Страница:
Г. П.) – с некоторым умилением разглядывают столь необыкновенный образец человеческой породы. Велл Эндъю быстренько конструирует нехитрую философию, долженствующую оправдать его поведение. Он мечтает ни много ни мало о том, как бы с помощью марсиан создать некое Объединенное государство, которым он и ему подобные будут бесконечно управлять…»
В романе Л. Лагина «Съеденный архипелаг» (1963) некий коммерсант Свитмёрдер (переведите его имя буквально, – Г. П.) – берется цивилизовать дикие острова архипелага Блаженного Нонсенса, но скоро выясняется, что новоявленному миссионеру гораздо выгоднее не запрещать, а наоборот поощрять людоедство…
Лазаря Лагина не раз называли писателем холодной войны.
Во многом это справедливо, но он видел и наши собственные пороки («Обидные сказки», 1959). Над этой книгой, самой любимой, Лазарь Лагин работал несколько десятилетий – практически до конца жизни, как и над циклом рассказов «Жизнь тому назад», в которых пытался разобраться со своим собственным прошлым.
«Мы познакомились года за два до его безвременной кончины, – вспоминал Аркадий Натанович Стругацкий. – Мне посчастливилось провести не один вечер в его гостиной за чаем (гостю доставалось и кое-что покрепче) в прелюбопытнейших беседах на разнообразные темы – от литературных анекдотов до тайн высокой политики, – и я никогда не забуду его, тогдашнего: вот он сидит боком к столу, посасывает пустую трубочку и снисходительно-внимательно слушает меня, а затем принимается говорить сам сипловато-хриплым, еще в довоенные времена, наверное, севшим голосом…»
Известному исследователю советской фантастики А. Ф. Бритикову Лагин писал, что не считает себя фантастом. Более того, на «Атавии Проксиме» гриф «научная фантастика» был выставлен наперекор его воле. И вообще «…говоря откровенно, – писал Лагин, – у меня имеется немалая заслуга перед отечественной литературой: например, я вовремя и навеки перестал писать стихи. Я мог бы, конечно, усугубить свои заслуги, бросив писать и прозу. Но скромность не позволяет мне столь цинично гоняться за заслугами. Мой достойный всяческого подражания характер выработался у меня не сразу. Я работал газетчиком и заведующим складом художественных ценностей, был доцентом на кафедре политэкономии и редактором трех журналов. Найдутся люди, которые с плохо скрытым лицемерием упрекнут меня в том, что я никогда не работал ни верхолазом, ни укротителем тигров. На это я отвечу со столь же плохо скрытым благородством: зато я был и остаюсь сатириком, товарищи!»
Журналист М. Лезинский вспоминал об одной из встреч с создателем Хоттабыча.
«Что-то мне это не нравится! – промычал Лагин, тайком от дочки опрокидывая рюмку водки. – Что-то тут дело не чисто. Сколько вопросов! Уж не собираетесь ли вы стать моим биографом? Предупреждаю: не так-то будет легко опубликовать что-либо обо мне». – «Это почему же?» – «Сам не пойму, вокруг меня какой-то заговор молчания. Как вы думаете, сколько рецензий появилось на белый свет после того, как вышел мой „Старик Хоттабыч“?» – «Ну и вопрос: откуда я могу знать? На такую книгу, наверное, было не менее ста рецензий. Мне приходилось читать повести самого среднего уровня и рецензии на них, во много раз превышающие объем книги. Так что… Несколько сот!» – воскликнул я. – «Ни одной», – в тон мне ответил Лагин. – «Не может быть!?» – «Все может быть. Только в журнале „Звезда“, в номере 12-м за 1956 год появилось нечто вроде рецензии. Написал ее некто Л. Ершов».
«Отрывок из этой рецензии я тут же переписал, – продолжал М. Лезинский. – Вот он: „В конце 30-х годов Л. Лагин создал повесть „Старик Хоттабыч“, перекликавшуюся отдельными комическими эпизодами и стилевыми особенностями с романами Ильфа и Петрова. Но все же это была лишь приключенческо-фантастическая, смешная и назидательная повесть для детей с неглубоко разработанной социальной проблематикой. Она свидетельствовала о замирании и вырождении сатирико-юмористического жанра. В „Старике Хоттабыче“ социальная соль комических положений без остатка растворилась в авантюрно-фантастической струе или выродилось в плоскую дидактику по типу статей „Пионерской правде“. – „Невероятно!“ – воскликнул я. – «Но факт! – горько усмехнулся старый писатель. – В последние годы вот так, мимоходом, стали вспоминать. Не иначе, как смерть мою чуют…“
Умер 16 июля 1979 года в Москве.
НИКОЛАЙ НИКОЛАЕВИЧ ПЛАВИЛЬЩИКОВ
ЛЕОНИД ДМИТРИЕВИЧ ПЛАТОВ
В романе Л. Лагина «Съеденный архипелаг» (1963) некий коммерсант Свитмёрдер (переведите его имя буквально, – Г. П.) – берется цивилизовать дикие острова архипелага Блаженного Нонсенса, но скоро выясняется, что новоявленному миссионеру гораздо выгоднее не запрещать, а наоборот поощрять людоедство…
Лазаря Лагина не раз называли писателем холодной войны.
Во многом это справедливо, но он видел и наши собственные пороки («Обидные сказки», 1959). Над этой книгой, самой любимой, Лазарь Лагин работал несколько десятилетий – практически до конца жизни, как и над циклом рассказов «Жизнь тому назад», в которых пытался разобраться со своим собственным прошлым.
«Мы познакомились года за два до его безвременной кончины, – вспоминал Аркадий Натанович Стругацкий. – Мне посчастливилось провести не один вечер в его гостиной за чаем (гостю доставалось и кое-что покрепче) в прелюбопытнейших беседах на разнообразные темы – от литературных анекдотов до тайн высокой политики, – и я никогда не забуду его, тогдашнего: вот он сидит боком к столу, посасывает пустую трубочку и снисходительно-внимательно слушает меня, а затем принимается говорить сам сипловато-хриплым, еще в довоенные времена, наверное, севшим голосом…»
Известному исследователю советской фантастики А. Ф. Бритикову Лагин писал, что не считает себя фантастом. Более того, на «Атавии Проксиме» гриф «научная фантастика» был выставлен наперекор его воле. И вообще «…говоря откровенно, – писал Лагин, – у меня имеется немалая заслуга перед отечественной литературой: например, я вовремя и навеки перестал писать стихи. Я мог бы, конечно, усугубить свои заслуги, бросив писать и прозу. Но скромность не позволяет мне столь цинично гоняться за заслугами. Мой достойный всяческого подражания характер выработался у меня не сразу. Я работал газетчиком и заведующим складом художественных ценностей, был доцентом на кафедре политэкономии и редактором трех журналов. Найдутся люди, которые с плохо скрытым лицемерием упрекнут меня в том, что я никогда не работал ни верхолазом, ни укротителем тигров. На это я отвечу со столь же плохо скрытым благородством: зато я был и остаюсь сатириком, товарищи!»
Журналист М. Лезинский вспоминал об одной из встреч с создателем Хоттабыча.
«Что-то мне это не нравится! – промычал Лагин, тайком от дочки опрокидывая рюмку водки. – Что-то тут дело не чисто. Сколько вопросов! Уж не собираетесь ли вы стать моим биографом? Предупреждаю: не так-то будет легко опубликовать что-либо обо мне». – «Это почему же?» – «Сам не пойму, вокруг меня какой-то заговор молчания. Как вы думаете, сколько рецензий появилось на белый свет после того, как вышел мой „Старик Хоттабыч“?» – «Ну и вопрос: откуда я могу знать? На такую книгу, наверное, было не менее ста рецензий. Мне приходилось читать повести самого среднего уровня и рецензии на них, во много раз превышающие объем книги. Так что… Несколько сот!» – воскликнул я. – «Ни одной», – в тон мне ответил Лагин. – «Не может быть!?» – «Все может быть. Только в журнале „Звезда“, в номере 12-м за 1956 год появилось нечто вроде рецензии. Написал ее некто Л. Ершов».
«Отрывок из этой рецензии я тут же переписал, – продолжал М. Лезинский. – Вот он: „В конце 30-х годов Л. Лагин создал повесть „Старик Хоттабыч“, перекликавшуюся отдельными комическими эпизодами и стилевыми особенностями с романами Ильфа и Петрова. Но все же это была лишь приключенческо-фантастическая, смешная и назидательная повесть для детей с неглубоко разработанной социальной проблематикой. Она свидетельствовала о замирании и вырождении сатирико-юмористического жанра. В „Старике Хоттабыче“ социальная соль комических положений без остатка растворилась в авантюрно-фантастической струе или выродилось в плоскую дидактику по типу статей „Пионерской правде“. – „Невероятно!“ – воскликнул я. – «Но факт! – горько усмехнулся старый писатель. – В последние годы вот так, мимоходом, стали вспоминать. Не иначе, как смерть мою чуют…“
Умер 16 июля 1979 года в Москве.
НИКОЛАЙ НИКОЛАЕВИЧ ПЛАВИЛЬЩИКОВ
Родился 17 (30) мая 1892 года.
Доктор биологических наук, действительный член Энтомологического общества (с 1912 года), профессор. Окончил классическую гимназию, затем Естественное отделение Московского университета. В студенческие годы работал в энтомологическом семинаре профессора Г. А. Кожевникова. Тогда же начал работу в Зоологическом музее Университета, став фактическим хранителем энтомологического отдела. «Первая опубликованная Н. Н. Плавильщиковым работа „Жуки-усачи Калужской губернии“, – писал биолог О. Л. Крыжановский, – появилась в 1912 году, а к моменту окончания университета (1917) он уже был автором полутора десятков опубликованных работ по фаунистике и систематике…»
С 1917 по 1919 год – ассистент кафедры зоологии.
С 1919 по 1921 год – ученый хранитель Зоологического музея.
С 1918 по 1933 годы преподавал общую биологию и зоологию в специальных и высших учебных заведениях, руководил биологической лабораторией Политехникума им. Плеханова, где выполнил ряд экспериментальных работ. С 1933 по 1941 годы обрабатывал жуков-дровосеков для энциклопедической серии «Фауна СССР». В 1941 году вернулся в Зоологический музей и работал в нем до конца жизни.
«Бабочки у него были: гигантские орнитоптеры, летающие в лесах Индонезии и Австралазии, и крохотные моли, – так начинается научно-фантастическая повесть Н. Н. Плавильщикова „Недостающее звено“. – Орнитоптеры привлекали его величиной и благородной окраской, в которой черный бархат смешивался с золотом и изумрудами. Моли нравились ему по другой причине: расправить тончайшие крылья этих крошек было очень трудно…» И дальше: «Он смотрел на большую стрекозу с бирюзовым брюшком, летавшую кругами вокруг него. Стрекоза хватала на лету комаров. Иногда оторванное крылышко комара падало, кружась у самого лица Тинга, тогда он видел, как оно переливалось перламутром в колючем луче…»
Монголия, Корея, Япония, Индия, Иран, Мадагаскар, вся Россия – не было такого уголка на планете, откуда бабочки, моли и жуки не попадали бы в руки профессора Н. Н. Плавильщикова. Одних только жуков-дровосеков в его уникальной коллекции было более 50 000 экземпляров. «Эти жуки – не очень-то приятные насекомые, – писала Марта Гумилевская. – Это вредители. Они откладывают свои личинки в стволах деревьев. Тоненькая, маленькая личинка вбуравливается в ствол. Работает она не спеша, не торопясь, прокладывает и прокладывает себе канал, впитывая в себя древесные соки и выбрасывая прочь труху. Целый год идет она вперед и еще год движется обратно. За это время она растет, увеличивается, толстеет, становится уже в полпальца величиной. Перед выходом из канала она останавливается и ставит себе перегородочку. Больше она уже не грызет. Теперь она окукливается. Из куколки выводятся жуки, они пробивают перегородку, вылетают наружу, живут, откладывают яички, из яичек образуются личинки, и все начинается сначала… Усачи-дровосеки портят отличный строевой лес, делают его непригодным. Жуков-дровосеков нужно уничтожать. А для этого их нужно изучить. Чем Николай Николаевич и занимался…»
К помощи Н. Н. Плавильщикова обращались крупнейшие зоологические музеи СССР, он активно участвовал в научной обработке энтомологических коллекций для музеев Лондона, Парижа, Берлина, Вены, Праги. «Если бы вы случайно попали в квартиру Николая Николаевича, – писала Марта Гумилевская в предисловии к редкой сейчас книжке Н. Н. Плавильщикова „Кто-то на дереве“ (1968), – не зная, чья она, вы сразу бы поняли, что здесь живет ученый. Об этом говорят и бесконечные полки с научными книгами и большие коллекции насекомых, загромождающие комнаты и коридоры. Эти коллекции помогли бы вам определить специальность ученого: он несомненно занимается изучением насекомых, он – энтомолог. А когда вам назовут имя хозяина дома, вы сразу же вспомните его любопытнейшие рассказы по радио и книги, которые наверное читали…».
«Я иду домой с далекой прогулки, вернее – плетусь, с трудом переставляя ноги, – писал сам Плавильщиков. – Колени словно чужие, поясницу ломит, голову напекло солнцем. Я едва вижу узкую тропинку, а широко раскрыть прищуренные глаза не могу: они так устали, что их, словно ножом, режет солнечный свет. И все же я счастлив. Счастлив! Простояв полдня, пригнувшись к полувысохшему кустику посреди выгоревшего от зноя пустыря, я увидел, как маленькая гусеница устроила себе дом, стянув шелковинкой края листа…»
«Вот пример из книги Николая Николаевича „Занимательная энтомология“, – вспоминала Марта Гумилевская. – Автор рассказывает о том, что он идет мимо обыкновенного деревянного забора на краю дачного поселка. На заборе – комочек сухих былинок. Вы бы прошли мимо, решительно ничего не заметив: мало ли сухих былинок пристало к доскам! Но острый, наблюдательный глаз Николая Николаевича задерживается на них. Ученый останавливается. Следит. Ara! Комочек зашевелился. Ну, разумеется, это не просто сухие былинки. В них скрыта жизнь. Под ними – домик гусенички бабочки психеи-мешочницы; с виду неказистый, он изнутри выложен шелком и атласом. Сейчас, в первые дни лета, гусеничка превратится в куколку. Из нее выведутся бабочки, а потом бескрылая самка психеи отложит яички и умрет… Но у этой бабочки, точнее, у ее гусеничек есть свои секреты, которые ученому хочется разгадать. И он ставит опыты. Он собирает неказистые комочки с забора – их тут много – и уносит к себе домой. Настало время, появились бабочки, самки отложили яички, из них стали выводиться гусеницы. „Как вы думаете, – хитро прищурившись, спрашивает ученый читателей, – что они прежде всего станут делать? Есть? Вот и ошиблись! Они начнут одеваться! Редкостные гусеницы, они никак не хотят ходить раздетыми!“ Вот они скоблят пушок с листьев ястребинки, которые им подложил ученый, скоблят и сбивают прочные комочки, как бы нанизывают их один к другому, словно бусы. Ниточки бус превращаются в поясок, этим пояском гусеничка обматывает себя, а потом прикрепляет – „пришивает“ к нему другие бусинки. Получается в результате колпачок. Эта крошка работает с таким искусством, будто ее кто-нибудь обучал. Но ведь она решительно ничего не соображает: инстинкт, врожденные повадки – вот сила, руководящая ее поступками…»
Постоянная углубленность делала Николая Николаевича рассеянным. Родные, смеясь, говорили, что, знающий «в лицо» десятки тысяч жуков, он на улице может не узнать хорошего знакомого. Но на фотографии, подаренной мне (еще в мои школьные годы, – Г. П.), Николай Николаевич написал: «Смотреть мало, надо видеть! Учись видеть». Такие книги Н. Н. Плавильщикова, как «Очерки по истории зоологии» или, скажем, «Гомункулус» или «Краткая энтомология» до сих пор являются настольными книгами для любителей природы, а на точных и невероятно занимательных переработках книг Ж. Фабра и Альфреда Брэма выросло не одно поколение.
«Как я писал „Недостающее звено“? – (письмо от 4 апреля 1958 года, – Г. П.). – Очень часто спрашивают – не у меня, а вообще: как вы работаете; просят: расскажите, как писали такую-то вещь. На эти вопросы нельзя ответить точно: всегда отвечающий будет ходить вокруг да около и спрашивающий не услышит того, что ему хочется услышать.
И это понятно.
Возьмите какой-либо другой случай.
Вопрос: хорошего закройщика спрашивают: расскажите, как вы кроите?
Он отвечает: а очень просто. Гляжу на заказчика, делаю несколько промеров, кладу на стол материал и… раз, раз ножницами! Спрашивающий проделывает в точности то же самое и… портит материал. Секрет прост: опыт… Его словами не передать, а в творческой работе важны внутренние процессы, которых не знает сам творящий.
Так и со «Звеном». Издательство привязалось: напишите что-нибудь фантастическое о предках человека. Просят сегодня, просят завтра. Мне надоело. «Ладно, говорю, напишу». И самому занятно: что выйдет? Немного времени уделить на этот эксперимент я мог, но как и о чем писать?
Питекантроп… А как его – живого – свести с современным человеком? И не с ученым, это будет скучно. Вот и придумал своего героя.
А почему его потянуло на питекантропа? Устраивается завязка: встреча с Дюбуа. Кошка на окне – просто так, для интригующего начала и ради причины переезда на другую квартиру. Затем новая задача. Как устроить встречу Тинга с питеком? Можно – лихорадочный бред, можно – во сне. Но это привяжет Тинга к постели, а мне нужно, чтобы он был в лесу… Цепь мыслей: бред больного… бред пьяного… бред отравленного…
Вот оно! Пьяный, сами понимаете, невозможно, да он и не набегает много, а ткнется в куст и заснет. Отравленный – дело другое.
Чем отравить? Всего занятнее – чего-то наелся в лесу.
Ну, я ищу – чем его отравить. И вы видите, получилось: отрава подходящая во всех смыслах. А дальше… Придумывается, что могли делать питеки, ищутся способы использования местной фауны тех времен, пейзажа и прочее. Выглядит это совсем просто, да так оно мне и казалось: основная работа шла в голове, даже без моего ведома. А потом готовое попадало на бумагу. Конец, правда, пришлось переделывать: редакция потребовала более спокойного конца (у меня было так: Тинг обиделся на Дюбуа, переменил название бабочки и т. д.) и пришлось писать ту мазню, что в конце последней страницы. Как видите, нужно надумать основную сюжетную линию, а затем подобрать материал. Мне это было совсем нетрудно: я знаю, что примерно мне нужно, а главное – знаю, где это искать.
Остается компоновка.
Вот и смотрите: научились вы чему-нибудь?
Вряд ли. Можно написать о том же в десять раз больше, но суть останется той же: поиски «объекта» и возможностей его обыгрывания. Отравленный желтыми ягодами обязательно «бегает». И вот – ряд всяких пейзажных и иных моментов, которые должны отразить «беготню» и вообще настроение отравленного. Говорят, это получилось. Не знаю, как с «настроением», но концы с концами я свел. Для меня это был эксперимент особого порядка: суметь показать бред так, чтобы это выглядело явью, с одной стороны, и чтобы все события, якобы случившиеся, были оправданы и состоянием бредящего и окружающей его обстановкой. Тинг видит себя в лесу тех времен, но бегает-то он по современному лесу. Отсюда ряд пейзажных и сюжетных комбинаций: современность, преломленная в прошлое. Так как наши дни и дни питека не столь уж резко разнятся (в тропиках и подавно) по составу фауны и флоры, то сработать все это было не так уж и хитро.
Конечно – зная.
Вот это-то «зная» и есть одно из двух основных условий работы: нужно знать то, о чем пишешь, и нужно уметь рассказать, то есть уметь увидеть описываемое и уметь передать это своими словами, причем не в живой речи, а на бумаге. Для того, чтобы иметь и то и другое, нужно время (особенно для приобретения знаний), а для писателя еще и опыт. Способности – сами собой. Но некоторые «средние» способности есть почти у каждого, а Пушкины и Алексеи Толстые – великие редкости…»
«Возьмите в библиотеке журнал „Звезда“ за 1958 год, сентябрьский номер, – подсказывал Николай Николаевич в другом письме. – Там статья Л. Успенского „Приключения языка“: автор изругал на чем свет стоит И. Ефремова за его „Туманность Андромеды“ (написано по напечатанному в „Технике-молодежи“, отдельной книгой этот роман еще не вышел). Действительно, много всякого „понасажал“ Ефремов, но вам советую прочитать не ради того, чтобы узнать, как изругали Ефремова: прочитайте внимательно и сделайте надлежащие оргвыводы, как принято говорить, Статья не учит, как нужно писать, в ней лишь рассказано кое о чем из того, чего нельзя делать. А помимо того, это статья вообще о языке научно-фантастических и приключенческих рассказов и романов, а, значит, уже по одному этому вам надо с ней познакомиться…»
«При всей своей занятости, – вспоминала Марта Гумилевская, – Николай Николаевич находил время любовно и терпеливо приручать самых диких и злых зверьков, вроде сони полчка, который долго жил у него дома. Когда зверек приходил к нему и ласкался, Николай Николаевич удовлетворенно улыбался, уютно устраивал его в широком кармане своей рабочей куртки и продолжал работать – писать научные статьи или же рассказы для детей…»
Вот как Николай Николаевич написал об Альфреде Уоллесе, основном сопернике Дарвина и его друге Генри Бэтсе («Гомункулус», 1958): «Его не готовили ни к научной карьере, ни к должности врача, ни к проповеднической кафедре. У его отца было много детей и мало денег, и четырнадцатилетнего Альфреда Уоллеса отправили в Лондон обучаться ремеслу. Какому – все равно, лишь бы оно кормило. Альфред сделался землемером. Но не успел он ознакомиться со всеми тонкостями обращения с астролябией и землемерной цепью, как попал в ученики к часовому мастеру. И здесь он не доучился до конца: его хозяин закрыл свою крохотную мастерскую. Тайна часового механизма осталась неразгаданной, а разобранные часы – несобранными. Уоллес научился только разбирать часы. Искать новую профессию, снова учиться и учиться? „Нет, хватит!“ – решил Уоллес и опять зашагал по полям с астролябией, покрикивая на мальчишку, несшего пучок кольев…
Шагать по полям не весело, и вот для развлечения он начал собирать растения. Уоллес не сделался ботаником, не внес в науку о растениях ничего нового, не построил новой системы и не написал усовершенствованного определителя. Впрочем, он и не собирался соперничать с знаменитыми ботаниками. Он просто собирал цветы и, кое-как определив их, раскладывал по папкам. Когда землемерие надоело, он сделался учителем. Но и это занятие не пришлось ему по сердцу: быть учителем оказалось еще скучнее. Лучше уж быть землемером, чем сидеть в классе и объяснять таблицу умножения. Уоллес вернулся к астролябии. Ему хотелось бродить по полям и лесам с чем-то в руках, но у него не было ни ружья, ни подзорной трубки, и в те годы он даже не знал, как их взять в руки. У него была только астролябия. И он таскал ее на себе и глядел в ее трубку, в которой отчетливо виднелись перекрещенные нити и кол с веселой рожей мальчишки вдали…
Вскоре астролябия опять стояла в углу, а ее владелец еще раз переменил профессию. Уоллес сделался подрядчиком и вместе с братом брал небольшие подряды на постройке железной дороги. Нельзя сказать, чтобы ему уж очень нравилось это новое занятие, но оно кормило. Вероятно, Уоллес так и остался бы подрядчиком, если бы не знакомство с Бэтсом. Генри Бэтс был всего на два года старше Уоллеса. Он помогал отцу – чулочному торговцу, но все свободное время проводил, бегая по полям и лесам в поисках жуков. Жуков можно продавать торговцам коллекциями, и хотя это дело не столь доходно, как постройка железнодорожных будок, у него есть свои привлекательные стороны. Бэтс соблазнил Уоллеса, и тот тоже занялся ловлей жуков и ловил их с куда большим рвением и прилежанием, чем когда-то измерял поля или преподавал в школе. Вскоре приятелям наскучили жуки ближайших местностей, и они стали поговаривать о том, что не мешало бы проехаться куда-нибудь подальше. «Ах, там, в Бразилиии… какие там жуки! Вот! – сжимал Бэтс кулак и показывал его Уоллесу. – Вот где стоит собирать, вот куда нужно ехать!» Зимними вечерами, когда жуки крепко спали, зарывшись в мох или спрятавшись под корой пней, Бэтс и Уоллес пересматривали карты и атласы и мечтали, мечтали, мечтали…»
И они не просто мечтали.
Они оставили след в мировой науке.
Или «Очерки по истории зоологии» (1941).
«Первым был сотворен… человек. Иначе Платон не умел рассуждать. Человек – наиболее совершенное отражение мира идей (по учению Платона, Вселенная двойственна: она объемлет два мира – мир идей и мир вещей, отображающих эти идеи; идеи мы постигаем разумом, вещи – чувственным восприятием). У человека три „души“: бессмертная и две смертных (мужская – мощная и энергичная, и женская – слабая и податливая). „Эволюция“ протекает путем деградации всех сортов этих „душ“, причем допускается еще и „переселение душ“. Животные – своеобразная форма „наказания“ для людей. Люди, упражнявшие не бессмертную, а смертную часть своей сложной души, при втором рождении превратились в четвероногих. Те, которые „превзошли тупоумием своим даже четвероногих“ и которые своим телом как бы прилипли к земле, оказались пресмыкающимися. Просто легкомысленные люди при втором рождении превратились в птиц. „Невежественнейшие и бестолковейшие“ попали в новой жизни в воду и стали водными животными. Человек оказался родоначальником всех живых существ, и это неудивительно: по Платону, все живые существа – только совокупность несовершенных и разнообразных видоизменений человека…»
Или постулаты книги «Смерть и бессмертие» (1925).
«Смерть есть результат жизнедеятельности клетки, и поскольку клетки многоклеточного организма лишены возможности „самоомолаживания“, связанной с неограниченным ростом и делениями, – она неизбежна.
Смерть есть чрезвычайно ценное, с точки зрения сохранения вида, приспособление.
При наличии бессмертия эволюция была бы немыслима.
Только при наличии смерти на земле могло появиться столь высоко организованное животное, как человек.
Приводимые нередко в литературе примеры бессмертия не есть примеры индивидуального бессмертия. Во всех этих случаях мы можем наблюдать гибель индивидуума.
Бессмертная зародышевая плазма своим присутствием делает потенциально бессмертной носящую ее клетку (одноклеточные организмы, половые клетки многоклеточных). Но это не есть индивидуальное бессмертие.
Переживание частью целого (размножение почкованием у губок, полипов и т. д., размножение отпрысками, клубнями и т. п. у растений) не есть бессмертие индивидуума.
Бессмертие и индивидуум – несовместимы.
Бессмертно только живое вещество, – все живые существа подлежат идивидуальной смерти.
Бессмертие – основное свойство жизни».
«Бронтозавр» (1930), «Человечек в колбе» (1930), «Гомункулус» (1958).
«За 50 лет работы Николай Николаевич написал свыше 1000 авторских листов научной, научно-популярной и методической литературы, – писал О. Л. Крыжановский. – Столь широкий масштаб работы в различных направлениях был возможен только при исключительной работоспособности Николая Николаевича. Из месяца в месяц и из года в год, кроме короткого отпуска, он работал по 15–16 часов в сутки, переходя от ящиков с насекомыми к письменному столу, от рукописей к корректурам, а от них к приему посетителей. Возвращаясь домой, он после короткого отдыха снова садился за письменный стол и работал большую часть ночи…»
Тингу в повести «Недостающее звено» не повезло.
Он вернулся домой с пустыми руками. Он не нашел черепа питекантропа.
Но разве дело только в результатах? «…он понюхал розовокаемчатую гвоздику – редкостной окраски цветок. Гвоздика пахла нагретым сухим илом. Полузабытая Ява вернулась. Вот они, лесные чащи, грозди орхидей, прыгающие солнечные пятна на траве и стволах… Знойные отмели реки… Ямы, наполненные дождевой водой и комариными личинками… Голая верхушка вулкана… Лесистые холмы… Синие очки китайца…Один за другим вспоминались обрывки бреда. Слоненок на опушке… Шорох ящериц и гуденье ос на обрыве… Питеки среди бамбуков и веселой игры теней и солнца… Поляна… Детеныш, играющий с пряжкой ремня… Дюбуа говорил, что мой бред не стоит плохого зуба. Может быть! Но каждый день такого бреда не бывает. Я видел живого питека. И я рад, что мне пришлось пережить все это».
Умер 7 февраля 1962 года.
Доктор биологических наук, действительный член Энтомологического общества (с 1912 года), профессор. Окончил классическую гимназию, затем Естественное отделение Московского университета. В студенческие годы работал в энтомологическом семинаре профессора Г. А. Кожевникова. Тогда же начал работу в Зоологическом музее Университета, став фактическим хранителем энтомологического отдела. «Первая опубликованная Н. Н. Плавильщиковым работа „Жуки-усачи Калужской губернии“, – писал биолог О. Л. Крыжановский, – появилась в 1912 году, а к моменту окончания университета (1917) он уже был автором полутора десятков опубликованных работ по фаунистике и систематике…»
С 1917 по 1919 год – ассистент кафедры зоологии.
С 1919 по 1921 год – ученый хранитель Зоологического музея.
С 1918 по 1933 годы преподавал общую биологию и зоологию в специальных и высших учебных заведениях, руководил биологической лабораторией Политехникума им. Плеханова, где выполнил ряд экспериментальных работ. С 1933 по 1941 годы обрабатывал жуков-дровосеков для энциклопедической серии «Фауна СССР». В 1941 году вернулся в Зоологический музей и работал в нем до конца жизни.
«Бабочки у него были: гигантские орнитоптеры, летающие в лесах Индонезии и Австралазии, и крохотные моли, – так начинается научно-фантастическая повесть Н. Н. Плавильщикова „Недостающее звено“. – Орнитоптеры привлекали его величиной и благородной окраской, в которой черный бархат смешивался с золотом и изумрудами. Моли нравились ему по другой причине: расправить тончайшие крылья этих крошек было очень трудно…» И дальше: «Он смотрел на большую стрекозу с бирюзовым брюшком, летавшую кругами вокруг него. Стрекоза хватала на лету комаров. Иногда оторванное крылышко комара падало, кружась у самого лица Тинга, тогда он видел, как оно переливалось перламутром в колючем луче…»
Монголия, Корея, Япония, Индия, Иран, Мадагаскар, вся Россия – не было такого уголка на планете, откуда бабочки, моли и жуки не попадали бы в руки профессора Н. Н. Плавильщикова. Одних только жуков-дровосеков в его уникальной коллекции было более 50 000 экземпляров. «Эти жуки – не очень-то приятные насекомые, – писала Марта Гумилевская. – Это вредители. Они откладывают свои личинки в стволах деревьев. Тоненькая, маленькая личинка вбуравливается в ствол. Работает она не спеша, не торопясь, прокладывает и прокладывает себе канал, впитывая в себя древесные соки и выбрасывая прочь труху. Целый год идет она вперед и еще год движется обратно. За это время она растет, увеличивается, толстеет, становится уже в полпальца величиной. Перед выходом из канала она останавливается и ставит себе перегородочку. Больше она уже не грызет. Теперь она окукливается. Из куколки выводятся жуки, они пробивают перегородку, вылетают наружу, живут, откладывают яички, из яичек образуются личинки, и все начинается сначала… Усачи-дровосеки портят отличный строевой лес, делают его непригодным. Жуков-дровосеков нужно уничтожать. А для этого их нужно изучить. Чем Николай Николаевич и занимался…»
К помощи Н. Н. Плавильщикова обращались крупнейшие зоологические музеи СССР, он активно участвовал в научной обработке энтомологических коллекций для музеев Лондона, Парижа, Берлина, Вены, Праги. «Если бы вы случайно попали в квартиру Николая Николаевича, – писала Марта Гумилевская в предисловии к редкой сейчас книжке Н. Н. Плавильщикова „Кто-то на дереве“ (1968), – не зная, чья она, вы сразу бы поняли, что здесь живет ученый. Об этом говорят и бесконечные полки с научными книгами и большие коллекции насекомых, загромождающие комнаты и коридоры. Эти коллекции помогли бы вам определить специальность ученого: он несомненно занимается изучением насекомых, он – энтомолог. А когда вам назовут имя хозяина дома, вы сразу же вспомните его любопытнейшие рассказы по радио и книги, которые наверное читали…».
«Я иду домой с далекой прогулки, вернее – плетусь, с трудом переставляя ноги, – писал сам Плавильщиков. – Колени словно чужие, поясницу ломит, голову напекло солнцем. Я едва вижу узкую тропинку, а широко раскрыть прищуренные глаза не могу: они так устали, что их, словно ножом, режет солнечный свет. И все же я счастлив. Счастлив! Простояв полдня, пригнувшись к полувысохшему кустику посреди выгоревшего от зноя пустыря, я увидел, как маленькая гусеница устроила себе дом, стянув шелковинкой края листа…»
«Вот пример из книги Николая Николаевича „Занимательная энтомология“, – вспоминала Марта Гумилевская. – Автор рассказывает о том, что он идет мимо обыкновенного деревянного забора на краю дачного поселка. На заборе – комочек сухих былинок. Вы бы прошли мимо, решительно ничего не заметив: мало ли сухих былинок пристало к доскам! Но острый, наблюдательный глаз Николая Николаевича задерживается на них. Ученый останавливается. Следит. Ara! Комочек зашевелился. Ну, разумеется, это не просто сухие былинки. В них скрыта жизнь. Под ними – домик гусенички бабочки психеи-мешочницы; с виду неказистый, он изнутри выложен шелком и атласом. Сейчас, в первые дни лета, гусеничка превратится в куколку. Из нее выведутся бабочки, а потом бескрылая самка психеи отложит яички и умрет… Но у этой бабочки, точнее, у ее гусеничек есть свои секреты, которые ученому хочется разгадать. И он ставит опыты. Он собирает неказистые комочки с забора – их тут много – и уносит к себе домой. Настало время, появились бабочки, самки отложили яички, из них стали выводиться гусеницы. „Как вы думаете, – хитро прищурившись, спрашивает ученый читателей, – что они прежде всего станут делать? Есть? Вот и ошиблись! Они начнут одеваться! Редкостные гусеницы, они никак не хотят ходить раздетыми!“ Вот они скоблят пушок с листьев ястребинки, которые им подложил ученый, скоблят и сбивают прочные комочки, как бы нанизывают их один к другому, словно бусы. Ниточки бус превращаются в поясок, этим пояском гусеничка обматывает себя, а потом прикрепляет – „пришивает“ к нему другие бусинки. Получается в результате колпачок. Эта крошка работает с таким искусством, будто ее кто-нибудь обучал. Но ведь она решительно ничего не соображает: инстинкт, врожденные повадки – вот сила, руководящая ее поступками…»
Постоянная углубленность делала Николая Николаевича рассеянным. Родные, смеясь, говорили, что, знающий «в лицо» десятки тысяч жуков, он на улице может не узнать хорошего знакомого. Но на фотографии, подаренной мне (еще в мои школьные годы, – Г. П.), Николай Николаевич написал: «Смотреть мало, надо видеть! Учись видеть». Такие книги Н. Н. Плавильщикова, как «Очерки по истории зоологии» или, скажем, «Гомункулус» или «Краткая энтомология» до сих пор являются настольными книгами для любителей природы, а на точных и невероятно занимательных переработках книг Ж. Фабра и Альфреда Брэма выросло не одно поколение.
«Как я писал „Недостающее звено“? – (письмо от 4 апреля 1958 года, – Г. П.). – Очень часто спрашивают – не у меня, а вообще: как вы работаете; просят: расскажите, как писали такую-то вещь. На эти вопросы нельзя ответить точно: всегда отвечающий будет ходить вокруг да около и спрашивающий не услышит того, что ему хочется услышать.
И это понятно.
Возьмите какой-либо другой случай.
Вопрос: хорошего закройщика спрашивают: расскажите, как вы кроите?
Он отвечает: а очень просто. Гляжу на заказчика, делаю несколько промеров, кладу на стол материал и… раз, раз ножницами! Спрашивающий проделывает в точности то же самое и… портит материал. Секрет прост: опыт… Его словами не передать, а в творческой работе важны внутренние процессы, которых не знает сам творящий.
Так и со «Звеном». Издательство привязалось: напишите что-нибудь фантастическое о предках человека. Просят сегодня, просят завтра. Мне надоело. «Ладно, говорю, напишу». И самому занятно: что выйдет? Немного времени уделить на этот эксперимент я мог, но как и о чем писать?
Питекантроп… А как его – живого – свести с современным человеком? И не с ученым, это будет скучно. Вот и придумал своего героя.
А почему его потянуло на питекантропа? Устраивается завязка: встреча с Дюбуа. Кошка на окне – просто так, для интригующего начала и ради причины переезда на другую квартиру. Затем новая задача. Как устроить встречу Тинга с питеком? Можно – лихорадочный бред, можно – во сне. Но это привяжет Тинга к постели, а мне нужно, чтобы он был в лесу… Цепь мыслей: бред больного… бред пьяного… бред отравленного…
Вот оно! Пьяный, сами понимаете, невозможно, да он и не набегает много, а ткнется в куст и заснет. Отравленный – дело другое.
Чем отравить? Всего занятнее – чего-то наелся в лесу.
Ну, я ищу – чем его отравить. И вы видите, получилось: отрава подходящая во всех смыслах. А дальше… Придумывается, что могли делать питеки, ищутся способы использования местной фауны тех времен, пейзажа и прочее. Выглядит это совсем просто, да так оно мне и казалось: основная работа шла в голове, даже без моего ведома. А потом готовое попадало на бумагу. Конец, правда, пришлось переделывать: редакция потребовала более спокойного конца (у меня было так: Тинг обиделся на Дюбуа, переменил название бабочки и т. д.) и пришлось писать ту мазню, что в конце последней страницы. Как видите, нужно надумать основную сюжетную линию, а затем подобрать материал. Мне это было совсем нетрудно: я знаю, что примерно мне нужно, а главное – знаю, где это искать.
Остается компоновка.
Вот и смотрите: научились вы чему-нибудь?
Вряд ли. Можно написать о том же в десять раз больше, но суть останется той же: поиски «объекта» и возможностей его обыгрывания. Отравленный желтыми ягодами обязательно «бегает». И вот – ряд всяких пейзажных и иных моментов, которые должны отразить «беготню» и вообще настроение отравленного. Говорят, это получилось. Не знаю, как с «настроением», но концы с концами я свел. Для меня это был эксперимент особого порядка: суметь показать бред так, чтобы это выглядело явью, с одной стороны, и чтобы все события, якобы случившиеся, были оправданы и состоянием бредящего и окружающей его обстановкой. Тинг видит себя в лесу тех времен, но бегает-то он по современному лесу. Отсюда ряд пейзажных и сюжетных комбинаций: современность, преломленная в прошлое. Так как наши дни и дни питека не столь уж резко разнятся (в тропиках и подавно) по составу фауны и флоры, то сработать все это было не так уж и хитро.
Конечно – зная.
Вот это-то «зная» и есть одно из двух основных условий работы: нужно знать то, о чем пишешь, и нужно уметь рассказать, то есть уметь увидеть описываемое и уметь передать это своими словами, причем не в живой речи, а на бумаге. Для того, чтобы иметь и то и другое, нужно время (особенно для приобретения знаний), а для писателя еще и опыт. Способности – сами собой. Но некоторые «средние» способности есть почти у каждого, а Пушкины и Алексеи Толстые – великие редкости…»
«Возьмите в библиотеке журнал „Звезда“ за 1958 год, сентябрьский номер, – подсказывал Николай Николаевич в другом письме. – Там статья Л. Успенского „Приключения языка“: автор изругал на чем свет стоит И. Ефремова за его „Туманность Андромеды“ (написано по напечатанному в „Технике-молодежи“, отдельной книгой этот роман еще не вышел). Действительно, много всякого „понасажал“ Ефремов, но вам советую прочитать не ради того, чтобы узнать, как изругали Ефремова: прочитайте внимательно и сделайте надлежащие оргвыводы, как принято говорить, Статья не учит, как нужно писать, в ней лишь рассказано кое о чем из того, чего нельзя делать. А помимо того, это статья вообще о языке научно-фантастических и приключенческих рассказов и романов, а, значит, уже по одному этому вам надо с ней познакомиться…»
«При всей своей занятости, – вспоминала Марта Гумилевская, – Николай Николаевич находил время любовно и терпеливо приручать самых диких и злых зверьков, вроде сони полчка, который долго жил у него дома. Когда зверек приходил к нему и ласкался, Николай Николаевич удовлетворенно улыбался, уютно устраивал его в широком кармане своей рабочей куртки и продолжал работать – писать научные статьи или же рассказы для детей…»
Вот как Николай Николаевич написал об Альфреде Уоллесе, основном сопернике Дарвина и его друге Генри Бэтсе («Гомункулус», 1958): «Его не готовили ни к научной карьере, ни к должности врача, ни к проповеднической кафедре. У его отца было много детей и мало денег, и четырнадцатилетнего Альфреда Уоллеса отправили в Лондон обучаться ремеслу. Какому – все равно, лишь бы оно кормило. Альфред сделался землемером. Но не успел он ознакомиться со всеми тонкостями обращения с астролябией и землемерной цепью, как попал в ученики к часовому мастеру. И здесь он не доучился до конца: его хозяин закрыл свою крохотную мастерскую. Тайна часового механизма осталась неразгаданной, а разобранные часы – несобранными. Уоллес научился только разбирать часы. Искать новую профессию, снова учиться и учиться? „Нет, хватит!“ – решил Уоллес и опять зашагал по полям с астролябией, покрикивая на мальчишку, несшего пучок кольев…
Шагать по полям не весело, и вот для развлечения он начал собирать растения. Уоллес не сделался ботаником, не внес в науку о растениях ничего нового, не построил новой системы и не написал усовершенствованного определителя. Впрочем, он и не собирался соперничать с знаменитыми ботаниками. Он просто собирал цветы и, кое-как определив их, раскладывал по папкам. Когда землемерие надоело, он сделался учителем. Но и это занятие не пришлось ему по сердцу: быть учителем оказалось еще скучнее. Лучше уж быть землемером, чем сидеть в классе и объяснять таблицу умножения. Уоллес вернулся к астролябии. Ему хотелось бродить по полям и лесам с чем-то в руках, но у него не было ни ружья, ни подзорной трубки, и в те годы он даже не знал, как их взять в руки. У него была только астролябия. И он таскал ее на себе и глядел в ее трубку, в которой отчетливо виднелись перекрещенные нити и кол с веселой рожей мальчишки вдали…
Вскоре астролябия опять стояла в углу, а ее владелец еще раз переменил профессию. Уоллес сделался подрядчиком и вместе с братом брал небольшие подряды на постройке железной дороги. Нельзя сказать, чтобы ему уж очень нравилось это новое занятие, но оно кормило. Вероятно, Уоллес так и остался бы подрядчиком, если бы не знакомство с Бэтсом. Генри Бэтс был всего на два года старше Уоллеса. Он помогал отцу – чулочному торговцу, но все свободное время проводил, бегая по полям и лесам в поисках жуков. Жуков можно продавать торговцам коллекциями, и хотя это дело не столь доходно, как постройка железнодорожных будок, у него есть свои привлекательные стороны. Бэтс соблазнил Уоллеса, и тот тоже занялся ловлей жуков и ловил их с куда большим рвением и прилежанием, чем когда-то измерял поля или преподавал в школе. Вскоре приятелям наскучили жуки ближайших местностей, и они стали поговаривать о том, что не мешало бы проехаться куда-нибудь подальше. «Ах, там, в Бразилиии… какие там жуки! Вот! – сжимал Бэтс кулак и показывал его Уоллесу. – Вот где стоит собирать, вот куда нужно ехать!» Зимними вечерами, когда жуки крепко спали, зарывшись в мох или спрятавшись под корой пней, Бэтс и Уоллес пересматривали карты и атласы и мечтали, мечтали, мечтали…»
И они не просто мечтали.
Они оставили след в мировой науке.
Или «Очерки по истории зоологии» (1941).
«Первым был сотворен… человек. Иначе Платон не умел рассуждать. Человек – наиболее совершенное отражение мира идей (по учению Платона, Вселенная двойственна: она объемлет два мира – мир идей и мир вещей, отображающих эти идеи; идеи мы постигаем разумом, вещи – чувственным восприятием). У человека три „души“: бессмертная и две смертных (мужская – мощная и энергичная, и женская – слабая и податливая). „Эволюция“ протекает путем деградации всех сортов этих „душ“, причем допускается еще и „переселение душ“. Животные – своеобразная форма „наказания“ для людей. Люди, упражнявшие не бессмертную, а смертную часть своей сложной души, при втором рождении превратились в четвероногих. Те, которые „превзошли тупоумием своим даже четвероногих“ и которые своим телом как бы прилипли к земле, оказались пресмыкающимися. Просто легкомысленные люди при втором рождении превратились в птиц. „Невежественнейшие и бестолковейшие“ попали в новой жизни в воду и стали водными животными. Человек оказался родоначальником всех живых существ, и это неудивительно: по Платону, все живые существа – только совокупность несовершенных и разнообразных видоизменений человека…»
Или постулаты книги «Смерть и бессмертие» (1925).
«Смерть есть результат жизнедеятельности клетки, и поскольку клетки многоклеточного организма лишены возможности „самоомолаживания“, связанной с неограниченным ростом и делениями, – она неизбежна.
Смерть есть чрезвычайно ценное, с точки зрения сохранения вида, приспособление.
При наличии бессмертия эволюция была бы немыслима.
Только при наличии смерти на земле могло появиться столь высоко организованное животное, как человек.
Приводимые нередко в литературе примеры бессмертия не есть примеры индивидуального бессмертия. Во всех этих случаях мы можем наблюдать гибель индивидуума.
Бессмертная зародышевая плазма своим присутствием делает потенциально бессмертной носящую ее клетку (одноклеточные организмы, половые клетки многоклеточных). Но это не есть индивидуальное бессмертие.
Переживание частью целого (размножение почкованием у губок, полипов и т. д., размножение отпрысками, клубнями и т. п. у растений) не есть бессмертие индивидуума.
Бессмертие и индивидуум – несовместимы.
Бессмертно только живое вещество, – все живые существа подлежат идивидуальной смерти.
Бессмертие – основное свойство жизни».
«Бронтозавр» (1930), «Человечек в колбе» (1930), «Гомункулус» (1958).
«За 50 лет работы Николай Николаевич написал свыше 1000 авторских листов научной, научно-популярной и методической литературы, – писал О. Л. Крыжановский. – Столь широкий масштаб работы в различных направлениях был возможен только при исключительной работоспособности Николая Николаевича. Из месяца в месяц и из года в год, кроме короткого отпуска, он работал по 15–16 часов в сутки, переходя от ящиков с насекомыми к письменному столу, от рукописей к корректурам, а от них к приему посетителей. Возвращаясь домой, он после короткого отдыха снова садился за письменный стол и работал большую часть ночи…»
Тингу в повести «Недостающее звено» не повезло.
Он вернулся домой с пустыми руками. Он не нашел черепа питекантропа.
Но разве дело только в результатах? «…он понюхал розовокаемчатую гвоздику – редкостной окраски цветок. Гвоздика пахла нагретым сухим илом. Полузабытая Ява вернулась. Вот они, лесные чащи, грозди орхидей, прыгающие солнечные пятна на траве и стволах… Знойные отмели реки… Ямы, наполненные дождевой водой и комариными личинками… Голая верхушка вулкана… Лесистые холмы… Синие очки китайца…Один за другим вспоминались обрывки бреда. Слоненок на опушке… Шорох ящериц и гуденье ос на обрыве… Питеки среди бамбуков и веселой игры теней и солнца… Поляна… Детеныш, играющий с пряжкой ремня… Дюбуа говорил, что мой бред не стоит плохого зуба. Может быть! Но каждый день такого бреда не бывает. Я видел живого питека. И я рад, что мне пришлось пережить все это».
Умер 7 февраля 1962 года.
ЛЕОНИД ДМИТРИЕВИЧ ПЛАТОВ
(ЛОМАКИН)
Родился 1 (14) сентября 1906 года в Полтаве.
Начал работать в комсомольской печати в середине 20-х годов.
Объездил весь Советский Союз, побывал в самых отдаленных его уголках, встречался с представителями разных профессий. Первая научно-фантастическая публикация – повесть «Дорога циклонов» (1938). За нею последовали «Трансарктический пассажир» (журнал «Самолет», 1939), «Соленая вода» (журнал «Смена», 1940), «Каменный холм» и «Земля Савчука» (журналы «Огонек» и «Наша страна», 1941). Но чаще всего Леонид Платов печатался в журнале «Вокруг света». Там вышли, кроме упомянутой выше «Дороги циклонов», научно-фантастические повести «Аромат резеды», «Господин Бибабо», «Концентрат сна» (все – 1939), «По реке Тайн» (1941).
Главное достижение Л. Д. Платова в фантастике – дилогия «Повести о Ветлугине», которую составили «Архипелаг исчезающих островов» (1949, дополненное издание в 1952) и «Страна Семи Трав» (1954). Тематически к «Повестям о Ветлугине» примыкает небольшая повесть «Каменный холм» (1962). В истощенной засухой казахской Голодной степи ссыльный учитель географии находит способ напоить людей и животных. «В земле, по указанию Ветлугина, было вырыто и тщательно уложено мелкими камнями чашеобразное углубление – водоем, куда должна была стекать вода. Узкий жолоб выводил воду наружу. Над сводами водоема начали насыпать камни. Их предварительно раздробляли, чтобы гора была возможно более пористой. Весь секрет был в особой укладке камней. По замыслу Ветлугина, насыпная гора должна была представлять собой гигантскую каменную губку. Мало того, что гора вбирала ночью влагу из воздуха и сберегала охлажденную росу до утра, – она препятствовала ее испарению…»
Начал работать в комсомольской печати в середине 20-х годов.
Объездил весь Советский Союз, побывал в самых отдаленных его уголках, встречался с представителями разных профессий. Первая научно-фантастическая публикация – повесть «Дорога циклонов» (1938). За нею последовали «Трансарктический пассажир» (журнал «Самолет», 1939), «Соленая вода» (журнал «Смена», 1940), «Каменный холм» и «Земля Савчука» (журналы «Огонек» и «Наша страна», 1941). Но чаще всего Леонид Платов печатался в журнале «Вокруг света». Там вышли, кроме упомянутой выше «Дороги циклонов», научно-фантастические повести «Аромат резеды», «Господин Бибабо», «Концентрат сна» (все – 1939), «По реке Тайн» (1941).
Главное достижение Л. Д. Платова в фантастике – дилогия «Повести о Ветлугине», которую составили «Архипелаг исчезающих островов» (1949, дополненное издание в 1952) и «Страна Семи Трав» (1954). Тематически к «Повестям о Ветлугине» примыкает небольшая повесть «Каменный холм» (1962). В истощенной засухой казахской Голодной степи ссыльный учитель географии находит способ напоить людей и животных. «В земле, по указанию Ветлугина, было вырыто и тщательно уложено мелкими камнями чашеобразное углубление – водоем, куда должна была стекать вода. Узкий жолоб выводил воду наружу. Над сводами водоема начали насыпать камни. Их предварительно раздробляли, чтобы гора была возможно более пористой. Весь секрет был в особой укладке камней. По замыслу Ветлугина, насыпная гора должна была представлять собой гигантскую каменную губку. Мало того, что гора вбирала ночью влагу из воздуха и сберегала охлажденную росу до утра, – она препятствовала ее испарению…»