Поволяев Валерий. Охота на охотников

   - Ладно, Настеха, подумаем...
   - Возьмите! - вновь сказала Настя. Сказала так, что Стефанович понял: если откажет, то Настя одна поедет в Москву искать убийц Михаила Рогожкина.
   Он хотел было отойти от нее, передвинуться к своим подопечным, бредущим в процессии отдельной группой, - к маленькому животастому Шушкевичу, чьи глаза от мороза превратились в настоящие бельма, к несуразному Рашпилю, которого с двух сторон поддерживали водители, поскольку Рашпиль с горя опрокинул в себя сразу два стакана водки и ослаб, но переместиться Стефанович не сумел, Настя цепко ухватила его за руку.
   Пальцы у неё оказались железными, Стефановичу сделалось даже больно, она повторила едва слышно, но таким тоном, что у Стефановича по спине побежал нехороший шустрый холодок:
   - Я крови не боюсь! Как только соберетесь что-нибудь решать позовите меня!
   - Ладно, - пообещал Стефанович, - скоро мы соберем маленький хурал. И тебя, Настеха, позовем. Жди!
   Каукалов с Ароновым отбили на Минском шоссе ещё одну фуру болгарский треллер с продырявленным тентом, загруженный спиртным греческим семизвездочным коньяком "Метакса", поддельным джином "Кордова", шведской водкой "Абсолют" нескольких сортов, - Каукалов, проверив документы у седого, смуглого водителя, вгляделся в стекло кабины.
   За водительским сиденьем имелась мягкая лежанка - откидная полка, обтянутая слоем поролона и черным винилом, оттуда потревоженно приподнялся ещё один водитель - сонный, с отечным невыразительным лицом и крохотными вороньими глазками. Больше в кабине никого не было.
   Каукалов колебался - брать фуру или не брать? Водка и виски - это все-таки не фотоаппараты и не телевизионная электроника, большой барыш вряд ли получишь, а с другой стороны, на безрыбье и рак - рыба. Сегодня им вряд ли уже удастся выследить и тормознуть кого-либо еще, придется довольствоваться этим.
   - Поехали со мной! - приказал Каукалов водителю, довольно сносно говорившему по-русски.
   - Куда? - Вид у того сделался взъерошенным, словно у побывавшего в серьезной передряге попугая.
   - На проверку груза!
   Через двадцать пять минут этот водитель, поняв все, попытался убежать, но увяз в сугробах, зарылся в снеговых горбушках по самую шею, и Каукалов, чтобы не лезть в глубокий снег, приказал напарнику:
   - Илюшк, хлестани-ка по сугробу очередью.
   Аронов стянул с плеча автомат, озадаченно оглянулся в сторону близкой, пышащей дымом, грохочущей трассы, Каукалов успокоил его:
   - Никто ничего не услышит. Гарантирую.
   Аронов приложил "калашников" к плечу и дал длинную, в полрожка, очередь. Только снег, да красные брызги полетели вверх. Каукалов удивленно приподнял брови и отметил в очередной раз: Аронов изменился, это уже не тот сосредоточенно-испуганный, погруженный в собственную скорлупу Илюшка, его напарник стал совершенно другим человеком.
   Второй водитель онемел от ужаса, тело его обмякло. Он заплакал. Так, плачущего, Каукалов с Ароновым и подвели его к дереву, обмотали тонкой бельевой веревкой.
   Эту веревку Каукалов закупил в большом количестве - целых десять мотков. Рассчитывал - надолго хватит.
   Когда они уходили, водитель обвис на веревках, голова у него свалилась набок, из открытого рта вытекла пузырчатая струйка слюны и замерзла на подбородке.
   - Все, не жилец, - спокойно констатировал Каукалов, - пошли быстрее!
   - Нет, он ещё побарахтается, - возразил Аронов, - он пока только сознание потерял. Скоро очнется, - приподнял автомат. - Может, отравить его вдогонку за корешем?
   - Не надо. Пусть стынет. Он и без нашей помощи скапустится. Пошли быстрее! Холодно.
   Они пристроились в след, уже проложенный среди сыпучего глубокого снега, двинулись назад, к трассе. Аронов, оскользнувшись пару раз в серой крупичатой россыпи, выругался.
   Каукалов молчал. Он думал о веревке - не слишком ли много он её купил? Целых десять мотков. Не перебор ли?
   С другой стороны, запас карман ещё никогда не тер. Да и веревки такой - тонкой, прочной, умотистой, - её можно было намотать даже на обыкновенную катушку, - он нигде больше не видел. Нашел только в одном магазине, хозяйственном, расположенном около станции метро "Кузнецкий мост". Продавщица, которая отпускала ему веревку, удивилась: зачем так много?
   Каукалов сухо, по-деловому заявил:
   - Для производственных нужд!
   Стоит только более менее сообразительному следователю пойти с образцом веревки по магазинам, как он быстро выйдет на продавщицу с удивленными глазами. А та, естественно, вспомнит Каукалова. Каукалов раздвинул губы в презрительной усмешке: ну и что?
   Один деятель, случайно уцелевший, даже целую картину нарисовал, его с Илюшкой довольно точно изобразил, - и что? Кто-нибудь подошел после этого к Каукалову с требованием: "Предъявите ваши документы! Очень уж ваш лик напоминает одно преступное изображение..."? Нет, никто не подошел, никто не потребовал документов. А если даже кто-нибудь и подойдет близко, то обожжется: у Каукалова есть очень даже хорошее прикрытие.
   При милицейских погонах, в немалом звании, при приметной должности. Он вдруг ощутил на своем лице липкую раздражающую паутину - прилетела невесть откуда, расправилась в морозном воздухе и шлепнулась прямо на физиономию. Скребнул ладонью по щеке - нет никакой паутины. Опустил руку есть паутина.
   Снова скребнул ладонью по щеке. Не содрал ничего. Разозлившись, растер ладонью все лицо - паутина сидела прочно. Прилипла, будто маска.
   Он выматерился. Вслед за злостью пришла некая опустошающая слабость. Каукалов не знал, что с ним происходит. Организм его чувствует что-то нехорошее... Организм чувствует, а сам Каукалов ничего не чувствует, задубело что-то в нем, покрылось коростой, одеревенело, стало чужим...
   Может, это как-то связано с Санькиной смертью? Нет, по этой части у Каукалова внутри никакого озноба не будет - армия научила его спокойно относиться к чужой крови и к чужой смерти, - тут было что-то другое... Но что?
   В ангаре Каукалова встретил новый приемщик - плечи по полкилометра, между ними - маленькая, почти без шеи, голова.
   - Теперь со мной дело будешь иметь, - сказал он.
   - А дед чего? Йок?
   - Не знаю. Йок или не йок - это его забота. Будешь дело иметь со мной, и все.
   В душе у Каукалова шевельнулось что-то жалостливое, тревожное, но в следующий миг угасло: надо о себе думать, а не о старике Арнаутове. И все равно он не мог вот так, на полуслове оборвать разговор, поэтому проговорил больше для себя, чем для этого бугая:
   - Наверное, Саньку своего хоронит...
   Бугай слушать его не стал, перебил грубым напористым голосом:
   - Чего привез?
   От вопроса Каукалов невольно сжался: как бы сейчас не получить пару подзатыльников, на которые он не сможет ответить, оглянулся на фуру, рядом с ней уже столпилась кучка грузчиков, поймал себя на мысли, что ему сейчас не хватает Аронова - никогда раньше такого ощущения не было, а сейчас возникло. Но Илюшка что-то застрял, отстал на "канарейке" - не научился ещё сноровисто водить машину.
   - Чего молчишь? - спросил бугай. - Язык проглотил?
   - Нет, не проглотил. Привез напитки... Годится? Если не годится, могу отогнать фуру назад, на трассу.
   Голос у бугая, когда он услышал о напитках, помягчел, он азартно потер руки, преобразился на глазах и заинтересованно подмигнул Каукалову. Каукалов понял, что сейчас бугай обязательно произнесет фразу: "Напитки это хорошо!"
   Бугай покашлял себе в кулак и сказал:
   - Напитки - это хорошо! - Снова покашлял, прочищая горло, и добавил: - Это полезно для здоровья!
   Опять потер руки и скорехонько, вприпрыжку, понесся к фуре. Он знал то, чего не знал Каукалов: напитки хоть и не приносили такого ошеломляющего дохода, как телевизионная техника или компьютеры, но все равно прибыль от бутылок была очень высокая, выше, например, чем от столовых наборов и хрусталя.
   Аронов подъехал к ангару лишь через пятнадцать минут.
   - Чего случилось? - хмуро спросил у него Каукалов.
   - Колесо полетело. Вот что я из него выудил, - Аронов достал из кармана кривой, новенький, словно бы только что из-под штампа, гвоздь. Кто-то вредит нам.
   Каукалов выругался матом, затем сощурился жестко, привычно, превращаясь в Каукалова, которого Илюшка боялся, оценивающе глянул в лицо напарнику:
   - Тебя с крещеньицем! Ты сегодня разговелся, в бою разговелся, можно сказать.
   - А-а, - поняв, о чем говорит напарник, Аронов с деланным безразличием махнул рукой, и Каукалов в очередной раз отметил, что бывший его школьный кореш стал другим человеком.
   - Молодец, хорошо из "калаша" по тому бегуну врезал, - похвалил его Каукалов, - только красные сопли в воздух брызнули...
   Скоро собрать всех Стефановичу не удалось - ослаб и свалился на целую неделю Леонтий (а без Леонтия это дело никак нельзя было решать), следом наступили поминки на девятый день после смерти, - встретиться смогли только на десятый день.
   У Стефановича к этому времени на руках уже имелись кое-какие сведения.
   Собрались узким кругом: почерневший и здорово поседевший Леонтий, Настя, Рашпиль и Стефанович. Расселись по табуреткам во флигельке, где жил старший Рогожкин. Оглядев всех поочередно, Стефанович сказал:
   - Мало нас, конечно, но больше пока и не надо.
   Приподнял занавеску, оглядел в окно заснеженный тихий двор, обеденный стол, увенчанный большой ноздреватой шапкой, голый черемуховый ствол, на теле которого расплылись оставленные каким-то юным обормотом ножевые росчерки - сейчас они уже почти зажили, затянулись прозрачной смолой, вздохнул и опустил шторку.
   Вспомнил, как он пришел однажды к Михаилу и тот, не зная, чем угостить дорогого гостя, бестолково метался по флигельку, предлагая Стефановичу то одно, то другое, то третье, а потом успокоился, сел на место, где сейчас располагался Стефанович, и приподнял шторку. Почти так же, как это только что сделал Стефанович.
   Вид жилья, земли, родного дома, двора обычно успокаивает человека. Стефанович опять вздохнул, достал из кармана сигарету.
   Все молчали. Стефанович тоже молчал - не знал пока, как подступиться к разговору.
   Первым не выдержал, подал голос Рашпиль:
   - Леонтий, у тебя чай есть?
   - Есть, - неохотно отозвался Леонтий, добавил: - И не только чай.
   - Если есть водка - налей водки, - попросил Рашпиль.
   Стефанович испытующе глянул на своего подопечного: не так давно, на похоронах, тот явно перетрудился по этой части.
   - Не бойся, командир! - поймал его взгляд Рашпиль. - Это я больше для разгону. Слишком уж муторно на душе. Была бы моя воля - вообще в лежку напился бы.
   - Ладно. Понимаю. У меня самого на душе муторно. Действительно, Леонтий, если от девяти дней осталась водка, налей понемногу.
   Водка у Леонтия хранилась тут же, во флигельке, не надо было далеко ходить.
   - Значит, так, - начал свою речь Стефанович, - есть у меня в городке Калининграде один корефан. По фамилии Егоров. Как-то на трассе, в стародавние времена, когда на дальнобойщиков ещё смотрели уважительно, как на летчиков-испытателей, он выручил меня: я отбился от колонны, заглох, и он двести километров тащил мою фуру на поводу. Что, согласитесь, по силам не каждому... С тех пор мы подружились. Иван Михайлович - верный человек. Надежный. Гарантирую.
   Судя по тону, по тому, как Стефанович говорил, чувствовалось: должен старшой сообщить что-то важное. За окном пьяно взвизгнул и тут же стих, словно бы устыдившись чего-то, гуляка-ветер.
   - Месяца два назад у Егорова в такую же беду попал напарник. Точно так же его остановили, заволокли в лес и привязали к дереву.
   - Сучье недоношенное, - не выдержал Рашпиль. - Взяли моду - к деревьям привязывать. Лучше бы сразу убивали, чтобы не мучиться.
   - А за это - уже другая статья Уголовного кодекса, - сказал Стефанович, - это - мокрое дело. С мокрыми делами эти ребята предпочитают пока не связываться.
   - Скажите на милость... боятся! Вот сучье! - вновь выругался Рашпиль, потянулся к бутылке, налил себе в стакан водки, залпом, в один глоток, выпил. Достал из кармана шоколадку, с хрустом сорвал с неё обертку, закусил.
   - Смотри, не вывались из вагона, - предупредил его Стефанович, перед глазами уже небось двоится? Чего-то ты этим делом, - Стефанович щелкнул пальцем по бутылке, - чересчур увлекаться начал. Двадцать два, как в игре в "очко".
   - Не вывалюсь, в вагоне я сижу крепко, на месте, согласно купленному в кассе билету. - Рашпиль достал из кармана вторую шоколадку. - А разве то, что они делают - привязывают человека к дереву и оставляют куковать на морозе, - разве это не убийство?
   - Представь себе - не убийство. По закону - совсем не одно и то же. Даже если ты выстрелишь в упор в человека, и он умрет не сразу, через пять или десять минут - все равно это не убийство. Подпадает совсем под другую статью - не расстрельную.
   - Во справедливость по-московски! - не выдержал Рашпиль. - Имени кого она там? Кто сочинил такие дурацкие законы? Дерьмократ какой-нибудь?
   - Тот, кто не хочет отвечать за свои художества и сидеть за решеткой, тот и сочинил, - с нажимом проговорил Стефанович. - В общем, напарнику Егорова повезло, на него наткнулись маленькие бомжата и развязали веревку. Отлежался он в больнице и вернулся в Калининград. Товар, что был в фуре, тю-тю. Естественно, пришлось объясняться с фирмой, с милицией, с прокуратурой, со страховой компанией. Но не в этом дело. Иван Михайлович Егоров собрал в Москве кое-какие сведения и нашел, кто это сделал. И решил поквитаться. Так вот, сдается мне, что его бандюги и те, кто пришил Мишку, - одни и те же люди... - Стефанович поморщился: слово "люди" все-таки к этим бандюгам было не очень применимо. - Почерк у них одинаковый.
   - Милиция их не нашла, а этот мужик нашел, - со вздохом пробормотал Леонтий, - разве это нормально?
   - Естественно, не нормально, - Стефанович сжал руку в кулак, приподнял для крутого замаха, но сдержал себя и мягко стукнул по колену, милиция раньше служила государству, а сейчас переменила себе бога...
   - Кто больше платит - тому и служит, - вставил Рашпиль, - все правильно.
   - Если бы милиция в России была такой, как раньше, мы бы, Леня, даже не подумали собираться на свою маевку, - на лице Стефановича появилась и тут же исчезла ироническая улыбка, - отдали бы все сведения ментам и участие приняли бы только в суде. Выслушали бы приговор, похлопали бы в ладоши, благодаря следователей и судей за мастерски проведенный процесс, Стефанович резко, будто деревом о дерево, стукнул ладонью о ладонь, - и разошлись бы по своим местам, вкалывать дальше, - ан, нет...
   Все молчали.
   - В общем, резюме такое, - сказал Стефанович, - объединяем свои силы с калининградцами. Если наших товарищей губят одни и те же подонки - сам Бог велел разделаться с ними сообща, если разные - значит, поможем нашим браткам в их деле, а они помогут нам в нашем.
   Собравшиеся поддержали Стефановича.
   - Вот только как быть с оружием, - Леонтий вопросительно приподнял одно плечо, опустил его, приподнял другое, также опустил, покрутил головой, - оружие надо покупать, а денег нету. С зарплаты-то его не купишь...
   - Об оружии ты, Леня, не тревожься, - сделал успокаивающее движение Стефанович, - оружие ты получишь. Без всяких денег... Напрокат... - Он показал прокуренные зубы и, словно бы ощутив свою неприглядность, ущербность перед красивой молчаливой Настей, крепко ствердил губы.
   - Оружие будет - это хорошо. Тогда мы за Мишеля отомстим. Я жизнь свою положу, а за него обязательно отомщу! - Леонтий всхлипнул и покосился на Настю.
   Настя сидела прямая, неподвижная, с отсутствующим лицом. Она пока не произнесла ни одного слова и вроде бы не принимала участия в обсуждении, но все понимали: если бы она была с чем-то не согласна - обязательно сказала бы. От неё исходила некая странная сила, которая подстегивала этих людей, призывала к действию.
   - Кроме оружия, нам надо решить кучу других вопросов, - продолжил Стефанович. - Когда ехать в Москву? На какой технике? Как действовать в Москве? Надо ли искать милицейскую форму, чтобы переодеться и подойти к бандитам поближе? Или же обойдемся своими родными шмотками. - Он выразительно помял рукав собственного свитера. - Вопросы, вопросы, сплошняком - одни вопросы.
   Стефанович, который привык больше молчать, чем говорить, почувствовал, что очень устал от своей речи, у него даже скулы онемели, а в желваках, в мускулах лица возникла тупая боль, будто он зубами перетирал свинец. Стефанович опустил голову, некоторое время сидел молча, с опущенной головой, прокручивая в себе произнесенное, затем выпрямился, вновь, как и в начале "маевки", приподнял занавеску и покосился в окошко, потом добавил:
   - Впрочем, насчет "когда", ясно - очень скоро. Выступим, как только калининградцы будут готовы.
   Время спрессовалось. Каукалову казалось, что он потерял счет дням, они слиплись, будто некие конфеты, в один клейкий комок.
   Порою он чувствовал опасность, и тогда ему делалось зябко, хотелось поднять воротник куртки и натянуть на голову капюшон: слишком уж секущим был холод, пронизывал насквозь тело, умудрялся проникать в каждую косточку, в сердце, в легкие, и тогда в голову приходили мысли о смерти, они парализовывали Каукалова: смерти он боялся.
   Каукалов останавливался, оглядывался по сторонам, стараясь засечь враждебный взгляд, но ничего опасного для себя не находил и успокаивался. через некоторое время ощущение опасности возникало вновь, и Каукалов представлял себя зверем, которого обкладывают охотники. Тогда он останавливался, спиной прижимался к стенке какого-нибудь дома, - эта привычка выработалась у него ещё с поры детства, с уличных драк, когда в любой стычке надо было прежде всего обезопасить себе спину, - и затравленно озирался, пытаясь понять, откуда же все-таки исходит опасность?
   Неужели от той вон девушки в длинном кожаном пальто, сшитом из роскошного черного шевро, с пушистым воротником на плечах? Нежное личико девушки с прямыми шоколадно-каштановыми, аккуратно подстриженными волосами было безмятежно, сочные карие глаза удивленно распахнуты - она удивлялась миру, который видела, солнцу, людям, и это удивление прочно отпечаталось у неё на лице, - она жила в обеспеченной семье, среди "новых русских", не знала, что такое голод и низость человеческая, какой цвет и запах у беды и как тело иногда корежит боль... Нет, от этой девушки опасность исходить никак не могла.
   Тогда от кого же она исходит? От того вон расхристанного, с бурым лицом дедка, который с грязным вещевым мешком бредет по проулку, останавливаясь у каждого мусорного бака? Или от трех пареньков цыганской внешности с бегающими глазами? Без объяснений понятно, чем занимаются эти худшие представители рода человеческого. Щипачи. Обычно они окружают какую-нибудь полоротую дамочку в богатой шубе, сжимают кольцо вокруг неё поплотнее, стараясь переложить себе в карманы содержимое её сумочки. Иногда это удается, иногда нет.
   А вон особняком держится ещё один паренек, лет пятнадцати, с чистым, но порочным лицом, на котором редкими черными завитушками проступила, словно дурная поросль, борода. Вполне возможно, паренек этот - заодно с щипачами, командует ими... Они, что ли, могут прижать Каукалова?
   Он усмехнулся, рукой провел по куртке, проверяя, на месте ли пистолет?
   Пистолет был на месте. Каукалов нервно покрутил головой, оттянул воротник тонкого шерстяного свитера - ему не хватало воздуха, - засипел простуженно и опять оглянулся.
   От кого же исходит ощущение опасности? Много бы отдал он сейчас за самую маленькую наводку, за неприметную зацепочку, - но нет, ни наводок нет, ни зацепок. Нич-чего. Только глухая иссасывающая тоска, которая раздирает душу.
   Дома ему сделалось страшно. Страшно от того, что он в квартире один, совершенно один. Каукалов пожалел, что отправил мать на Клязьминское водохранилище - буквально вытурил её из квартиры... Грубо, бестолково. В нем родилось что-то щемящее - на несколько секунд он почувствовал себя мальчишкой.
   Прямо в куртке и в ботинках Каукалов бросился на тахту, подтянул к себе телефон. Еды и выпивки у него было под завязку, званый ужин на пятьдесят человек можно давать... Он набрал номер Майи.
   Соединения долго не было, в трубке что-то трещало, сипело, по-совиному гукало, потом раздался далекий тихий гудок - раздался и вскоре угас, словно бы он подпитывался некой батарейкой, а у батарейки этой кончился запас энергии. Каукалов снова набрал номер Майи. И опять послышался далекий тихий писк - два длинных угасающих гудка, - и телефонный эфир угас. Каукалов почувствовал, что у него задергалось лицо - одна его половина, правая.
   Он слышал как-то, что важные жизненные нити в человеке располагаются по диагонали: правая половина головного мозга, например, управляет левой частью тела и наоборот, если начинает давать сбои сердца и вместе с ним болеть левая часть груди, то отзвук-сигнал сразу обозначится справа отнимется рука, будет приволакиваться нога либо задрожит, затрясется, будто у паралитика, правая часть лица. Каукалов испуганно схватился рукой за щеку, попытался остановить тряску - не получилось, кожа, мышцы нервно дергались под ладонью, и Каукалов болезненно морщился.
   Совладав с собой, он ещё раз набрал номер Майи - и опять та же история: два далеких беспомощных гудка и потрескивающая тишина в эфире, с щелканьем и странными басовитыми всхлипами.
   Тогда он решил позвонить Кате Новиченко. Но и тут ничего не получилось - все попытки связаться с девушками уходили в песок.
   Выругавшись, Каукалов швырнул аппарат на пол. Лежа на тахте, бесцельно обвел взглядом комнату, вспомнил, что в столе на кухне мать держала в полиэтиленовом пакете коричневые некрасивые бляшки - телефонные жетоны.
   Надо взять пару жетонов и позвонить с улицы, из телефона-автомата. Каукалов поднялся с тахты, поддел ногой телефонный аппарат, - тот с жалобным звяканьем отлетел в сторону, - и прошел на кухню.
   У запасливой педантичной Новеллы Петровны все было определено по своим закоулочкам, все находилось на своих местах. Пластмассовые темные бляшки, словно пиратские метки, которые "джентльмены удачи" любили посылать своим противникам, лежали в отсеке вместе со спичками. Каукалов выдернул из пакета несколько бляшек, - движения его были судорожными, нервными, - и, громко хлопнув дверью квартиры, бегом, будто это могло чем-то помочь, понесся по лестнице вниз.
   Автомат рядом с подъездом не работал - местная пацанва постаралась малолетние умельцы оторвали у телефона трубку. Скособоченная облезлая будка, приткнувшаяся к боковине соседнего дома, вообще была пустая: с линялой стенки срезали не только телефонный аппарат, даже шурупы.
   Следующий телефон-автомат был исправен. Каукалов, едва сдерживая в себе рвущееся дыхание, сунул пластмассовую коричневую бляшку в прорезь, набрал номер Майи.
   В ответ - тишина. Ни гудков, ни стука, ни глухого костерного треска. Каукалов выматерился. Выбил жетон обратно, вновь набрал номер. И опять тишина.
   Вдавив трубку в ухо, Каукалов присел, оглянулся - по шее, по спине, ловко лавируя между лопатками, поползли холодные, ошпаривающие тело льдом мурашики - ему показалось, что кто-то целится в окно телефонной будки из пистолета. Но нет, в пустынном, обрамленном унылыми беспородными деревцами дворе - никого, кроме слепой очкастой бабульки, закутанной в пуховую шаль. Вид у бабульки замерзший, жалкий - ей явно пора домой, но без посторонней помощи она не могла подняться со скамейки. А дома об этом одуванчике, похоже, забыли. Вряд ли бедная бабушка вообще знает, что такое пистолет.
   Кроме старушонки в округе - никого. Тогда почему же его охватывает такой секущий, изматывающий страх?
   Он приподнялся, вновь набрал номер Майиного телефона. И опять тишина. Каукалов не выдержал, зарычал от бессилия и холода, передернувшего все тело. И снова тупо, почти вырубившись из сознания, набрал номер Майи.
   Промороженный железный диск телефона прилипал к пальцам, но боли Каукалов не чувствовал. Опять ничего. Раздался стон, родившийся где-то около сердца и там же угасший, он не понял, что стонал сам, и встревоженно прислушался к пространству, стараясь определить, откуда звук. Прижался спиной к стенке будки, с удовлетворением отметил, что будка сварена из хорошего толстого железа, которое возьмет не всякая пуля, выглянул в окошко.
   Во дворе по-прежнему было пусто, лишь позевывала, стараясь не уснуть на холоде, подслеповатая бабуля. Каукалов немного успокоился. До него только сейчас дошло, что он может набрать номер Катиного телефона, а то накручивает только Майю да Майю.
   Облегченно вздохнув, он позвонил Кате, впрочем, ни на что не надеясь. Судя по всему, что-то произошло с кабелем, иначе с чего бы телефону так капризно вести себя... У него удивленно и одновременно обрадованно приподнялись брови, когда в трубке раздался один гудок, за ним второй, потом третий, - хоть и тихие, далекие были гудки, но они не оборвались, они пронизывали пространство, насаживаясь на одну общую нить, эти похожие друг на друга звуки. Каукалов ощутил, как внутри у него все напряглось в тревожном ожидании - неужели и сейчас все сорвется?
   Не сорвалось. После десятка томительно-долгих гудков трубка на том конце провода была поднята.
   - Алло!
   Он узнал и одновременно не узнал голос Кати.
   - Катюша! Наконец-то! - вскричал он, цепляясь за её далекий голос, будто за соломину, брошенную с берега утопающему. - Здорово, Катюшкин!
   В ответ раздалось задавленное всхлипыванье.
   - Катюш, что случилось? - внутри у него все обрывалось. - Что произошло?