Страница:
«Я начал писать во второй половине шестидесятых годов, – вспоминал Игорь Всеволодович. – Первая книга – „Последняя война“ – вышла в семидесятом году, первый сборник рассказов – в семьдесят втором, а первая книга о девочке Алисе – в семьдесят четвертом. То есть я придумал себе (или они сами придумались) три направления: это юмористическая, пародийная фантастика в новеллах о городке Великий Гусляр; фантастика обыкновенная, которая чаще именуется „научной фантастикой“; и, наконец, фантастика для детей – повести об Алисе Селезневой. Постепенно я завоевал репутацию „доброго сказочника“. Это была утомительная репутация, потому что в те годы я мог издаваться лишь в „детской литературе“, а если просил вставить в план книгу взрослой фантастики, заведующая редакцией Майя Брусиловская печально вздыхала: „Игорь, пойми, в очереди на издание стоят десятки достойных фантастов, и все пишут для взрослых. А вот в детской фантастике у нас пробел – только Крапивин да ты. Напиши еще одну книжку про Алису, и мы ее в будущем году издадим“. Вот я и сдавался, потому что предпочитал опубликовать оптимистическую детскую книжку, чем не публиковать ничего».
С Игорем трудно было говорить о политике, о капитале, как о глобальной структуре, он не всегда поддерживал тему ноосферы, информационные войны тоже мало его трогали, но вот мир 1185 года!.. Он даже написал о нем целую книгу. «Смотри, какая толстая, какая настоящаякнига, – гордо показывал он солидный том. И указывал в дарственной надписи – настоящая! Ведь шел 1989 год и издать толстую настоящуюкнигу даже Киру Булычеву было непросто.
«Трудно плыть боком».
«Уходи с дороги пицца!»
Он любил эти игры – мгновенно возникающие сочетания слов.
Он был совершенно очарован сказкой моего маленького тогда внука Тимофея: «Пошла козочка погулять. Попрощалась с мамой». – «Какие у вас там в Сибири чудесные угрюмые леса, какая чудесная тревожная обстановка, – радовался Игорь. – Выйти погулять – уже попрощаться надо». И в нескончаемой беседе мы переходили к ненаписанным романам, которые теперь, увы, уже не будут написаны. «Силос на берегу Маклая», – предлагал я. – «Очень сильная идея, – радовался Игорь. – Всепобеждающий социализм. Это надо писать яркой кистью. Пусть Маклая даже съедят, ничего страшного, социализм ведь строят не для одного отдельного человека!» И сам предлагал: «Человек, который давал советы Богу». – Я радовался: «Знал такого. Точно знал. Он постоянно дергал Большого старика за бороду, приставал, спрашивал, чем он питается? Ну, Большой старик не выдержал, спустился с небес и отхерачил мужика от души». – «Чудесное решение», – радовался Игорь. И предлагал сюжет о новом сорте кукурузы. Этот чудесный сорт был выведен селекционером-мичуринцем, страшно раздраженным хищениями со своего участка. Новый сорт кукурузы отличался агрессивностью, сам защищал себя от колхозников. – «Все девы Урука». – «А вот это чудесное название отдай мне, – радовался Игорь. – Я напишу рассказ».
Не знаю, написал ли?
По крайней мере, в своде его работ («Кир Булычев в XX веке», 2002) такого названия нет.
А время шло…
На челябинском издании записок семидесятника «Как стать фантастом» (2001) он написал мне: «Как мы с тобой, Гена, живем долго! Даже коты наши померли». А на втором издании (московском, 2003): «Дорогому другу Гене – когда-то недавно мы с тобой и не подозревали, что доживем до мемуаров».
«Я был обыкновенным жителем сумасшедшего государства, – писал он о себе. – Жителем, который, как замятинский нумер, полагал, что ему суждено жить и умереть в СССР, хотя другие страны нравились ему больше. Все же я успел поработать переводчиком и английские книжки читал, а что еще важнее, „Голос Америки“ был для меня обычным ночным кушаньем: до сих пор в ушах стоит мелодия вступления к „Музыкальному часу“. Так что сильно одурачить меня было трудно. К тому же „Континент“ я читал, кое с кем из диссидентов был знаком и хоть и не был борцом, но имел свою позицию, ей не изменял и даже полагал себя кое в чем более последовательным, чем иные борцы за народное счастье… Я никогда не мог полностью разделить позицию наших прогрессивных деятелей литературы и искусства, которые отлично пользовались немалыми благами, что партийные органы дарили писателям и художникам, ездили в дома творчества и на семинары, получали дачи в Переделкине, просторные квартиры в спецдомах и пайки в распределителях, даже в загранпоездки отправлялись ежегодно, на людей посмотреть и себя, прогрессивных, показать. Осуждать их за это нельзя – общее явление. И почему не воспользоваться благорасположением партии и правительства?
Но вот дальше начинается нечто для меня и по сей день непонятное.
Писатель пишет умеренно смелый опус. Его начинают критиковать всякие верные Булгарины. Писатель ходит по Москве или Ленинграду, и прогрессивная интеллигенция жутко ему сочувствует – ведь так могут и пайка специального лишить!
Я не преувеличиваю и никого не хочу обидеть. Но хочу напомнить, что не член Союза писателей имел право издать не больше одной книжки в год, ставки для него были пониже, чем для члена или руководителя Союза, да и на блага он, не будучи членом, рассчитывать не мог. А уж дача в Переделкине вообще выходила за пределы мечтаний. Возникали ситуации (а в семидесятые годы все чаще и чаще), когда прогрессивному писателю начинали грозить исключением из Союза. И вот тогда разворачивалась борьба за то, чтобы в этом Союзе остаться. Я и сегодня хочу спросить несчастных и объективно благородных людей, которые проходили эти обсуждения и исключения: какого черта вы цеплялись за Союз? И какого черта вы в него вступали?»
Однажды в Свердловске в кафе напротив гостиницы «Большой Урал» мы заняли удобный столик – Нина Матвеевна Беркова, Игорь Всеволодович, Боря Штерн и я. Рядом был накрыт стол на шестнадцать персон и мы всячески гадали, кто отведает выставленные на нем яства? Нина Матвеевна боялась, что это будет тайная свадьба некоей романтичной грешницы. Боря Штерн утверждал, что если и свадьба, то с последующими дракой и с изнасилованием. А Игорь сказал: «Милые друзья, вы совсем не верите в чудесное. Сейчас сюда придут замечательные люди. Интеллигентные, тихие. Они едят морковку, не курят и каждый день чистят зубы».
И действительно. Дверь кафе открылись и вошли шестнадцать беременных (Боря Штерн уточнил: глубоко беременных) молодых женщин. Они не выглядели запущенными. Они явно ели морковку, не курили и чистили зубы. Нина Матвеевна тихонько ахнула: это, наверное, несчастный случай на производстве! А Боря Штерн предположил, что это всего лишь сотрудницы часто посещаемой читателями краевой научной библиотеки. «Ну, что ты, Боря, – мягко возразил Игорь. – Сотрудницы областных библиотек никогда не бывают беременными, потому что в непрестанной борьбе за культуру рано теряют женственность. А мы тут видим шестнадцать чудесных прелестниц. Их связывает нечто общее. И я знаю что!»
Выдержав паузу, он сказал: «Это полный выпуск библиотечного техникума!»
И так мы до сих пор и сидим за эти столиком (на фотографии) – Боря Штерн, Нина Матвеевна, Игорь, я. А напротив – будущее.
Книгу «Как стать фантастом» Игорь закончил словами:
«Каждый из нас существует в единственном и постоянном возрасте. Одни остались на всю жизнь пятилетними, другие родились старичками. Меняется лишь оболочка.
Мне примерно лет тридцать шесть.
Утром я знаю о том, что встречусь с зеркалом, и лицо готовится к этой встрече. Получается вполне приличный пожилой джентльмен.
Но не дай бог случайно пройти мимо зеркала и увидеть в нем малознакомого толстого старика.
Проходит секунда неприятного узнавания.
Я не люблю эту морщинистую оболочку, в которую меня засунуло время.
Если этот мир придуман для меня и вне меня не существует, ибо, как мы убедились, слишком фантастичен, чтобы существовать, значит, я просто обязан досмотреть до конца представление, данное в мою честь».
В августе 2003 года мы напрасно ждали Игоря в Екатеринбурге – на очередное вручение «Аэлиты» он не приехал, попал в клинику.
Умер 5 сентября 2003 года в Москве.
СЕРГЕЙ ИВАНОВИЧ ПАВЛОВ
С Игорем трудно было говорить о политике, о капитале, как о глобальной структуре, он не всегда поддерживал тему ноосферы, информационные войны тоже мало его трогали, но вот мир 1185 года!.. Он даже написал о нем целую книгу. «Смотри, какая толстая, какая настоящаякнига, – гордо показывал он солидный том. И указывал в дарственной надписи – настоящая! Ведь шел 1989 год и издать толстую настоящуюкнигу даже Киру Булычеву было непросто.
«Трудно плыть боком».
«Уходи с дороги пицца!»
Он любил эти игры – мгновенно возникающие сочетания слов.
Он был совершенно очарован сказкой моего маленького тогда внука Тимофея: «Пошла козочка погулять. Попрощалась с мамой». – «Какие у вас там в Сибири чудесные угрюмые леса, какая чудесная тревожная обстановка, – радовался Игорь. – Выйти погулять – уже попрощаться надо». И в нескончаемой беседе мы переходили к ненаписанным романам, которые теперь, увы, уже не будут написаны. «Силос на берегу Маклая», – предлагал я. – «Очень сильная идея, – радовался Игорь. – Всепобеждающий социализм. Это надо писать яркой кистью. Пусть Маклая даже съедят, ничего страшного, социализм ведь строят не для одного отдельного человека!» И сам предлагал: «Человек, который давал советы Богу». – Я радовался: «Знал такого. Точно знал. Он постоянно дергал Большого старика за бороду, приставал, спрашивал, чем он питается? Ну, Большой старик не выдержал, спустился с небес и отхерачил мужика от души». – «Чудесное решение», – радовался Игорь. И предлагал сюжет о новом сорте кукурузы. Этот чудесный сорт был выведен селекционером-мичуринцем, страшно раздраженным хищениями со своего участка. Новый сорт кукурузы отличался агрессивностью, сам защищал себя от колхозников. – «Все девы Урука». – «А вот это чудесное название отдай мне, – радовался Игорь. – Я напишу рассказ».
Не знаю, написал ли?
По крайней мере, в своде его работ («Кир Булычев в XX веке», 2002) такого названия нет.
А время шло…
На челябинском издании записок семидесятника «Как стать фантастом» (2001) он написал мне: «Как мы с тобой, Гена, живем долго! Даже коты наши померли». А на втором издании (московском, 2003): «Дорогому другу Гене – когда-то недавно мы с тобой и не подозревали, что доживем до мемуаров».
«Я был обыкновенным жителем сумасшедшего государства, – писал он о себе. – Жителем, который, как замятинский нумер, полагал, что ему суждено жить и умереть в СССР, хотя другие страны нравились ему больше. Все же я успел поработать переводчиком и английские книжки читал, а что еще важнее, „Голос Америки“ был для меня обычным ночным кушаньем: до сих пор в ушах стоит мелодия вступления к „Музыкальному часу“. Так что сильно одурачить меня было трудно. К тому же „Континент“ я читал, кое с кем из диссидентов был знаком и хоть и не был борцом, но имел свою позицию, ей не изменял и даже полагал себя кое в чем более последовательным, чем иные борцы за народное счастье… Я никогда не мог полностью разделить позицию наших прогрессивных деятелей литературы и искусства, которые отлично пользовались немалыми благами, что партийные органы дарили писателям и художникам, ездили в дома творчества и на семинары, получали дачи в Переделкине, просторные квартиры в спецдомах и пайки в распределителях, даже в загранпоездки отправлялись ежегодно, на людей посмотреть и себя, прогрессивных, показать. Осуждать их за это нельзя – общее явление. И почему не воспользоваться благорасположением партии и правительства?
Но вот дальше начинается нечто для меня и по сей день непонятное.
Писатель пишет умеренно смелый опус. Его начинают критиковать всякие верные Булгарины. Писатель ходит по Москве или Ленинграду, и прогрессивная интеллигенция жутко ему сочувствует – ведь так могут и пайка специального лишить!
Я не преувеличиваю и никого не хочу обидеть. Но хочу напомнить, что не член Союза писателей имел право издать не больше одной книжки в год, ставки для него были пониже, чем для члена или руководителя Союза, да и на блага он, не будучи членом, рассчитывать не мог. А уж дача в Переделкине вообще выходила за пределы мечтаний. Возникали ситуации (а в семидесятые годы все чаще и чаще), когда прогрессивному писателю начинали грозить исключением из Союза. И вот тогда разворачивалась борьба за то, чтобы в этом Союзе остаться. Я и сегодня хочу спросить несчастных и объективно благородных людей, которые проходили эти обсуждения и исключения: какого черта вы цеплялись за Союз? И какого черта вы в него вступали?»
Однажды в Свердловске в кафе напротив гостиницы «Большой Урал» мы заняли удобный столик – Нина Матвеевна Беркова, Игорь Всеволодович, Боря Штерн и я. Рядом был накрыт стол на шестнадцать персон и мы всячески гадали, кто отведает выставленные на нем яства? Нина Матвеевна боялась, что это будет тайная свадьба некоей романтичной грешницы. Боря Штерн утверждал, что если и свадьба, то с последующими дракой и с изнасилованием. А Игорь сказал: «Милые друзья, вы совсем не верите в чудесное. Сейчас сюда придут замечательные люди. Интеллигентные, тихие. Они едят морковку, не курят и каждый день чистят зубы».
И действительно. Дверь кафе открылись и вошли шестнадцать беременных (Боря Штерн уточнил: глубоко беременных) молодых женщин. Они не выглядели запущенными. Они явно ели морковку, не курили и чистили зубы. Нина Матвеевна тихонько ахнула: это, наверное, несчастный случай на производстве! А Боря Штерн предположил, что это всего лишь сотрудницы часто посещаемой читателями краевой научной библиотеки. «Ну, что ты, Боря, – мягко возразил Игорь. – Сотрудницы областных библиотек никогда не бывают беременными, потому что в непрестанной борьбе за культуру рано теряют женственность. А мы тут видим шестнадцать чудесных прелестниц. Их связывает нечто общее. И я знаю что!»
Выдержав паузу, он сказал: «Это полный выпуск библиотечного техникума!»
И так мы до сих пор и сидим за эти столиком (на фотографии) – Боря Штерн, Нина Матвеевна, Игорь, я. А напротив – будущее.
Книгу «Как стать фантастом» Игорь закончил словами:
«Каждый из нас существует в единственном и постоянном возрасте. Одни остались на всю жизнь пятилетними, другие родились старичками. Меняется лишь оболочка.
Мне примерно лет тридцать шесть.
Утром я знаю о том, что встречусь с зеркалом, и лицо готовится к этой встрече. Получается вполне приличный пожилой джентльмен.
Но не дай бог случайно пройти мимо зеркала и увидеть в нем малознакомого толстого старика.
Проходит секунда неприятного узнавания.
Я не люблю эту морщинистую оболочку, в которую меня засунуло время.
Если этот мир придуман для меня и вне меня не существует, ибо, как мы убедились, слишком фантастичен, чтобы существовать, значит, я просто обязан досмотреть до конца представление, данное в мою честь».
В августе 2003 года мы напрасно ждали Игоря в Екатеринбурге – на очередное вручение «Аэлиты» он не приехал, попал в клинику.
Умер 5 сентября 2003 года в Москве.
СЕРГЕЙ ИВАНОВИЧ ПАВЛОВ
Родился 30 июня 1935 года в городе Бердянске (ныне Украина).
В Сочи, куда переехала семья, в школе учился с будущим летчиком-космонавтом СССР, дважды Героем Советского Союза Виталием Севастьяновым.
В 1956 году окончил московский Инженерно-строительный институт.
«После учебы, – (цитирую письмо Сергея от 9 января 2007 года), – я как молодой специалист-геофизик был направлен „по распределению“ в Ташкентское геолого-разведочное управление. Оттуда меня командировали на базу одного из самых удаленных геофизических отрядов управления, расположенную где-то у чёрта на куличках в неведомом мне поселке с экзотическим названием Уч-Кулач. Конкретной информации о будущей работе я, к своему удивлению, не получил. Правда, на прощание мне с какой-то вымученной уклончивостью сообщили, что работать придется в довольно сложных условиях „в преддверии Кызылкума“ под патронажем некоей Берёзовской экспедиции, название которой упоминать всуе не надо. Сутки спустя я уже трясся в спецавтобусе по пыльной и ухабистой грунтовой дороге, теряясь в догадках, что именно могло заинтересовать загадочную организацию с белоствольным русским названием на запредельно-обширной территории этого пустынного, очень знойного глухонемого „преддверия“? С той поры миновало полвека, а мне все еще трудно смириться с мыслью, что если узбеки надумают обзавестись собственным ядерным оружием, в этом, несомненно, будет доля моей невольной вины. Но пока, слава Богу, там все в пределах строительства мирных АЭС. А полвека назад там ни аббревиатуры такой (АЭС), ни знаменитого ныне города с названием Навои просто не существовало.
Как видишь, в 1957 году я увлеченно занимался геофизическими исследованиями, напрямую связанными с нуждами «оборонки». Кроме того, бес меня попутал проявить интерес к журналистике. Хотелось испробовать силы в довольно специфическом ее разделе, который сегодня принято называть футурологией или прогностикой.
Первый очерк я посвятил вопросам освоения человечеством «противоземного» полушария Луны и двух либрационных точек в системе Земля – Луна. Уже тогда меня тревожило понимание того, что Земля, как первородина человечества, уже исчерпала свой природный антропогенный ресурс и теперь человечеству предстоит самому позаботиться о немедленном переходе от моноглобальной стадии собственного существования к полиглобальной – иначе ему не выжить. Меня всерьез удивляло то обстоятельство, что пророческие слова философа-космиста К. Э. Циолковского «Земля – колыбель человечества, но нельзя же вечно жить в колыбели», похоже, никого по-настоящему не трогали. Некоторые люди знали о них, но не принимали в расчет как задачу сегодняшнего дня. В сознании этих людей (кстати, почти современников Циолковского!) космос, как и в пору средневековья, был наглухо отделен от человеческой повседневности неодолимой небесной твердью. Единственно доступным для меня, как мне тогда казалось, способом побудить этих закоснелых в «бытовухе» людей хотя бы мельком ознакомиться с нешуточной для их потомков проблемой было создание серии очерков «в тему». Идея «противоземного полушария» Луны мне лично виделась настолько актуальной, что я немедленно отправил свой очерк почтой из Уч-Кулача в ближайший районный город Париж – в редакцию газеты «Париж коммунаси» («Парижский коммунист»). Ни публикации, ни хотя бы официального ответа я не дождался. У моих коллег-геофизиков на сей счет появилась даже рабочая гипотеза: уж не отправила ли расторопная местная почта мой очерк прямёхонько в коммунистический орган печати столичного города Франции? Никто не знал, по какой причине пристало громкое название к малоизвестному даже в самом Узбекистане городку, – долгие годы это служило поводом для нескончаемых шуток. В конце концов, сопутствующие такому названию неудобства вынудили администрацию республики переименовать свой карликовый Париж в Фариш…
Полистав доступные мне подшивки газет, оценив их основную тематику, я сделал вывод: о своем первом очерке могу спокойно забыть, ибо он «сработан» на слишком большое опережение. На недопустимо большое. Я ввёл поправку и выбрал для второго очерка тему, более доступную для среднестатистического читателя. Знакомить такого читателя с идеей освоения Приземелья надо было ненавязчиво – с азбучных истин, так что второй мой очерк был посвящен уже витавшей в воздухе идее запуска искусственных спутников Земли на околоземные орбиты. Развивая идею, я деловито объяснил, зачем, собственно, такие запуски необходимы. Кульминацией очерка послужила твёрдая уверенность автора: первые запуски ИСЗ состоятся если не в этом (1957-м) году, то уж в следующем – обязательно. О реальных космоперспективах того времени я знал, пожалуй, даже чуть больше, чем самый осведомленный журналист, ибо часто встречался со своим школьным товарищем, однокашником Виталием Севастьяновым…
Очерк я оставил в редакции одной из ташкентских газет республиканского значения и с чувством исполненного журналистского долга уехал в отпуск к Черному морю – к родителям в Сочи. Конечно, хотелось встретиться с Севастьяновым (в Сочи мы обычно пересекались в сентябрьские дни), но наша встреча в том 1957 году не состоялась. Мать Виталия пожаловалась: сын недавно звонил из Москвы и сообщил, что его отпуск отложен на неопределенный срок. Я постарался, конечно, ее успокоить, хотя сам ощутил нешуточное волнение. Отмена отпуска у Севастьянова могла иметь двоякое толкование: либо – не дай бог! – случился какой-то «прокол» в работе ИСЗ-разработчиков, либо… «Великое Внеземелье! – подумалось мне. – Неужели наш мир уже на пороге Космической Эры?!»
В Ташкент я вернулся с крыльями за спиной, но письменный ответ, который я получил из осчастливленной мною, как я полагал, газеты, был подобен ушату ледяной воды. Строки рецензии буквально прыгали перед глазами: «неоправданно экспрессивный стиль»… «очерковая фантасмагория»… «воспаленное воображение»… Рецензента особенно раздражала «склонность автора к пророческой тональности». В финальном абзаце он даже не удержался от антипрогноза. Прошло полвека, а я и сейчас помню его основную мысль: «Долгожданное реальное, невыдуманное Рождество Космической Эры, которое автор готов провозгласить уже в этом году, человечество будет праздновать, очевидно, только в следующем веке».
Разумеется, газета обязана была защищать ранимые читательские мозги от всяких фантасмагорических инсинуаций! Но самое для меня ужасное: защитный сей документ был подписан заведующим редакционным отделом науки и техники. Поддавшись вполне объяснимой минутной слабости я разорвал историю своей журналистской «болезни», клочки бросил в урну, откуда вился смрадный дымок догорающих окурков. И со временем, конечно, забыл бы об этом, но чуть ли не через неделю (4 октября 1957 года) на околоземной орбите запел наш знаменитый «Бип-Бип», и весь мир, празднуя Рождество Космической Эры, повторял русское слово «спутник»!»
В 1962 году Сергей Павлов переехал в Красноярск.
Окончил Красноярский институт цветных металлов.
Долгое время жил в Сибири. До 1972 года работал в геофизических экспедициях в Средней Азии, Арктике, Сибири, возглавлял геофизическую службу Красноярского спецуправления треста «Востокбурвод». В 1975 году окончил Высшие литературные курсы при Литературном институте им М. Горького в Москве.
Первый фантастический рассказ – «Банка фруктового сока» (1962).
Рассказ этот Сергей отправил в журнал «Техника – молодежи». Наученный горьким опытом общения с газетами, он теперь надеялся хотя бы на квалифицированный отзыв. Но ответ из Москвы превзошел все ожидания: рассказ отметили премией на Международном конкурсе, организованном журналом «Техника – молодежи» и рядом научно-популярных журналов социалистических стран. В следующем году «Банку фруктового сока» опубликовала томская газета «Молодой ленинец», а за нею красноярский альманах «Енисей».
Первая книга – «Аргус против Марса» (1967).
Две повести в ней написаны в соавторстве с Николаем Шагуриным.
Впрочем, скоро пути соавторов разошлись: Николая Шагурина привлекала приключенческая фантастика, Сергея Павлова тянуло к научной.
В 1989 году в интервью журналисту Ю. Зубакину писатель так объяснил свое отношение к любимому жанру: «Людей, которых Природа наделила слишком богатым воображением, именуют в быту фантазерами, и в этом наименовании явственно ощущается привкус неодобрения. В писательской среде таких именуют фантастами. Здесь привкус неодобрения ощущается меньше, но – увы! – не исчезает совсем. Дескать, что толку писать о том, чего нет и никогда не было. Ведь в нашей жизни так много, дескать, реальных проблем. Многих еще удивляет, почему и зачем современная фантастика отчетливо разделилась на два внешне очень похожих, но отнюдь не тождественных жанра – „просто“ фантастику и „научную“ фантастику. Ответ лежит, как говорится, на поверхности: в отличие от „просто“ фантастики, научная фантастика – это есть литература новых представлений о нашем будущем. Никакие другие жанры художественной литературы пока не способны дать читателю желанную полноту новизны представлений о Грядущем.
Писателей, работающих в жанре НФ, нередко спрашивают: «А много ли проку от новизны представлений о будущем, которое нас ожидает, если таковые представления основаны лишь на вашей писательской выдумке?»
Чаще всего вопрос этот звучит риторически, поскольку мало кто сомневается, что вразумительно ответить на него невозможно.
Но вразумительный ответ все же существует.
В научной фантастике новые представления о Грядущем основаны, да, конечно, на выдумке. Но выдумка, в свою очередь, здесь основана на достижениях современной автору цивилизации. К примеру, окинем ретроспективным взглядом творчество знаменитого Жюля Верна. Он выдумал смелый, забавный и сумасшедший одновременно полет из пушки на Луну, и в его время эта невероятная выдумка дала читателю, бесспорно, новое представление о возможности межпланетного путешествия. Причем новые представления Жюля Верна о техническом обеспечении облета Луны целиком основывались на достижениях промышленной революции XIX века. То есть безудержная фантазия Жюля Верна опиралась на вполне реальную основу. Современные научные фантасты в этом смысле ничем не отличаются от научных фантастов прошлого. Иван Ефремов, создавая научно-фантастический роман «Туманность Андромеды», известный теперь во всем мире, буквально ошеломил читателя новизной своих представлений о Грядущем. Для большинства любителей фантастики «Туманность Андромеды» стала своеобразной энциклопедией будущности нашей планеты. И хотя роман был выдуман Ефремовым от начала до конца, опорой его смелой выдумке служили достижения цивилизации XX века…»
Работал Сергей Павлов неторопливо.
В 1968 году вышли «Акванавты», сюжет которых сразу привлек внимание читателей: воспоминания вполне конкретного человека записаны в мозг гигантской манты…
В 1973 году – «Чердак Вселенной».
В 1978 году первая книга цикла «Лунная радуга».
За роман этот в 1985 году Сергей Павлов был удостоен премии «Аэлита».
В 1983 году вторая книга цикла – «Мягкие зеркала» (1983).
А в 1991 году продолжение цикла – роман «Волшебный локон Ампары» (в соавторстве с Н. Шаровой).
В те же годы Сергей Павлов увлекся палеолингвистикой.
Он нашел свой собственный метод реконструкции археоморф, позволяющий выявить изначальный смысл многочисленных древних названий и имен, а также современных слов и понятий. Первые наработки в этой области Сергей Павлов изложил в 1999 году в книге «Москва и железная „мощь“ Святослава. О происхождении названия Москва». Развивая свои идеи, он выпустил и вторую книгу: «Богу – парус, кесарю – флот: Опыт палеолингвистики» (2002).
Самым популярным произведением Сергея Павлова остается роман «Лунная радуга». «По счастливому совпадению, – писал мне Сергей, – где-то в 1957-м году, в первом году Космической Эры, я наблюдал в дивную ночь полнолуния в горах Нуратау лунную радугу. Необычное и до жути красивое метеозрелище! Двадцать лет спустя я позволил себе использовать узаконенное наименование этого очень редкого природного явления в качестве названия для своего космического фантромана».
Четверка космодесантников вернулась из трудной экспедиции к планете Уран.
Постепенно выясняется, что во время экспедиции каким-то неизвестным способом все четверо приобрели необычные для человеческого организма свойства, во многом изменившие их сущность. Международная служба космической безопасности пытается разгадать тайну странной четверки. Но это не так просто.
«Я беру шире и говорю о тупиках человеческих представлений, – говорит один из героев „Лунной радуги“. – Понимаешь? Люди неплохо знают себя в пределах Земли. Много хуже – в пределах Системы. Но в звездных масштабах… Там Абсолютная Неизвестность. И против нее нет у нас философского иммунитета. Против неожиданностей космоса иммунитет просто немыслим. Наше лихое стремление к якобы романтичным и якобы дивным мирам постепенно сходит со сцены. Мы слишком рано придумали для себя место в Галактике. Теперь же, увязнув в труднейших делах освоения Солнечной Системы, мучительно размышляем: какое такое место нам уготовила в своих пределах сама Галактика?…»
И действительно, вторгаясь в космос, человек, несомненно, влияет на него, но и космос в свою очередь каким-то образом влияет на человека. И не всегда в приятную сторону.
«Главный медик, с которым я разговаривал, высветлил для меня наружную стену своего кабинета. Глянул я, да так и обмер. Пока смотрел, – (на людей, пострадавших на Венере, – Г. П.) – их несколько мимо меня проковыляло. Голые, синие… Их солнцем и воздухом лечат. Чем их там только не лечат… Головы безволосые, морщинистые, в буграх и шишках. Глаза навыкате, рты до ушей, будто улыбка с голубым оскалом. Движения какие-то куриные – судорожно-резкие, составленные из отдельных фаз. Кур видели? Очень похоже. Поворот головы, к примеру, – три-четыре фазы, не меньше… Ходят поодиночке, сутулясь. Ковыляют без устали, с какой-то жуткой настойчивостью. При этом руки чуть в стороны, ладонями вперед, будто все время кого-то ловят вслепую!.. В общем, дико смотреть. Понимаешь… Цветы кругом, изящные коттеджи… Небо синее, море синее и эти… синие, как утопленники. Под барабанный бой… И еще, знаешь… качели там на площади, и на многих из них синюки… Аккуратно так. Рядами. Покачиваются…
Лицо у Вебера странно застыло, и Фрэнк пояснил:
– Ну… не качели, конечно. По-другому их там называют. Воздушные компенсаторы, что ли. Это когда на синюка находит, он начинает землю руками скрести, его, голубчика, на мягких лямках вздергивают. Подрыгает он ногами и успокоится. Через полчаса отпускают – гуляй. Дело, в общем, для тамошней медицины обычное. А вот в светлые ночи, особенно в полнолуние, медикам тяжело. Бывает, барабаны плохо помогают. Тут уж приходится синюков опасаться. Тогда их стараются всех… на эти… воздушные компенсаторы. А то и вниз головой… Понимаешь, Мартин… наша предприимчивая цивилизация вырвалась в просторы Солнечной Системы, плохо себе представляя, во что это нам обойдется…»
Собственно, уже обошлось.
Проблема, к сожалению, обозначена.
«Йонге, Кизимов, Нортон, Лорэ… Кто они, эти четверо? Товарищи по несчастью? Изуродованные космосом люди? Нелюди? Безопасные для нашей планеты или потенциально опасные? От решения этих вопросов, быть может, зависит судьба человечества. Я произнес громкую фразу, но до сих пор, пока не будет строго доказана ее излишняя высокопарность, она остается в силе. На четырех примерах ясно: мы имеем дело с непонятной для нас реконструкцией природных свойств человека…»
Некий космический «демон», вселившийся в бывших космонавтов, начинает показывать зубы и ответ на вопросы надо получить быстро.
В Сочи, куда переехала семья, в школе учился с будущим летчиком-космонавтом СССР, дважды Героем Советского Союза Виталием Севастьяновым.
В 1956 году окончил московский Инженерно-строительный институт.
«После учебы, – (цитирую письмо Сергея от 9 января 2007 года), – я как молодой специалист-геофизик был направлен „по распределению“ в Ташкентское геолого-разведочное управление. Оттуда меня командировали на базу одного из самых удаленных геофизических отрядов управления, расположенную где-то у чёрта на куличках в неведомом мне поселке с экзотическим названием Уч-Кулач. Конкретной информации о будущей работе я, к своему удивлению, не получил. Правда, на прощание мне с какой-то вымученной уклончивостью сообщили, что работать придется в довольно сложных условиях „в преддверии Кызылкума“ под патронажем некоей Берёзовской экспедиции, название которой упоминать всуе не надо. Сутки спустя я уже трясся в спецавтобусе по пыльной и ухабистой грунтовой дороге, теряясь в догадках, что именно могло заинтересовать загадочную организацию с белоствольным русским названием на запредельно-обширной территории этого пустынного, очень знойного глухонемого „преддверия“? С той поры миновало полвека, а мне все еще трудно смириться с мыслью, что если узбеки надумают обзавестись собственным ядерным оружием, в этом, несомненно, будет доля моей невольной вины. Но пока, слава Богу, там все в пределах строительства мирных АЭС. А полвека назад там ни аббревиатуры такой (АЭС), ни знаменитого ныне города с названием Навои просто не существовало.
Как видишь, в 1957 году я увлеченно занимался геофизическими исследованиями, напрямую связанными с нуждами «оборонки». Кроме того, бес меня попутал проявить интерес к журналистике. Хотелось испробовать силы в довольно специфическом ее разделе, который сегодня принято называть футурологией или прогностикой.
Первый очерк я посвятил вопросам освоения человечеством «противоземного» полушария Луны и двух либрационных точек в системе Земля – Луна. Уже тогда меня тревожило понимание того, что Земля, как первородина человечества, уже исчерпала свой природный антропогенный ресурс и теперь человечеству предстоит самому позаботиться о немедленном переходе от моноглобальной стадии собственного существования к полиглобальной – иначе ему не выжить. Меня всерьез удивляло то обстоятельство, что пророческие слова философа-космиста К. Э. Циолковского «Земля – колыбель человечества, но нельзя же вечно жить в колыбели», похоже, никого по-настоящему не трогали. Некоторые люди знали о них, но не принимали в расчет как задачу сегодняшнего дня. В сознании этих людей (кстати, почти современников Циолковского!) космос, как и в пору средневековья, был наглухо отделен от человеческой повседневности неодолимой небесной твердью. Единственно доступным для меня, как мне тогда казалось, способом побудить этих закоснелых в «бытовухе» людей хотя бы мельком ознакомиться с нешуточной для их потомков проблемой было создание серии очерков «в тему». Идея «противоземного полушария» Луны мне лично виделась настолько актуальной, что я немедленно отправил свой очерк почтой из Уч-Кулача в ближайший районный город Париж – в редакцию газеты «Париж коммунаси» («Парижский коммунист»). Ни публикации, ни хотя бы официального ответа я не дождался. У моих коллег-геофизиков на сей счет появилась даже рабочая гипотеза: уж не отправила ли расторопная местная почта мой очерк прямёхонько в коммунистический орган печати столичного города Франции? Никто не знал, по какой причине пристало громкое название к малоизвестному даже в самом Узбекистане городку, – долгие годы это служило поводом для нескончаемых шуток. В конце концов, сопутствующие такому названию неудобства вынудили администрацию республики переименовать свой карликовый Париж в Фариш…
Полистав доступные мне подшивки газет, оценив их основную тематику, я сделал вывод: о своем первом очерке могу спокойно забыть, ибо он «сработан» на слишком большое опережение. На недопустимо большое. Я ввёл поправку и выбрал для второго очерка тему, более доступную для среднестатистического читателя. Знакомить такого читателя с идеей освоения Приземелья надо было ненавязчиво – с азбучных истин, так что второй мой очерк был посвящен уже витавшей в воздухе идее запуска искусственных спутников Земли на околоземные орбиты. Развивая идею, я деловито объяснил, зачем, собственно, такие запуски необходимы. Кульминацией очерка послужила твёрдая уверенность автора: первые запуски ИСЗ состоятся если не в этом (1957-м) году, то уж в следующем – обязательно. О реальных космоперспективах того времени я знал, пожалуй, даже чуть больше, чем самый осведомленный журналист, ибо часто встречался со своим школьным товарищем, однокашником Виталием Севастьяновым…
Очерк я оставил в редакции одной из ташкентских газет республиканского значения и с чувством исполненного журналистского долга уехал в отпуск к Черному морю – к родителям в Сочи. Конечно, хотелось встретиться с Севастьяновым (в Сочи мы обычно пересекались в сентябрьские дни), но наша встреча в том 1957 году не состоялась. Мать Виталия пожаловалась: сын недавно звонил из Москвы и сообщил, что его отпуск отложен на неопределенный срок. Я постарался, конечно, ее успокоить, хотя сам ощутил нешуточное волнение. Отмена отпуска у Севастьянова могла иметь двоякое толкование: либо – не дай бог! – случился какой-то «прокол» в работе ИСЗ-разработчиков, либо… «Великое Внеземелье! – подумалось мне. – Неужели наш мир уже на пороге Космической Эры?!»
В Ташкент я вернулся с крыльями за спиной, но письменный ответ, который я получил из осчастливленной мною, как я полагал, газеты, был подобен ушату ледяной воды. Строки рецензии буквально прыгали перед глазами: «неоправданно экспрессивный стиль»… «очерковая фантасмагория»… «воспаленное воображение»… Рецензента особенно раздражала «склонность автора к пророческой тональности». В финальном абзаце он даже не удержался от антипрогноза. Прошло полвека, а я и сейчас помню его основную мысль: «Долгожданное реальное, невыдуманное Рождество Космической Эры, которое автор готов провозгласить уже в этом году, человечество будет праздновать, очевидно, только в следующем веке».
Разумеется, газета обязана была защищать ранимые читательские мозги от всяких фантасмагорических инсинуаций! Но самое для меня ужасное: защитный сей документ был подписан заведующим редакционным отделом науки и техники. Поддавшись вполне объяснимой минутной слабости я разорвал историю своей журналистской «болезни», клочки бросил в урну, откуда вился смрадный дымок догорающих окурков. И со временем, конечно, забыл бы об этом, но чуть ли не через неделю (4 октября 1957 года) на околоземной орбите запел наш знаменитый «Бип-Бип», и весь мир, празднуя Рождество Космической Эры, повторял русское слово «спутник»!»
В 1962 году Сергей Павлов переехал в Красноярск.
Окончил Красноярский институт цветных металлов.
Долгое время жил в Сибири. До 1972 года работал в геофизических экспедициях в Средней Азии, Арктике, Сибири, возглавлял геофизическую службу Красноярского спецуправления треста «Востокбурвод». В 1975 году окончил Высшие литературные курсы при Литературном институте им М. Горького в Москве.
Первый фантастический рассказ – «Банка фруктового сока» (1962).
Рассказ этот Сергей отправил в журнал «Техника – молодежи». Наученный горьким опытом общения с газетами, он теперь надеялся хотя бы на квалифицированный отзыв. Но ответ из Москвы превзошел все ожидания: рассказ отметили премией на Международном конкурсе, организованном журналом «Техника – молодежи» и рядом научно-популярных журналов социалистических стран. В следующем году «Банку фруктового сока» опубликовала томская газета «Молодой ленинец», а за нею красноярский альманах «Енисей».
Первая книга – «Аргус против Марса» (1967).
Две повести в ней написаны в соавторстве с Николаем Шагуриным.
Впрочем, скоро пути соавторов разошлись: Николая Шагурина привлекала приключенческая фантастика, Сергея Павлова тянуло к научной.
В 1989 году в интервью журналисту Ю. Зубакину писатель так объяснил свое отношение к любимому жанру: «Людей, которых Природа наделила слишком богатым воображением, именуют в быту фантазерами, и в этом наименовании явственно ощущается привкус неодобрения. В писательской среде таких именуют фантастами. Здесь привкус неодобрения ощущается меньше, но – увы! – не исчезает совсем. Дескать, что толку писать о том, чего нет и никогда не было. Ведь в нашей жизни так много, дескать, реальных проблем. Многих еще удивляет, почему и зачем современная фантастика отчетливо разделилась на два внешне очень похожих, но отнюдь не тождественных жанра – „просто“ фантастику и „научную“ фантастику. Ответ лежит, как говорится, на поверхности: в отличие от „просто“ фантастики, научная фантастика – это есть литература новых представлений о нашем будущем. Никакие другие жанры художественной литературы пока не способны дать читателю желанную полноту новизны представлений о Грядущем.
Писателей, работающих в жанре НФ, нередко спрашивают: «А много ли проку от новизны представлений о будущем, которое нас ожидает, если таковые представления основаны лишь на вашей писательской выдумке?»
Чаще всего вопрос этот звучит риторически, поскольку мало кто сомневается, что вразумительно ответить на него невозможно.
Но вразумительный ответ все же существует.
В научной фантастике новые представления о Грядущем основаны, да, конечно, на выдумке. Но выдумка, в свою очередь, здесь основана на достижениях современной автору цивилизации. К примеру, окинем ретроспективным взглядом творчество знаменитого Жюля Верна. Он выдумал смелый, забавный и сумасшедший одновременно полет из пушки на Луну, и в его время эта невероятная выдумка дала читателю, бесспорно, новое представление о возможности межпланетного путешествия. Причем новые представления Жюля Верна о техническом обеспечении облета Луны целиком основывались на достижениях промышленной революции XIX века. То есть безудержная фантазия Жюля Верна опиралась на вполне реальную основу. Современные научные фантасты в этом смысле ничем не отличаются от научных фантастов прошлого. Иван Ефремов, создавая научно-фантастический роман «Туманность Андромеды», известный теперь во всем мире, буквально ошеломил читателя новизной своих представлений о Грядущем. Для большинства любителей фантастики «Туманность Андромеды» стала своеобразной энциклопедией будущности нашей планеты. И хотя роман был выдуман Ефремовым от начала до конца, опорой его смелой выдумке служили достижения цивилизации XX века…»
Работал Сергей Павлов неторопливо.
В 1968 году вышли «Акванавты», сюжет которых сразу привлек внимание читателей: воспоминания вполне конкретного человека записаны в мозг гигантской манты…
В 1973 году – «Чердак Вселенной».
В 1978 году первая книга цикла «Лунная радуга».
За роман этот в 1985 году Сергей Павлов был удостоен премии «Аэлита».
В 1983 году вторая книга цикла – «Мягкие зеркала» (1983).
А в 1991 году продолжение цикла – роман «Волшебный локон Ампары» (в соавторстве с Н. Шаровой).
В те же годы Сергей Павлов увлекся палеолингвистикой.
Он нашел свой собственный метод реконструкции археоморф, позволяющий выявить изначальный смысл многочисленных древних названий и имен, а также современных слов и понятий. Первые наработки в этой области Сергей Павлов изложил в 1999 году в книге «Москва и железная „мощь“ Святослава. О происхождении названия Москва». Развивая свои идеи, он выпустил и вторую книгу: «Богу – парус, кесарю – флот: Опыт палеолингвистики» (2002).
Самым популярным произведением Сергея Павлова остается роман «Лунная радуга». «По счастливому совпадению, – писал мне Сергей, – где-то в 1957-м году, в первом году Космической Эры, я наблюдал в дивную ночь полнолуния в горах Нуратау лунную радугу. Необычное и до жути красивое метеозрелище! Двадцать лет спустя я позволил себе использовать узаконенное наименование этого очень редкого природного явления в качестве названия для своего космического фантромана».
Четверка космодесантников вернулась из трудной экспедиции к планете Уран.
Постепенно выясняется, что во время экспедиции каким-то неизвестным способом все четверо приобрели необычные для человеческого организма свойства, во многом изменившие их сущность. Международная служба космической безопасности пытается разгадать тайну странной четверки. Но это не так просто.
«Я беру шире и говорю о тупиках человеческих представлений, – говорит один из героев „Лунной радуги“. – Понимаешь? Люди неплохо знают себя в пределах Земли. Много хуже – в пределах Системы. Но в звездных масштабах… Там Абсолютная Неизвестность. И против нее нет у нас философского иммунитета. Против неожиданностей космоса иммунитет просто немыслим. Наше лихое стремление к якобы романтичным и якобы дивным мирам постепенно сходит со сцены. Мы слишком рано придумали для себя место в Галактике. Теперь же, увязнув в труднейших делах освоения Солнечной Системы, мучительно размышляем: какое такое место нам уготовила в своих пределах сама Галактика?…»
И действительно, вторгаясь в космос, человек, несомненно, влияет на него, но и космос в свою очередь каким-то образом влияет на человека. И не всегда в приятную сторону.
«Главный медик, с которым я разговаривал, высветлил для меня наружную стену своего кабинета. Глянул я, да так и обмер. Пока смотрел, – (на людей, пострадавших на Венере, – Г. П.) – их несколько мимо меня проковыляло. Голые, синие… Их солнцем и воздухом лечат. Чем их там только не лечат… Головы безволосые, морщинистые, в буграх и шишках. Глаза навыкате, рты до ушей, будто улыбка с голубым оскалом. Движения какие-то куриные – судорожно-резкие, составленные из отдельных фаз. Кур видели? Очень похоже. Поворот головы, к примеру, – три-четыре фазы, не меньше… Ходят поодиночке, сутулясь. Ковыляют без устали, с какой-то жуткой настойчивостью. При этом руки чуть в стороны, ладонями вперед, будто все время кого-то ловят вслепую!.. В общем, дико смотреть. Понимаешь… Цветы кругом, изящные коттеджи… Небо синее, море синее и эти… синие, как утопленники. Под барабанный бой… И еще, знаешь… качели там на площади, и на многих из них синюки… Аккуратно так. Рядами. Покачиваются…
Лицо у Вебера странно застыло, и Фрэнк пояснил:
– Ну… не качели, конечно. По-другому их там называют. Воздушные компенсаторы, что ли. Это когда на синюка находит, он начинает землю руками скрести, его, голубчика, на мягких лямках вздергивают. Подрыгает он ногами и успокоится. Через полчаса отпускают – гуляй. Дело, в общем, для тамошней медицины обычное. А вот в светлые ночи, особенно в полнолуние, медикам тяжело. Бывает, барабаны плохо помогают. Тут уж приходится синюков опасаться. Тогда их стараются всех… на эти… воздушные компенсаторы. А то и вниз головой… Понимаешь, Мартин… наша предприимчивая цивилизация вырвалась в просторы Солнечной Системы, плохо себе представляя, во что это нам обойдется…»
Собственно, уже обошлось.
Проблема, к сожалению, обозначена.
«Йонге, Кизимов, Нортон, Лорэ… Кто они, эти четверо? Товарищи по несчастью? Изуродованные космосом люди? Нелюди? Безопасные для нашей планеты или потенциально опасные? От решения этих вопросов, быть может, зависит судьба человечества. Я произнес громкую фразу, но до сих пор, пока не будет строго доказана ее излишняя высокопарность, она остается в силе. На четырех примерах ясно: мы имеем дело с непонятной для нас реконструкцией природных свойств человека…»
Некий космический «демон», вселившийся в бывших космонавтов, начинает показывать зубы и ответ на вопросы надо получить быстро.