Поволяев Валерий. Охота на охотников

   Мальчишки эти четко, будто на экране кино, обозначились в дыре, неожиданно образовавшейся в багровых потоках воздуха.
   - Вы кто? - едва ворочая языком, спросил Левченко, дернулся в своих путах и, пробитый болью, застонал.
   - Это Петька, - один из пареньков, тот, который был обут в разноцветные ботинки, показал на своего спутника. - А меня зовут Витькой. А ты кто?
   - Помогите мне, - тяжело, еле передвигая распухшим языком, попросил Левченко. - Я шофер... дальнобойщик... Меня ограбили.
   Петька с сочувствием глянул на Левченко, достал из кармана ножик с красными щечками - когда-то ножик был фирменным, верно служил хозяевам, но потом его за ненадобностью выбросили на помойку - не нужен стал, - и Петька подобрал его. Щечки ножика были украшены медным, впаянным в пластмассу крестиком - знак того, что нож этот произвели когда-то в Швейцарии. Отщелкнув лезвие, Петька обошел Левченко кругом и одним ловким, коротким и точным движением рассек веревки, которыми тот был привязан к дереву.
   Потом распластал веревку, связывавшую водителю руки. Освобожденный Левченко не удержался на ногах и плашмя плюхнулся на землю. Свет перед ним опять померк.
   Очнулся он от того, что Петька всовывал ему в рот горлышко пластмассовой фляжки. Совсем, как медсестра на фронте, подбадривающая раненого бойца. Глоток водки из фляжки значил очень много. Левченко напрягся, глотнул. Это была вода.
   Он скосил измученные, потерявшие зоркость глаза на фляжку. Фляжка была небольшой, ноль семьдесят пять, прозрачной, украшенной бумажной бело-синей этикеткой с золотыми медалями, с гербами и странной русской надписью - фамилией, звучащей, как выстрел русским снарядом из иностранной пушки, - "Смирнофф". Левченко сделал ещё несколько глотков и откинул голову назад.
   Прошептал едва слышно:
   - Спасибо.
   Витька с жалостью оглядел его, спросил дрогнувшим сочувственным голосом:
   - Кто же это вас так, дядя?
   Левченко закашлялся, слизнул языком что-то горькое, противное, проступившее на губах:
   - Если бы я знал... Какие-то подонки, переодетые в милицейскую форму... - Он застонал, поморщился от боли, прошептал: - Спасибо вам, ребята... Если бы не вы - был бы я уже, наверное, на том свете.
   Петька смущенно отвел взгляд в сторону.
   - Ну что вы, дядя! - Это смущение никак не вязалось с бомжом-беспризорником. Левченко хрипло вздохнул, повозил во рту языком. Совершенно не к месту в памяти всплыла цифра, приведенная то ли на заседании в Государственной думе, то ли ещё где-то, - Левченко услышал её с экрана телевизора и запомнил: - в России ныне беспризорников - четыре миллиона человек. Четыре. И все это - безотцовщина, беглецы из родных домов, пацанье, обездоленное войной в Чечне, революциями, прочими преобразованиями, которые - ни уму ни сердцу. И дорога у этих ребят одна в бандиты. Если, конечно, не родится, на их счастье, новый Макаренко.
   - Ребята, вы не могли бы сходить на трассу и позвать кого-нибудь из милиции, а? - попросил Левченко. - Там постоянно курсируют милицейские машины.
   Петька вновь отвел глаза, вздохнул:
   - Не можем, дядя!
   - Почему? - с трудом просипел Левченко. - Ведь я же без помощи умереть могу.
   В ответ Петька тихо рассмеялся, показав Левченко желтоватые прокуренные зубы.
   - Вы уже остались в живых, - сказал он, - и это надолго. Примета такая есть. Я знаю.
   - Ты, случаем, не в Чечне раньше жил? - спросил Левченко.
   - В Чечне, - угрюмо проговорил Петька и покосился на приятеля, сосредоточенно рассматривающего свои ноги, обутые в разноцветные ботинки. Судя по его виду, обувью своей он не очень был доволен.
   - А сейчас где живете?
   - В трубе.
   - В трубе? - Левченко закашлялся, выплюнул изо рта что-то розовое.
   - Да, в трубе, под землей. Там, где проходит отопительная магистраль.
   - Ах, ребятки, ребятки, - жалостливо пробормотал Левченко, приподнялся на локтях - он боялся, что мальчишки эти уйдут, бросят его. Ах, ребятки, ребятки... - Он снова выплюнул изо рта сукровицу, униженно попросил Петьку - главного в этой парочке: - Ну сходи на трассу за милиционером, а? Ну, пожалуйста!
   - Я же сказал: не могу, - сердито пробурчал Петька.
   - Почему? - Левченко опять сплюнул, застонал - ему было плохо, земля уплывала куда-то в сторону.
   - Тут же загребут и отправят в детприемник, - пояснил Петька. Вместе с Витькой.
   - Тогда помогите мне хотя бы добраться до трассы... А? - Левченко с трудом перевернулся на живот, приподнялся на обеих руках, покрутил головой, стараясь удержать землю, которая упрямо уползла из-под него. - Сам я не смогу.
   Петька с сожалением сдвинул полиэтиленовый пакет, перекинутый на веревочках через шею, за спину - в пакете находились грибы, в основном опята и ещё какие-то черные, похожие на мятую бумагу, видимо сморчки, и скомандовал напарнику:
   - Взялись Витек!
   Тот подхватил Левченко под одну руку, Петька под другую, и кряхтя, сопя, спотыкаясь, они двинулись к трассе. Где волоком, где на ногах, где на четвереньках... Через двадцать минут добрались до бетонки, пацаны помогли Левченко по осыпи выкарабкаться наверх и незамедлительно исчезли, словно бы их и не было.
   Левченко, шатаясь, поднял с земли какую-то крученую железяку похоже, штырь из бетонного блока, подперся им и выпрямился в рост страшный, с окровавленным лицом, с распухшим ртом, с красными от слез глазами.
   Ему было отчего плакать - он вернулся к жизни, с которой уже расстался.
   Два дня спустя старик Арнаутов, с озабоченно-горестным видом прикладывая руку к щеке - у него неожиданно разболелся коренной зуб, спросил у Каукалова:
   - Слушай, а этот водила ваш не мог освободиться?
   - А как? - Спокойное лицо Каукалова неожиданно закаменело: вопрос был неприятным.
   - Мало ли как! Всякое бывает. Веревка вдруг оказалась гнилой.
   - Исключено. Да и сдох он уже. Вороны ему, наверное, глаза сейчас выклевывают, до мозга добираются.
   Арнаутов поморщился: боль остро саданула ему в голову - показалось, что она сейчас выломает ему не только челюсть, а и вынесет виски, взорвет затылок, - не удержавшись, застонал.
   - Вы зверобойчику выпейте, - посоветовал Каукалов. - Оттягивает. В армии мы зубную боль всегда лечили зверобоем. Очень эффективное средство.
   - Зверобой, мята, водка в дупло, мед на зуб, табак под губу - все это бабушкины методы, - поморщился старик. - Это не методы, а полуметоды. Эффективным же может быть только одно - клещи. Крэк - и нету!
   - Это боязно! - Каукалов не выдержал, поежился.
   - А если съездить туда, - Арнаутов ткнул пальцем себе за спину, - и посмотреть, сожрали вороны того водилу или нет, а?
   - Очень бы этого не хотелось, - сухо проговорил Каукалов: ему действительно не хотелось видеть водителя, которого он мог прикончить, но не прикончил, а сам, своими руками привязал к дереву, считая, что все остальное за него доделает природа.
   - А вдруг он отвязался и ушел?
   - Исключено, - Каукалов усмехнулся. - У меня не отвязываются.
   - А вдруг?
   - Повторяю, исключено.
   - Мне это надо знать точно! - Арнаутов произнес это сухо, недоброжелательно.
   Старший Рогожкин встретил Настю на следующий день. Она шла по улице сосредоточенная, опустив глаза, видимо, о чем-то задумалась. Неожиданно уткнулась в человека, возникшего перед ней, сделала шаг влево, чтобы обойти досадное препятствие.
   Человек тоже сделал шаг влево. Тогда Настя сделала шаг вправо. Человек тоже сделал шаг вправо.
   Настя подняла гневные глаза, и лицо её расслабилось.
   - Вы?
   - Я!
   - А я уж думала, что у нас в городе появились злостные хулиганы, рэкетиры-похитители: пытаюсь обойти и никак не могу.
   - Это в Питере, да в Москве они шага сделать не дают, а в Лиозно их, похоже, нет. Не дошла ещё мода.
   - Это вам только кажется, что нет, а на самом деле есть. Как и во всяком другом городе.
   Разговор неожиданно стих. Рогожкин не знал, о чем говорить, мялся, краснел, все слова у него прилипали к языку, в голове было пусто - ни одной мысли. Настя постаралась прийти Рогожкину на помощь. Впрочем, помощь её была незначительной - она тоже не знала, о чем говорить, и задала Рогожкину дежурный вопрос:
   - Ну как вам наш городок?
   Рогожкин взбодрился - будто тот утопающий, вцепился в соломинку, сделал рукой неопределенный жест и произнес чужим осипшим голосом:
   - Городок - ничего.
   Настя засмеялась: эх, Рогожкин, Рогожкин! Все, что он чувствовал, отражалось у него на лице. Рогожкин был из тех людей, которые не умеют ничего скрывать.
   Понравился ей Рогожкин сразу, едва она увидела его идущим по асфальтовой дорожке вместе с братом, с Ленчиком. У неё даже сердце екнуло, сжалось от сладкой щемящей боли, и она задала сама себе вопрос: "Неужели это он?"
   - "Ничего" - это не ответ, - сказала она.
   Рогожкин вновь неопределенно повел рукой, покраснел ещё сильнее, а слова как исчезли, так и не появились, и он неожиданно для себя немо и раздосадованно развел руки в стороны.
   Все же они договорились сходить вечером в кино.
   Ощущение неловкости, какого-то странного обжигающего испуга не покидало его ещё долго. И вот ведь как - все слова мигом нашлись, едва он распрощался с Настей. И какие слова! Каждое из них - калиброванное, как говорят умные люди - шофера-дальнобойщики, - красивое и, может быть, одно-единственное среди всех других, схожих слов. Рогожкин ругал себя: и чего эти красивые слова не нашлись, когда надо было? Где они прятались, в каком таком потайном углу?
   Младший Рогожкин так и ахнул, увидев вечером своего брата: строгий двухбортный костюм, модный галстук, платочек из той же, что и галстук, ткани, высовывающийся из нагрудного кармана, туфли из лакированной кожи, аромат дорого одеколона - Михаил Рогожкин, приодевшись, стал походить на джентльмена из американского фильма.
   Именно такие статные красавцы и возникли перед Рогожкиным и Настей на экране кинотеатра, когда они заняли свои места.
   Народу в зале, насчитывающем шестьсот мест, было немного - человек тридцать.
   - Раньше на американские фильмы очередь выстраивалась на целых четыре квартала, - заметила Настя, оглядев зал, - а сейчас... Прошли те времена. Или кино американское стало плохим.
   - Хуже оно не стало. И лучше не стало. Как было плохим, так плохим и продолжает быть. Просто американское кино ныне показывают на каждом углу, люди его переели. Да потом у большинства людей ныне есть видеомагнитофоны. Загнал в магнитофон кассету - и смотри, наслаждайся! В приятных домашних условиях... Со стопочкой ликера в руке.
   - С другой стороны, если бы показывали русские фильмы - народу, по-моему, было бы больше.
   - Русского кино уже, похоже, нет. Как и литературы, - произнес Рогожкин очень серьезно. Фраза ему понравилась.
   - Все-таки кино на большом экране - это одно, а по телевизору совсем другое, - прошептала Настя, наклонившись к уху Рогожкина. От неё едва уловимо пахло цветами - причем не жирными садовыми георгинами, которые Рогожкин не любил, считал, что георгины пахнут только мухами, - а цветами луговыми, лесными, пахло ещё чем-то чистым и вкусным, Рогожкину этот запах не был знаком.
   Впрочем, ему многое ещё не было знакомо.
   - И что лучше?
   - Кино на большом экране, естественно.
   - Хороший фильм, - сказала Настя, когда они вышли из кинотеатра, только чересчур старомодный.
   Они долго бродили по лиозненским улицам, лакомились мороженым, "сникерсами" и "баунти" - сам Рогожкин ко всем этим сладостям относился равнодушно, а вот Настя их любила, - и говорила. Немота, навалившаяся на Рогожкина днем, немного отступила, лоб уже не покрывался предательским липким потом, - и он чувствовал себя немного лучше. Хотя и не до конца уверенно.
   Настя спрашивала, а Рогожкин отвечал - так распределились их роли. Рассказывал он в основном про себя, поскольку каждый Настин вопрос касался Рогожкина, его жизни и профессии.
   - Я слышала, что водители-дальнобойщики считают дорогу живым существом... Это правда? - Настя шла в темноте рядом с Рогожкиным, строгая и одновременно веселая, готовая смеяться, откликаться звонким рассыпчатым смехом на каждую шутку, под руку же брать себя не разрешала, хотя сама иногда брала Рогожкина под локоть.
   - Чистая правда, - ответил Рогожкин. - Дорога очень не любит расхристанных людей, выпивох и лихачей - обязательно сбрасывает с себя. И благоволит к людям аккуратным и верующим. У многих водителей в кабинах есть иконы.
   - У вас тоже? - Настя продолжала держаться на расстоянии, обращалась к Рогожкину на "вы", и Рогожкин понимал, одобрял это.
   - Да. Икона с изображением Иисуса Христа. Еще - Никола Угодник, покровитель всех путешествующих людей.
   - А наши автобусники икон чураются, считают - это лишнее. Значит, вы верите в Бога?
   - Верю.
   - Вера помогает?
   - Еще как! Уберегает от разных ЧП, от худых людей. На дороге ведь всякое бывает...
   - Расскажите! А?
   - Как-то я шел со срочным грузом - в одиночку, без колонны, поскольку весь груз вмещался в одну фуру. Тогда я ещё без икон ездил. Проскочил всю Россию до Урала, почти не останавливаясь. Спать хотелось так, что пальцами приходилось раздирать веки, но отдыхать нельзя: груз-то - срочный! На въезде в Тюменскую область притормозил около кафе. Надо было перекусить всю дорогу ехал с сухим батоном в руке, хлеб тот с колбасой и жевал, а тут понял - без горячего не обойтись, иначе заработаю какую-нибудь язву. Едва остановился, как вдруг мотоцикл с парнем в просторной кожаной куртке подскакивает... Парень из-под полы автоматный ствол показывает. "Видал "машиненгевер"? - спрашивает. "Видал". - "Плати, - говорит, - чтоб я этот пулемет убрал". Пришлось отдать сто тысяч рублей. Иначе бы он мне из автомата колеса продырявил. И фуру заодно изрешетил. А была бы иконка - и ста тысяч не лишился бы: Никола Угодник обязательно б уберег.
   Настя зябко передернула плечами.
   - А милиция, она что?
   - Милиция с этими гаврюхами часто бывает заодно. Даже более - в доле состоит. А те, кто не состоит, - по темным углам прячутся, кукуют там, блины у тещ поедают, - их днем с огнем не сыщешь... Только отъехал кожаный, как другой объявился. Тихий такой, прыщавый, с гаденькой улыбочкой. Снова: "Плати!" - "Да я уже заплатил, - говорю, - только что". "Это ты один налог заплатил, а у нас их шесть. Одних только дорожных - два, а ещё налоги на воздух, на солнце, на небо и на асфальт". - "Почему, - спрашиваю, дорожных налогов два, когда у всех один?" - "Так дорога-то два конца имеет, - отвечает, - один конец - туда, другой - обратно. Вот и берем за оба". Обидно сделалось: что же это, выходит, я только на этих прыщавых и должен горбатиться? Всю зарплату на них тратить? "Не-ет", - говорю. А он: "Ну, как знаешь..." Достает, гад, из кармана бутылку с бензином и - на заднее колесо мне. Полбутылки вылил. Вторую половину - на переднее и за зажигалку...
   Рогожкин умолк на несколько секунд, придержал шаг - где-то совсем рядом в деревьях мелодично и заливисто запела ночная птица.
   - Неужто соловей? - удивился Рогожкин. - По осени - и соловей? Быть того не может! Соловьи поют только весной.
   - Значит, у кого-то из соловьев наступила весна, - с улыбкой произнесла Настя. - А возможно, обманула теплая погода. Такое бывает. И что было дальше?
   - Пришлось отдать последние сто тысяч и ехать с пустым кошельком до самой Тюмени. А была бы икона - этого бы не произошло. Я уверен твердо. Икона оберегает водителя в пути.
   На деле же все было не так, но Рогожкин не хотел рассказывать об этом Насте, чтобы не выглядеть хвастуном. А события в тот день развивались лихо. Будто в детективном кино.
   Когда парень в новенькой, скрипучей - от скрипа даже зубы ломило, кожаной куртке подъехал к Рогожкину со словами: "Плати, мужик, деньги за проезд!" и показал ствол автомата, Рогожкин согласно кивнул, полез в карман за деньгами. Аккуратно глянул в одну сторону, потом в другую - надо было понять, кто страхует автоматчика, - никого не засек... Неспешно вытащил из кармана бумажник, повертел перед глазами налетчика, переложил бумажник из правой руки в левую и в ту же секунду ребром правой ладони, коротко и сильно, без размаха, ударил рэкетира по шее.
   Тот глухо ахнул и повалился на свою красную, забрызганную грязью "хонду". В горле у автоматчика что-то дыряво засипело, забулькало, будто внутри у него пролилась бутылка с водой. Рогожкин сдернул с шеи парня автомат и прыгнул в кабину. Только отъехал от придорожной забегаловки, как увидел, что сзади на него стремительно наезжает красная "восьмерка" с двумя седоками, хорошо видными через лобовое стекло.
   "Вот с-суки! - Рогожкин удивленно качнул головой. - В один цвет выкрасились - революционный. Что машина, что мотоцикл. Будто форменные штаны надели..."
   - Ну, давай, давай! - выкрикнул он азартно, увидев, как один из парней, сидевших в "восьмерке", выставил перед собою ствол пистолета. Давай, давай!
   Действия бандитов не надо даже было разгадывать, все понятно, как дважды два - четыре. Сейчас "восьмерка" обойдет фуру слева, и, когда поравняется с кабиной грузовика, парень будет стрелять в Рогожкина.
   - Давай, давай! - заведенно повторил он и даже малость посторонился, освобождая "восьмерке" дорогу, и когда та уже почти достигла кабины, резко крутанул руль влево и тут же выпрямил. Потом снова резко крутанул влево и опять выпрямил.
   Послышался двойной удар железа о резиновое колесо фуры, следом скрежет. "Восьмерку" отбросило от машины Рогожкина, будто мячик, она некоторое время вихлялась на обочине и уже было выпрямилась, но под колеса попал крупный камень, автомобиль резко вильнул и унесся в кювет - водитель "восьмерки" не справился с управлением.
   В следующую минуту Рогожкин выбросил в окно автомат, хотя его и подмывало оставить себе этот новенький, блестящий "калашников", но нельзя. Если при очередной проверке у него найдут автомат, это будет означать одно: небо в клеточку на неопределенный срок. И срок этот автоматически удвоится, если на автомате окажется чья-то кровь.
   Он все правильно рассчитал, опытный водитель Михаил Рогожкин, - на ближайшем посту ГАИ машину тщательно обыскали - забрались даже под днище фуры, но ничего не нашли...
   Что же касается прыщавого собирателя дорожного оброка с бутылкой бензина, то такой экземпляр в той поездке также имел место и действительно облил ему заднее колесо фуры, но запалить не успел, он даже зажигалку вытащить не успел - Рогожкин стремительно вывалился из машины и коротким апперкотом отправил его отдыхать в канаву.
   А вот друзья-коллеги Рогожкина, случалось, расплачивались своими кровными, поскольку надо было спасать груз... Так и работают дальнобойщики на бандюг с автоматами. Впрочем, не только дальнобойщики - вся Россия работает.
   Не стал Рогожкин рассказывать обо всем этом Насте - ни к чему. Да и сегодняшнее везение завтра может обернуться невезением. Так что нечего дразнить гусей. И судьбу-индейку... Индейки с индюками, говорят, ближайшие родственники гусей.
   Они дошли до Настиного дома, сделали несколько кругов - им никак не хотелось расставаться...
   Новелла Петровна радовалась - и не могла нарадоваться на своего сына. С его приходом из армии в доме появились деньги. На них Новелла Петровна смогла купить себе не только пару дорогих обновок - длинное, до пят кожаное пальто с пушистым воротником и меховой полушубок, в котором удобно ездить в троллейбусе на рынок за продуктами, а главное - приобрела очень нужную бытовую технику.
   Прежде всего - итальянскую стиральную машину с несколькими программами: единственное что машина только не гладила, а так все умела делать, - Новелла Петровна машиной этой очень была довольна. Еще она купила себе посудомоечную машину - тяжелый, похожий на печку агрегат на подвеске, но пока ещё не подключила: не нашлось толковых мастеров.
   Новелла Петровна гордилась сыном: мало того что внимательный, заботливый, ещё и работу нашел себе по душе. Впрочем, что это за работа, Женька не рассказывал - больше отмалчивался, но Новелла Петровна, женщина опытная, глаз имеет острый - сразу видно, что работа эта достойная, и Женька исполняет её хорошо. Иначе бы не приносил домой столько денег.
   Иногда она подходила к сыну, гладила его по голове.
   - Кормилец ты мой, поилец ты мой... Любая мать может гордиться таким сыном. А я горжусь вдвойне. - Голос у Новеллы Петровны был умильным, размягченным.
   Сын отстраненно и холодно смотрел мимо матери и молчал.
   После операции с фурой они с Ароновым легли на дно. Первое время, примерно неделю, Ольга Николаевна им велела вообще нигде не появляться, сидеть дома, делать вид, что гриппуют, а потом можно будет потихоньку выбираться и на свет божий. С оглядочкой, конечно.
   За неделю Ольга Николаевна соберет полную информацию по поводу фуры все, что поступит на стол к министру внутренних дел, поступит на стол и к Ольге Николаевне.
   - Меня от министра отделяет лишь тонкая перегородка, - проговорилась как-то Ольга Николаевна после очередного бурного секса с Каукаловым, она иронично улыбнулась, лицо у неё сделалось тонким, хищным, в подглазьях образовалась синева, - он читает те же бумаги, что и я. Хотя кабинеты у нас разные.
   У Каукалова от этих слов по коже побежал неприятный колючий холодок: если Ольга Николаевна находится на короткой ноге с могущественным министром, то что для неё разные людишки типа Каукалова с Ароновым, тьфу! - разотрет подошвой сапожка, и нет ни его, ни Илюшки. Он ощутил опасность - ну будто бы зимний ветер ударил в лицо, от него защипало глаза, защипало ноздри, Каукалов невольно сгорбился, вжал голову в плечи. Выругался про себя.
   Через несколько дней ему позвонил старик Арнаутов.
   - Ну что, мурашики по коже не бегают? - спросил он весело.
   - С чего бы это? - Каукалов отвел в сторону телефонную трубку слишком уж громко звучал в ней дребезжащий арнаутовский голос, от него даже зачесались зубы. Вопрос Арнаутова его не насторожил, хотя насторожить должен был бы. - Не бегают и бегать не думают.
   - Крестничка вашего, калининградского шофера, в лесу нашли два бомжонка и отвязали от дерева.
   - Да вы что-о? - протянул Каукалов изумленно. Ощутил, как внутри у него все упало.
   - Ничего. Что есть, то есть.
   - Жаль, я не прикончил его. Надо было бы прикончить.
   - Теперь уже поздно. Пока я вас с еврейчиком отбил, а дальше будет видно. Вообще у нас с такими вещами строго.
   - Ну и дела-а, - ошеломленно проговорил Каукалов. - Как сажа бела. Кто же мог предположить, что этого лоха найдут какие-то рваные бродяги? Это ведь как кирпич на голову... И где он сейчас?
   - В больнице.
   - А достать его оттуда никак нельзя?
   В трубке было слышно, как вздохнул старик Арнаутов. Звук был очень громким.
   - А зачем?
   - Ну-у-у... - Каукалов красноречиво цикнул губами, звук получился чистый, жесткий, добавлять к нему что-либо не надо было - и без того все понятно.
   - Дорогая операция. Только за твой счет.
   - Пусть будет за мой. Раз я допустил оплошность...
   - В следующий раз так и поступим. А пока не надо. пока я за тебя поручился. В первый раз прощается, но-о... В общем, больше таких ошибок не совершай.
   - Во второй раз, можете быть уверены, такого не случится. Гарантирую.
   - Вот-вот! - Старик Арнаутов одобрительно хмыкнул: это хорошо, что Женька Каукалов гарантирует. Раз гарантирует - значит, берет на себя ответственность. А вообще старик Арнаутов прекрасно понимал, что за промахи Каукалова могут спросить с него: ведь он привел в структуру этих двух парней... Он. Значит, и спрос с него. - Гарантируй, гарантируй...
   Веселые нотки в дребезжащем голосе Арнаутова не исчезли, наоборот усилились. Он стал говорить о том, как важно бывает выбрать верную линию поведения, важнее может быть, наверное, только валютный счет в банке.
   - А что нам прикажете делать дальше? - обрывая нравоучительные всхлипы старика, спросил Каукалов.
   - А ты, Жека, хам, - сказал после паузы Арнаутов.
   - Извините, - покаянно произнес Каукалов.
   - Надо ещё немного отлежаться, осмотреться, выждать, а там волны, глядишь, всю пену и смоют.
   Конечно, такая линия поведения - самая верная, с этим Каукалов был согласен.
   - И ещё надо с Олечкой Николаевной посоветоваться, - сказал старик Арнаутов в заключение, - как она повелит - так и поступим. Что касается меня - я бы поднялся и мотанул куда-нибудь на отдых. В какую-нибудь страну Тьмутараканию, где есть солнце и море. Но это считаю только я - я-я, старик Арнаутов повысил голос, - а Олечка Николаевна может считать по-другому... Поэтому надо посоветоваться...
   М-да, неприятное известие принес дед. Повесив трубку, Каукалов подошел к окну, встал около занавески, оглядел двор: нет ли там чего подозрительного? Вдруг среди беззубых болтливых бабулек сидит некто в кожаном пальто и серой шляпе и ждет, когда Каукалов появится на улице.
   Нет, среди дворовых бабулек ни кожаных пальто, ни серых служебных шляп не было. С другой стороны, бояться ему пока нечего. Москва - город огромный, отыскать в ней человека невозможно. Москва - это Москва. Даже если тот водитель и вооружит милицейских ищеек точными приметами его и Илюшки Аронова, пройдет уйма времени, прежде чем те нащупают хотя бы пару реальных кончиков и подберутся к Каукалову. Да к той поре Каукалов, если надо, будет находиться уже вне России.
   Он позвонил Илюшке.
   - Чем занят? Ничем? Тогда подгребай ко мне. У меня холодное пиво стоит в холодильнике, бутылочное. Целая коробка.
   Илюшка появился через десять минут - рассеянный, с бледным помятым лицом, усталый.
   - Ты чего? - Каукалов ощупал глазами напарника. - Будто под лошадь попал.