Поволяев Валерий. Охота на охотников

   Интересно, а как судьба сложится у него самого? Каукалов надеялся, очень надеялся, что лучше, чем у татуированных "быков".
   Их катер тем временем обогнала быстроходная моторная лодка, она будто бы по воздуху неслась, - невесомая, изящная, с длинным белым султаном, разрубающим яркую голубую гладь на две половины. Каукалов проводил её оценивающим взглядом: неплохо бы иметь такую в своем хозяйстве.
   - Русские девушки ныне очень популярны в мире, - произнес Каукалов, встав под тентом в позе ментора и упершись головой в матерчатый полог, ему неожиданно захотелось продолжить разговор о проститутках, слишком уж вкусной была эта тема, - добились бабоньки своего. Красивые, безропотные, с добрыми характерами, безотказные, все умеют - они уже отовсюду выжали латиносок и африканок. И денег с клиентов берут меньше. Клиентам это очень нравится.
   - Но-но, соотечественник! Не унижай нас, - Катя предупреждающе подняла указательный палец, ткнула им Каукалова в живот, тот охнул и чуть не прорвал головой полог, - слишком плохо ты к нашему брату относишься!
   - Я, например, получила вот что. - Майя достала откуда-то из-под лифчика розовую, сложенную в несколько раз бумагу. Протянула влажный, пропахший потом и духами - Майкиным потом и Майкиными духами, - лист бумаги Каукалову. - На-ка, прочитай! Тебе это будет интересно. Катьке таких бумаг выдали аж две штуки.
   Каукалов раздраженно дернул ртом, взял бумагу в руки. Встряхнул. Пробежал по ней глазами.
   - И кто тебе это дал? - резко спросил он. - Какой-нибудь араб с неподмытой черной задницей?
   - Японец. Улыбчивый, щекастый, в очках, волосы, словно у ежика, торчком стоят...
   Это был контракт, переведенный на русский язык и набранный на компьютере. Каукалов прочитал контракт ещё раз - уже внимательнее. Отложил бумажку в сторону.
   - Ну? - с вызовом спросила Майя. - И как тебе это нравится?
   - Никак не нравится! - Каукалов вновь взялся за бумажку, пахнущую Майкой. - И чего тут хорошего, а? Послушай, что тут написано. "Женщина должна работать минимум восемь часов в день, шесть дней в неделю, оказывать услуги минимум четырем клиентам в день. Женщина получает двести долларов с клиента. Все заработанные деньги находятся в управлении владельца клуба до окончания контракта. Женщине выдается пятьдесят долларов в день на личные нужды, они вычитаются из её заработка. Тридцать процентов всей суммы оставляет себе владелец клуба".
   - И чего тебе тут не нравится? - Майя язвительно сощурилась. Пятьдесят долларов аванса каждый день? Это же больше, чем у вице-президента коммерческого банка.
   - Откуда ты знаешь, сколько получает вице-президент коммерческого банка?
   - Ну, все-таки я в Плешке учусь! А там такие вещи проходят ещё на первом курсе.
   - Ладно, слушай дальше. "В случае, если оказатель услуг нарушит без разумной причины какой-либо из пунктов этого соглашения или начнет заниматься ставящей в неудобное положение хозяина клуба нелегальной деятельностью, а также в случае невыполнения разумных указаний владельца, последний может немедленно прервать контракт без уведомления и удержать все деньги, находящиеся в его управлении". - Каукалов прервал "увлекательное" чтение и вновь отложил бумажку в сторону.
   Он вдруг подумал о том, что трудолюбивая женщина - "слабая на передок", как говорили у них в армии, - может заработать пять тысяч долларов в месяц, даже больше. Запросто. Ничем не рискуя. А он, рискуя всем, что у него есть, вряд ли заработает больше пяти тысяч долларов. Не дано ему огрести такие бабки.
   - Я бы на эту бумажонку никогда не клюнул, - наконец сказал он.
   - Почему?
   - Только ненормальный человек может подписать такой контракт.
   - Объясни!
   - Обыкновенная кабала. Через две надели эта баба, - он приподнял бумагу, потряс ею в воздухе, - будет завидовать неграм, с которых в фильме "Рабыня Изаура" на плантациях сдирали шкуру. Живьем.
   - Тю-тю-тю, - насмешливо сощурилась Майя. - И все равно это лучше, чем после окончания Плешки сидеть в банке за машинкой и за двести долларов в месяц переводить деньги с одного депозита на другой. А этих денег, замечу, скоро даже и на такую футболочку, как у тебя, - она оттянула пальцами ткань модной каукаловской футболки с надписью "Хьюго Босс", отпустила, - хватать не будет.
   Остров, к которому они причалили, был плоский, невзрачный, просоленный до крахмального хруста, хорошенько, почти до дыр выжаренный солнцем, в мыльной пене по окоему.
   - А где кораллы? - спросил Аронов тоном, который вызвал у Каукалова раздражение.
   Капитан, услышав про кораллы, оторвался от штурвала и, белозубо улыбаясь, показал пальцем вниз, в бирюзовую прозрачную воду. Аронов перевесился через борт и ничего не увидел, ни медуз, ни кораллов, и лицо его сделалось глупым, обиженным. Каукалов подумал, что именно это и стало раздражать его больше всего в напарнике - обиженно-глупое, какое-то нищенское выражение, все чаще и чаще появляющееся у Илюшки на лице.
   На катере были ласты и маски, а также две удочки.
   - Я буду ловить рыбу, - сказал Каукалов капитану. - Фиш! Понял?
   Капитан согласно наклонил голову:
   - Йес!
   Каукалов помял пальцами воздух, будто считал деньги:
   - А где насадка? Насадка у тебя есть?
   Насадкой было обычное тесто - густое, тяжелое, отчего-то мыльное, ни одна рыбина не клюнет на эту глину, решил Каукалов, однако рыба потянулась к насадке охотно. Подводный мир вдоль окоема острова совсем не соответствовал внешнему виду самого острова - угрюмому, серому, изожженному, внизу все было расцвечено, будто в праздник, все радовало глаз вообразимыми красками, каждый звук, усиленный в несколько раз, засекали не только уши, а даже кожа.
   Под водой оказалось настолько интересно и ярко, что у Каукалова невольно перехватило дыхание, он не ожидал, что увиденное вызовет у него нечто сродни детскому вопросу, поскольку Каукалов давно уже забыл о том, что был когда-то ребенком.
   Кораллы поражали разнообразием цветов и форм - кровянисто-красные, похожие на оленьи рога, фиолетовые, напоминающие стекло сложного фигурного литья, одуванчиково-желтые, ветвистые, голубые, будто бы вырезанные из цельного сапфира, черные, как уголь, и малиновые, на вид - горячие, раскаленные... Каукалов никогда ещё не видел такой занятной, завораживающей игры ярких красок. Настроение у него улучшилось.
   Из голубой, с оранжевым разъемом коралловой пещерки выплыли две крупные, красноголовые, с синими жгучими телами рыбины, равнодушно посмотрели на Каукалова, ничего интересного в нем не нашли, в тестовом мякише, болтавшемся на крючке, тоже ничего хорошего не нашли и беззвучно вернулись в драгоценные свои хоромы.
   Синетелых рыбех сменили полосатые, за полосатыми выплыли коричневые, с большими глазами и желтыми плавниками, одна из них разглядела шарик из пшеничного теста и неторопливо насадилась на крючок. В следующий миг суматошно дернулась, пытаясь удрать под прикрытие коралловых ветвей, но Каукалов опередил её. Подтянул к себе, снял с крючка.
   Рыбеха эта, в полладони всего величиной, очень походила на русского карася, - один к одному обычный русский карась, ленивый и жирный, с капающим из носа салом, обитающий в болотной тине, - только необычного окраса - сочно-коричневого. Рыба эта и вела себя по-карасиному, пару раз дернулась и затихла - ей просто надоело трепыхаться. А может быть, как большинству российских карасей, лень было. Каукалов опустил её в привязанный к поясу полиэтиленовый пакет с двумя проткнутыми дырками, чтобы рыбке было чем дышать, и вновь насадил тесто на крючок.
   Следующей попалась наивная полнотелая рыбешка, верхняя половина которой была иссиня-черной, угольной, а нижняя - желтой, яркой, как огонь. Внимательно оглядев Каукалова снизу, она сделала ошибочный вывод, что имеет дело с подобным себе дружелюбным созданием. Каукалов это засек и, не удержавшись, хихикнул от злого восторга, издав в воде булькающий звук, подвел насадку к самому носу рыбешки...
   Тело его неожиданно потяжелело, ноги потянуло вниз, он несколько раз двинул пластиковыми ластами, рыбешка недоуменно глянула на него, словно бы соображая, чего это затеял новый жилец здешних рифов, Каукалов снова подвел насадку к самому её носу, и рыбешка, не задумываясь, открыла рот почувствовала приятную еду.
   В это время откуда-то из коралловых густых зарослей выскочил красный, взъерошенный, с торчащими во все стороны перьями окунек и едва не увел еду из-под носа нерасторопной рыбешки. Но она все-таки опередила наглого окунька и неторопливо потянула леску за собой в коралловую гущу, но Каукалов не дал ей уйти, выволок на поверхность и также засунул в пакет. Теперь надо было изловить того самого окунька.
   Продув трубку, Каукалов захватил губами немного горькой, невольно ошпаривающей рот, - так она была крепка, - воды, глянул в сторону катера: что там делается?
   Девушки вместе с Ароновым резвились около суденышка, брызгались, что-то азартно выкрикивали, смеялись. Каукалов позавидовал этой беззаботности, сглотнул упругий комок, сбившийся во рту вместе с остатками воды, и снова пустил наживку на коралловое дно.
   Окунек ждал её - голоден был, - большим красным тараканом вымахнул из-под малиновой, похожей на спрута со сломанными щупальцами коряги, по дороге поддел носом полосатого дураковатого "матросика", отгоняя его в сторону, чтобы не опередил и вообще не мешал, - бедный "матросик", не выдержав такого наскока, даже перевернулся пузом вверх, поспешно отплыл в сторону в таком положении и вновь встал на "ноги", окунек же с ходу схватил тесто, затряс своей лохматой неприбранной головой, всем телом, стараясь как можно быстрее запихнуть добычу в желудок, он даже не почувствовал, что в тесто был вогнан стальной крючок, и жутко удивился, затрепыхался возмущенно, когда Каукалов поволок его наверх, на свежий воздух.
   Но это было не все - окуньку предстояло испытать ещё настоящие муки: Каукалов выдрал из него застрявший крючок вместе с внутренностями.
   Сунул вялого, мигом скисшего без кишок окунька в полиэтиленовый пакет, приподнял голову: со стороны катера, который совершил небольшой маневр, чтобы зацепиться веревкой за железный шкворень, глубоко врытый в безлюдный безжизненный остров, раздались крики.
   Около катера остановились ещё два суденышка - кипенно-белых, нарядных, почти недоступных в своей воздушной красоте, призванных обеспечивать людям праздник. На носу одного из них сидел на цепи, будто злая собака, огромный, с клювом-мешком пеликан. Каукалов, позавидовав тем, кто прибыл на этих катерах, - богатые, видать, люди, - вновь насадил на крючок тестовый колобок.
   Он поймал ещё несколько рыбешек, одну - совсем диковинную, синюю, как море, покрытую желтыми крапинами, с большой головой и мутными, будто после тяжелого сна, глазами, вторую - маленькую, жадную, малинового цвета, со светящимися плавниками, обитавшую в сказочном, такого же яркого малинового цвета, гроте, следом за первой рыбешкой из малинового грота высунулась вторая, но она оказалась более осторожной, чем её подружка, и к крючку не подплыла.
   Всего Каукалов поймал семь штук разноцветных рыбех - хвостов, по-нашему, беспородным среди них был лишь окунишко, дворняга среди благородных девиц, единственный "простолюдин", которому не повезло, ему не помогло ни хамство, ни умение разбираться в окружающей обстановке. Каукалов, довольный рыбалкой, приволок пакет на катер и отдал капитану.
   - Давай, шеф, готовь уху!
   Капитан брезгливо поморщился, двумя пальцами выудил из пакета окунька и перебросил его на палубу суденышка, где погромыхивал собачьей цепью, привязанной к ноге, грузный старый пеликан.
   Несмотря на возраст и внушительные размеры, пеликан хватку сохранил, лихо клацнул клювом, и красный окунишко, раскаленной голяшкой разрезавший воздух, исчез на лету. Пеликан ещё раз клацнул клювом и что-то прохрипел судя по всему, поблагодарил щедрого человека с соседнего катера. Голос у диковинной птицы был пропитым, угрюмым: видать, пеликан немало повидал в своей жизни и знал цену всему, в том числе и дохлой рыбехе, доставшейся ему бесплатно.
   - А остальное - в суп! - Каукалов потыкал пальцем в сторону крохотного камбуза, в котором поблескивала никелем хорошо надраенная газовая плита. - Уху давай готовить... Уху!
   Капитан, сохраняя прежнее брезгливое выражение на лице, покачал головой:
   - Но суп!
   - Что "но", что значит "но"?! - возбужденно выкрикнул Каукалов. - Не "но", а трп-ру! Уху давай готовь, я говорю!
   Капитан вновь отрицательно качнул головой и повторил с упрямством попугая:
   - Но!
   В следующий миг он высыпал содержимое пакета в воду, Каукалов даже не успел схватить его за руку.
   Коралловые рыбешки были хоть и измучены, но ещё живы - все шесть, вяло пошевеливая плавниками, они не замедлили уйти в бирюзовую глубину. Пакет капитан скомкал и протянул ошеломленному Каукалову.
   - Ты чего наделал? - возмутился тот, накинулся на капитана с кулаками, но ударить не успел - остановился: вовремя вспомнил, что Египет это не Россия, здесь здорово может нагореть, заведенно вздернул вверх руки: - Ты чего наделал?
   - Но! - тупо и упрямо повторил капитан.
   Между капитаном и Каукаловым вклинилась Майя.
   - Ты знаешь, что он имеет в виду? Коралловых рыб в Египте ловить запрещено. Поэтому он и говорит "но". Иначе на такой штраф налететь можно мало не покажется.
   - Тьфу! - отплюнулся Каукалов. Ему стало жалко самого себя, этого упрямого дурака-капитана, которого он одним пальцем может снести в море, рыбалки, что из удачной разом превратилась в неудачную. - Сварил бы уху из синих карасей, никто бы даже не заметил... Тьфу!
   Ему стало также жаль Илюшку и этих двух, уже начавших надоедать подруг, позванных в недобрый час из школьной жизни в нынешний день, жаль потерянное время и покалеченных рыбешек, дыхание сдавило железным февральским холодом, и он закашлялся.
   Настроение было вконец испорчено, вновь навалилось что-то тяжелое, надавило изнутри, сверху и одновременно поднялось снизу, из глубины мутное, злое, острекающее, будто крапива. Он пальцем поманил Майю и, когда та, улыбаясь, едва держась на ускользающей из-под ног палубе - на море внезапно поднялись твердые, будто отлитые из чугуна волны, - подошла, мрачно глядя в сторону, сказал:
   - Хочу, чтобы ты знала вот что... Если будешь выдрючиваться вместе с Катькой, в проститутки новостришься или куда-нибудь еще, я тебя убью. Поняла? Катьку - тоже. Знайте это обе. - В горле у него что-то засипело, будто застрял ком, вновь сдавил железный зимний ветер - московский ветер, в голосе появились рычащие нотки, и Каукалов, борясь с этим ветром, сжал руку в кулак, ударил по хромированному поручню катера. - Обеих убью! Понятно? Здесь же, в Египте, и схороню. Ни одна собака не найдет.
   Неверяще ойкнув, Майка прижала руки к щекам, попробовала улыбнуться, но улыбки не получилось, дыхание ей, как и Каукалову, тоже перехлестнуло ветром, она протестующе помотала головой, пытаясь что-то сказать, но голос пропал, не только улыбка, и она обреченно махнула рукой - поняла, что Каукалов не шутит.
   Навстречу им попался катерок - белый, как сахарный кубик, юркий, проворный. На палубе стоял, самодовольно улыбаясь, Самоварщик, он же Зеленый, Каукалов звал его и так и этак, - Зеленый подслеповато щурил глаза от злого, будто огонь электросварки, солнца. Одной рукой он обнимал блондинку с точеными ножками и большой, будто два футбольных мячика, грудью, другой - низкорослую худенькую брюнетку с чувственным ртом и волосами, заплетенными на африканский манер во множество мелких косичек.
   Зеленый небрежно скользнул глазами по встречному суденышку, углядел Майю и преобразился - лицо его сделалось сальным, будто он наелся блинов с украинскими шкварками, рот растекся в разные стороны, и он едва не вывалился вместе со своими дамами за борт катера. Каукалов раздраженно дернул головой. Зеленый всем не нравился ему: внешним видом своим, повадками, жирными сальными складками живота, свисающими на шорты, вообще тем, что позволял себе дышать тем же воздухом, что и Каукалов, любоваться солнцем, пить пиво и обнимать женщин. Каукалов был готов съесть Зеленого. Вместе с потрохами, с начинкой, которой тот был набит, и бабами, сладко прижимающимися к нему.
   - Смотри, Катьк, как Женька наш изменился. - Майя, поежившись, толкнула Катю. - Из ноздрей дым пышет. Глаза горят, рот открыт, как у олигофрена. Того гляди - съест. Зверем стал.
   Катя тоже поежилась, покусала нижнюю, шелушившуюся от солнца губу.
   - Неприятно, - согласилась она с подругой. - Был нормальный вроде бы мужик... с неординарными поступками, - на лице её появилась легкая ироничная усмешка, - и вдруг!
   - Давай договоримся так: если он не извинится, мы ему ничего не скажем, - предложила Майя, - но про себя дадим от ворот поворот. А? Таких мухоморов, как он, мы в пять минут найдем себе не менее двух десятков. Стоит только выйти на первый попавшийся проспект и плюнуть по ветру...
   - Он извинится, он обязательно извинится, - неожиданно горячо и убежденно произнесла Катя. Тон её удивил Майю, она пытливо глянула на подружку. - Вот увидишь, - сказала Катя.
   - А если не извинится?
   - Если не извинится, тогда твоя взяла верх, дорогая товарка, - мы разбежимся в разные стороны, едва приедем в Москву. Как фиолетовые медузы в теплом море. - Катя вновь усмехнулась.
   Она оказалась права: вечером Каукалов с хмельными увертками - в баре он выпил три бокала кампари и теперь был навеселе, - помял рукой лицо, предложил пройтись на берег, полюбоваться таинственно мерцающей водой, а когда дамы отказались, проговорил, будто бы угаснув, угрюмо, с сожалеющими нотками в голосе:
   - Я был сегодня неправ. Погорячился малость. Ну, насчет этого... - он помотал в воздухе рукой, будто схватился за что-то горячее и подпалил себе пальцы, - в общем, вы бабы умные, вы сами все понимаете.
   - Ты веришь ему? - спросила чуть позже Майя, когда они с подружкой остались одни.
   - Нет, - произнесла Катя задумчиво, и лицо её сделалось незнакомым, далеким, старым, болезненным, словно она ощутила на своей шее чью-то безжалостную удавку, губы дрогнули, а глаза стали пустыми, мертвыми, будто Катя глядела на этот сияющий вечерний мир из могилы. - Не верю.
   - Ладно, время покажет, - глубокомысленно изрекла Майя и перевела разговор в другое русло: - Зеленого видела?
   - Конечно. На катере с двумя дорогими девахами проплыл.
   - Вот кто денег не жалеет так не жалеет. Бросается ими, словно мусором. Налево-направо, не считая. Мне он предложил посетить его.
   - Мне тоже, - сказала Катя.
   - Пообещал пятьсот долларов.
   - Мне тоже.
   - Пойдешь?
   - Да надо бы. Пятьсот долларов на дороге не валяются.
   Рогожкин сделал Насте предложение. Брат Леонтий, узнав об этом, только радостно засмеялся и развел руки в стороны:
   - Ну ты, Мишель, и даешь стране металла - хлеба с маслом, да повидла с салом... Больше, чем весь Кривой Рог с Запорожсталью, вместе взятые. Не ожидал, не ожидал...
   Старший Рогожкин также восторженно развел руки в стороны.
   - Да я и сам от себя этого не ожидал. Если честно. - Рогожкин смущенно пошмыгал носом. - Это так скоро завертелось, закрутилось с такой быстротой, что... - он сделал рукой стремительное круговое движение, - что я и оглянуться не успел... В общем, ты сам обо всем догадываешься.
   - Вот это да, вот это по-нашенски, - довольно произнес младший Рогожкин. - От нас, от Рогожкиных, бабы ещё не уходили. Даже самые верткие, самые опытные по части обмана нашего брата, самые лучшие, у которых женихов по два батальона насчитывалось. Мы их всегда умели взять, да так взять, Леонтий выставил перед собой два кулака, словно держал в них вожжи и управлял повозкой с запряженной норовистой тройкой лошадей, тряхнул ими, что бабе ничего не оставалось делать, как сдаваться и идти под венец. Леонтий вкусно почмокал губами. - А когда свадьба? День уже назначен?
   - Сейчас схожу в короткий рейс к бывшим болгарским братьям, потом в Москву и - в загс. Мы с Настей так решили.
   - В Болгарии ты вроде бы недавно был. - Леонтий озадаченно сощурил глаза, ему хотелось, чтобы брат вообще никуда не уезжал из Лиозно, не срывался с места в это неуютное мутное время. Лучше бы устроился работать на автобус и всегда бы находился рядом. А пройдет мутная пора - пожалуйста, поезжай куда угодно... Сейчас же лучше держаться вместе. Вместе они переживут любую беду. Не хочет Мишка сидеть за баранкой автобуса - пусть будет механиком, его и на эту начальственную должность возьмут, благо образование позволяет - оба Рогожкина закончили автомобильный техникум в одном маленьком российском городке, - будет ходить тогда Мишель в светлых брюках и белой рубашке с полосатым галстуком, как фон барон... Хотя надо заметить, что зарплата у механика меньше, чем у водителя автобуса.
   - Был в Болгарии? - повторил вопрос Леонтий.
   - Был, - ответил старший Рогожкин. Ему были понятны нехитрые ходы брата, понятно его желание приковать цепью к этой земле своего "старшака", на месте Леонтия он действовал бы точно так же. - Но сейчас Болгария обозначилась снова. Человек, Ленчик, предполагает, а бог располагает. Так что терпи, брат. И-и... готовься! Пропьем меня по полной винно-водочной программе...
   Старший Рогожкин придвинул к себе часы, стоявшие на столе, добротный немецкий будильник, идущий, как хронометр, тютелька в тютельку, потом, чуть пригнувшись, заглянул в окно, под занавеску - что там на небе делается? Поцокал языком огорченно: от неба ведь зависела дорога...
   Хоть и славится Лиозно хорошей погодой, но... Серое угрюмое небо покрылось темными пороховыми пятнами, что-то в нем передвигалось, клубилось, перемещалось с места на место, исчезало и возникало вновь - ну будто бы бесы, засевшие на небесах, вели нехорошую игру с землей. Хороший погоды не будет долго.
   Разговор происходил во флигельке, который старший Рогожкин обиходил по своему разумению и сумел сделать уютным. Конечно, с женской, скажем, точки зрения, что-то было и не так, женщина расставила бы все предметы иначе, - но жилье Рогожкина подкупало своей теплотой, прибранностью, индивидуальностью.
   Леонтий понимал, что брат вряд ли останется жить у него во флигельке - тут слишком мало места для семьи, для одного мужика - и то мало. И это печалило Леонтия. Ему очень хотелось, чтобы брат находился вместе с ним. Всегда, всюду, во все времена...
   Но так, к сожалению, не бывает.
   Знал Егоров одного авторитета. С очень смешным прозвищем, которое было тем не менее серьезным воровским именем, - С Печки Бряк.
   Авторитет этот служил когда-то на флоте, успешно справлялся с боцманскими обязанностями, имел любимую присказку "Моряк с печки бряк" и строил планы на безбедную жизнь, а жизнь эта дала трещину, и все закувыркалось в ней, завертелось с невероятной лихостью...
   На складе у бравого боцмана пропало шестьдесят килограммов дорогой краски, специально купленной на валюту в финском городе Турку для обновления посудины, на которой он плавал; вместе с краской исчезло шесть меховых, с кожаным верхом штурманских курток и кое-что по мелочи. Кроме того, в очень сомнительной заначке - старой банке из-под мебельного лака, находящейся буквально у всех на виду - под привинченной к металлическому полу лавкой, нашли два пакетика с мелким, похожим на крахмал порошком.
   В одном пакетике было два с половиной грамма, в другом - четыре с половиной грамма белого, истолченного ступой в пыль вещества.
   Проверили этот крахмал, оказалось - очищенный сильнодействующий наркотик.
   И загудел боцман на полную катушку в места, не столь отдаленные. Сгинул бы там, подобно многим, если бы не его неукротимая жажда жизни да звериная, сильнее боли, тоска по свободе, по старой ржавой посудине под названием "Кандалакша", по ребятам своим, продолжающим весело тусоваться в дымном, редко проветриваемом, тесном кубрике, настолько тесном, что там люди иногда стояли стоймя, не могли развернуться - чтобы развернуться, надо было трех человек уложить на подвесные кровати, по тому редкостному духу братства, что бывает присущ разве что лишь морякам, да ещё летчикам, по красавицам, оставшимся в портах, где бравому боцману доводилось швартоваться, - по всему тому, что было на воле, но не было в зоне, за плотными рядами обмахренной ржавью колючей проволоки.
   Он так рвался к воле, что превозмог все - и боль, и унижения, и попытки "опустить" его, то есть обратить в лагерную "женщину", а когда прижали так, что дышать стало невмоготу, бывший боцман взялся за нож. Он выгреб в лагерном море на поверхность, поднялся над всеми и получил почетный титул "вора в законе". Выше этого титула в том теневом мире нет ничего.
   Поскольку он и в лагере часто повторял, особенно глядя сверху вниз на поверженного противника: "Моряк с печки бряк, растянулся, как червяк", то получил кличку С Печки Бряк.
   Егоров знал боцмана в ту пору, когда боцман был Сергеем Михайловичем, а сам Егоров - Ванькой, Ваньком, набирающимся жизненного опыта в качестве палубного матроса второго класса.
   Когда боцмана арестовали, Егоров принял участие в судовом расследовании дела - команда решила узнать, кто же подставил боцмана, - и допытался-таки, что наркотик Сергею Михайловичу подсунул "внучек" - третий механик. Старшего механика на судах зовут "дедом", второго механика "сынком", третьего - "внучеком". Где-то "внучек" не сошелся с боцманом - то ли подушку с бабой не поделили, то ли взгляды по проблемам влияния улова трески в Белом море на добычу угля на Шпицбергене имели разные, то ли обнаружилось несогласие в любви к копченой бегемотине - в общем, что-то произошло, и "внучек", несмотря на диплом о высшем образовании, решил свести счеты с малограмотным боцманом самым подлым образом. Подложил ему в "тайничок" два пакетика с наркотиком и донес об этом куда надо...