Страница:
В 1999 году в разговоре с критиком Василием Владимирским писатель уточнил:
«Фантаст ли я? М-м… Пожалуй, нет… Я не считаю себя писателем фантастом… Я вообще не разделяю литературу на фантастику и все остальное. Я считаю, что литература есть литература, и фантастика – один из приемов, который позволяет писателю расширить географию своих произведений или сферу отношений своих персонажей, создать условия, в которых наиболее ярко могут проявить себя его герои. Вот и все…»
Критик Евгений Савин поддержал В. Крапивина:
« Обычныйписатель, продумывая фабулу и сюжет своего произведения, совершенно сознательно выхватывает лишь какой-то относительно замкнутый на себя «кусок» мира (либо реального, либо мыслимого). Несомненно, этот кусок должен быть в достаточной степени типичен, представителен по отношению к целому, которое за ним стоит. Чем успешнее сделан «срез» с мира, тем выше ценность произведения. Однако редкий писатель ограничивается лишь одним произведением. Рано или поздно он берёт следующий «кусок» реальности, художественно обрабатывает его, превращая в рассказ, роман или повесть. А затем он берёт третий, четвёртый и т. д. И на определённом этапе перед писателем встаёт вопрос весьма специфического свойства: как соотносятся между собой описанные им в его произведениях «куски» действительности? Какое отношение имеет, скажем, Марья Ивановна из первого его рассказа к Александре Степановне из третьего? Для «реалиста» этот вопрос, в конечном итоге, не так актуален. Здесь целое, стоящее за частями, подразумевается – оно просто есть, это существующий мир, существующая реальность. Всё решается просто: Марья Ивановна живёт в Ленинграде, а Александра Степановна в Коломне; Марья Ивановна родилась в 1941 году, а Александра Степановна – в 1956-м. Выдуманные события достаточно просто проецируются на социально-исторический фон; успешность проекции зависит от опыта читателя, от того, что у него лично связано с этими самыми городами и с этим временем…
Иначе обстоит дело для фантаста.
Описываемой им реальности нет, не существует.
Единственным способом её возможного существования являются её «части», описанные писателем. Крапивин, конечно, фантаст. Более того, в силу разного рода причин и его реалистические произведения несут на себе налёт этой фантастичности. Это проявляется прежде всего в том, что события происходят в местах, реально не существующих. Как правило это всё те же Екатеринбург и Тюмень, «спроецированные» на самые разные пространственные и временные «ландшафты». Так, областной город, описываемый в «Колыбельной для брата» и «Журавлёнке и молниях», должен, если исходить из некоторых географических примет, находиться где-то в Орловской области, хотя это, всем очевидно, Свердловск. В силу этих особенностей творчества В. Крапивина, им особенно остро должна переживаться проблема прерывностиописываемой реальности…»
В 1983 году Владислав Петрович удостоен премии «Аэлита».
«Цель жизни?… – писал он. – Как, наверное, у каждого литератора – книжки писать и сказать какое-то слово свое в русской литературе. Понимая всю ограниченность своих возможностей, понимая, что я не сделаю всего в тех масштабах, как хотелось бы, все-таки хотел бы что-то сказать и что-то сделать. Знаете, честно говоря, у меня нет такого ощущения, как говорят некоторые писатели, что кажется, что я только на подступах, что я не написал своей главной книги, что все впереди. У меня такого нет. Мне кажется, что я, все-таки, кое-что успел, потому что если собрать все вместе, то это будет томов пятнадцать полновесных. И говорить, что я еще ничего не успел и на подступах, это было бы ненужное кокетство».
Любимые герои В. Крапивина – дети.
Собственно, они всегда единственные его герои.
«Валерка шел впереди, – („В ночь большого прилива“). – Он поглядывал вверх, где на извилистой полосе обычного земного неба светило несколько неизменных звезд. Мы часто сворачивали, и при каждом резком повороте из тумана выплывали разноцветные планеты, похожие на елочные шарики. Они проходили сквозь меня и Валерку. Словно мы были из воздуха. Это похоже было на сон, когда ничто не удивляет и не страшит.
Потом снова стало темнее. Стены сделались непрозрачными. Валерка вдруг замедлил шаги, и я опять почувствовал его улыбку.
Он спросил:
– Так сколько же тебе лет?
Я тоже улыбнулся и нетерпеливо сказал:
– Ты же знаешь: всегда двенадцать…»
Вот это всегда двенадцатьчасто дразнило критиков.
«Прекрасно помню, как я впервые читал „Голубятню на желтой поляне“, – писал в 1995 году Василий Владимирский. – Мне было тринадцать лет, и я жгуче завидовал героям, завидовал их нарочитой непорочности и ангельской белизне, которой в жизни не бывает. Немного позже я задался вопросом, который не дает мне покоя до сих пор: почему же Владислав Петрович, человек, уже в силу своей профессии обязанный понимать, что так не бывает, пишет так, и никак не иначе? Если отставить в сторону отдающий демагогией тезис о воспитании подрастающего поколения на позитивных примерах литературных героев (ибо для детей вся искусственность крапивинских построений более чем очевидна), остается предположить, что это получается у Владислава Петровича непроизвольно».
И дальше, анализируя повести «Сказки о рыбаках и рыбках» и «Помоги мне в пути»: «Что и говорить, беззащитность и отвага – сочетание трогательное. Однако в реальной жизни оно встречается на порядок реже, чем на страницах крапивинских книг – если вообще встречается. Это не упрек, а констатация факта. Крапивин пишет своих героев такими, каким он хотел бы видеть себя в детстве, и, хотя герои его внешне различаются, все они одинаково простодушны и невинны, как стойкие оловянные солдатики, сошедшие с одного конвейера. Владислав Петрович валит в одну кучу все положительные качества, которыми могут отличаться дети, не обращая при этом особого внимания на то, что качества эти зачастую являются взаимоисключающими. Различия между героями, как правило, заключаются в разном „процентном соотношении“ этих качеств, но присутствуют они всегда в полном составе. Отрицательными чертами автор наделяет своих малолетних героев с большой неохотой, приберегая такие подарки для предателей и мерзавцев вроде Люсьена и компании, являющихся не более чем марионетками в руках Темных Сил взрослого мира… Во всех произведениях В. Крапивина есть только один герой, отраженный в десятках зеркал и окруженный порождениями абстрактного зла… Мир Крапивина – это очень неуютный мир. Маленького человека здесь со всех сторон окружают мерзавцы и равнодушные холодные подлецы. Единственный смысл жизни появляющихся изредка положительных взрослых героев – зашитить, спасти, оградить невинное дитя от окружающей действительности, мира, от „тех, которые велят“. Ни к чему другому эти эфирные существа просто не способны. У них по определению не может быть каких-то своих, собственных интересов, никак не пересекающихся с интересами подопечных недорослей, ничего своего, никаких тайн и секретов… Это – пронзительный, исступленный культ Детства, культ непорочности и чистоты, которую взрослым уже никогда не вернуть, хоть в лепешку расшибись, и пророки его – Хранители-Командоры».
«То, что происходит в моих книгах, – возражал Владислав Петрович, – я сам, наверное, воспринимаю как некую реальность. Естественно, для меня не просто вот листок бумаги, карандаш… Я пишу, что-то выдумываю… Конечно, как-то вживаюсь в мир, который я описываю, то есть как-то часто, что ли, вхожу в шкуру этих самых героев, или хотя бы становлюсь, может быть, близким их собеседником или соседом, то есть наблюдаю их с очень близкого расстояния, стараюсь понять их – и в какой-то степени для меня это реальная жизнь. Может быть, иногда более реальная, по крайней мере, более для меня часто значимая, чем тот самый быт, который окружает любого человека и который, к сожалению, бывает далеко не всегда приятным. Порой даже и противным. То есть книги – они, может быть, даже в какой-то степени уход. Не бегство от действительности, не спасение, но в какой-то степени уход в некоторый более значительный мир, более весомый, и может быть, более интересный людям, чем тот, в котором мы вращаемся постоянно и ежедневно. Может быть, если в моих книгах что-то и получается, так это результат какой-то самоотдачи, что ли. Если получается действительно. Ну, а там уж как складывается мысль, как идет рука, как интонация рождается. Ну, я не знаю, наверное. У каждого уж как, кому что дано, кто что сумел в себе воспитать…»
«Как пришла ко мне идея Великого Кристалла?… – ответил В. Крапивин на вопрос санкт-петербургского критика и писателя Андрея Николаева. – Гипотезу, если что касается технической стороны, несколько громко выражаясь, научной или псевдонаучной, то тут я ее придумывал сам. Началась она, естественно, от кольца (так у В. Крапивина, – Г. П.) Мебиуса, от его свойства. Потом я сам дошел, что удлиненный многогранник, если его соединить особым способом, он тоже соединяет свои плоскости в одну, как кольцо Мебиуса. Потом я пришел к мысли, что каждая плоскость, она ведь может быть многомерной. И эти многомерные миры путем какого-то усилия – иногда физического, иногда чисто морального – можно соединить, и тогда все бесчисленное число миров во Вселенной вдруг единым движением соединяется в один мир, и тогда уже вопрос переноса из одной точки в другую является чисто техническим. Но, естественно, все это потом обрастало образами и какими-то конкретными находками, людьми и сюжетами, и так далее…»
И далее: «В повести „Дырчатая Луна“ и в повести „Самолет по имени Сережка“ всплывает новая такая физико-философская категория – Безлюдное Пространство. Возникновение Безлюдных Пространств, влияние их на человека, откуда они взялись, и что это такое. Это где-то навеяно реальностью – у меня появилась такая привычка, уже года три наверное, – мы с младшим сыном, летом особенно, любим бродить по окрестностям города, а город наш громадный. Это же мегаполис, по сути дела. Хотя он не так населен, как Москва, но его окрестности, его площади колоссальные. И среди этих площадей попадаются какие-то заброшенные, полузаброшенные производственные пространства, где недостроенные какие-то цеха, буераки, заросшие механизмы, никуда не ведущие рельсовые пути. И все это складывается в определенный мир, и возникает определенное ощущение этого мира. И это тоже дает определенный толчок, и начинает даже казаться, что в этих Пространствах есть какая-то своя душа, что ли, такая мистическая. Особенно, когда их много, когда приходилось там и заблудиться где-то, и выйти куда-то не туда… И вообще… Я, например, целиком увидел первую часть трилогии „В ночь большого прилива“ во сне… В этом космолете, висящем в абсолютно пустом пространстве, вдруг там появляется мальчишка, очень похожий на моих приятелей детства. Он буквально въехал туда на велосипеде…»
«На стене моей комнаты висит старая географическая карта, 1914 года издания, – рассказывал В. Крапивин в одной из бесед, проведенных по Интернету. – Ее я лет десять назад откопал в букинистическом магазине, и она дала толчок роману «Бронзовый мальчик»: с нее начинается и вокруг нее закручивается сюжет. Там есть моя первая игрушка – керамический красноармеец. Ее купили через неделю после того, как я родился, и я ей играл в детстве – как раз в военные годы. Есть семейная реликвия – зеркальце со старинного бювара. Есть резная доска, ее мне подарили друзья, – типичная резьба для домов моей родной Тюмени. Висит деревянный штурвал от рейдового катера. Он не старинный – такие ставят для пущей романтики на многих современных судах, даже на подводных лодках. Этот штурвал предназначался для тренажера в отряд «Каравелла». Мой друг, контр-адмирал, преподаватель Военно-Морской академии, раздобыл его для нас, видимо, снял со списанного судна и послал поездом, с проводником. Но, пока посылка шла, в «Каравелле» появилось целых три штурвала – прислали из Севастополя. Так подарок остался у меня…»
«Вы пишете только от руки?» – спросил В. Крапивина один из его почитателей.
«Да, конечно. На компьютере могу только напечатать какое-то письмо или небольшую аннотацию. Я долго не мог освоиться с компьютером…»
«А что бы вы ощутили, если бы вдруг в киоске увидели, например, компакт с „Голубятней на желтой поляне“? С игрой, имеется в виду».
«Я бы расценил это как безобразие. Можно, конечно, выхолостить и мою книгу. Убрать всё – настроение, характеры, оставить голый сюжет, как в боевике. Я бы тут же выяснил, какая фирма пошла на такое пиратство, и обратился в ближайший районный суд. Что касается компьютерных игр, то я даже не знаю, как они включаются. Для меня компьютер – усовершенствованная пишущая машинка, рабочий инструмент. Если и идет сейчас какая-то компьютеризация сознания, я не готов учитывать это в своем творчестве».
9 октября 1998 года, в день своего юбилея, Владислав Петрович Крапивин, выступая на творческом вечере, прочел такие стихи:
Живет в Тюмени.
КИР БУЛЫЧЕВ
«Фантаст ли я? М-м… Пожалуй, нет… Я не считаю себя писателем фантастом… Я вообще не разделяю литературу на фантастику и все остальное. Я считаю, что литература есть литература, и фантастика – один из приемов, который позволяет писателю расширить географию своих произведений или сферу отношений своих персонажей, создать условия, в которых наиболее ярко могут проявить себя его герои. Вот и все…»
Критик Евгений Савин поддержал В. Крапивина:
« Обычныйписатель, продумывая фабулу и сюжет своего произведения, совершенно сознательно выхватывает лишь какой-то относительно замкнутый на себя «кусок» мира (либо реального, либо мыслимого). Несомненно, этот кусок должен быть в достаточной степени типичен, представителен по отношению к целому, которое за ним стоит. Чем успешнее сделан «срез» с мира, тем выше ценность произведения. Однако редкий писатель ограничивается лишь одним произведением. Рано или поздно он берёт следующий «кусок» реальности, художественно обрабатывает его, превращая в рассказ, роман или повесть. А затем он берёт третий, четвёртый и т. д. И на определённом этапе перед писателем встаёт вопрос весьма специфического свойства: как соотносятся между собой описанные им в его произведениях «куски» действительности? Какое отношение имеет, скажем, Марья Ивановна из первого его рассказа к Александре Степановне из третьего? Для «реалиста» этот вопрос, в конечном итоге, не так актуален. Здесь целое, стоящее за частями, подразумевается – оно просто есть, это существующий мир, существующая реальность. Всё решается просто: Марья Ивановна живёт в Ленинграде, а Александра Степановна в Коломне; Марья Ивановна родилась в 1941 году, а Александра Степановна – в 1956-м. Выдуманные события достаточно просто проецируются на социально-исторический фон; успешность проекции зависит от опыта читателя, от того, что у него лично связано с этими самыми городами и с этим временем…
Иначе обстоит дело для фантаста.
Описываемой им реальности нет, не существует.
Единственным способом её возможного существования являются её «части», описанные писателем. Крапивин, конечно, фантаст. Более того, в силу разного рода причин и его реалистические произведения несут на себе налёт этой фантастичности. Это проявляется прежде всего в том, что события происходят в местах, реально не существующих. Как правило это всё те же Екатеринбург и Тюмень, «спроецированные» на самые разные пространственные и временные «ландшафты». Так, областной город, описываемый в «Колыбельной для брата» и «Журавлёнке и молниях», должен, если исходить из некоторых географических примет, находиться где-то в Орловской области, хотя это, всем очевидно, Свердловск. В силу этих особенностей творчества В. Крапивина, им особенно остро должна переживаться проблема прерывностиописываемой реальности…»
В 1983 году Владислав Петрович удостоен премии «Аэлита».
«Цель жизни?… – писал он. – Как, наверное, у каждого литератора – книжки писать и сказать какое-то слово свое в русской литературе. Понимая всю ограниченность своих возможностей, понимая, что я не сделаю всего в тех масштабах, как хотелось бы, все-таки хотел бы что-то сказать и что-то сделать. Знаете, честно говоря, у меня нет такого ощущения, как говорят некоторые писатели, что кажется, что я только на подступах, что я не написал своей главной книги, что все впереди. У меня такого нет. Мне кажется, что я, все-таки, кое-что успел, потому что если собрать все вместе, то это будет томов пятнадцать полновесных. И говорить, что я еще ничего не успел и на подступах, это было бы ненужное кокетство».
Любимые герои В. Крапивина – дети.
Собственно, они всегда единственные его герои.
«Валерка шел впереди, – („В ночь большого прилива“). – Он поглядывал вверх, где на извилистой полосе обычного земного неба светило несколько неизменных звезд. Мы часто сворачивали, и при каждом резком повороте из тумана выплывали разноцветные планеты, похожие на елочные шарики. Они проходили сквозь меня и Валерку. Словно мы были из воздуха. Это похоже было на сон, когда ничто не удивляет и не страшит.
Потом снова стало темнее. Стены сделались непрозрачными. Валерка вдруг замедлил шаги, и я опять почувствовал его улыбку.
Он спросил:
– Так сколько же тебе лет?
Я тоже улыбнулся и нетерпеливо сказал:
– Ты же знаешь: всегда двенадцать…»
Вот это всегда двенадцатьчасто дразнило критиков.
«Прекрасно помню, как я впервые читал „Голубятню на желтой поляне“, – писал в 1995 году Василий Владимирский. – Мне было тринадцать лет, и я жгуче завидовал героям, завидовал их нарочитой непорочности и ангельской белизне, которой в жизни не бывает. Немного позже я задался вопросом, который не дает мне покоя до сих пор: почему же Владислав Петрович, человек, уже в силу своей профессии обязанный понимать, что так не бывает, пишет так, и никак не иначе? Если отставить в сторону отдающий демагогией тезис о воспитании подрастающего поколения на позитивных примерах литературных героев (ибо для детей вся искусственность крапивинских построений более чем очевидна), остается предположить, что это получается у Владислава Петровича непроизвольно».
И дальше, анализируя повести «Сказки о рыбаках и рыбках» и «Помоги мне в пути»: «Что и говорить, беззащитность и отвага – сочетание трогательное. Однако в реальной жизни оно встречается на порядок реже, чем на страницах крапивинских книг – если вообще встречается. Это не упрек, а констатация факта. Крапивин пишет своих героев такими, каким он хотел бы видеть себя в детстве, и, хотя герои его внешне различаются, все они одинаково простодушны и невинны, как стойкие оловянные солдатики, сошедшие с одного конвейера. Владислав Петрович валит в одну кучу все положительные качества, которыми могут отличаться дети, не обращая при этом особого внимания на то, что качества эти зачастую являются взаимоисключающими. Различия между героями, как правило, заключаются в разном „процентном соотношении“ этих качеств, но присутствуют они всегда в полном составе. Отрицательными чертами автор наделяет своих малолетних героев с большой неохотой, приберегая такие подарки для предателей и мерзавцев вроде Люсьена и компании, являющихся не более чем марионетками в руках Темных Сил взрослого мира… Во всех произведениях В. Крапивина есть только один герой, отраженный в десятках зеркал и окруженный порождениями абстрактного зла… Мир Крапивина – это очень неуютный мир. Маленького человека здесь со всех сторон окружают мерзавцы и равнодушные холодные подлецы. Единственный смысл жизни появляющихся изредка положительных взрослых героев – зашитить, спасти, оградить невинное дитя от окружающей действительности, мира, от „тех, которые велят“. Ни к чему другому эти эфирные существа просто не способны. У них по определению не может быть каких-то своих, собственных интересов, никак не пересекающихся с интересами подопечных недорослей, ничего своего, никаких тайн и секретов… Это – пронзительный, исступленный культ Детства, культ непорочности и чистоты, которую взрослым уже никогда не вернуть, хоть в лепешку расшибись, и пророки его – Хранители-Командоры».
«То, что происходит в моих книгах, – возражал Владислав Петрович, – я сам, наверное, воспринимаю как некую реальность. Естественно, для меня не просто вот листок бумаги, карандаш… Я пишу, что-то выдумываю… Конечно, как-то вживаюсь в мир, который я описываю, то есть как-то часто, что ли, вхожу в шкуру этих самых героев, или хотя бы становлюсь, может быть, близким их собеседником или соседом, то есть наблюдаю их с очень близкого расстояния, стараюсь понять их – и в какой-то степени для меня это реальная жизнь. Может быть, иногда более реальная, по крайней мере, более для меня часто значимая, чем тот самый быт, который окружает любого человека и который, к сожалению, бывает далеко не всегда приятным. Порой даже и противным. То есть книги – они, может быть, даже в какой-то степени уход. Не бегство от действительности, не спасение, но в какой-то степени уход в некоторый более значительный мир, более весомый, и может быть, более интересный людям, чем тот, в котором мы вращаемся постоянно и ежедневно. Может быть, если в моих книгах что-то и получается, так это результат какой-то самоотдачи, что ли. Если получается действительно. Ну, а там уж как складывается мысль, как идет рука, как интонация рождается. Ну, я не знаю, наверное. У каждого уж как, кому что дано, кто что сумел в себе воспитать…»
«Как пришла ко мне идея Великого Кристалла?… – ответил В. Крапивин на вопрос санкт-петербургского критика и писателя Андрея Николаева. – Гипотезу, если что касается технической стороны, несколько громко выражаясь, научной или псевдонаучной, то тут я ее придумывал сам. Началась она, естественно, от кольца (так у В. Крапивина, – Г. П.) Мебиуса, от его свойства. Потом я сам дошел, что удлиненный многогранник, если его соединить особым способом, он тоже соединяет свои плоскости в одну, как кольцо Мебиуса. Потом я пришел к мысли, что каждая плоскость, она ведь может быть многомерной. И эти многомерные миры путем какого-то усилия – иногда физического, иногда чисто морального – можно соединить, и тогда все бесчисленное число миров во Вселенной вдруг единым движением соединяется в один мир, и тогда уже вопрос переноса из одной точки в другую является чисто техническим. Но, естественно, все это потом обрастало образами и какими-то конкретными находками, людьми и сюжетами, и так далее…»
И далее: «В повести „Дырчатая Луна“ и в повести „Самолет по имени Сережка“ всплывает новая такая физико-философская категория – Безлюдное Пространство. Возникновение Безлюдных Пространств, влияние их на человека, откуда они взялись, и что это такое. Это где-то навеяно реальностью – у меня появилась такая привычка, уже года три наверное, – мы с младшим сыном, летом особенно, любим бродить по окрестностям города, а город наш громадный. Это же мегаполис, по сути дела. Хотя он не так населен, как Москва, но его окрестности, его площади колоссальные. И среди этих площадей попадаются какие-то заброшенные, полузаброшенные производственные пространства, где недостроенные какие-то цеха, буераки, заросшие механизмы, никуда не ведущие рельсовые пути. И все это складывается в определенный мир, и возникает определенное ощущение этого мира. И это тоже дает определенный толчок, и начинает даже казаться, что в этих Пространствах есть какая-то своя душа, что ли, такая мистическая. Особенно, когда их много, когда приходилось там и заблудиться где-то, и выйти куда-то не туда… И вообще… Я, например, целиком увидел первую часть трилогии „В ночь большого прилива“ во сне… В этом космолете, висящем в абсолютно пустом пространстве, вдруг там появляется мальчишка, очень похожий на моих приятелей детства. Он буквально въехал туда на велосипеде…»
«На стене моей комнаты висит старая географическая карта, 1914 года издания, – рассказывал В. Крапивин в одной из бесед, проведенных по Интернету. – Ее я лет десять назад откопал в букинистическом магазине, и она дала толчок роману «Бронзовый мальчик»: с нее начинается и вокруг нее закручивается сюжет. Там есть моя первая игрушка – керамический красноармеец. Ее купили через неделю после того, как я родился, и я ей играл в детстве – как раз в военные годы. Есть семейная реликвия – зеркальце со старинного бювара. Есть резная доска, ее мне подарили друзья, – типичная резьба для домов моей родной Тюмени. Висит деревянный штурвал от рейдового катера. Он не старинный – такие ставят для пущей романтики на многих современных судах, даже на подводных лодках. Этот штурвал предназначался для тренажера в отряд «Каравелла». Мой друг, контр-адмирал, преподаватель Военно-Морской академии, раздобыл его для нас, видимо, снял со списанного судна и послал поездом, с проводником. Но, пока посылка шла, в «Каравелле» появилось целых три штурвала – прислали из Севастополя. Так подарок остался у меня…»
«Вы пишете только от руки?» – спросил В. Крапивина один из его почитателей.
«Да, конечно. На компьютере могу только напечатать какое-то письмо или небольшую аннотацию. Я долго не мог освоиться с компьютером…»
«А что бы вы ощутили, если бы вдруг в киоске увидели, например, компакт с „Голубятней на желтой поляне“? С игрой, имеется в виду».
«Я бы расценил это как безобразие. Можно, конечно, выхолостить и мою книгу. Убрать всё – настроение, характеры, оставить голый сюжет, как в боевике. Я бы тут же выяснил, какая фирма пошла на такое пиратство, и обратился в ближайший районный суд. Что касается компьютерных игр, то я даже не знаю, как они включаются. Для меня компьютер – усовершенствованная пишущая машинка, рабочий инструмент. Если и идет сейчас какая-то компьютеризация сознания, я не готов учитывать это в своем творчестве».
9 октября 1998 года, в день своего юбилея, Владислав Петрович Крапивин, выступая на творческом вечере, прочел такие стихи:
В 2006 году оставил Екатеринбург.
Мое на свете появленье
Потребовало много сил,
Но моего соизволенья
На этот самый акт рожденья
Никто, конечно, не спросил.
Но что тут делать? Жить-то надо,
Коль родился на этот свет.
Хотя я с первого же взгляда
Увидел, как в нем много яда,
А справедливости в нем нет.
И вот, живя еще в пеленках,
Я часто размышлял в те дни
О злом бесправии ребенка,
И в голове свежо и ёмко
Формировались темы книг.
А дальше жизнь была короткой —
Романы, драки, поезда…
Писал, печатался, пил водку,
Шил паруса и строил лодки —
И так наматывал года.
И постарел я неумело:
Среди круговерченья дел
Я одряхлел широким телом,
Но к пенсионному уделу
Привыкнуть так и не сумел.
Бывает утром: сон расколот,
Вставать с постели вышел срок,
И ойкаешь как от укола:
«Ну вот, опять тащиться в школу
И вновь не выучен урок…»
Быть может, никакого прока
В подобных ощущеньях нет.
Но эта школьная морока
Невыученного урока
Есть первый признак юных лет.
Живет в Тюмени.
КИР БУЛЫЧЕВ
(ИГОРЬ ВСЕВОЛОДОВИЧ МОЖЕЙКО)
«Автор, известный также как Игорь Всеволодович Можейко, родился в Москве, в Банковском переулке возле Чистых прудов, 18 октября 1934 года в семье пролетариев – слесаря Всеволода Николаевича Можейко и работницы фабрики Хаммера Марии Михайловны Булычевой – вспоминал Кир Булычев („Как стать фантастом, 2003). – Первые книги, которые я прочел, заключали в себе фантастический элемент. Это я сегодня знаю, что они фантастические. Тогда и не подозревал. „Доктор Айболит“ – фантастический триллер, „Домино“ Сетон-Томпсона – фэнтези из жизни животных. В библиотеке мама брала потрепанные тома Луи Буссенара, Жаколио и даже Бенуа. В двенадцать лет я прочел „Атлантиду“ Бенуа, и она вышибла из моего сознания первого и доступного кумира – Александра Беляева. А вскоре мне попались две книжки другого Беляева, Сергея. „Десятая планета“ и, главное, „Приключения Сэмюэля Пингля“. Тут-то я понял, насколько Сергей Беляев был выше классом, чем наш любимый авторитет Александр…“
После окончания Института иностранных языков работал в Бирме.
По возвращении – занимался научной работой в Институте востоковедения АН СССР, входил в Комиссию при Президенте России по государственным наградам. О начале литературного пути рассказывал с улыбкой. «Однажды Леня (друг Игоря Можейко, – Г. П.) отыскал рассказ писателя Артура Кларка «Пацифист» – о роботе, который не хотел участвовать в гонке вооружений. Этого писателя мы с Леней не знали, но рассказ смело перевели, будучи уверены, что, в отличие от Кэрролла (а делали они и такую попытку, – Г. П.), он наш современник, а американской или английской фантастики тогда еще не переводили. Рассказ мы отнесли в «Знание – сила» и там его напечатали. Через полтора года, когда я летел в Бирму, самолет приземлился в Пекине. Мы ждали пересадки на Кунь-минь. На столике лежали китайские журналы, я принялся листать один из них и увидел вдруг иллюстрации из «Знание – сила». Я спросил кого-то из китайцев, кто знал русский, что иллюстрируют эти картинки. И тот сказал, что это перевод с русского, фантастический рассказ «Пацифист», который написали Игорь Можейко и Леонид Седов. Так я формально стал писателем-фантастом».
Впрочем, к писателям Игорь Всеволодович тогда относился иронично.
Многое изменила история с его первым романом. В 1967 году он решил написать фантастический роман. Даже договорился с Детгизом, а Олег Соколов, редактор литературного приложения к журналу «Вокруг света», посоветовал ему поехать в Ригу и дал адрес писателя Владимира Михайлова. «Что за наваждение нахлынуло на меня, до сих пор не понимаю, – вспоминал Игорь Всеволодович. – Как я мог заявиться в чужом городе к незнакомому человеку? Сам этого никогда не делаю и не люблю, когда так поступают со мной. Но вот я сошел с поезда, позвонил Михайлову. Его не было дома, а его жена вежливо предложила мне зайти к ним и подождать. С чемоданом и пишущей машинкой я ворвался в квартиру Михайлова и застрял на несколько часов, потому что хозяин занимался собственными делами, не подозревая, какой сюрприз его ожидает. Когда он увидел меня, вполне обжившегося в его квартире, то в первый момент, к моему стыду, не смог скрыть некоторого раздражения – день выдался нелегким, и Михайлов выглядел усталым. Но понемногу он обмяк, подобрел, а так как человек он весьма доброжелательный, то через час мы стали приятелями, каковыми и остались на всю жизнь. У Володи Михайлова я увидел полку, где стояли не только журналы с его повестями и рассказами, но и самые настоящие книжки, на которых было написано имя автора. А сам автор, невысокий, быстрый в движениях, черноволосый, стоял рядом со мной, курил трубку и вел себя как равный.
Володя оставил меня ночевать, а на следующий день повез на взморье искать жилье. Почему-то Дом творчества для меня был закрыт – то ли из-за моего социального положения, то ли еще по какой причине. Мы сняли комнату в домике рядом с писательским, у уборщицы, милой латышской женщины с двумя сыновьями. Месяц я прожил в ее доме, текла вялая, мокрая прибалтийская зима, в маленьком кафе у шоссе дешево (не сезон) угощали взбитыми сливками, миногами и настоящим кофе. Снег сыпал ночью, а утром таял везде, кроме газонов. Я сидел перед окном, плюхи мокрого снега срывались с сосновых ветвей, и те облегченно выпрямлялись. Я написал роман «Последняя война», который сложился несколькими месяцами раньше, когда я плыл на «Сегеже» из Мурманска в Хатангу. Даже космический корабль в романе именовался «Сегежем», да и некоторые члены экипажа носили имена моряков сухогруза…»
Перечислять книги, изданные Киром Булычевым, нет смысла, – их слишком много. Проще взять библиографический справочник «Кир Булычев в XX веке», изданный в 2002 году в Челябинске «Любительской ассоциацией библиографов и исследователей творчества Кира Булычева», и не торопясь полистать его, любуясь множеством отображенных там обложек.
Где я познакомился с Игорем Всеволодовичем, просто не помню.
В прошлом веке. В Свердловске. Может, в Москве. Может, в толпе фэнов.
Вокруг Кира Булычева всегда теснились люди. Тысячи странных вопросов, – и в ответ улыбка, о которой рассказать трудно. Свет… Но свет, за которым всегда угадывалась веселая ирония… Ни в коем случае не к собеседнику, нет, – к себе, это вернее. Как будто ироничностью своей писатель и человек Кир Булычев пытался снять некую неуместность торжественности такого общения… Писатель? Ну да. Но слово-то уж какое, улыбался он. И утверждал все с той же улыбкой, что в советскую литературу пробиться можно, если только не писать так, как пишут все остальные советские поэты и прозаики. Что он, собственно, подразумевал под этим, я понял позже, прочтя в книге «Как стать фантастом» такие слова:
«Историю России, а уж тем более недолгую историю Советской России, отменили и заменили „Кратким курсом“. Мы стали учить в школе фантастическую историю человечества. В ней, к примеру, председатель Реввоенсовета Республики и победитель белогвардейцев Троцкий являлся предателем Родины, за убийство которого было присвоено звание Героя Советского Союза. В советской исторической литературе отсутствуют даже законы логики и намеки на здравый смысл. Уже на закате коммунистической империи была издана „Энциклопедия Гражданской войны и интервенции“. В ней нет статьи „Троцкий“, потому что он вел себя так отвратительно, что его и близко к революции не подпускали, но там отмечены статьями Шкуро, Краснов, Корнилов и так далее. Зато есть большая статья „Троцкизм“. Очевидно, это мерзкое течение в политике произошло от другого Троцкого, который всю войну прятался в Цюрихе…»
Историк, он понимал, о чем говорит.
«Сталину понравился чем-то похожий на него (а внешне – на Гитлера) провинциальный агроном Трофим Лысенко, из породы фантастов, решивших подчинить природу нашей Коммунистической партии. Таких в то время было немало, наиболее знаменита была Лепешинская, старая большевичка, подруга Ленина, которая доказывала, что жизнь может зарождаться в пробирке из неорганического вещества, как якобы полагал ее друг Ленин. Бабуся была сумасшедшей, что не мешало ей получать Сталинские премии и академические звания. Алхимики Средневековья ей низко кланялись, но ни один из фантастов с ней не сравнялся. Лысенко, в частности, изобрел внутривидовую дружбу и взаимопомощь как биологический закон и вневидовую борьбу как другой закон. Так что, коммунисты и колосья пшеницы должны друг другу помогать, но бороться с ячменем и рожью, которая, по законам Лысенко, могла превращаться в пшеницу по воле партии. Но главным в лысенковских теориях была, разумеется, борьба с империализмом, который в биологии принял форму вейсманизма-морганизма. Другими словами – долой генетику!»
В книжке стихов «Что наша жизнь» (1992), есть такой, очень характерный для Кира Булычева стишок:
Конечно, страница 13 была открыта первой:
Думаю, исторически это справедливо.
Улыбка никогда не покидала Игоря Всеволодовича.
«В ней я представил, – писал он о своей повести „Осечка-67“, – что в Питере решено провести юбилейно-показательный штурм Зимнего дворца и показать революцию для радио, телевидения, иностранных гостей и всех трудящихся.
Штурмовать Зимний дворец должны были дружинники, милиционеры и передовики производства. А кто будет защищать? Решено было собрать женский батальон из экскурсоводов и младших научных сотрудников Эрмитажа, а на роль юнкеров назначили младших научных сотрудников мужского пола.
Когда об этом становится известно, сотрудники собирают комсомольское собрание и на нем, как честные советские граждане, постановляют: «Ввиду того, что в штурме дворца примут участие пьяные элементы и даже хулиганы, бесценным коллекциям, народному достоянию грозит страшная участь».
И тогда делегация из Эрмитажа мчится в Обком, но Обком конечно же клеймит комсомольцев за пораженческие настроения и даже клевету на советских трудящихся.
А комсомольцам ничего не остается, как, вернувшись в музей, сообщить о позиции ленинградских бонз своим товарищам и постановить: «Зимний дворец не отдавать! Сокровища сохранить!»
А дальше начинается наш обычный бардак.
Крейсер «Аврора» садится на мель, и вместо Зимнего снаряд попадает в Смольный.
Ленина (актера, загримированного под вождя) арестовывают на улице дружинники, изображающие пост Красной гвардии, приняв вождя за шпиона Временного правительства.
Комсомольцы отбивают несколько штурмов, и в конце концов актер, играющий Керенского, берет власть в стране, а Политбюро во главе с Брежневым после тщетной попытки забросать Ленинград атомными бомбами уходит в отставку…»
«Давай встретимся, – непременно говорил Игорь, когда я появлялся в Москве и звонил ему. – Давай я поведу тебя в новое издательство! – Это уже по конкретному поводу. – Заключишь договор, получишь аванс!»
Редкостнейшая черта для писателя: не считать все издательства мира только своей делянкой. К сожалению, многие, начиная с переустройства мира, заканчивают благоустройством только своих личных шести соток.
Игорь хватал меня за руку и весело тащил в какое-то странное здание в центре Москвы. Мы поднимались на третий этаж и оказывались в сумеречном царстве аквариумов. Вместо редакторов на нас молчаливо зевали толстые рыбы. «Смотри, Гена, – благожелательно говорил Игорь, и в его мягком голосе недоверие к чудесам мешалось с какой-то совершенно невероятной надеждой. – Сейчас зайдем к главному. Он похож вон на ту рыбу. Запомни. Именно на ту. Чтобы не перепутать. Здесь все редакторы похожи на рыб, а рыбы на редакторов, такое издательство. Сейчас мы зайдем к главному и ты сразу скажи ему в глаза, что ты написал чудесную книжку о религии одного старинного сибирского племени. Ну, какие там у вас племена в Сибири?» – «Чюванцы, – отвечал я, не понимая. – Шоромбойские мужики, чюхчи, юкагиры». – «Вот, вот, – вспыхивал радостно Игорь, смеялись все его морщинки, седина горела вокруг головы как нимб. – Ты ему прямо в глаза скажи, что ты написал чудесную книжку про религию чудесных сибирских шоромбойских мужиков.» – «Но я же такую книжку не писал. Даже не думал ни над чем таким. И с религией там трудности.» – «Вот видишь! – радовался Игорь. – У чудесных шоромбойских мужиков с религией трудности. Так и скажи главному, что ты написал чудесную книжку о трудностях с религией у этих твоих чудесных шоромбойских мужиков. Смотри, смотри, она тоже прислушивается, – указывал он на особенно толстую аквариумную рыбу. – Ей нравится. А что зевает, не обращай внимания, это у нее нервное». – «Но я никогда не писал книжек о религии», – упирался я. – «Значит, пришло время, – ласково убеждал Игорь. – Я же вот написал чудесную книжку о религии атлантов».
После окончания Института иностранных языков работал в Бирме.
По возвращении – занимался научной работой в Институте востоковедения АН СССР, входил в Комиссию при Президенте России по государственным наградам. О начале литературного пути рассказывал с улыбкой. «Однажды Леня (друг Игоря Можейко, – Г. П.) отыскал рассказ писателя Артура Кларка «Пацифист» – о роботе, который не хотел участвовать в гонке вооружений. Этого писателя мы с Леней не знали, но рассказ смело перевели, будучи уверены, что, в отличие от Кэрролла (а делали они и такую попытку, – Г. П.), он наш современник, а американской или английской фантастики тогда еще не переводили. Рассказ мы отнесли в «Знание – сила» и там его напечатали. Через полтора года, когда я летел в Бирму, самолет приземлился в Пекине. Мы ждали пересадки на Кунь-минь. На столике лежали китайские журналы, я принялся листать один из них и увидел вдруг иллюстрации из «Знание – сила». Я спросил кого-то из китайцев, кто знал русский, что иллюстрируют эти картинки. И тот сказал, что это перевод с русского, фантастический рассказ «Пацифист», который написали Игорь Можейко и Леонид Седов. Так я формально стал писателем-фантастом».
Впрочем, к писателям Игорь Всеволодович тогда относился иронично.
Многое изменила история с его первым романом. В 1967 году он решил написать фантастический роман. Даже договорился с Детгизом, а Олег Соколов, редактор литературного приложения к журналу «Вокруг света», посоветовал ему поехать в Ригу и дал адрес писателя Владимира Михайлова. «Что за наваждение нахлынуло на меня, до сих пор не понимаю, – вспоминал Игорь Всеволодович. – Как я мог заявиться в чужом городе к незнакомому человеку? Сам этого никогда не делаю и не люблю, когда так поступают со мной. Но вот я сошел с поезда, позвонил Михайлову. Его не было дома, а его жена вежливо предложила мне зайти к ним и подождать. С чемоданом и пишущей машинкой я ворвался в квартиру Михайлова и застрял на несколько часов, потому что хозяин занимался собственными делами, не подозревая, какой сюрприз его ожидает. Когда он увидел меня, вполне обжившегося в его квартире, то в первый момент, к моему стыду, не смог скрыть некоторого раздражения – день выдался нелегким, и Михайлов выглядел усталым. Но понемногу он обмяк, подобрел, а так как человек он весьма доброжелательный, то через час мы стали приятелями, каковыми и остались на всю жизнь. У Володи Михайлова я увидел полку, где стояли не только журналы с его повестями и рассказами, но и самые настоящие книжки, на которых было написано имя автора. А сам автор, невысокий, быстрый в движениях, черноволосый, стоял рядом со мной, курил трубку и вел себя как равный.
Володя оставил меня ночевать, а на следующий день повез на взморье искать жилье. Почему-то Дом творчества для меня был закрыт – то ли из-за моего социального положения, то ли еще по какой причине. Мы сняли комнату в домике рядом с писательским, у уборщицы, милой латышской женщины с двумя сыновьями. Месяц я прожил в ее доме, текла вялая, мокрая прибалтийская зима, в маленьком кафе у шоссе дешево (не сезон) угощали взбитыми сливками, миногами и настоящим кофе. Снег сыпал ночью, а утром таял везде, кроме газонов. Я сидел перед окном, плюхи мокрого снега срывались с сосновых ветвей, и те облегченно выпрямлялись. Я написал роман «Последняя война», который сложился несколькими месяцами раньше, когда я плыл на «Сегеже» из Мурманска в Хатангу. Даже космический корабль в романе именовался «Сегежем», да и некоторые члены экипажа носили имена моряков сухогруза…»
Перечислять книги, изданные Киром Булычевым, нет смысла, – их слишком много. Проще взять библиографический справочник «Кир Булычев в XX веке», изданный в 2002 году в Челябинске «Любительской ассоциацией библиографов и исследователей творчества Кира Булычева», и не торопясь полистать его, любуясь множеством отображенных там обложек.
Где я познакомился с Игорем Всеволодовичем, просто не помню.
В прошлом веке. В Свердловске. Может, в Москве. Может, в толпе фэнов.
Вокруг Кира Булычева всегда теснились люди. Тысячи странных вопросов, – и в ответ улыбка, о которой рассказать трудно. Свет… Но свет, за которым всегда угадывалась веселая ирония… Ни в коем случае не к собеседнику, нет, – к себе, это вернее. Как будто ироничностью своей писатель и человек Кир Булычев пытался снять некую неуместность торжественности такого общения… Писатель? Ну да. Но слово-то уж какое, улыбался он. И утверждал все с той же улыбкой, что в советскую литературу пробиться можно, если только не писать так, как пишут все остальные советские поэты и прозаики. Что он, собственно, подразумевал под этим, я понял позже, прочтя в книге «Как стать фантастом» такие слова:
«Историю России, а уж тем более недолгую историю Советской России, отменили и заменили „Кратким курсом“. Мы стали учить в школе фантастическую историю человечества. В ней, к примеру, председатель Реввоенсовета Республики и победитель белогвардейцев Троцкий являлся предателем Родины, за убийство которого было присвоено звание Героя Советского Союза. В советской исторической литературе отсутствуют даже законы логики и намеки на здравый смысл. Уже на закате коммунистической империи была издана „Энциклопедия Гражданской войны и интервенции“. В ней нет статьи „Троцкий“, потому что он вел себя так отвратительно, что его и близко к революции не подпускали, но там отмечены статьями Шкуро, Краснов, Корнилов и так далее. Зато есть большая статья „Троцкизм“. Очевидно, это мерзкое течение в политике произошло от другого Троцкого, который всю войну прятался в Цюрихе…»
Историк, он понимал, о чем говорит.
«Сталину понравился чем-то похожий на него (а внешне – на Гитлера) провинциальный агроном Трофим Лысенко, из породы фантастов, решивших подчинить природу нашей Коммунистической партии. Таких в то время было немало, наиболее знаменита была Лепешинская, старая большевичка, подруга Ленина, которая доказывала, что жизнь может зарождаться в пробирке из неорганического вещества, как якобы полагал ее друг Ленин. Бабуся была сумасшедшей, что не мешало ей получать Сталинские премии и академические звания. Алхимики Средневековья ей низко кланялись, но ни один из фантастов с ней не сравнялся. Лысенко, в частности, изобрел внутривидовую дружбу и взаимопомощь как биологический закон и вневидовую борьбу как другой закон. Так что, коммунисты и колосья пшеницы должны друг другу помогать, но бороться с ячменем и рожью, которая, по законам Лысенко, могла превращаться в пшеницу по воле партии. Но главным в лысенковских теориях была, разумеется, борьба с империализмом, который в биологии принял форму вейсманизма-морганизма. Другими словами – долой генетику!»
В книжке стихов «Что наша жизнь» (1992), есть такой, очень характерный для Кира Булычева стишок:
Эту книжку (нумерованный экземпляр № 13), он надписал мне: «Дорогой, далекий сибирский друг. Я специально ждал, пока дело дойдет до тринадцатого номера – таковы они, москали! Будешь читать, Лиде не показывай. Из-за этого стишка директорша типографии сняла выходные данные».
Я пришел к тебе с пакетом,
Рассказать, что Солнце село.
Что Луна и все планеты
Взяты по тому же делу.
Конечно, страница 13 была открыта первой:
Думаю, исторически это справедливо.
Улыбка никогда не покидала Игоря Всеволодовича.
«В ней я представил, – писал он о своей повести „Осечка-67“, – что в Питере решено провести юбилейно-показательный штурм Зимнего дворца и показать революцию для радио, телевидения, иностранных гостей и всех трудящихся.
Штурмовать Зимний дворец должны были дружинники, милиционеры и передовики производства. А кто будет защищать? Решено было собрать женский батальон из экскурсоводов и младших научных сотрудников Эрмитажа, а на роль юнкеров назначили младших научных сотрудников мужского пола.
Когда об этом становится известно, сотрудники собирают комсомольское собрание и на нем, как честные советские граждане, постановляют: «Ввиду того, что в штурме дворца примут участие пьяные элементы и даже хулиганы, бесценным коллекциям, народному достоянию грозит страшная участь».
И тогда делегация из Эрмитажа мчится в Обком, но Обком конечно же клеймит комсомольцев за пораженческие настроения и даже клевету на советских трудящихся.
А комсомольцам ничего не остается, как, вернувшись в музей, сообщить о позиции ленинградских бонз своим товарищам и постановить: «Зимний дворец не отдавать! Сокровища сохранить!»
А дальше начинается наш обычный бардак.
Крейсер «Аврора» садится на мель, и вместо Зимнего снаряд попадает в Смольный.
Ленина (актера, загримированного под вождя) арестовывают на улице дружинники, изображающие пост Красной гвардии, приняв вождя за шпиона Временного правительства.
Комсомольцы отбивают несколько штурмов, и в конце концов актер, играющий Керенского, берет власть в стране, а Политбюро во главе с Брежневым после тщетной попытки забросать Ленинград атомными бомбами уходит в отставку…»
«Давай встретимся, – непременно говорил Игорь, когда я появлялся в Москве и звонил ему. – Давай я поведу тебя в новое издательство! – Это уже по конкретному поводу. – Заключишь договор, получишь аванс!»
Редкостнейшая черта для писателя: не считать все издательства мира только своей делянкой. К сожалению, многие, начиная с переустройства мира, заканчивают благоустройством только своих личных шести соток.
Игорь хватал меня за руку и весело тащил в какое-то странное здание в центре Москвы. Мы поднимались на третий этаж и оказывались в сумеречном царстве аквариумов. Вместо редакторов на нас молчаливо зевали толстые рыбы. «Смотри, Гена, – благожелательно говорил Игорь, и в его мягком голосе недоверие к чудесам мешалось с какой-то совершенно невероятной надеждой. – Сейчас зайдем к главному. Он похож вон на ту рыбу. Запомни. Именно на ту. Чтобы не перепутать. Здесь все редакторы похожи на рыб, а рыбы на редакторов, такое издательство. Сейчас мы зайдем к главному и ты сразу скажи ему в глаза, что ты написал чудесную книжку о религии одного старинного сибирского племени. Ну, какие там у вас племена в Сибири?» – «Чюванцы, – отвечал я, не понимая. – Шоромбойские мужики, чюхчи, юкагиры». – «Вот, вот, – вспыхивал радостно Игорь, смеялись все его морщинки, седина горела вокруг головы как нимб. – Ты ему прямо в глаза скажи, что ты написал чудесную книжку про религию чудесных сибирских шоромбойских мужиков.» – «Но я же такую книжку не писал. Даже не думал ни над чем таким. И с религией там трудности.» – «Вот видишь! – радовался Игорь. – У чудесных шоромбойских мужиков с религией трудности. Так и скажи главному, что ты написал чудесную книжку о трудностях с религией у этих твоих чудесных шоромбойских мужиков. Смотри, смотри, она тоже прислушивается, – указывал он на особенно толстую аквариумную рыбу. – Ей нравится. А что зевает, не обращай внимания, это у нее нервное». – «Но я никогда не писал книжек о религии», – упирался я. – «Значит, пришло время, – ласково убеждал Игорь. – Я же вот написал чудесную книжку о религии атлантов».