Поволяев Валерий. Охота на охотников

   - Только будь осторожным. Там за всем этим стоит очень мощная структура, она кого угодно схряпает. Растворят тебя в кислоте - даже пуговиц потом не найдем.
   - На всякую хитрую задницу, Сергей Михалыч, есть хрен с винтом, заковыристо ответил Егоров.
   Вечером к Рогожкину заехал Стефанович - немногословный, собранный, этакий комок мышц с седой головой и тяжелыми жилистыми руками, излучающий энергию и бодрость: Стефанович по характеру своему был лидером и, если бы захотел продвинуться по служебной лестнице, очень скоро стал бы депутатом либо каким-нибудь видным профсоюзным боссом, но Стефановичу нравилось его дело и бросать его он не собирался.
   Посидев немного во флигельке, в комнате у старшего Рогожкина, Михаил не ждал гостя, суетился, не зная, чем угостить бригадира дальнобойной колонны, - Стефанович задумчиво побарабанил пальцами по столу, произнес хрипло, без всякого выражения в голосе:
   - Я слышал, ты собрался жениться?
   - Собрался, - смущенно подтвердил Рогожкин, - есть такое мероприятие в планах.
   - Бабу твою, Настю, я знаю. Преданная будет жена. - Стефанович снова побарабанил пальцами по столу. - Только жить тебе здесь с нею будет тесновато.
   - А что делать, старшой? - Рогожкин развел руки в стороны. - Выхода нет. В тесноте - не в обиде.
   - Надо подумать... - Стефанович вновь прошелся пальцами по столу. Да и с братом вместе жить тоже трудновато будет.
   - Почему? Мы с ним - душа в душу. И дальше будем так жить...
   - Вы с Ленькой - да. Но ты возьми в расчет и семьи - свою и Ленькину. Будут ли жены ваши жить в мире?
   Рогожкин непонимающе глянул на гостя, и тот от огорчения лишь головой покачал: парень ещё не созрел, не понимает, какие сюрпризы может преподнести всякому женатому человеку семейная жизнь, сколько в ней всего такого, где голову сломает даже самый опытный, самый терпеливый человек. Стефанович пожевал твердыми губами, несколько минут сидел молча, никак не реагируя на суету Рогожкина - тот то предлагал Стефановичу выпить, то выставлял на стол нехитрую закуску, то делал что-нибудь ещё - и все растерянно, торопливыми чужими движениями; Стефанович отметил про себя, что это лишний раз свидетельствует в пользу Рогожкина. Наконец Стефанович заговорил снова. Он словно бы собирал силы, энергию для разговора.
   - У Насти - твердый характер, у жены твоего брата характерец тоже м-м-м... тоже твердый. Камень. А камень о камень дает искру. Из искры, как известно, возгорается пламя. Вот и пошло, и поехало... А это тебе совсем ни к чему.
   - Я понимаю, я понимаю. - Рогожкин перестал носиться по комнате, сел напротив Стефановича, глянул в окно, завешенное простенькими ситцевыми шторками. И все-таки он не верил, что Настя может поругаться с Галиной. Она же умная, его Настя, и Галина умная. А умные женщины стараются не показывать свой характер. - Я понимаю...
   Стефанович молчал. Рогожкин отодвинул занавесочку в сторону. Двор у брата был небольшой, чистый, под старой черемухой - редким для здешних мест деревом, - стояли вкопанные в землю две скамейки и стол. Летом Леонтий за этим столом любил обедать. Иногда, если приходили приятеля из автобусного парка, - выпить по паре стопок крепкого бурачного, произведенного из первоклассной сахарной свеклы самогона и сыграть в домино.
   Пусто было сейчас во дворе. Сыро. Тихо падал влажный мелкий снег, невольно вызывающий щемящее чувство, мысли о том, что все проходит и душа человеческая в конце концов обратится в такой же мелкий снег и холодной пылью просыплется на землю.
   - И когда ты надумал сыграть свадьбу? - спросил Стефанович.
   - Сходим в Москву, вернемся - я попрошу три дня отпуска. Специально под свадьбу.
   - Зачем брать отпуск? Это не обязательно. У тебя есть отгулы.
   - Да не успел я ещё с отгулами, - смущенно пробормотал Рогожкин, чтобы заработать отгулы - побольше посидеть за баранкой надо. Неудобно...
   - Неудобно со шкафа в штаны прыгать, - перебил Стефанович. - Что удобно, а чего неудобно - я знаю лучше тебя. А вообще, - он приподнялся и также глянул в оконце, на серый заснеженный двор, на любимый столик Леонтия, припорошенный белой крупкой, - вообще ты мне приглянулся, и я думаю в ближайшем будущем определить тебя в замы по колонне. Чтоб ты, значит, всем также заправлял - и общаком, и документами, и к оружию доступ имел. Я тебе покажу тайнички в двух машинах, где мы храним оружие.
   Рогожкин вспомнил, что, когда ездил в Москву, Стефанович брал с собой автомат. Стефанович, словно бы прочитав мысли Рогожкина, вздохнул:
   - Россия - это своя территория, тут есть, ежели что, к кому обратиться, а вот какая-нибудь солнечная Италия или оливковая Испания чужая земля. Там, бывает, очень нужно оружие. Чтобы отбиться от очередной русской группировки, засевшей где-нибудь на дороге. Не от итальянцев отбиться, нет, - итальянцы этим не занимаются, - от наших же соотечественников с бритыми головами... Так что, Миша, - Стефанович впервые назвал Рогожкина по имени, - будь готов подпереть меня своим плечом.
   - Раз вы считаете, что это нужно, то - готов.
   - И это самое, - Стефанович поднялся со стула и, откинув в сторону руку, пальцами захватил щепоть воздуха и красноречиво помял её, - давай на "ты". Ладно?
   - Ладно. - У Рогожкина потеплело на душе от этого предложения. Все-таки хороший мужик Стефанович. - Не сразу, конечно, но обязательно буду на "ты".
   - А ты попробуй сразу. Если не получится, я тебе помогу. И еще, Стефанович обвел оценивающим взглядом комнату, в которой обитал Рогожкин, все-таки тебе здесь тесно будет. С жильем я тебе тоже помогу, - он снова знакомо захватил щепоть воздуха, - есть у меня кое-какие ходы к нашим городским властям.
   В ноябре на Москву навалились такие оглушительные морозы, каких раньше никогда не было - за тридцать градусов. Раньше на Москву в ноябре, как правило, обрушивались дожди, потом нередко выпадал снег, малость прихорашивал землю и исчезал. И если уж в редкие годы выпадали морозы, то небольшие - градусов пять-семь. Но вот чтобы тридцать на термометре такого никто из старожилов не помнил.
   Снега на земле было немного, новый ещё не обозначился, старый усох, покрылся сусличьими норами, кое-где над небольшими сугробами уродливыми горбами, схожими с могилами, вздулась корка. В Москве каждое утро находили замерзших бомжей. Почти все они, как сообщали газеты, были в прошлом людьми состоятельными: один - полковником Советской армии, участником войны, которого выгнал из дома собственный сын, второй - спившимся преподавателем медицинского института, третий когда-то работал главным инженером троллейбусного парка, а выйдя на пенсию, доверился жуликам, что в обмен на квартиру обещали кормить, поить, обувать и одевать его до самой смерти, но вместо этого попытались накинуть ему на шею удавку и отволочь на кладбище, и бывший главный инженер постарался исчезнуть с глаз страшных людей... У каждого замерзшего - своя судьба, своя линия жизни, все свое, индивидуальное, только кончина общая.
   Каукалов был угрюм. Он вновь начал злиться и ревновать Аронова к Ольге Николаевне. Встретив Илюшку утром после разгрузки угнанной фуры, он сделался взъерошенным, будто петух перед дракой, лицо его побурело, и, выставив вперед ногу на гусарский манер, он спросил с вызовом:
   - Ну как?
   - А-а, все то же, - не обращая внимания на взъерошенный вид Каукалова, ответил напарник. - Все как у всех... Вдоль, вот если бы это самое у неё было поперек, как ты когда-то мечтал, - Аронов провел ребром ладони по ширинке, - тогда было бы интересно.
   - Эт-т... - Каукалов сделал резкое движение, словно собирался ударить Аронова, и, наверное, довел бы это свое движение до конца, но что-то остановило его, сработал некий тормозной сцеп, Каукалова будто кто-то загипнотизировал, но главное было не это - у него пропала речь, вот ведь как, все самые злые, самые обидные слова, что были заготовлены и уже вертелись на языке, чтобы соскочить, враз пропали, Каукалов замычал что-то нечленораздельное, закрутил головой ошеломленно, - эт-т...
   Он не ожидал увидеть напарника таким, каким увидел сейчас незнакомым, с нагловатой, как показалось ему, усмешкой на лице, независимого, не похожего на того Илью Аронова, которого он знал раньше.
   - Эт-т, - Каукалов даже согнулся, закашлялся - внутри стало больно. Эт-т...
   Дело происходило в гараже у старика Арнаутова - тот вызвал напарников к себе, Каукалова отдельно, Аронова отдельно, они и приехали к деду отдельно друг от друга, встретились лишь здесь, - опытный Арнаутов, изучив характер Каукалова, так же, как и Аронова, решил, что так будет лучше. Справедливости ради надо отметить, что старик подметил в характере Аронова такие черточки, которые для Каукалова остались совершенно невидимы.
   - Ну, чего "эт-т", чего "эт-т"? - нахмурился он, нагнулся, глянул скорчившемуся Каукалову в лицо. - Яйцо, что ли, как курица после запора, никак снести не можешь? Чего "эт-т"?
   Он взял Каукалова за воротник, со скрипом, словно тот был неисправным пластиковым манекеном, разогнул. Аронов, видя, как старик расправляется с его шефом, коротко хохотнул. Каукалов покосился на него налитыми кровью глазами, заскрипел ржаво, проглатывая твердый неудобный комок, образовавшийся в глотке.
   - Эт-т...
   Он не знал, какие разговоры вел его школьный приятель с Ольгой Николаевной, но был уверен, что в постели они говорили о нем. В числе прочего, естественно... И догадывался, что сказала Ольга Николаевна.
   Старик Арнаутов, продолжая держать Каукалова за воротник, внимательно оглядел его, потом, поняв, что приступ миновал, отпустил и пошел к своему заветному железному шкафчику за выпивкой.
   Аронов тоже думал сейчас об Ольге Николаевне, о том, что та говорила о Каукалове, как о пустом месте, и все тянулась, тянулась к Илюшке, будто девчонка, совсем забыв о том, что она не девчонка, а очень грозная дама, способная превратить в порошок и Каукалова, и Илюшку, и старика Арнаутова всех, кто может ей не понравиться, и Илюшка старался соответствовать тому образу, которым Ольга Николаевна его наделила.
   Была Ольга Николаевна ненасытной, она металась в постели, будто буйволица, и Илюшка тоже пробовал быть буйволом, хотя какой из него буйвол? - он напрягался, как мог, изо всех сил, хрипел, сипел, подползал под Ольгу Николаевну, потом заваливался на нее, дергался, пробовал даже укусить её за грудь, но та, на несколько мгновений вырвавшись из любовного ослепления, залепила Аронову такую оплеуху, что у того свет в глазах мигом померк, ничего не стало видно, - но, в общем, Ильей осталась довольна.
   Утром, когда прощались, Ольга Николаевна, устало щуря безмятежные голубые глаза, похлопала Аронова по щеке, произнесла довольно:
   - Молодец!
   Вышел от неё Аронов окрыленный - ну, словно бы птицу счастья поймал за хвост, - на улице же невольно остановился от мрачной мысли, неожиданно возникшей в голове: а как же приятель его, как Жека?
   Но уже через секунду небрежно махнул рукой: с Каукаловым - все, с Каукаловым пора расставаться. Пусть он плывет в одну сторону, а Илья поплывет в другую, при нынешнем раскладе он сумеет это сделать. Не то ведь как Женька повел себя в Хургаде? Как последний гад. А кто ему поставил этих девчонок? Не Пушкин же Александр Сергеевич и не Стефан Цвейг с Гарсией Лоркой.
   Пока дед позвякивал в своем сейфе склянками, Каукалов, с трудом давя в себе мутную злость, с ненавистью рассматривал напарника.
   "С-сука! Я тебя породил - я тебя и убью. - У Каукалова нервно дернулись губы, в следующий миг возникло ощущение, будто произнес эти слова вслух, - он ожидал, что выражение на лице напарника изменится, станет другим, но этого не произошло - ни страха, ни сожаления, наоборот - лицо бывшего друга стало ещё более самодовольным, и Каукалов понял, что никаких слов вслух он не произносил, слова так и остались в нем, просто они озвучились в его раскаленном мозгу, губы у Каукалова вновь немо шевельнулись. - С-сука! Пидар гнойный! Я тебя сегодня же и укокошу! Приду домой - и ножом поперек горла! Так, чтобы кровь со свистом в обе стороны..."
   Но тут же он понял, что не сделает этого - внезапным, на скорую руку убийством только подпишет приговор самому себе. Его убьют на следующий же день.
   Давя в себе злость, внутреннюю дрожь, Каукалов отвел взгляд. Машинально пошарил у себя в карманах, достал ключи от квартиры, невидяще посмотрел на них и снова засунул в карман. Надо выжидать. И он выждет. У него есть задатки охотника. На память пришел армейский сослуживец - автор хорошего высказывания: "Игра стоит свеч".
   Сразу вспомнилась история с этим сослуживцем.
   Однажды он подставил Каукалова - продал начальству. И Каукалов получил за это едва ли не по полной программе - на всю катушку. Хотя "полной программой" могла быть тюрьма. Но до этого, слава богу, дело не дошло: Каукалов откупился. Хорошо ребята помогли вывезти с территории воинской части несколько бочек бензина, и он этот бензин успешно реализовал.
   Ребята получили гонорар - два литра водки, а Каукалов - освобождение от ответственности. Плюс ко всему, ему пришлось расстаться со всеми накоплениями, что у него были. Он продал даже золотой медальон с изображением своего знака зодиака, который, словно потайной амулет, хранил за семью печатями в чемодане. Каукалов навсегда - на всю жизнь, - запомнил то, что произошло, и сослуживцу вынес приговор.
   Однажды сослуживец получил задание - обследовать крышу старой пятиэтажной казармы. Такое распоряжение поступило из Москвы, из Министерства обороны, от самого Физкультурника, как солдаты звали тогдашнего министра, большого любителя махать теннисной ракеткой и подтягиваться на турнике, - обследовать крыши всех армейских зданий.
   Где-то на Урале обрушились перекрытия в одной из казарм, пятеро солдатиков покалечились, и Москва немедленно среагировала на трагическое происшествие, выдала циркуляр насчет проверки.
   С крыши той сослуживец не вернулся, сорвался с торца её и распластался на асфальте в темном месте между глухой стенкой здания и забором, где было навалено и натыкано много разных железяк. В том числе и таких, на которые можно было насадиться, как на шашлычный шампур.
   Когда сослуживца нашли, он был уже мертв. Все списали на несчастный случай, на неосторожность самого сослуживца. Но неосторожность была здесь ни при чем. И несчастный случай - тоже.
   Нечто подобное произойдет через некоторое время и с Илюшенькой, милым школьным дружком... А пока надлежит делать вид, что все в порядке.
   Старик Арнаутов наконец откопал среди множества склянок, находившихся у него в сейфе, нужную, - определенного калибра, с определенной жидкостью, извлек три стопки, вернулся к своим подопечным.
   - Вот, - сказал он, - махнем по махонькой... Чем поят лошадей... - Он дробно, как-то по-ребячьи рассмеялся. - За то, чтобы никогда не ссориться. Ни вам со мной, ни мне с вами, ни... - он сделал бутылкой, зажатой в руке, круговое движение, - в общем, чтобы все было в порядке... тип-топ, в общем. - Арнаутов поднял бутылку, показал её. - Канадский виски. Или канадское виски... Как будет правильно? В Шереметьеве, в "дьюти фри" продают... Никогда не пил, не знаю, что это за пакость. А вы пили?
   - Я - нет, - произнес Аронов.
   Каукалов промолчал.
   - А ты, Евгений Витаминыч? - Арнаутов вспомнил, как он когда-то звал своего подопечного.
   - Тоже не пробовал, - наконец отозвался Каукалов.
   - Ну вот и хорошо, - миролюбиво проговорил старик, - попробуем и забудем то, что было. Все ссоры забудем... Говорят, напиток, который пробуешь в первый раз, очень этому способствует.
   Выпили. Старик Арнаутов пожевал губами, оценивая вкус виски, удовлетворенно кивнул.
   - Ничего продукт. На безрыбье очень даже годится! - Он налил ещё вначале себе, потом Каукалову, за ним Аронову и со словами: - Повторение мать учения, - выпил снова. Почмокал влажными губами. - Канадцы хоть и не шотландцы, но тоже умеют хорошие градусы из хлеба варить.
   После второй он налил по третьей, а потом сильным движением рук сдвинул напарников вместе и продекламировал:
   - Вышла новая программа - ср-р-р... не меньше килограмма, - хмыкнул по-школярски смущенно. - Какой сегодня у нас день?
   - Понедельник, - сказал Аронов.
   Каукалов промолчал.
   - Какой? - повторил вопрос старик Арнаутов.
   - Понедельник, - вновь ответил Аронов.
   - Так какой у нас сегодня денек? - не обращая на Аронова никакого внимания, спросил старик у Каукалова.
   - Хреновый, - пробурчал тот.
   - То, что он хреновый, серый, холодный, - вижу без тебя. Но какой это день недели?
   - Понедельник, - наконец с неохотой произнес Каукалов.
   - Двойка. Слишком долго соображаешь. - Старик Арнаутов налил по четвертой стопке, пальцем смахнул с горлышка янтарную каплю и, будто твердое зернышко, кинул на язык. Пожевал влажными губами. - Давай ещё по одной, по последней, - он снова пожевал губами, прислушался к вкусу янтарной капли, восхищенно покрутил головой: - Умеют все-таки за морями-океанами зелье варить! - Он потянулся своей стопкой к стопке Аронова, чокнулся с ним, затем чокнулся с Каукаловым. - Чтоб я от вас никогда худых слов в адрес друг друга не слышал. Понятно? Ни от одного, ни от второго.
   - А я ничего и не говорил, - голосом каукаловского сослуживца, неудачно спланировавшего с крыши армейской казармы, произнес Аронов, и Каукалов чуть не вздрогнул: слишком уж близким было попадание - показалось, что тот сослуживец явился на землю, чтобы рассчитаться с ним...
   Он едва справился с собой и отвел глаза.
   Старик Арнаутов, больно защипнув кожу на руке Каукалова, ухватил его пальцами.
   - Это прежде всего относится к тебе, - сказал он. - Понятно? выдержал паузу, подставил ладонь. - Ставьте сюда посуду. Не бойтесь, не уроню... - Он отнес стопки в шкафчик, остаток бутылки с канадским виски запер в сейф и, вернувшись, произнес то, что хотел произнести: - Завтра снова выходите на Минское шоссе. Берите следующую фуру.
   Каукалов посмотрел на часы. Старик Арнаутов фыркнул:
   - Куда торопишься, парень? Не торопись, на тот свет всегда успеешь. В общем, программа такая: мы расширяем свой бизнес. Выходить на трассу будете каждый вторник. Итого четыре раза в месяц. Сможете?
   - Да, - поспешно ответил Аронов.
   - Не тебя спрашиваю! - Арнаутов строго глянул на Каукалова.
   - Попробуем, - помедлив, отозвался тот.
   - Это приказ, - в голосе старика появилась железная скрипучесть, - и если приказ этот не выполним, то ни тебе, ни мне, ни вот... - Арнаутов перевел взгляд на каукаловского напарника, хотел было произнести "еврейчику твоему", но воздержался, - ни корешку нашему общему тогда несдобровать.
   Он подтолкнул Аронова в спину и сказал:
   - Ты, хлопец, можешь топать домой, я тебя больше не задерживаю, а с напарником твоим я малость ещё покалякаю. - Он не хотел отпускать их вдвоем, выругал в очередной раз Олечку Николаевну за то, что она так демонстративно разбила эту рабочую пару - впрочем, ругани этой ни Каукалов, ни Аронов не слышали, ругался он про себя, а вот когда он окончательно обработает строптивого Каукалова, тогда пусть эти ребята снова держатся друг друга... Сколько угодно. Пусть хоть за ручки друг с другом ходят. Как педерасты, извините, люди, за нехорошее выражение.
   И еще. Старику Арнаутову важно было поселить в Каукалове страх. Не перед дорогой, не перед теми людьми, которых Каукалов должен будет убить, а перед системой, в которой они находились сейчас все вместе: Каукалов, Арнаутов, Аронов...
   Во вторник плечистый мрачный парень с капитанскими погонами и его напарник - сержант в бронежилете, вооруженный автоматом, выполнили задание на "пять": задержали фуру с одиноким водителем за рулем, груженную хрусталем и фарфоровыми столовыми наборами. На фуре стояли смоленские номера, брезентовое полотнище верха было украшено длинной иностранной надписью - названием кооператива, которому принадлежала машина. И совершала эта фура челночные рейсы в одиночку.
   Каукалов остановил машину резкими взмахами полосатой милицейской колотушки, фура послушно прижалась к грязной, забрызганной черной гарью обочине шоссе, и водитель - молодой хлопец с бледным от бессонницы лицом, высунулся из кабины:
   - Чего, товарищ капитан?
   Глазастый - звездочки на каукаловских погонах разглядел издали, Каукалов в ответ снова сделал верткое движение колотушкой, подзывая водителя к себе, Аронов, натуженно краснея лицом, также вылез из "канарейки", поправил на себе пятнистую ватную куртку, надетую на бронежилет, встал с автоматом на изготовку неподалеку...
   Груз в фуре устраивал Каукалова. Поэтому водителя по проверенному рецепту привязали к сосне, под низко опущенными ветвями, чтобы не был виден, и оставили замерзать в лесу. Можно было, конечно, сразу прикончить парня, чтобы не мучался, но Каукалов не хотел брать на себя лишнюю кровь, словно бы неминуемая смерть этого несчастного водителя не была "лишней кровью", - привязал его потуже, проверил узлы, показалось - мало, затянул ещё по одному узлу на веревках.
   Смоленский водитель пробовал освободиться от пут, ворочался, что-то мычал, пытаясь совладать с липучей лентой, приклеенной к губам, но справиться не мог и, обвяв на дереве, бессильно заплакал...
   Тело его, изгрызенное голодными лесными зверюшками, расклеванное воронами и сороками, готовыми ради еды забраться куда угодно, не только в колючее густотье сосновых веток, опасное, как охотничьи силки, нашли только через десять месяцев. Собственно, от тела ничего уже не осталось - одни лишь кости, рваные клочья одежды да высохшие мясные волокна, приклеившиеся к костям.
   А хрусталь и форфоровая посуда, пущенные на окраинные московские рынки, очень скоро разошлись, принеся большой барыш структуре, где Ольга Николаевна Кличевская формально числилась вице-президентом. Впрочем, нигде в официальных документах это не было обозначено - только в документах подковерных, потайных, официально же Ольга Николаевна просто не имела права занимать какие-нибудь должности в коммерческих организациях...
   Неплохие суммы перепали и в кошельки "капитана" с "сержантом" - оба получили по двенадцать тысяч долларов.
   Очередная операция была назначена на следующий вторник.
   Егоров, будучи человеком опытным, осторожным, долго размышлял, как ему поступить со сведениями, полученными от бывшего боцмана, а ныне уважаемого авторитета, "вора в законе". Если их передать в милицию, то из этого вряд ли что толковое выйдет, может быть, будет даже ещё хуже: на Егорова самого накинут такую сетку, что из неё вряд ли выберешься. Он задумчиво потер виски.
   Значит, милиция, которая "моя" и "меня бережет", отпадает.
   Если же выходить на этих ребят самостоятельно, то надо поднакопить силенок - в одиночку с ними сражаться опасно. Недаром С Печки Бряк подчеркнул это. Особо подчеркнул...
   Зазвонил телефон. Аппарат у Егорова - старый, разбитый, в трещинах и дырах, - стоял на кухне, на столе среди посуды. Несмотря на потрепанный вид и возраст, звонок у телефонного аппарата был звонким, молодым, каким-то ликующим, призванным повышать настроение, но у Егорова от его "молодого" голоса лишь болели зубы - по телефону обычно сообщали что-нибудь не самое веселое.
   На этот раз звонок был из категории "хороших". Звонил Левченко.
   - Вовка! - обрадовался Егоров. - Уже вернулся? Молодец, Вован! С приехалом тебя! Чем занят? Свободен? Подруливай ко мне, чайку попьем... Есть такая необходимость.
   Левченко приехал через двадцать минут - празднично наряженный, с улыбкой от уха до уха, пахнущий хорошим заморским одеколоном. Егоров потянул носом, принюхался и сказал:
   - "Дракар".
   Других "одеколонных" названий Егоров не знал, для него все одеколоны, лосьоны и туалетные воды были "дракарами", и Левченко не стал разубеждать напарника, подтвердил:
   - "Дракар". Ты угадал.
   - Правда? - Егоров неожиданно счастливо улыбнулся: его обрадовала такая мелочь, как попадание в названии.
   - Правда.
   - Проходи, проходи, дорогой корешок. - Егоров провел гостя в комнату, сбросил со стула несколько газет, пододвинул. - Садись.
   Когда выпили по чашке чая, - впрочем, кроме чая, у хозяина нашлось кое-что еще, - Егоров показал напарнику два листа бумаги.
   - Узнаешь?
   Это были фотороботы.
   - Еще бы. Составлены при моей помощи. - Левченко потемнел лицом - он словно бы снова окунулся в свое недавнее прошлое, в несчастье, оставившее метку на все последующие годы.
   - В общем, уже известно, что это за люди. Есть их фамилии, есть имена и отчества, есть адреса... Даже телефончики их, и те есть.
   Левченко дернулся. Сжал руки в кулаки - собственно, они сжались сами по себе, непроизвольно, - взяли да и превратились в две тяжелые болванки.
   - Это надо срочно передать в милицию, - сказал он.
   Егоров сожалеюще глянул на напарника.
   - Вроде бы ты и взрослый мужик, Вован, и седина уже у тебя в висках, а сообразиловки в котелке не больше, чем у ребенка. Ты в милицию за правами ходил? Ходил. Получил их?
   - То не милиция, а ГАИ...
   - А ГАИ - это разве не милиция? ГАИ - это что, специальный сухопутный отдел морского пароходства? Или один из цехов вагоноремонтного завода? Нет, я тебя, парень, совсем не узнаю... - Егоров постучал себя пальцем по виску. - Слушай умных людей, слушай... И сам слушайся.
   - Тогда что же нам делать? А, Михалыч?
   - Мы сами с этими ребятами справимся. Без всякой милиции. Такую охоту устроим - вся Москва затрепещет. Вздрогнет, застонет и заплачет. Только знать, кто это сделал, не будет.
   - Я все думал, думал, думал об одной вещи - важная она или не важная, а сейчас понял, что важная... Фамилия подполковника, у которого я был в ГАИ, - Моршаков.
   - Ну и что?
   - Я случайно подслушал его разговор с Москвой. Он какой-то дамочке из Министерства внутренних дел докладывал насчет меня. Что права мне, мол, не светят... С чего бы это дамочке из Москвы мною интересоваться, а? Я ведь для неё - никто, мелкая сошка, пыль...