубой каемочкой, то вряд ли когда из этого блюдечка выпрыгнут. Так на блюдечке и будут съедены. Впрочем, это их заботы, не Шахбазова. Он сунул руку под сиденье, нащупал автомат, подтянул к себе.
   Стрелять ему вряд ли придется, стрелять будут "быки", это их дело, но надо быть готовым ко всему. "Уазик" приближался. Шахбазов помедлил ещё несколько секунд и легонько повернул ключ зажигания, "мерседес" едва приметно дрогнул, послышался тихий, какой-то очень далекий звук мотора. В боковое зеркальце, обрамленное пластмассовой подушкой, Шахбазов следил за "уазиком". Уж больно неспешен и ленив был "уазик" - ну ровно бы выставили эту машину в качестве приманки, а за ней пустили другую. Что-то душное толкнулось Шахбазову в грудь, в горло, в виски: а если это действительно подстава? Тогда будет большая пальба. Но, скорее всего, за рулем "уазика" либо слишком медлительный водитель, либо слишком аккуратный.
   "Уазик" приблизился ещё на несколько метров. Шахбазов выругался про себя: черепаха, и та ползет быстрее. Через несколько минут "мереседес" тронулся с места и тихонько двинулся в черный прогал тоннеля. "Опель" догнал "уазик" и буквально подпер его сзади. "Уазик" настиг шахбазовский "мерседес", подал сигнал, чтобы "мерседес" уступил дорогу, но Шахбазов даже головы не повернул.
   Так три машины гуськом и вползли в слабо освещенный тоннель.
   "Мерседес" пошел ещё медленнее, въехал в лужу, раздвинул воду, будто катер, "уазик" вновь испуганно загудел, требуя посторониться, "мерседес" на сигнал опять не среагировал, а вот "опель", тот среагировал - Рог круто вывернул руль влево, обходя "уазик", и через несколько мгновений поравнялся с ним.
   В маленьком зарешеченном окошке крытого железного кузова виднелись головы двух парней, загнанных в тесную металлическую клетку. Лицо одного из них смутно серело, он через плечо своего подельника пытался рассмотреть, что там происходит, на воле, слезы застилали ему глаза, он расстроенно шмыгал носом и напряженно всматривался в окошко.
   То, что он увидел в следующий миг, заставило его приподняться на железной скамейке. Впрочем, привстал он лишь на краткое мгновение, - через секунду уже устремился вниз, стараясь укрыться за железным бортом машины, за телом своего напарника, но не успел...
   В окнах "опеля" высунулись два автоматных ствола. В тот самый момент, когда арестованный попытался уйти от пуль, стволы окрасились красноватым огнем. "Уазик" встряхнуло, зарешеченное стекло разлетелось в брызги, обдало узников крошевом, решетка, вставленная в окошко, неожиданно покраснела, словно бы раскалилась от соприкосновения с пулями - наверное, так оно и было, - в крохотной передвижной камере сделалось дымно и душно.
   Арестованные закричали разом, в один голос, парень, сидевший к окну спиной, приподнялся было на сиденье, но тут несколько пуль впились ему в затылок, сбрили кожу вместе с волосами, оторвали одно ухо, и вылетевшая из черепа густая розовая масса залепила лицо его напарнику, склеившийся в ком розовый кусок вонзился прямо в распахнутый черный рот, рта сразу не стало, следом туда всадилось несколько раскаленных свинцовых ос.
   Тела расстреливаемых людей задергались под пулями, бок "уазика" превратился в решето - впрочем, надо отдать должное меткости стрелявших: в дверцу кабины, за которой укрывались милиционеры, не попало ни одной пули.
   Все произошло так стремительно, что водитель "уазика" и охранник даже не успели понять, в какую переделку попали - они лишь испуганно переглядывались. А может, просто боялись и не хотели ввязываться в перестрелку: жизнь-то, как сказал классик советской литературы, дается один раз и пускать её псу под хвост ради двух бритоголовых преступников не имеет смысла.
   Автоматы смолкли, "мерседес" дал газ - только синие дымные плевки вывалились из выхлопной трубы, резко рванулся к светлому прямоугольнику выезду из тоннеля, "опель" устремился следом.
   Машины дружно вылетели из тоннеля, нырнули в первую тенистую улочку, уходящую направо, свернули в переулок налево, потом вновь направо и ещё раз налево. Через несколько минут они уже были у цели, где их ждали "жигули"-девятка и джип с черными тонированными стеклами.
   Рог со своей командой нырнули в джип, а Шахбазов пересел в "жигуленок". Едва завел мотор, как затренькал сотовый телефон, он неторопливо поднес его к уху, проговорил коротко и раздраженно:
   - Ну!
   Звонил наблюдатель, находившийся около отделения милиции - просил разрешения покинуть пост. Шахбазов разрешил:
   - Валяй!
   В это время запищал зуммер рации, Шахбазов резким движением выдернул её из кармана, произнес знакомым раздраженным тоном:
   - Ну!
   - Шеф, проверять результат работы не будем? - спросил Рог.
   - А чего проверять? От этих несчастных один фарш остался, - сказал Шахбазов. - Да и милиции сейчас там будет столько, что лучше всего это место объехать стороной. Отбываем домой!
   Проулками они выехали к Соколу и быстро затерялись в говорливом, очень плотном движении Ленинградского проспекта.
   Брошенные Шахбазовым машины были обнаружены через четыре часа. На них вышли по показаниям двух свидетелей, запомнивших номера. Это были водитель арестантского "уазика", навсегда потерявший после этой стрельбы хороший здоровый сон и желание работать в милиции, и сержант-охранник, как и налетчики, вооруженный автоматом, который обязан был не только конвоировать заключенных, но и защищать их.
   Но в машинах не нашли ничего такого, что могло бы пролить свет на причастность кого-либо к преступлению: ни отпечатков пальцев, которые значились бы в картотеке, ни пустой автоматной гильзы, залетевшей во время стрельбы за сиденье, - ничего, словом.
   Утром следующего дня на стол подполковника милиции Ольги Николаевны Кличевской легла оперативная сводка, в ней были перечислены все крупные происшествия, случившиеся за сутки в Москве. Под номером 86 Ольга Николаевна нашла нужное сообщение - о стрельбе в Тушинском тоннеле, внимательно прочитала его и довольно улыбнулась.
   Когда проехали мимо одинцовского поста ГАИ, Левченко повернул бледное усталое лицо к Аронову.
   - Может, здесь, около гаишников, и проверим груз? А, лейтенант? Левченко специально назвал черноволосого автоматчика лейтенантом, повысил в звании, чтобы сделать ему приятное, но Аронов на это повышение никак не отреагировал, лишь досадливо махнул рукой.
   - У гаишников нельзя, - хмуро отозвался он, - у нас свой отдел и свое помещение. С техникой и собаками. И работа наша - секретная.
   - Собачки специально натасканы? - желая завязать контакт, продолжил Левченко каким-то противным, чужим, подрагивающим голосом. - Правда, что их специально приучают принимать наркотики, чтобы потом они без них жить не могли и искали? А, товарищ лейтенант?
   - Это - военная тайна, - сухо ответил Аронов.
   - Да бросьте вы, товарищ лейтенант! Об этом все давным-давно знают. Газеты не раз писали... И я знаю.
   - Ну, раз знаете, тогда чего же спрашиваете?
   - Да так, - Левченко приподнял одно плечо, потерся о него щекой. Интересно же знать из первоисточника. Газеты - это одно, а первоисточник другое.
   Аронов промолчал, ничего не ответил. Сощурив глаза, он напряженно смотрел на "канарейку", идущую впереди, и думал о том, куда свернет Каукалов. Подходящих мест на Минском шоссе уже вроде бы и не осталось. Может, у Каукалова есть на примете что-то такое, о чем Аронов не знает? Или он доедет до Кольцевой дороги и там свернет? Налево или направо?
   Пока Аронов задавался этими, в общем-то не очень значимыми вопросами, Каукалов доехал до мотеля, серой угрюмой громадой вставшего справа от шоссе, и свернул на хорошо отремонтированную, украшенную новыми фонарями кольцевую бетонку. Похоже, Каукалов решил следовать некой неписаной волчьей заповеди: не охотиться там, где живешь, и не поедать добычу там, где охотишься... На бетонном кольце глухих мест, где можно спрятать кого угодно, хоть целый год, предостаточно. Гораздо больше, чем на Минском шоссе. Левченко покорно повел свой КамАЗ следом за "канарейкой".
   - Кто же это вам сказал, товарищ лейтенант, что у меня в машине могут быть наркотики? - безуспешно пытался он разговаривать Аронова. - Чушь какая-то... Бред!
   Аронов молчал, не отвечал разговорчивому водителю, лишь изредка косил на него глазом, он вообще старался не выпускать водителя из вида - мало ли что тот может отчебучить по дороге, с такими болтливыми ребятами ухо надо держать востро. Он выразительно приподнимал с коленей автомат и вновь опускал его.
   - Оперативные данные, значит, - не унимался Левченко, оторвал от руля руки и возмущенно вскинул их к потолку, - какой-то гад настучал, возвел напраслину, но грешником себя небось не чувствует...
   И на это Аронов ничего не сказал. Небо посерело, тяжело и устало опустилось на землю, асфальт сделался блестким, будто его покрыли лаком, влажным, - из облаков посыпала мелкая клейкая морось.
   - Во, вражина! - выругался водитель. - Эта пыль - самая гадкая из всех. Колеса на ней юзят, будто в масле, не удержать!
   "Жигуленок" Каукалова замигал правым поворотным фонариком, съехал на узкую боковую дорожку.
   - Мне следом? - спросил водитель у Аронова.
   Похоже, что Каукалов все делал с ходу, с лету, без предварительной подготовки, хотя это место он, вполне возможно, подобрал заранее. Только напарнику не сообщил.
   - Следом? - вновь спросил водитель.
   - Следом, - ответил Аронов, чувствуя внутри нехороший холодок. Его охватило беспокойство.
   Метров через двадцать дорожка сузилась ещё более, ехать по ней стало опасно, и Каукалов, предупреждающе мигнул красными огнями тормоза, остановился. КамАЗ тоже остановился.
   - Ну и местечко вы себе выбрали! - мотнул головой водитель, нервно хихикнул. - Ни за что не догадаешься, что вы здесь находитесь!
   Повернулся в одну сторону, стараясь разглядеть какое-нибудь строение, где могла разместиться милицейская контора по борьбе с наркотиками, ничего, повернулся в другую - тоже ничего.
   - Да, - произнес он одобрительно, - хорошо замаскировались! Даже из космоса не засечь!
   - Служба такая, - неопределенно произнес Аронов и, увидев, что Каукалов выбирается из "канарейки", скомандовал: - Выходим!
   - С документами? - неожиданно глуповато спросил Левченко, хотя впечатление глупого не производил.
   - Естественно.
   Водитель досадливо крякнул, достал из-за щитка, расположенного над головой, дермантиновую папку с бумагами и выпрыгнул из кабины.
   А минут через десять ему стало ясно, что взяли его никакие не милиционеры, а обычные рэкетиры-разбойники, и Левченко едва не заплакал от обиды, от того, что в Москве, к которой он стремился, как к единственной заступнице в это страшное, мутное время, его достали - в других местах никак не могли достать, а здесь достали. Он все-таки не выдержал и заплакал.
   - Чего плачешь, дурак? - холодно и жестко спросил его Каукалов, ткнул в подбородок стволом пистолета. - Мы убивать тебя не будем...
   Левченко продолжал плакать - злые, горячие слезы ползли по лицу, ошпаривали щеки, тело безвольно тряслось. Каукалов подтащил водителя к березе, стянул веревкой запястья, привязал к стволу. Проверил, крепкий ли узел. Узел был крепким, но Каукалов этим не удовлетворился, обмотал веревкой тело Левченко, притянул к стволу, сделал один узел, потом второй, за вторым третий.
   - Отпустите меня, я же вам ничего не сделал, - плакал, кривился лицом Левченко, не в силах унять крупную нервную дрожь, будто током пробивающую его тело.
   - Потому и не отпускаем, что ничего не сделал, - равнодушно проговорил Каукалов, проверяя узлы на прочность. - Если бы что-то сделал отпустили бы... - он усмехнулся, - с этого света на тот. С путевым листом, засунутым в задницу.
   - Я же здесь погибну. Замерзну-у-у...
   - Не погибнешь, - ледяным тоном произнес Каукалов, хотя точно знал, что шансов распутаться и выйти к людям у Левченко нет, - не ты первый, не ты последний.
   - Я же замерзну ночью...
   - Не замерзнешь. Тебя скоро найдут, - пообещал Каукалов, запустил руку в карман куртки водителя, выгреб оттуда ключи. В руки ему также попала аккуратно сложенная вчетверо бумажка синевато-серого цвета с изображением крепостных башен - пятьдесят тысяч рублей. Каукалов перекинул бумажку напарнику: - Держи! Гонорары - по твоей части.
   - Сволочи! - бессильно выругался Левченко, дернулся, пытаясь освободить руки.
   Каукалов поддел стволом пистолета подбородок водителя и с холодным интересом посмотрел на него. Качнул головой из стороны в сторону.
   - Не на-до!
   И столько было сокрыто в его голосе беспощадной ярости, жестокости, зла, что Левченко захлебнулся слезами и в следующий миг стих - понял, что этот страшный человек пристрелит его, не задумываясь.
   Каукалов убрал пистолет в кобуру, подхватил лежавшую на земле папку с документами, кивнул напарнику:
   - Пошли!
   Покорно закинув автомат за плечо, Аронов отозвался коротким грустным эхом:
   - Пошли!
   Лицо у него было расстроенным, вытянутым, как у этого неудачливого шофера.
   Каукалов раскрыл путевой лист и вслух прочитал: "Левченко В.К.", подумал о том, что водителя, скорее всего, зовут Владимиром либо Валерием, а по отчеству он - Константинович, хотя плевать как зовут... Каукалов поглядел на расстроенное лицо Аронова, понял, что тот переживает, представляя себя в шкуре этого бедолаги.
   Уходя, Аронов оглянулся на вытянутого вдоль березового ствола, застывшего в болезненном онемении Левченко, наткнулся на его ненавидящий горящий взгляд и поспешно отвернулся. Поежился, будто за воротник ему попала холодная вода: вспомнил, как водитель старался разговорить его по дороге. Каукалов шел, не оглядываясь, - ему было наплевать на Левченко. Приблизились к КамАЗу.
   - "Канарейку" без меня отогнать к деду Арнаутову сможешь?
   Аронов отрицательно тряхнул головой:
   - У меня же нет прав.
   - Ах, Илюха! - досадливо поморщился Каукалов. - Давно бы купил себя права. Сейчас это делается с легкостью необыкновенной. Совковые времена, слава те, прошли. Ладно, жди меня здесь, минут через десять вернусь, - он сел в "жигули", аккуратно, по травянистой косине объехал фуру, занявшую узкую дорожку целиком, и укатил.
   Аронов забрался в кабину КамАЗа, поежился, словно перед опасным прыжком, тревога не оставляла его: была бы его воля, он удрал бы куда глаза глядят, скрылся бы из Москвы, поселился где-нибудь на юге, у моря и зажил бы там припеваючи... Но все это - мечты, мечты, несбыточные мечты. Никуда он не исчезнет, а будет нести свой крест до конца, поскольку характер у него - мякинный, бабий, сопротивляться Илья Аронов не умеет, школьный друг Жека предложил ему дело - и у него не хватило сил отказаться. Дальше больше. Теперь же уйти не удастся. Никогда! Он повязан, он обречен. Аронов не выдержал, всхлипнул, ладонью стер с глаз мелкие горячие слезы. Ему было жаль себя.
   Напарник его, как и обещал, вернулся через десять минут.
   - Вот и я! - бодро провозгласил Каукалов, забираясь в кабину фуры.
   - А машину куда дел?
   - Загнал на кудыкину гору. - Уловив обиженно-недоуменный взгляд Аронова, пояснил: - отогнал километров на пять отсюда, поставил на стоянку среди треллеров, мужикам наказал постеречь, а сам за тобой вернулся...
   - Пешком? Так быстро?
   - Зачем пешком? - Каукалов усмехнулся: детская наивность школьного приятеля иногда его изумляла. - Остановил "Волгу" с симпатичной бабелью за рулем, она меня и подкинула. - Каукалов азартно хлопнул ладонью о ладонь. Ну, благославясь! - Он завел КамАЗ, тихо стронул с места, покатил на медленном ходу назад, стараясь не съехать с узкой опасной дорожки.
   А через час двадцать громоздкий, длинный, как поезд, КамАЗ с прицепной тележкой остановился в глухом переулке неподалеку от дома деда Арнаутова, ещё через час фуру загнали в огромный алюминиевый ангар на Балтийской улице и начали разгружать.
   Старик Арнаутов довольно потирал руки и не переставал радостно, будто весенняя птица, восклицать:
   - Ай да Жека, ай да молодец!
   Фуру с прицепом разгрузили лишь к утру - так плотно она была набита товаром. И все нужное, все модное - дубленки разного покроя и выделки, длинные и короткие, обливные и с кожаным верхом, с верхом "крэг", имитирующим старый велюр, и с вышитым шелком орнаментом, зимняя обувь и кожаные куртки, несколько сотен кип первосортного хрома и модные шляпы...
   - Ай да Жека! Ай да молодец! - продолжал прыгать воробьем вокруг фуры старик Арнаутов. - Ничего себе намолотил урожай! Ай да Жека!
   Пустую фуру Каукалов отогнал на рассвете на одну из улиц, примыкающих к кольцевой бетонке и бросил там.
   На следующий день дубленки, куртки и обувь появились на вещевых рынках Москвы.
   К утру Левченко обессилел совсем, холодный сырой воздух сделался пористым, поплыл перед ним, задвигался неряшливыми лохматыми пластами, ночная студь, кажется, давным-давно выхолодила из него последние остатки тепла, кровь перестала циркулировать в жилах - осела там твердым студнем.
   Он пытался развязаться, покалечил, разодрал себе в кровь запястья, но все попытки оказались тщетными. Ноги у него подгибались, все тело наполнилось болью, перед глазами время от времени появлялись и тут же исчезали яркие всполохи. Левченко отшатывался от них, стонал...
   Он пробовал кричать, но крик его угасал совсем рядом, в нескольких шагах, не пробивался сквозь чащу деревьев - вокруг его березы плотным валом стояли ели, в их тяжелых мохнатых лапах увязал, глохнул любой звук. Хотя шум перегруженной кольцевой трассы, не умолкающий даже ночью, доносился отчетливо - был слышен и рев хорошо разогретых моторов, и визг тормозов, и трубное рявканье большегрузов, - Левченко ловил эти звуки и плакал.
   Освободиться самому, без посторонней помощи, у него не было никаких шансов, но вряд ли кто найдет его здесь в ближайшее время, сам он не выдюжит более двух-трех дней: сдохнет от голода и холода.
   А следом за ним умрет ещё один человек, которого Левченко больше всех любил на белом свете - его мама. Седенькая, подвижная, легкая, как пух, старушка, учительница истории, до сих пор подрабатывающая уроками в школе, на которых охотно сидят не только ученики, но и учителя, она была смыслом его жизни. Из-за матери он до сих пор не женился - боялся, что появление в доме ещё одной женщины сделает жизнь его матери трудной, мать быстро сойдет на нет и угаснет, а этого он не переживет.
   На какое-то время Левченко забылся. То ли одурь это была, то ли короткий сон измученного организма, то ли просто он потерял сознание, не понять, - Левченко обвис на веревке, голова его упала на грудь, плечи неестественно вывернулись, будто у подбитой птицы, из носа вытекла струйка крови.
   Минут через пять он зашевелился, застонал и поднял голову. Просипел он едва слышно, дыряво:
   - Лю-юди!
   Нет, не было людей. Лишь доносился до него вязкий маслянистый шум недалекой трассы, да тинькали хлопотливые, стаей перемещающиеся по лесу синицы. Рассвело, воздух сделался жидким, ещё более холодным, на сучьях деревьев и корягах появился пот. Левченко вновь вспомнил о матери, из глаз опять полились слезы. Он горько шевельнул губами, промычал что-то про себя, фраза получилась невнятной, глухой, усталое лицо пробила боль, и Левченко закричал. Он не хотел, он не мог, не имел права умирать. И главное - за что умирать? За какое такое преступление, за какое правое или неправое дело он должен покинуть этот свет?
   Он слышал собственный протестующий крик - слабый, сиплый, чужой. Это был крик очень больного, приговоренного к смерти человека, который прощался с жизнью. Но крик этот не смог даже насторожить или испугать копошащихся совсем рядом чистеньких желтогрудых синиц, ни одна из них не вспорхнула с ветки, - крик сам по себе втянулся внутрь, сыро хлопнул где-то в груди и угас. Левченко опять забылся.
   От утренней студи у него окончательно омертвели ноги и руки, омертвело тело, все стало чужим, холодным, даже мозги. Лишь душа ещё теплилась, но уже едва-едва.
   Так он провел ещё пару часов. Несколько раз его дух приподнимался над телом, Левченко видел самого себя сверху, маленького, страшного, обессиленного, в крови, и думал, что уже все, умер, - но нет, он ещё жил. Жизнь - штука цепкая, до конца держится в человеке, хватается за дряблую оболочку, именуемую телом, и покидает эту оболочку очень неохотно.
   Он потерял счет времени, счет боли, перестал отличать день от ночи все перед ним было красным-красно, все плыло в странных холодных потоках воздуха. Неожиданно увидел перед собой двух маленьких, чумазых, одетых в очень просторные потрепанные мужские пиджаки с закатанными рукавами мальчишек, с любопытством смотревших на него. Один был в аккуратно подвернутых сапогах, другой - в башмаках, причем разных - один черного цвета, другой - коричневого.