Страница:
«Град обреченный» (1974).
Действие романа происходит в некоем Городе.
Он расположен вне пространства и времени, в него вброшены некими непонятными Наставниками разные земные люди. Очень разные. Но грандиозный социальный эксперимент проходит не совсем удачно. Экологические катастрофы, фашистские путчи, потрясения, – роман этот так и остался бы в столе, если бы не нагрянувшая, наконец, перестройка.
«Жук в муравейнике» (1979).
Этот роман в 1981 году принес братьям Стругацким «Аэлиту».
Они стали первыми ее лауреатами, вкупе с Александром Казанцевым.
ПЕРВЫЕ! Кто бы ни был рядом, все равно ПЕРВЫЕ! Я твердо уверен в том, что если машину русской фантастики раскрутили В. Ф. Одоевский, О. И. Сенковский и Алексей К. Толстой, а сделали жанром современным Алексей Н. Толстой и И. А. Ефремов, то истинное свое выражение, классическое во всех отношениях, при этом глубоко неформальное, напитанное болью (а что другое делает искусство искусством?) русская фантастика нашла в творчестве Аркадия и Бориса Стругацких.
«С самого начала наша деятельность была реакцией на нереалистичность фантастической литературы, выдуманность героев, – говорил Аркадий Натанович в марте 1982 года в редакции журнала „Знание – сила“ (записал Виталий Бабенко, – Г. П.). – Перед нашими глазами – у меня, когда я был в армии, у Б. Н. в университете, потом в обсерватории – проходили люди, которые нам очень нравились. Прекрасные люди, попадавшие вместе с нами в различные ситуации. Даже в тяжелые ситуации. Помню, например, как меня забросили на остров Алаид – с четырьмя ящиками сливочного масла на десять дней. И без единого куска сахара и хлеба. Были ситуации и похуже, когда тесная компания из четырех-пяти человек вынуждена была жить длительное время в замкнутом пространстве. Вот тогда я впервые испытал на собственной шкуре все эти проблемы психологической совместимости. Достаточно было одного дрянного человека, чтобы испортить моральный климат маленького коллектива. Порой было совершенно невыносимо. Были и такие коллективы, когда мы заведомо знали, что имярек – плохой человек, но были к этому готовы и как-то его отстраняли. Я хочу сказать, что нам было с кого писать своих персонажей. И когда мы с братом начали работать, нам не приходилось изобретать героев с какими-то выдуманными чертами, они уже были готовы, они уже прошли в жизни на наших глазах, и мы просто помещали их в соответствующие ситуации. Скажем, гоняться за японской шхуной на пограничном катере – дело достаточно рискованное. А почему бы не представить этих людей на космическом корабле? Ведь готовые характеры уже есть. Мы, если угодно, облегчили себе жизнь. Конечно, по ходу дела нам приходилось кое-что и изобретать. Но это не столько изобретения, сколько обобщение некоторых характерных черт, взятых у реальных людей и соединенных в один образ. Это обобщение и соединение остается нашим принципом, мы будем продолжать так и впредь, потому что принцип довольно плодотворный».
«Хромая судьба» (1982).
Тут хронология несколько нарушается.
Повесть «Гадкие лебеди», ставшая впоследствии частью «Хромой судьбы», впервые появилась в печати еще в 1972 году – правда, не в Советском Союзе, а в ФРГ.
«В понедельник 13 (ноября 1972 года, – Г. П.) – писал Аркадий Натанович брату, – я был у Ильина (один из секретарей СП СССР, – Г. П.). Перед этим (вот совпадение!) я отнес в «Новый мир» рецензию, и тут Девис, криво ухмыляясь и глядя в угол, рассказал: во Франкфурте-на-Майне имела состояться выставка книгопродукции издательств ФРГ, всяких там ферлагов. От нас выставку посетили Мелентьев (ныне зам. Председателя ГК по печати) и руководство «Мира» и «Прогресса». Добрались до стенда издательства «Посев». Выставлено пять книг: Исаич «1914», двухтомник Окуджавы, реквизированный Гроссман, «Семь дней творения» В. Максимова и Мы с Тобой «Гадкие лебеди». Поверх всего этого – увеличенные фотографии вышеперечисленных и якобы надпись: «Эти русские писатели не примирились с существующим режимом». Ну, прямо от Девиса пошел я, судьбою палимый, к Ильину. Думаю, быть мне обосрану, а нам – битыми. Ан нет. Встретил хорошо, даже за талию, по-моему, обнял, не за стол – в интимные угловые креслица усадил и принялся сетовать на врагов, которые нас так спровоцировали. Ласков был до чрезвычайности. Коротко, все сводится к тому, что нам надобно кратко и энергично, с политическим акцентом отмежеваться».
И если бы только литературные проблемы…
«Борис, кажется, оправился от инфаркта, сегодня должен был отбыть из больницы в санаторий, – (цитирую письмо Аркадия Натановича от 12 марта 1981 года, – Г. П.), – еще месяц – и, возможно, начнем снова встречаться для работы. Хотя где встречаться… Живу вчетвером с малышом в двухкомнатной, сам понимаешь, каково это. Но Бог милостив, что-нибудь придумаем. Главное, оба мы с Борисом уже старые больные клячи, в доме творчества работать боязно – без жены, чтобы присматривала за здоровьем, насчет возможных приступов и т. д.» И в декабре 1982 года снова: «А у меня, брат, дела плохи. Живу от одного сердечного приступа до другого…»
«Волны гасят ветер» (1984).
«Эта повесть оказалась итоговой, – писал Борис Натанович. – Все герои наши безнадежно состарились, все проблемы, некогда поставленные, нашли свое решение (либо оказались неразрешимыми), мы даже объяснили (вдумчивому) читателю, кто такие Странники и откуда они берутся во Вселенной, ибо людены наши это Странники и есть – точнее, та раса Странников, которую породила именно цивилизация Земли, цивилизация Homo sapiens sapiens(как называется в Большой науке вид, к которому мы имеем честь принадлежать)».
«Отягощенные злом» (1988).
«Впервые над этим романом мы начали думать еще в октябре 1981-го, когда возникла у нас с братьями Вайнерами странная, нелепая даже, но показавшаяся нам плодотворной идея написать совместный фантастический детектив – так сказать, „в четыре башки“. Чтобы состоял этот детектив из двух частей – „Преступление“ и, сами понимаете, „Наказание“. Чтобы в части „Преступление“ (условное название „Ловец душ“) описывалась бы совершенно фантастическая и даже мистическая ситуация, как по некоему райцентру российской глубинки бродит никому не знакомый Бледный Человек и скупает живые человеческие души…»
«Жиды города Питера, или невеселые беседы при свечах» (1990).
Интонация менялась. Многое менялось. Менялись даже взгляды на саму жизнь.
«Для нас счастье, – сказали братья Стругацкие в одном из интервью тех лет, – это кратковременное ощущение радости бытия, возникающего от сознания хорошо выполненного замысла. Ощущение острое, сильное и редкое. Оно возникает неожиданно и быстро исчезает, потому что невыполненного, незаконченного и неудачного всегда больше, и нормальное состояние озабоченности и неудовлетворенности, естественно, преобладает. Поэтому мы гораздо более ценим ощущение занятости и полноты жизни, ощущение менее яркое, но более длительное и надежное. Когда-то мы писали: „Жизнь дает человеку три радости: друга, любовь и работу“. Мы и сейчас думаем так же. Хотя прекрасно понимаем, что счастье понятие чрезвычайно индивидуальное и зависит от многих факторов: от воспитания, от образа жизни человека, от его темперамента, от его окружения и физического здоровья. Мы знаем, что для многих людей счастье – это просто отсутствие несчастья, довольство, удовлетворенность, и мы понимаем этих людей, хотя и не приемлем такого представления о счастье. Для большинства людей счастье связано с осуществлением желаний, и, вообще говоря, желания предосудительные могут приносить столько же счастья, сколько и желания благороднейшие. Человек может быть счастлив даже в ущерб самому себе – когда источником его счастья оказывается удовлетворение дрянных и мелких желаний. Слава ради славы, награда ради награды, благополучие ради благополучия – все это рано или поздно приводит человека в духовный тупик, в котором нет места никакому счастью и где остаются одни только сомнительной приятности воспоминания. Для нас уже много лет основным источником счастья служит наша работа, и выражение „человек создан для счастья…“ мы склонны истолковывать как „человек рожден для творчества…“ (если человек вообще рожден для чего-нибудь)».
Аркадий Натанович умер 13 октября 1991 года.
Шестого декабря того же года прах Аркадия Натановича Стругацкого был развеян «…над ЗЕМЛЕЙ в точке пространства, ограниченной 55 градусами 33 минутами С. широты, 38 градусами 02 минутами 40 секундами В. долготы…»
Под псевдонимом С. Витицкий Борис Натанович Стругацкий выпустил романы «Поиск предназначения, или Двадцать седьмая теорема этики» (1995) и «Бессильные мира сего» (2003). Публицистическая его деятельность, работа с известным ленинградским литературным семинаром общеизвестны. «Я сейчас не пишу (если Вас интересует это), – сказал Борис Натанович весной 2006 года новосибирской журналистке О. Ярославцевой. – Я – читаю. Как главред, как член жюри нескольких литпремий, как руководитель семинара. „Чукча не писатель, чукча читатель“. Помните одного из героев „Сказки о Тройке“? Пришельца Константина, специалиста по чтению поэзии? Так вот я сейчас – специалист по чтению фантастики. Занятие столь же утомительное, сколь и небезвредное… А проблемы… Ну, проблем и проблемок – множество. Как старых, так и относительно новых. Но ни одна не вдохновляет по-настоящему, хотя беспокоят – все. А более прочих – процесс неуклонного огосударствления всего и вся в нынешней России. Неудержимое наступление суверенной демократии… Корпоративной демократии… Особой российской демократии, если угодно… Новой формы старого доброго тоталитаризма… Не нравится мне это возвращение в прошлое, очень не нравится…»
«Если в Советском Союзе, – спросила журналистка, – книги братьев Стругацких выходили в условиях жесткой цензуры, то сегодня можно издать и продать на книжный рынок что угодно. В каких условиях из этих двух Вам с Аркадием Натановичем было бы легче, удобней, комфортней писать и жить? Короче, подгоняло ли ваше общее перо ситуация в стране или напротив, тормозила?»
«Только не говорите мне, что „и от цензуры может быть польза“, – ответил Борис Натанович. – Какая может быть польза от рабства? Писать должно быть трудно, а публиковаться легко – это единственно верная ситуация творчества. Только так, и никак иначе».
«Хорошо, но в продолжение вопроса: выступили бы Вы сегодня за цензуру в литературе? Как идеологическую или литературную (ненормативная лексика, плагиат), так и „культурную“, имеющую цель не допускать к изданию откровенно бездарные, низкоуровневые рукописи? Нужен ли вообще, по Вашему мнению, какой-то контроль над литературой и литературным процессом извне?»
«Нет. Цензура может (и должна) существовать только в форме самоцензуры. Контроль – только в виде самоконтроля. „Ты сам свой высший суд“ – не вчера сказано, но ничего здесь за двести лет не изменилось».
«Сегодня или когда-либо Вам и Аркадию Натановичу приходилось отрекаться от написанного ранее, считать свои суждения, изложенные в книгах, незрелыми или даже сожалеть о них?»
«Есть несколько текстов, которые сейчас бы мы печатать не стали („Страну багровых туч“, например, целиком и полностью). Но так уж, чтобы „отрекаться“, „сожалеть“, – без этого, к счастью, обошлось».
«Закрепившись в литературе Вы автоматически попали „на перо“ различным критикам и литературоведам. Насколько внимательно Вы отслеживали и отслеживаете материалы о собственном творчестве, каково Ваше мнение о критике?»
«Я читаю только то, что попадает под руку случайно или что советуют мне доброхоты. Времена, когда я жадно интересовался материалами такого рода, давно миновали. Впрочем, и раньше критика меня интересовала, главным образом, с одной точки зрения: помешает это публикации очередной нашей вещи или нет. Заметьте, что о помощи в публикации речи быть не могло никогда – не существовало такой критики, которая помогала бы опубликованию, даже если о тебе лестно отзывались космонавты, например».
«Читая Ваши „Комментарии к пройденному“ вдруг узнаешь, что, к примеру, повесть, которую ты только что прочитал, задумывалась как совершенно иное произведение и по жанру, и по настроению. Кажется, этому немало способствовала
цензура. Какие еще внешние факторы влияли на Ваши с Аркадием Натановичем первоначальные идеи, насколько невосполнимы оказались невольные утраты для нас, читателей?»
«Ничего в голову не приходит. Да и цензура „корректировала“ наши замыслы не таким уж решительным образом. Она могла принудить нас видоизменить первоначальную идею, но очень редко принуждала нас отказаться от замысла совсем. Тут играли роль совсем другие побуждения, главным образом, внутренние: сложность замысла, опасение впасть в „бытовизм“, внезапная потеря интереса к…»
«Судя по тому, что off-lineинтервью на Вашем сайте не прерывается уже восемь лет, Вам нравится общаться с читателями. Среди них много молодежи, что особенно приятно. Замечаете ли Вы какую-то разницу между отношением к произведениям Стругацких молодых людей 70-х годов и 2000-х? В чем Вы видите объективные существенные привилегии и преимущества (социального или другого характера) нынешней молодежи перед молодежью Вашего поколения, если таковые имеются?»
«Я много раз уже говорил об этом. Нынешняя молодежь более свободна, во-первых, и совершенно несоразмерно обеспечена развлечениями, во-вторых. Она не обременена предвзятыми идеями, вообще деидеологизирована и сравнительно мало читает – зато несравнимо больше слушает музыку, танцует, смотрит кино и играет в настольные игры. Никаких „социальных привилегий и преимуществ“ у нее, по-моему, нет. Потому что (как и в мои времена) она искренне уверена, что молодость – это навсегда».
«Без сомнений, к Вам обращается множество молодых писателей – наверняка даже не за помощью, а за мнением, советом. Как Вы с ними поступаете, часто ли помогаете и
как в общем оцениваете уровень их мастерства?»
«Я стараюсь быть „суровым, но справедливым“. Не знаю, как это у меня получается. Поток молодых не скудеет. Видимо, тут дело в том, что научить писать никого нельзя, но ободрить (или „осадить“) можно любого. Что я и стараюсь делать».
«Что, на Ваш взгляд, сегодня нужно молодому писателю, чтобы встать вровень с братьями Стругацкими?)))»
«Не знаю. Но вообще молодому писателю нужно только три вещи: талант; трудолюбие; удача. И адское терпение! Писательство – вредное занятие».
«В Ваших с Аркадием Натановичем произведениях и просто беседах родилось большое количество афоризмов. Какой афоризм Вам особенно нравился или (если таковых множество) как-то характеризовал бы Вашу творческую жизнь?»
«Почему-то в голову приходит только любимое: „Умные нам не надобны, надобны верные“.
Живет в Санкт-Петербурге.
ВЛАДИМИР ДМИТРИЕВИЧ МИХАЙЛОВ
Действие романа происходит в некоем Городе.
Он расположен вне пространства и времени, в него вброшены некими непонятными Наставниками разные земные люди. Очень разные. Но грандиозный социальный эксперимент проходит не совсем удачно. Экологические катастрофы, фашистские путчи, потрясения, – роман этот так и остался бы в столе, если бы не нагрянувшая, наконец, перестройка.
«Жук в муравейнике» (1979).
Этот роман в 1981 году принес братьям Стругацким «Аэлиту».
Они стали первыми ее лауреатами, вкупе с Александром Казанцевым.
ПЕРВЫЕ! Кто бы ни был рядом, все равно ПЕРВЫЕ! Я твердо уверен в том, что если машину русской фантастики раскрутили В. Ф. Одоевский, О. И. Сенковский и Алексей К. Толстой, а сделали жанром современным Алексей Н. Толстой и И. А. Ефремов, то истинное свое выражение, классическое во всех отношениях, при этом глубоко неформальное, напитанное болью (а что другое делает искусство искусством?) русская фантастика нашла в творчестве Аркадия и Бориса Стругацких.
«С самого начала наша деятельность была реакцией на нереалистичность фантастической литературы, выдуманность героев, – говорил Аркадий Натанович в марте 1982 года в редакции журнала „Знание – сила“ (записал Виталий Бабенко, – Г. П.). – Перед нашими глазами – у меня, когда я был в армии, у Б. Н. в университете, потом в обсерватории – проходили люди, которые нам очень нравились. Прекрасные люди, попадавшие вместе с нами в различные ситуации. Даже в тяжелые ситуации. Помню, например, как меня забросили на остров Алаид – с четырьмя ящиками сливочного масла на десять дней. И без единого куска сахара и хлеба. Были ситуации и похуже, когда тесная компания из четырех-пяти человек вынуждена была жить длительное время в замкнутом пространстве. Вот тогда я впервые испытал на собственной шкуре все эти проблемы психологической совместимости. Достаточно было одного дрянного человека, чтобы испортить моральный климат маленького коллектива. Порой было совершенно невыносимо. Были и такие коллективы, когда мы заведомо знали, что имярек – плохой человек, но были к этому готовы и как-то его отстраняли. Я хочу сказать, что нам было с кого писать своих персонажей. И когда мы с братом начали работать, нам не приходилось изобретать героев с какими-то выдуманными чертами, они уже были готовы, они уже прошли в жизни на наших глазах, и мы просто помещали их в соответствующие ситуации. Скажем, гоняться за японской шхуной на пограничном катере – дело достаточно рискованное. А почему бы не представить этих людей на космическом корабле? Ведь готовые характеры уже есть. Мы, если угодно, облегчили себе жизнь. Конечно, по ходу дела нам приходилось кое-что и изобретать. Но это не столько изобретения, сколько обобщение некоторых характерных черт, взятых у реальных людей и соединенных в один образ. Это обобщение и соединение остается нашим принципом, мы будем продолжать так и впредь, потому что принцип довольно плодотворный».
«Хромая судьба» (1982).
Тут хронология несколько нарушается.
Повесть «Гадкие лебеди», ставшая впоследствии частью «Хромой судьбы», впервые появилась в печати еще в 1972 году – правда, не в Советском Союзе, а в ФРГ.
«В понедельник 13 (ноября 1972 года, – Г. П.) – писал Аркадий Натанович брату, – я был у Ильина (один из секретарей СП СССР, – Г. П.). Перед этим (вот совпадение!) я отнес в «Новый мир» рецензию, и тут Девис, криво ухмыляясь и глядя в угол, рассказал: во Франкфурте-на-Майне имела состояться выставка книгопродукции издательств ФРГ, всяких там ферлагов. От нас выставку посетили Мелентьев (ныне зам. Председателя ГК по печати) и руководство «Мира» и «Прогресса». Добрались до стенда издательства «Посев». Выставлено пять книг: Исаич «1914», двухтомник Окуджавы, реквизированный Гроссман, «Семь дней творения» В. Максимова и Мы с Тобой «Гадкие лебеди». Поверх всего этого – увеличенные фотографии вышеперечисленных и якобы надпись: «Эти русские писатели не примирились с существующим режимом». Ну, прямо от Девиса пошел я, судьбою палимый, к Ильину. Думаю, быть мне обосрану, а нам – битыми. Ан нет. Встретил хорошо, даже за талию, по-моему, обнял, не за стол – в интимные угловые креслица усадил и принялся сетовать на врагов, которые нас так спровоцировали. Ласков был до чрезвычайности. Коротко, все сводится к тому, что нам надобно кратко и энергично, с политическим акцентом отмежеваться».
И если бы только литературные проблемы…
«Борис, кажется, оправился от инфаркта, сегодня должен был отбыть из больницы в санаторий, – (цитирую письмо Аркадия Натановича от 12 марта 1981 года, – Г. П.), – еще месяц – и, возможно, начнем снова встречаться для работы. Хотя где встречаться… Живу вчетвером с малышом в двухкомнатной, сам понимаешь, каково это. Но Бог милостив, что-нибудь придумаем. Главное, оба мы с Борисом уже старые больные клячи, в доме творчества работать боязно – без жены, чтобы присматривала за здоровьем, насчет возможных приступов и т. д.» И в декабре 1982 года снова: «А у меня, брат, дела плохи. Живу от одного сердечного приступа до другого…»
«Волны гасят ветер» (1984).
«Эта повесть оказалась итоговой, – писал Борис Натанович. – Все герои наши безнадежно состарились, все проблемы, некогда поставленные, нашли свое решение (либо оказались неразрешимыми), мы даже объяснили (вдумчивому) читателю, кто такие Странники и откуда они берутся во Вселенной, ибо людены наши это Странники и есть – точнее, та раса Странников, которую породила именно цивилизация Земли, цивилизация Homo sapiens sapiens(как называется в Большой науке вид, к которому мы имеем честь принадлежать)».
«Отягощенные злом» (1988).
«Впервые над этим романом мы начали думать еще в октябре 1981-го, когда возникла у нас с братьями Вайнерами странная, нелепая даже, но показавшаяся нам плодотворной идея написать совместный фантастический детектив – так сказать, „в четыре башки“. Чтобы состоял этот детектив из двух частей – „Преступление“ и, сами понимаете, „Наказание“. Чтобы в части „Преступление“ (условное название „Ловец душ“) описывалась бы совершенно фантастическая и даже мистическая ситуация, как по некоему райцентру российской глубинки бродит никому не знакомый Бледный Человек и скупает живые человеческие души…»
«Жиды города Питера, или невеселые беседы при свечах» (1990).
Интонация менялась. Многое менялось. Менялись даже взгляды на саму жизнь.
«Для нас счастье, – сказали братья Стругацкие в одном из интервью тех лет, – это кратковременное ощущение радости бытия, возникающего от сознания хорошо выполненного замысла. Ощущение острое, сильное и редкое. Оно возникает неожиданно и быстро исчезает, потому что невыполненного, незаконченного и неудачного всегда больше, и нормальное состояние озабоченности и неудовлетворенности, естественно, преобладает. Поэтому мы гораздо более ценим ощущение занятости и полноты жизни, ощущение менее яркое, но более длительное и надежное. Когда-то мы писали: „Жизнь дает человеку три радости: друга, любовь и работу“. Мы и сейчас думаем так же. Хотя прекрасно понимаем, что счастье понятие чрезвычайно индивидуальное и зависит от многих факторов: от воспитания, от образа жизни человека, от его темперамента, от его окружения и физического здоровья. Мы знаем, что для многих людей счастье – это просто отсутствие несчастья, довольство, удовлетворенность, и мы понимаем этих людей, хотя и не приемлем такого представления о счастье. Для большинства людей счастье связано с осуществлением желаний, и, вообще говоря, желания предосудительные могут приносить столько же счастья, сколько и желания благороднейшие. Человек может быть счастлив даже в ущерб самому себе – когда источником его счастья оказывается удовлетворение дрянных и мелких желаний. Слава ради славы, награда ради награды, благополучие ради благополучия – все это рано или поздно приводит человека в духовный тупик, в котором нет места никакому счастью и где остаются одни только сомнительной приятности воспоминания. Для нас уже много лет основным источником счастья служит наша работа, и выражение „человек создан для счастья…“ мы склонны истолковывать как „человек рожден для творчества…“ (если человек вообще рожден для чего-нибудь)».
Аркадий Натанович умер 13 октября 1991 года.
Шестого декабря того же года прах Аркадия Натановича Стругацкого был развеян «…над ЗЕМЛЕЙ в точке пространства, ограниченной 55 градусами 33 минутами С. широты, 38 градусами 02 минутами 40 секундами В. долготы…»
Под псевдонимом С. Витицкий Борис Натанович Стругацкий выпустил романы «Поиск предназначения, или Двадцать седьмая теорема этики» (1995) и «Бессильные мира сего» (2003). Публицистическая его деятельность, работа с известным ленинградским литературным семинаром общеизвестны. «Я сейчас не пишу (если Вас интересует это), – сказал Борис Натанович весной 2006 года новосибирской журналистке О. Ярославцевой. – Я – читаю. Как главред, как член жюри нескольких литпремий, как руководитель семинара. „Чукча не писатель, чукча читатель“. Помните одного из героев „Сказки о Тройке“? Пришельца Константина, специалиста по чтению поэзии? Так вот я сейчас – специалист по чтению фантастики. Занятие столь же утомительное, сколь и небезвредное… А проблемы… Ну, проблем и проблемок – множество. Как старых, так и относительно новых. Но ни одна не вдохновляет по-настоящему, хотя беспокоят – все. А более прочих – процесс неуклонного огосударствления всего и вся в нынешней России. Неудержимое наступление суверенной демократии… Корпоративной демократии… Особой российской демократии, если угодно… Новой формы старого доброго тоталитаризма… Не нравится мне это возвращение в прошлое, очень не нравится…»
«Если в Советском Союзе, – спросила журналистка, – книги братьев Стругацких выходили в условиях жесткой цензуры, то сегодня можно издать и продать на книжный рынок что угодно. В каких условиях из этих двух Вам с Аркадием Натановичем было бы легче, удобней, комфортней писать и жить? Короче, подгоняло ли ваше общее перо ситуация в стране или напротив, тормозила?»
«Только не говорите мне, что „и от цензуры может быть польза“, – ответил Борис Натанович. – Какая может быть польза от рабства? Писать должно быть трудно, а публиковаться легко – это единственно верная ситуация творчества. Только так, и никак иначе».
«Хорошо, но в продолжение вопроса: выступили бы Вы сегодня за цензуру в литературе? Как идеологическую или литературную (ненормативная лексика, плагиат), так и „культурную“, имеющую цель не допускать к изданию откровенно бездарные, низкоуровневые рукописи? Нужен ли вообще, по Вашему мнению, какой-то контроль над литературой и литературным процессом извне?»
«Нет. Цензура может (и должна) существовать только в форме самоцензуры. Контроль – только в виде самоконтроля. „Ты сам свой высший суд“ – не вчера сказано, но ничего здесь за двести лет не изменилось».
«Сегодня или когда-либо Вам и Аркадию Натановичу приходилось отрекаться от написанного ранее, считать свои суждения, изложенные в книгах, незрелыми или даже сожалеть о них?»
«Есть несколько текстов, которые сейчас бы мы печатать не стали („Страну багровых туч“, например, целиком и полностью). Но так уж, чтобы „отрекаться“, „сожалеть“, – без этого, к счастью, обошлось».
«Закрепившись в литературе Вы автоматически попали „на перо“ различным критикам и литературоведам. Насколько внимательно Вы отслеживали и отслеживаете материалы о собственном творчестве, каково Ваше мнение о критике?»
«Я читаю только то, что попадает под руку случайно или что советуют мне доброхоты. Времена, когда я жадно интересовался материалами такого рода, давно миновали. Впрочем, и раньше критика меня интересовала, главным образом, с одной точки зрения: помешает это публикации очередной нашей вещи или нет. Заметьте, что о помощи в публикации речи быть не могло никогда – не существовало такой критики, которая помогала бы опубликованию, даже если о тебе лестно отзывались космонавты, например».
«Читая Ваши „Комментарии к пройденному“ вдруг узнаешь, что, к примеру, повесть, которую ты только что прочитал, задумывалась как совершенно иное произведение и по жанру, и по настроению. Кажется, этому немало способствовала
цензура. Какие еще внешние факторы влияли на Ваши с Аркадием Натановичем первоначальные идеи, насколько невосполнимы оказались невольные утраты для нас, читателей?»
«Ничего в голову не приходит. Да и цензура „корректировала“ наши замыслы не таким уж решительным образом. Она могла принудить нас видоизменить первоначальную идею, но очень редко принуждала нас отказаться от замысла совсем. Тут играли роль совсем другие побуждения, главным образом, внутренние: сложность замысла, опасение впасть в „бытовизм“, внезапная потеря интереса к…»
«Судя по тому, что off-lineинтервью на Вашем сайте не прерывается уже восемь лет, Вам нравится общаться с читателями. Среди них много молодежи, что особенно приятно. Замечаете ли Вы какую-то разницу между отношением к произведениям Стругацких молодых людей 70-х годов и 2000-х? В чем Вы видите объективные существенные привилегии и преимущества (социального или другого характера) нынешней молодежи перед молодежью Вашего поколения, если таковые имеются?»
«Я много раз уже говорил об этом. Нынешняя молодежь более свободна, во-первых, и совершенно несоразмерно обеспечена развлечениями, во-вторых. Она не обременена предвзятыми идеями, вообще деидеологизирована и сравнительно мало читает – зато несравнимо больше слушает музыку, танцует, смотрит кино и играет в настольные игры. Никаких „социальных привилегий и преимуществ“ у нее, по-моему, нет. Потому что (как и в мои времена) она искренне уверена, что молодость – это навсегда».
«Без сомнений, к Вам обращается множество молодых писателей – наверняка даже не за помощью, а за мнением, советом. Как Вы с ними поступаете, часто ли помогаете и
как в общем оцениваете уровень их мастерства?»
«Я стараюсь быть „суровым, но справедливым“. Не знаю, как это у меня получается. Поток молодых не скудеет. Видимо, тут дело в том, что научить писать никого нельзя, но ободрить (или „осадить“) можно любого. Что я и стараюсь делать».
«Что, на Ваш взгляд, сегодня нужно молодому писателю, чтобы встать вровень с братьями Стругацкими?)))»
«Не знаю. Но вообще молодому писателю нужно только три вещи: талант; трудолюбие; удача. И адское терпение! Писательство – вредное занятие».
«В Ваших с Аркадием Натановичем произведениях и просто беседах родилось большое количество афоризмов. Какой афоризм Вам особенно нравился или (если таковых множество) как-то характеризовал бы Вашу творческую жизнь?»
«Почему-то в голову приходит только любимое: „Умные нам не надобны, надобны верные“.
Живет в Санкт-Петербурге.
ВЛАДИМИР ДМИТРИЕВИЧ МИХАЙЛОВ
Родился 24 апреля 1929 года в Москве.
«В советской истории, – вспоминал Владимир Дмитриевич, – этот год получил название года великого перелома. Шел двенадцатый год революции. В то время, говоря „революция“, подразумевали Октябрьскую. В отличие от всяких там буржуазных, она была социалистической и потому единственно правильной. Шел ее двенадцатый год, и жизнь могла казаться людям более фантастической, чем любая литература. Мы жили в ощущении непрерывного развития. И были уверены в великолепии будущего.
Таков был воздух моего детства, потому что я родился в очень партийной семье. Мои родители воевали на фронтах гражданской. Интересы страны тесно сплетались с семейными. Все мы верили, что это – наша страна, а не царство Политбюро. Ко времени моего рождения отец работал председателем Сокольнического райисполкома Москвы, но вскоре был переброшен, как тогда говорилось, на производство: возглавил строительство Ярославского резино-асбестового комбината, одной из крупнейших строек того времени. Вскоре публично поспорил со Сталиным, и это сильно повлияло на его дальнейшую карьеру. Мать работала завсектором в отделе пропаганды и агитации МК партии – Московского обкома, которому тогда подчинялась и Московская городская партийная организация. Последовательно выполняя линию партии, оба они оказались арестованными в 1938 году. Мать все подписала, уже на первом допросе лишившись зубов, получила пятнадцать лет с последующим вечным поселением, срок отбыла, а уже перед поздним реабилитансом вернулась в Москву и в свое время была по всем статьям реабилитирована. Отец же, человек железной воли и мужества, не признал и не подписал ничего, и по известному приказу Берии был отпущен, просидев под следствием год. Больной и изуродованный, он смог прожить еще пять с лишним лет: размещал эвакуированные авиазаводы в Новосибирске и Бердске, а затем восстанавливал два завода, самолетный и моторный в Воронеже и в 1944-м умер от туберкулеза…»
«Я решил стать писателем, когда мне было семь лет. До сих пор четко помню, как это случилось. Я куда-то шел – просто гулял, наверное – по родному Большому Балканскому переулку, и вдруг эта простая мысль пришла мне в голову. Она показалась такой естественной, что я сразу в нее поверил. До того я считал, что должен стать моряком, хотя море впервые увидел только через два года после этого события. Это желание пришло из книг, которых я к тому времени уже прочитал довольно много: читать начал, когда мне было три с небольшим, и первый свой роман – фантастический – я начал писать лет, наверное, в девять, сразу же после того, как одолел роман Григория Адамова „Победители недр“. Написал, помнится, странички четыре в обычной школьной тетрадке. В один присест. На этом начался и почти закончился первый этап моей литературной карьеры. Почти, – потому, что один законченный короткий рассказ я вскоре все-таки написал, на сей раз подражая уже не Адамову, но Александру Грину. Мои приятели-сверстники серьезно обсудили рассказ и сделали замечания. То была первая встреча с критикой. На замечания я не обиделся, как не обижаюсь на них и сейчас…»
В 1945 году В. Д. Михайлов переехал в Ригу (ныне столица самостоятельного государства Латвия). Окончил юридический факультет Латвийского государственного университета. «Почему я пошел туда, а не подал заявление на отделение журналистики – до сих пор не понимаю. Наверное, все-таки потому, что мне хотелось романтики, и я считал, что найду ее в профессии сыщика. Зато помню совершенно точно, почему не попытался поступить в Литературный институт: тогда я полагал, что туда попадают только совершенные и несомненные гении. А на гениальность я не претендовал даже в том возрасте, для которого это является естественным…»
Армейскую службу проходил в Белорусском военном округе.
«Мотался по полкам и отдельным частям дивизии, писал все, что нужно, и организовывал авторские материалы. Работа была подвижной, но скучной: военная цензура знала свое дело, и после ее вмешательства описание любого учения, любой операции выглядело примерно так: „Военнослужащий Иванов получил приказ провести сложную боевую операцию. Показав хорошую воинскую выучку и солдатскую сноровку, правильно используя вверенную ему военную технику, Иванов и его боевые товарищи отлично справились с заданием“. Когда почти четыре года моей службы подошли к концу, редактор предложил мне остаться в кадрах: присвоим тебе звание, и будешь служить! Это был повод для серьезных раздумий. Армия – образ жизни. К нему, особенно в молодом возрасте, легко привыкаешь. Возникает своя система ценностей; так, на улице большого города генерал – это не Бог весть что; а в расположении части лейтенант – это много. Гражданка уже немного пугала: в армии, при всех возможных тяготах, тебя и кормят, и одевают, и обстирывают, и про баню не позволяют забыть… Тем более что у меня проявился вкус к газетной работе, который в дальнейшем – я уж не знаю, больше помог ли мне или помешал. Но я уже понял тогда и то, что военная журналистика дает намного меньше для профессионального развития, чем гражданская – тем более на уровне дивизионной газеты. И я решил, что все-таки рискну – и уволюсь в запас…»
Но армия не раз отзывалась в литературной работе Владимира Михайлова.
Прежде всего в повести «Один на дороге» (1987). Это настоящий гимн в ее честь.
«Армия приучает человека ощущать реальную ценность собственной личности не со своей частной, но с посторонней точки зрения – ценность, намного уступающую значению таких понятий, как дисциплина и долг. Но к этому человек приходит не сразу и далеко не сразу исключает из своего лексикона, даже мысленного, слова „настроение“ или „расположение духа“. А может, дело еще в том, что, начиная служить в армии, о героизме которой за многие годы было и еще наверняка будет сказано так немало, человек (а в первую очередь – человек с романтическим складом характера) ищет способ как можно скорее продемонстрировать те запасы героического, которые, конечно же, таятся в нем. Не сразу, далеко не сразу начинает он понимать, что высший героизм, быть может, заключается в том, чтобы приказы не обсуждать, а выполнять – беспрекословно, точно и в срок, как сказано в уставе…»
И дальше: «Армия – это особая страна, особое мировоззрение и образ жизни. В армии есть все, что есть в гражданской жизни, и сверх того многое, чего в гражданке нет. В армии есть своя аристократия и свой плебс. Свои ученые и писатели. Свои артисты и композиторы. Свои таланты и бездари. Свои изобретатели и исполнители. Свои художники и инженеры. Свои философы и люди действия. Люди принципа и конъюнктурщики. Свои спортсмены и свои гиподинамики. Свои герои и свои трусы. Свои независимые и свои подхалимы. Свои мечтатели и свои прагматики. Свои карьеристы и свои работяги. Свои удачники и неудачники. Свои трезвенники и пьяницы. Свои мудрецы и свои дураки; правда, говорят, что уж если дурак армейский, то он всем дуракам дурак. Может быть. Но какими бы ни были люди в армии, они – кроме всего прочего или прежде всего прочего – солдаты, люди приказа и подчинения, люди не самой легкой судьбы…»
Работал следователем прокуратуры, инструктором Елгавского райкома КП Латвии, в редакции журнала «Дадзис», возглавлял газету «Литература ун Максла» («Литература и жизнь»). Не один год отдал Рижской киностудии, Союзу писателей Латвии, издательству «Лиесма». В годы перестройки журнал «Даугава», руководимый В. Д. Михайловым, вошел в число самых интересных журналов страны.
«То, что я тогда писал, – вспоминал Владимир Дмитриевич, – не имело к фантастике никакого отношения. Начал я с вполне реалистических рассказов, для которых воспользовался наблюдениями, почерпнутыми в колхозах. Написал три рассказа, из которых один был сразу же опубликован в районной газете, выходившей на обоих языках (латышском и русском, – Г. П.), и потом перепечатан в нескольких других районах. Он оказался злободневным: в то время начали возвращаться из лагерей люди, участвовавшие в войне по другую сторону фронта – бывшие легионеры СС. Несколько позже рассказ был перепечатан в альманахе «Парус». Это издание, принадлежавшее русской секции Союза писателей Латвии, выходило два раза в год ничтожным по тем временам тиражом. Но для меня это было великим событием…»
Первая НФ публикация – повесть «Особая необходимость» (1962).
«Жил в Риге писатель Дмитрий Нагишкин, автор известного тогда романа „Сердце Бонивура“. „Парусу“ грозило закрытие: читателя он не привлекал, хотя из полугодичного сделался ежеквартальным, похудев вдвое. И вот, в поисках средств сделать его популярным, писатель этот обратился ко мне: „Володя, ты же любишь фантастику. Почему бы тебе не написать фантастический рассказ?“ Похоже, это был тот самый толчок, которого мне не хватало для того, чтобы прыгнуть в холодную воду. Быть может, я его даже подсознательно ждал. И согласился.
Наверное, легко объяснимо то, что я, еще в пятом классе начавший мечтать о космических полетах, в своем первом фантастическом опусе отправил героев именно в такой полет. Вероятно, то был путь наименьшего сопротивления. Я утешал себя тем, что в ранних книгах мастеров – и Лема, и Стругацких – герои тоже летели к планетам и тоже в пределах Солнечной системы. Творил я главным образом в своем секретарском закутке, задерживаясь по вечерам. Писал от руки на оборотной стороне больших листов с журнальной версткой. Работая, я понемногу начал понимать, что не способен составлять планы, заранее представлять, что именно я хочу создать. Заканчивая очередную страницу, я не знал, что случится на следующей. Содержание возникало как бы само собой. Иногда, написав несколько страниц, я вдруг понимал (как будто кто-то подсказывал в этот миг), что проскочил тот перекресток, где нужно было свернуть, чтобы действие продолжалось по нарастающей, а не начинало замедляться, потихоньку спускаясь вниз. Лишние страницы летели в корзину, я возвращался назад и двигался в новом направлении. Поначалу я считал это своим недостатком и упрямо составлял планы – но все они с завидной последовательностью не выполнялись. Пришлось признать, что только так я и могу писать: импровизируя. Возможно, думал я, так и должна возникать фантастика: писатели, которых я знал, были реалистами, бытописателями и искренне удивлялись тому, что книгу можно выдумать, сочинить с начала до конца. Их сюжеты приходили из жизни, у них работала в первую очередь наблюдательность, а не фантазия. Однако же, думал я, не зря ведь в России в былые времена писатель назывался сочинителем.
«В советской истории, – вспоминал Владимир Дмитриевич, – этот год получил название года великого перелома. Шел двенадцатый год революции. В то время, говоря „революция“, подразумевали Октябрьскую. В отличие от всяких там буржуазных, она была социалистической и потому единственно правильной. Шел ее двенадцатый год, и жизнь могла казаться людям более фантастической, чем любая литература. Мы жили в ощущении непрерывного развития. И были уверены в великолепии будущего.
Таков был воздух моего детства, потому что я родился в очень партийной семье. Мои родители воевали на фронтах гражданской. Интересы страны тесно сплетались с семейными. Все мы верили, что это – наша страна, а не царство Политбюро. Ко времени моего рождения отец работал председателем Сокольнического райисполкома Москвы, но вскоре был переброшен, как тогда говорилось, на производство: возглавил строительство Ярославского резино-асбестового комбината, одной из крупнейших строек того времени. Вскоре публично поспорил со Сталиным, и это сильно повлияло на его дальнейшую карьеру. Мать работала завсектором в отделе пропаганды и агитации МК партии – Московского обкома, которому тогда подчинялась и Московская городская партийная организация. Последовательно выполняя линию партии, оба они оказались арестованными в 1938 году. Мать все подписала, уже на первом допросе лишившись зубов, получила пятнадцать лет с последующим вечным поселением, срок отбыла, а уже перед поздним реабилитансом вернулась в Москву и в свое время была по всем статьям реабилитирована. Отец же, человек железной воли и мужества, не признал и не подписал ничего, и по известному приказу Берии был отпущен, просидев под следствием год. Больной и изуродованный, он смог прожить еще пять с лишним лет: размещал эвакуированные авиазаводы в Новосибирске и Бердске, а затем восстанавливал два завода, самолетный и моторный в Воронеже и в 1944-м умер от туберкулеза…»
«Я решил стать писателем, когда мне было семь лет. До сих пор четко помню, как это случилось. Я куда-то шел – просто гулял, наверное – по родному Большому Балканскому переулку, и вдруг эта простая мысль пришла мне в голову. Она показалась такой естественной, что я сразу в нее поверил. До того я считал, что должен стать моряком, хотя море впервые увидел только через два года после этого события. Это желание пришло из книг, которых я к тому времени уже прочитал довольно много: читать начал, когда мне было три с небольшим, и первый свой роман – фантастический – я начал писать лет, наверное, в девять, сразу же после того, как одолел роман Григория Адамова „Победители недр“. Написал, помнится, странички четыре в обычной школьной тетрадке. В один присест. На этом начался и почти закончился первый этап моей литературной карьеры. Почти, – потому, что один законченный короткий рассказ я вскоре все-таки написал, на сей раз подражая уже не Адамову, но Александру Грину. Мои приятели-сверстники серьезно обсудили рассказ и сделали замечания. То была первая встреча с критикой. На замечания я не обиделся, как не обижаюсь на них и сейчас…»
В 1945 году В. Д. Михайлов переехал в Ригу (ныне столица самостоятельного государства Латвия). Окончил юридический факультет Латвийского государственного университета. «Почему я пошел туда, а не подал заявление на отделение журналистики – до сих пор не понимаю. Наверное, все-таки потому, что мне хотелось романтики, и я считал, что найду ее в профессии сыщика. Зато помню совершенно точно, почему не попытался поступить в Литературный институт: тогда я полагал, что туда попадают только совершенные и несомненные гении. А на гениальность я не претендовал даже в том возрасте, для которого это является естественным…»
Армейскую службу проходил в Белорусском военном округе.
«Мотался по полкам и отдельным частям дивизии, писал все, что нужно, и организовывал авторские материалы. Работа была подвижной, но скучной: военная цензура знала свое дело, и после ее вмешательства описание любого учения, любой операции выглядело примерно так: „Военнослужащий Иванов получил приказ провести сложную боевую операцию. Показав хорошую воинскую выучку и солдатскую сноровку, правильно используя вверенную ему военную технику, Иванов и его боевые товарищи отлично справились с заданием“. Когда почти четыре года моей службы подошли к концу, редактор предложил мне остаться в кадрах: присвоим тебе звание, и будешь служить! Это был повод для серьезных раздумий. Армия – образ жизни. К нему, особенно в молодом возрасте, легко привыкаешь. Возникает своя система ценностей; так, на улице большого города генерал – это не Бог весть что; а в расположении части лейтенант – это много. Гражданка уже немного пугала: в армии, при всех возможных тяготах, тебя и кормят, и одевают, и обстирывают, и про баню не позволяют забыть… Тем более что у меня проявился вкус к газетной работе, который в дальнейшем – я уж не знаю, больше помог ли мне или помешал. Но я уже понял тогда и то, что военная журналистика дает намного меньше для профессионального развития, чем гражданская – тем более на уровне дивизионной газеты. И я решил, что все-таки рискну – и уволюсь в запас…»
Но армия не раз отзывалась в литературной работе Владимира Михайлова.
Прежде всего в повести «Один на дороге» (1987). Это настоящий гимн в ее честь.
«Армия приучает человека ощущать реальную ценность собственной личности не со своей частной, но с посторонней точки зрения – ценность, намного уступающую значению таких понятий, как дисциплина и долг. Но к этому человек приходит не сразу и далеко не сразу исключает из своего лексикона, даже мысленного, слова „настроение“ или „расположение духа“. А может, дело еще в том, что, начиная служить в армии, о героизме которой за многие годы было и еще наверняка будет сказано так немало, человек (а в первую очередь – человек с романтическим складом характера) ищет способ как можно скорее продемонстрировать те запасы героического, которые, конечно же, таятся в нем. Не сразу, далеко не сразу начинает он понимать, что высший героизм, быть может, заключается в том, чтобы приказы не обсуждать, а выполнять – беспрекословно, точно и в срок, как сказано в уставе…»
И дальше: «Армия – это особая страна, особое мировоззрение и образ жизни. В армии есть все, что есть в гражданской жизни, и сверх того многое, чего в гражданке нет. В армии есть своя аристократия и свой плебс. Свои ученые и писатели. Свои артисты и композиторы. Свои таланты и бездари. Свои изобретатели и исполнители. Свои художники и инженеры. Свои философы и люди действия. Люди принципа и конъюнктурщики. Свои спортсмены и свои гиподинамики. Свои герои и свои трусы. Свои независимые и свои подхалимы. Свои мечтатели и свои прагматики. Свои карьеристы и свои работяги. Свои удачники и неудачники. Свои трезвенники и пьяницы. Свои мудрецы и свои дураки; правда, говорят, что уж если дурак армейский, то он всем дуракам дурак. Может быть. Но какими бы ни были люди в армии, они – кроме всего прочего или прежде всего прочего – солдаты, люди приказа и подчинения, люди не самой легкой судьбы…»
Работал следователем прокуратуры, инструктором Елгавского райкома КП Латвии, в редакции журнала «Дадзис», возглавлял газету «Литература ун Максла» («Литература и жизнь»). Не один год отдал Рижской киностудии, Союзу писателей Латвии, издательству «Лиесма». В годы перестройки журнал «Даугава», руководимый В. Д. Михайловым, вошел в число самых интересных журналов страны.
«То, что я тогда писал, – вспоминал Владимир Дмитриевич, – не имело к фантастике никакого отношения. Начал я с вполне реалистических рассказов, для которых воспользовался наблюдениями, почерпнутыми в колхозах. Написал три рассказа, из которых один был сразу же опубликован в районной газете, выходившей на обоих языках (латышском и русском, – Г. П.), и потом перепечатан в нескольких других районах. Он оказался злободневным: в то время начали возвращаться из лагерей люди, участвовавшие в войне по другую сторону фронта – бывшие легионеры СС. Несколько позже рассказ был перепечатан в альманахе «Парус». Это издание, принадлежавшее русской секции Союза писателей Латвии, выходило два раза в год ничтожным по тем временам тиражом. Но для меня это было великим событием…»
Первая НФ публикация – повесть «Особая необходимость» (1962).
«Жил в Риге писатель Дмитрий Нагишкин, автор известного тогда романа „Сердце Бонивура“. „Парусу“ грозило закрытие: читателя он не привлекал, хотя из полугодичного сделался ежеквартальным, похудев вдвое. И вот, в поисках средств сделать его популярным, писатель этот обратился ко мне: „Володя, ты же любишь фантастику. Почему бы тебе не написать фантастический рассказ?“ Похоже, это был тот самый толчок, которого мне не хватало для того, чтобы прыгнуть в холодную воду. Быть может, я его даже подсознательно ждал. И согласился.
Наверное, легко объяснимо то, что я, еще в пятом классе начавший мечтать о космических полетах, в своем первом фантастическом опусе отправил героев именно в такой полет. Вероятно, то был путь наименьшего сопротивления. Я утешал себя тем, что в ранних книгах мастеров – и Лема, и Стругацких – герои тоже летели к планетам и тоже в пределах Солнечной системы. Творил я главным образом в своем секретарском закутке, задерживаясь по вечерам. Писал от руки на оборотной стороне больших листов с журнальной версткой. Работая, я понемногу начал понимать, что не способен составлять планы, заранее представлять, что именно я хочу создать. Заканчивая очередную страницу, я не знал, что случится на следующей. Содержание возникало как бы само собой. Иногда, написав несколько страниц, я вдруг понимал (как будто кто-то подсказывал в этот миг), что проскочил тот перекресток, где нужно было свернуть, чтобы действие продолжалось по нарастающей, а не начинало замедляться, потихоньку спускаясь вниз. Лишние страницы летели в корзину, я возвращался назад и двигался в новом направлении. Поначалу я считал это своим недостатком и упрямо составлял планы – но все они с завидной последовательностью не выполнялись. Пришлось признать, что только так я и могу писать: импровизируя. Возможно, думал я, так и должна возникать фантастика: писатели, которых я знал, были реалистами, бытописателями и искренне удивлялись тому, что книгу можно выдумать, сочинить с начала до конца. Их сюжеты приходили из жизни, у них работала в первую очередь наблюдательность, а не фантазия. Однако же, думал я, не зря ведь в России в былые времена писатель назывался сочинителем.