Поволяев Валерий. Охота на охотников

   Сейчас "внучека" уже нет на белом свете - приголубили, утешили душу неведомые лиходеи, а С Печки Бряк уже никогда не вернулся на море.
   Принял С Печки Бряк своего бывшего подопечного в роскошном номере люкс - главном украшении одного из светлогорских пансионатов, если не считать Янтарного моря, как коренные жители здешние, курши, называют Балтику, внимательно выслушал рассказ о злоключениях Володьки Левченко, о том, как с ним расправились бандиты в милицейской форме, помрачнел, когда Егоров обратился с просьбой выяснить, кто кроется за парнями, напавшими на его напарника, но в просьбе не отказал. Лишь попросил:
   - Дай мне четыре дня сроку. Через четыре дня приходи.
   - Сколько мне денег приготовить за информацию? - спросил Егоров.
   С Печки Бряк молча поднялся, достал из буфета, блистающего хрустальными стеклами, бутылку французского коньяка, рядом поставил вазу с заморскими фруктами - бананами, киви и небольшим, уже порезанным на доли ананасом, глянув на Егорова, вопросительно поднял одну бровь.
   - Подкрепиться чем-нибудь более существенным не хочешь? Это все баловство, - он стукнул ногтем о край вазы с фруктами, - слюни забугорья, которыми русское пузо не ублажишь, можно только раздразнить да жирную слюну вызвать... Хочешь копченого угорька? - Егоров сделал отрицательный жест, хозяин наклонил голову, будто бы вдавил что-то подбородком себе в плечо. Может, кусок мяса с кровью, а? У меня тут своя повариха, мигом зажарит. Стейк называется. Очень вкусная штука. Особенно когда на куске лопаются масляные пузыри, сам он пышет жаром, пыхтит, ворочается на тарелке и хочет побыстрее скакнуть в рот...
   - Да нет, нет, Сергей Михалыч, уволь... Есть я не хочу, - Егоров, словно бы сдаваясь, поднял обе руки, - сыт я, спасибо. Коньячку с тобой немного хряпну - надеюсь, что привыкшие к сивухе гаишники не учуют его аромата...
   - А если и учуют - тоже ничего страшного. Мне тогда скажи...
   - Ладно, - Егоров благодарно кивнул, - заморской репой закушу, - он показал на ананас, - и буду очень доволен.
   - Что ж, вольному воля. - С Печки Бряк взялся за бутылку "хеннесси", налил в фужер половину, потом во второй столько же. - Помнишь, как пили капитаны, когда приходили домой, в родной порт? В тот же Архангельск, а? Помнишь, что тогда творилось в ресторане?
   Это Егоров помнил. Официанты, сервируя стол для капитанов, ставили рядом с тарелками два "предмета". Большой фужер и маленькую стопку. Большой фужер для минеральной воды, маленькую стопку - для водки. Капитаны, стосковавшиеся по берегу, по людям и ресторану, наливали в фужеры водку, а в маленькие стопочки минеральную воду, и пили...
   - Еще я помню, в ресторанах всегда фикусы были... Много фикусов. И все до единого - в дырках.
   - Ага, - добродушно подтвердил С Печки Бряк.
   Ресторанные фикусы действительно всегда были в дырках, что ни растение, то решето - это капитаны гасили о листья сигареты.
   На суровом, почти неподвижном лице бывшего боцмана родилась сожалеющая улыбка - он словно бы нырнул в то далекое время, - впрочем, тут же вынырнул обратно, посчитал, видать, что находиться там не имеет права слишком уж больно становится на душе. Поморщившись, он по-боцмански лихо выпил "хеннесси" - лучший в мире, как знал опытный Егоров, коньяк и вытер рукой рот. Произнес с сожалеющим видом:
   - Ну вот...
   - Ты все-таки скажи, Михалыч, сколько мне денег приготовить? попросил Егоров, с неудовольствием отметив, что в его голосе появились заискивающие нотки. - Не то ведь, сам понимаешь, чтобы собрать нужную сумму, нужно время.
   Вместо ответа С Печки Бряк махнул рукой, посмотрел на Егорова тяжело, с плохо скрытой печалью и снова махнул рукой.
   - Нисколько, - сказал он, - другому бы это стоило большой суммы, тебе - нет. - Бывший боцман снова налил в фужеры янтарного душистого коньяка. - Давай, Иван, выпьем за наше с тобой общее прошлое. Все-таки оно здорово греет нас в настоящем.
   - Давай, - Егоров с удовольствием, со вкусом и смаком выпил, так же со вкусом и смаком закусил - он все умел делать привлекательно, вкусно, потянулся за долькой ананаса и, сладко почмокивая губами, сжевал её.
   Похвалил южный растопыристый фрукт:
   - Хор-рош, зар-раза колючая! А то у нас, бывает, такую недозрелую кислятину продают, что её в рот засунуть невозможно. А этот - тает. Сахар с вареньем... - И, вспомнив о своих дальних хохлацких корнях, добавил, коверкая язык: - Це дюже гарно. Сало в шоколаде!
   Через двадцать минут С Печки Бряк, расслабленный воспоминаниями и коньяком, здорово захмелел, опорожнив одну бутылку "хеннесси", он достал другую, и Егоров, чтобы не напиться, поспешил откланяться.
   Ольга Николаевна позвонила знакомому калининградскому подполковнику:
   - Ну как поживает свободная экономическая зона?
   - Цветет и пахнет!
   - В чем это выражается?
   - В том, что я "опель" здесь могу купить за две тысячи долларов. А в Москве сколько он стоит?
   - Не знаю, - сказала Ольга Николаевна, хотя сразу вспомнила, что нарядный "опель", отнятый "мальчиками" - Каукаловым и его напарником - у артиста балета Большого театра, ушел в Грузию за десять тысяч долларов.
   - Как минимум шесть, - сказал подполковник.
   - Ну что там пострадавший... как его фамилия? - Ольга Николаевна взглянула в блокнот, лежавший перед ней на столе. - Ага, вот... Левченко.
   - А что Левченко? Права не получил. И не получит. Переведен на должность слесаря - чинить автомобили. Поскольку он два года не был в отпуске, то сразу после перевода на новое место взял отпуск. Вот, собственно, и все, Олечка! Отдыхает. Гоняет, наверное, зайцев в полях под Калининградом либо приводит кому-нибудь в порядок автомобиль.
   - Это точно?
   - Абсолютно точно. Наша фирма, как известно, Олечка, веников не вяжет.
   - Зато делает хорошие гробы! - Ольга Николаевна призывно, по-девчоночьи звонко рассмеялась, и подполковнику захотелось немедленно очутиться в Москве.
   Прибыв домой и приняв с дороги ванну с пеной, пахнущей сиренью, - в Москве сейчас появилось много новой "банной косметики", разных травяных настоев, шампуней, мазей, мыла, цветочных отваров, лосьонов и тому подобного, и Новелла Петровна отводила душу, она уже всю ванную заставила флаконами, пузырьками и пузырями, стеклянными и пластмассовыми емкостями, банками и пластиковыми коробочками, - Каукалов, весело подпрыгивая на одной ноге, пытаясь вытряхнуть из уха прилипчивую капельку, застрявшую внутри, поинтересовался у матери:
   - Ма, мне тут, пока я жарился под солнцем в Египте, никто не звонил?
   - Ну как же, как же не звонил... Еще как звонили. Один хрипун, например, раза три уже объявлялся. Я тебе сейчас фамилию его скажу, она у меня на бумажке записана... - Новелла Петровна прошла в свою комнату, поковырялась там в бумагах и выкрикнула: - Арнаутов его фамилия. Есть у тебя такой знакомый, а? Вроде бы есть. Ты в армии с каким-то Арнаутовым служил. Не он ли, Жень? Только голос у него что-то очень быстро постарел.
   Каукалова раздражала болтливость матери. Он понимал: чем дальше - тем будет хуже. В старости почти все люди становятся надоедливыми болтунами. Это болезнь, от которой нет лекарств.
   Услышав фамилию старика Арнаутова, Каукалов перестал скакать на одной ноге.
   Новелла Петровна встревожилась.
   - Случилось что-нибудь, Жека?
   - Ничего не случилось, - отрезал Каукалов, вытерся насухо полотенцем и позвонил деду.
   - Здрассте, ваше высокопревосходительство! - вежливо произнес он.
   - А-а, явился - не запылился! - сипло, дыряво, будто горло ему прогрызли мыши, вскричал старик Арнаутов. - Ну докладывай, как отдохнул.
   - Нормально.
   - Нормально - это значит, никак.
   - Нормально отдохнул, - упрямо повторил Каукалов.
   - Ладно, нормально - значит, нормально, хрен с тобой. К борьбе за дело Ленина - Сталина готов? - У Арнаутова была цепкая память, он хорошо помнил пионерские призывы своей юности.
   - Всегда готов! - у Каукалова память была не хуже, чем у старика.
   - Тогда завтра же и заступай на свой пост, - приказал Арнаутов. Шоссе заждалось. Иначе Олечка Николаевна... - Старик сделал многозначительную паузу. - А это знаешь... - он прищелкнул языком, - это чревато.
   - Мной... личной мной она не интересовалась? - спросил Каукалов, почувствовал, как у него, будто у застенчивого школяра, покраснели щеки.
   Не надо было задавать такого вопроса, он это понял, когда уже задал, - и замер теперь в напряженном, каком-то странном для себя ожидании.
   Старик Арнаутов не выдержал, грубо захохотал.
   - Только тем она и занималась, что интересовалась твоей личностью! Он захохотал ещё громче, ещё грубее. - Даже слезы горючие начала лить... Ну ты и даешь, парень!
   ...Утром Каукалов и Аронов вновь выехали на Минское шоссе. Аронов выглядел неважно - несмотря на загар, был зеленым, в височных выемках у него собирался пот, стекал тонкими струйками на щеки, в глазах, возникнув однажды, застыло стойкое мученическое выражение.
   - Чего это с тобой? - бросив беглый взгляд на напарника, спросил Каукалов. - Заболел, что ли?
   В ответ Аронов демонстративно покашлял в кулак, потом ухватился пальцами за больной костистый кадык, подергал его из стороны в сторону, будто посторонний предмет, случайно проглоченный им.
   - Заболел... не заболел... Какое это имеет значение? - пробормотал он. - Но чувствую я себя плохо. Не всякий организм выдержит такие перепады. - Аронов покосился в боковое, заляпанное грязью окно, за которым уползала назад тоже грязная, в саже, в масляном порохе и хлопьях отгара природа, так не похожая на сверкающие картины, что они видели в Хургаде, на коралловых островах Красного моря и вообще в Египте. То был праздник, а это?
   Увы, праздники тем и отличаются от будней, что быстро проходят. Праздники проходят, а будни остаются.
   - Понимаю, - с неожиданным сочувствием хмыкнул Каукалов, - но делать нечего. Следи за трассой, ничего не упускай, ни одной детали.
   - Ну что там, не сняли с нас епитимью?
   - А её и не было.
   - Тогда чего ж мы перед Хургадой ложились на дно?
   - Да кому мы с тобой нужны? В России сейчас такое творится, что наши с тобою дела - это не дела, а делишки. Детский лепет. Страна настолько погрязла в крови, что убийство уже и не считается преступлением. Это - так себе, рядовое событие, шалость, - говорил Каукалов спокойно, словно лектор, читающий нотацию несмышленым студентам. Что интересно, он совершенно не считал себя преступником, а если что и совершил - то только на благо общества. - Война в Чечне, убитые мирные люди, кастрированные, с отрезанными головами русские, детишки со вспоротыми животами... Да что там говорить. Есть много людей, которым сейчас хуже, чем нам. Так что держись! Бог терпел и нам велел.
   Аронов промолчал, отвернулся к окну. Кому-кому, а школьному дружку говорить о Боге - грех, Бог может обидеться и сотворит такое... А как Женька Каукалов поступил с ним, преданным товарищем? Привлек к преступлениям... или как там это называется на юридическом языке - толкнул на соучастие? Заставил взять в руки нож... Аронов, будто от холода, передернул плечами. А с девчонками как он разобрался? Взял, да и обеих прикарманил, а товарища отодвинул в сторону. Не-ет, Женька Каукалов неверный человек.
   - Не хочешь разговаривать - не надо, - неожиданно весело проговорил Каукалов. У него возникло ощущение, что ему сегодня обязательно повезет, он сыграет по-крупному, а в таком состоянии разные капризы, внутренняя маета напарника - это мелочь, не заслуживающая внимания. К тому же Илья никогда не отличался твердостью характера, всегда давал слабину, - и это тоже надо было учитывать.
   Учитывать и не выпускать из вида. "Иначе игра не стоит свеч", - как говорил один старший товарищ Каукалова по службе в армии.
   Около поворота на Внуково их попытался было тормознуть одинокий гаишник - не разглядел, видать, в потоке, но потом, исправляя свою оплошность, так лихо крутанул свою полосатую колотушку, что она у него чуть не улетела в кусты. Приложил руку к шапке и ослепительно улыбнулся.
   - Вона, даже зубы чуть изо рта не высыпались, - удовлетворенно отметил Каукалов, скосил глаза на один свой погон, украшенный капитанскими звездочками, потом на другой, словно бы проверяя, все ли звездочки на месте.
   Во второй половине дня они тормознули отбившуюся от каравана фуру, шедшую из Югославии, с двумя водителями-сербами, немного говорящими по-русски, проверили у них документы, и Каукалов понял, почему его весь день не отпускало ощущение выигрыша, удачи: в фуре находилось то, что требовалось капризному московскому рынку - компьютеры, несколько ящиков пейджеров и мобильных телефонов, телевизоры, видеоаппаратура, три десятка ксероксов "канон" и фотоаппараты этой же фирмы.
   - То, что доктор Коган прописал! - воскликнул Каукалов под недоуменные взгляды югославов и радостно потер руки. - Берем! Раз дают...
   В пустынном промерзшем лесу они привязали сербов к дереву с разных сторон, чтобы пленники не орали, заклеили им рты вонючей липучей лентой. Каукалов, утопая в снегу по щиколотки, обошел югославов кругом, тщательно проверил веревку - второй такой ошибки, как с калининградским дальнобойщиком, он допустить не мог, понимал, что теперь это будет стоить ему головы. Отметил удовлетворенно:
   - Не развяжутся, даже если вывернутся наизнанку и пропустят веревку через задницу, - стукнул кулаком по промерзлому стволу, сбивая задравшийся кусок коры рядом с головой мычащего серба, увидел, что привязанные стараются телами своими покрепче притиснуться к дереву, хмыкнул: - Во-во, грейте друг дружку! Все теплее будет.
   Мороз был небольшой - градусов десять, но это был противный сырой мороз Подмосковья, который много хуже двадцатипятиградусного сибирского мороза, он обладает способностью быстро, как нож, проникать в тело, Каукалов рассчитал точно: часа через полтора бедных сербов не станет превратятся в два мерзлых бревна.
   Забираясь в кабину фуры, Каукалов в очередной раз выговорил напарнику:
   - Слушай, ты когда-нибудь машину научишься водить или нет?
   - Научусь, - помедлив немного, отозвался Аронов. - Считай, что я уже занялся этим.
   - Давай, давай! Не то без прав ныне мужик - не мужик, а что до напарника в таком деле, как наше, то - ни бэ, ни мэ, ни кукареку! - сказал Каукалов, а про себя подумал, что, кроме водительских прав, Илюшке хорошо бы приобрести и кое-что еще, но, видать, уже не дано...
   Каукалов завел мотор фуры и плавно выехал на трассу.
   "Канарейку" пришлось оставить на шоссе.
   В ветровое стекло ударило несколько охлестов грязного снега, Каукалов включил дворники, подергал длинный рычажок обрызгивателя, прикрепленный к рулевой колонке, - пустил две струи специальной очищающей жидкости, не замерзающей даже в сильный мороз - сербы к рейсу в холодную Россию приготовились основательно, - ознобно приподнял одно плечо, представив, каково же им в лесу, - но по-иному поступить было нельзя.
   По кольцевой бетонке Каукалов проехал немного влево, свернул на неприметную третьестепенную дорогу, ведущую, как всем казалось, к заводу, чьи трубы виднелись невдалеке, с неё попал на старую, с разбитым асфальтом улочку, застроенную хрущевскими пятиэтажками, с неё перебрался на другую, потом на третью и так, задами, задами, "огородами" вскоре достиг едва ли не центра Москвы. Через двадцать пять минут он находился уже около ангара, специально арендованного стариком Арнаутовым.
   Сам Арнаутов - краснолицый, замерзший, с поднятым воротником дубленки, ходил у ворот ангара и похлопывал себя руками по бокам.
   Увидев подъехавшую фуру, подошел, колюче сощурился:
   - Ну, чего привезли?
   - То, что доктор Коган прописал, - со смешком ответил Каукалов.
   - Чего, чего?
   - Ну-у... То, что надо.
   Смахнув с глаз набежавшие слезки - сырой московский мороз крепчал, проникал в тело, жалил, обволакивал студью каждую мышцу, каждую косточку, Арнаутов снова похлопал себя руками по бокам.
   - В сам фургон залезали? Проверяли?
   - Проверяли. Честно говорю - привезли то, что надо.
   - А водители? Как с ними?
   - Как обычно! - Каукалова словно бы током дернуло от этого вопроса, в груди возник нехороший холодок - он вспомнил калининградского парня. Теперь никто не вырвется, - пообещал он, - не дано.
   - Повторения ошибки не будет?
   - Не будет.
   - А то во второй раз мне тебя уже не отбить.
   - Отбивать не придется. - Каукалов глянул на напарника, стоявшего рядом, толкнул его кулаком в плечо: - Подтверди. Правда?
   Ворота ангара медленно раскрылись, Каукалов забрался в кабину фуры, и машина, взревывая мощным мотором, медленно втянула свое громоздкое тело в холодное, слабо освещенное нутро ангара.
   Через полтора часа, когда разгрузка шла полным ходом, в ангаре появилась Ольга Николаевна. Каукалов, таская увертливые, ставшие какими-то скользкими ящики, старался пройти мимо нее, но Ольга Николаевна даже не посмотрела в его сторону.
   Это здорово задело Каукалова: это что же, он совсем получил отставку? Ни на что уже не годен, да? Зло подкинул коробку с телевизором, ловко поймал и, по-ковбойски призывно поигрывая бедрами, двинулся было в глубину ангара, но остановился и негромко позвал Ольгу Николаевну. Она и на этот раз не посмотрела в его сторону - изучала вместе со стариком Арнаутовым бумаги, изъятые из кабины югославского грузовика... А минут через двадцать, по-прежнему не замечая Каукалова, подошла к Илюшке Аронову, взяла двумя пальцами за щеку, шутливо оттянула, спросила, глядя прямо в глаза:
   - Ну, как? Устал?
   - Не-а, - соврал Аронов.
   - Раз не устал, то поехали со мной, - приказала Ольга Николаевна, нетерпеливо оглянулась - куда подевался кривоногий дедок-хрипун? Пощелкала пальцами.
   Старик Арнаутов возник по-колдовски внезапно, он, подобно духу, вытаял из-под земли, простуженно хлюпнул носом:
   - Искали, Олечка Николаевна?
   Ольга Николаевна опять оттянула двумя пальцами щеку Аронова.
   - Как тебе, старик, этот мужичок?
   - В самый раз, Олечка Николаевна. В теле. Глаза смышленые.
   - Тогда я этого революционера забираю с собой.
   - Слушаюсь, Олечка Николаевна! - бодро воскликнул старик.
   - Вагоны разгружать он будет в другом месте. - Ольга Николаевна ушла вместе с Ароновым, так ни разу и не посмотрев на Каукалова, словно бы того вообще не существовало.
   Каукалов был потрясен этим, его даже затошнило, щеки потемнели, втянулись в подскулья, старик Арнаутов понял, в чем дело, подошел, достал из кармана фляжку с виски. Протянул Каукалову.
   - На, глотни!
   Тот схватил фляжку, сделал несколько крупных жадных глотков, хотел ещё глотнуть, но старик проворно отнял фляжку, нахлобучил на горлышко пробку.
   - Хватит! - Голос у Арнаутова сделался сердитым. - Не рассупонивайся!
   Старик говорил что-то еще, но Каукалов не слышал, он лишь оглушенно мотал головой да часто открывал рот, стремясь захватить хотя бы немного воздуха. Но воздуха не было, и Каукалов все раскрывал и раскрывал впустую рот. Арнаутов усмехнулся и отошел в сторону.
   Жалости его хватало ровно настолько, насколько он сам считал нужным.
   - Давай, давай, парень, - выкрикнул он, вновь усмехнулся, - займись разгрузкой! Работа вылечивает любую болезнь, в том числе и эту.
   Только теперь Каукалов понял, насколько прочно сидит он на крючке не то что не имеет права на личную жизнь, не имеет права на жизнь вообще. Он думал, что злость на напарника будет держаться в нем долго, но минут через двадцать от неё не осталось и следа, она словно бы выкипела. Но при всем том Каукалов знал твердо: злость обязательно возникнет вновь и измотает его.
   Ночью он уехал на Минское шоссе - забирать "канарейку", оставленную неподалеку от Одинцовского поста ГАИ, за Лесным городком, там, где была оборудована площадка для дальнобойщиков, но дальнобойщики её не очень-то жаловали, тормозили здесь редко - боялись. И правильно делали...
   Замерзших югославов через три дня нашел охотник, отстреливавший в лесу лис.
   В лихую перестроечную пору лис развелось невидимо, половина из них больные: зараженные бешенством, они кусали местных собак, а те соответственно норовили укусить и человека, и когда восемь жителей Подмосковья обратились в больницу за помощью, а одна старуха вообще отдала Богу душу, местные власти наконец-то обеспокоились и отрядили заявку в областное охотничье общество. Оттуда в лес послали четырех стрелков.
   Один из таких стрелков - старый немец по фамилии Бергман - и нашел замерзших югославов. Одному из них лисы обглодали ноги до костей, ноги второго, обутые в высокие меховые ботинки, были целы.
   Бергман поспешил на трассу, остановил машину и попросил передать сообщение о страшной находке на ближайший пост ГАИ. Сотрудники ГАИ связались с уголовным розыском, но, хотя дело было ясное, милицейское начальство запретило расследовать этот факт: мол, югославы не поделили что-то друг с другом и устроили разборку, свои порешили своих, - пусть приезжают представители югославской полиции и сами расследуют этот прискорбный случай. А у славных московских сыщиков и своих дел достаточно.
   Ольга Николаевна свое дело знала хорошо и руку на "пульсе", как было когда-то принято говорить, держала крепко. Трупы сербов запаяли в цинковые гробы, что стоило немалых денег фирме, на которой работали водители, и на той же злосчастной фуре, что они пригнали в Москву, - обобранной вчистую некий умелец из числа арнаутовских подопечных, разгружавших её, даже снял с колес колпаки, - отправили домой. В далекий горный сербский городок.
   Из полиции тамошней в Москве, естественно, никто не объявился, и дело на том и закончилось.
   Через четыре дня Егоров поехал к бывшему боцману в его курортные пенаты. Перед отъездом позвонил домой своему напарнику - проверить: вернулся тот из "вояжа" или нет?
   Левченко ещё не вернулся. Раз не вернулся - значит, дела делает, хотя вернуться, честно говоря, уже должен был бы.
   С Печки Бряк встретил Егорова ещё более сердечно, чем в прошлый раз, обнялся у двери и провел прямо к буфету. Достал бутылку "хеннесси" похоже, он употреблял только этот коньяк, поставил на стол фрукты - целую вазу все с тем же знакомым набором: бананы, ананасы и киви, рядом поставил два фужера.
   - Давай выпьем, - сказал он.
   Старый морской волк, покряхтывая от удовольствия, улыбаясь чему-то своему - наверное, вспомнил собственное прошлое, - налил коньяку в две стройные посудины, приподнял свой фужер, косо глянул сквозь хрусталь на свет. Глаза у С Печки Бряка окрасились неземной желтизной, стали хищными, будто у монгольского песчаного волка, пяткой фужера он коснулся егоровской посудины и залпом выпил.
   Прислушался к тому, как коньяк потек в святая святых всякого морского волка - в желудок, вид у него сделался напряженным, лицо жестко подобралось, в следующую минуту он удовлетворенно кивнул и поставил фужер на стол.
   - Молодец, Сергей Михалыч! - восхищенно проговорил Егоров. - Пьешь, как молодой.
   - М-да, мне бы сейчас те годы, - С Печки Бряк усмехнулся, - да ещё мой сегодняшний кошелек... О-о-о, что бы тогда было!
   - А ты и сейчас ещё ого-го! - польстил Егоров. - Двадцатилетнего за пояс, думаю, запросто заткнешь.
   - Дело ты мне задал сложное, - не стал слушать гостя С Печки Бряк, в голосе его появились свинцовые нотки, - даже более чем сложное. Но тем не менее я все узнал. - Бывший боцман вытащил из буфета два листа бумаги, бережно расправил и положил перед гостем.
   Это были московские фотороботы, составленные по описанию Владимира Левченко.
   - Сергей Михалыч, - как можно мягче произнес Егоров, - эти карикатуры... рисуночки эти, - поправился он, - у меня есть. А толку-то?
   - Не торопись делать выводы, - сказал С Печки Бряк, - переверни бумажки.
   Егоров перевернул. С Печки Бряк потянулся к бутылке, жесткость, возникшая у него на лице, исчезла, морщины, изрезавшие не только щеки, но и губы, разгладились. Снова налил в фужер "хеннесси".
   На обороте фотороботов стояли фамилии, имена, отчества, домашние адреса и телефоны Каукалова и Аронова.
   - Михалыч, родной! Как тебе это удалось? - возбужденно воскликнул Егоров. - Фантастика!
   С Печки Бряк отпил немного коньяка из фужера, зажевал бананом.
   - Да вот, удалось, - молвил он скромно. - Пришлось обращаться в Москву, - С Печки Бряк растянул рот в улыбке, - куда же нам, провинциалам, обращаться еще? Только в нее, в столицу нашей Родины, чтоб её приподняло да хлопнуло. Там, у одного знакомого в МВД, заполучили фотороботы, сделали анализ, вышли на кое-кого, сориентировались, как и положено в таком тонком деле, чтобы не допустить ошибки, совместили факты, а затем тряхнули одного старика... Вот и вся история, дорогой!
   - Фантастика! - вновь потрясенно воскликнул Егоров. Он понимал, чего, каких усилий стоит такая операция, хотя не знал её деталей, но детали эти можно было очень легко вычислить. - Феноменально, Михалыч! - Егоров поднес к глазам бумагу, словно бы не верил тому, что видел, восхищенно поцокал языком.
   Вид у него стал молитвенным, он готов был хлопнуться на колени перед старым своим шефом, С Печки Бряк сделал отрезвляющий жест, возвращая Егорова с неба на землю, предупредил: